Возле казармы в свете фонаря...

Собственно этой песне я научилась у Бродского – а раньше не знала - не слышала, не замечала, но его перевод Лили Марлен как-то сам лег в память – вместе с ошеломляюще картавым голосом очень партикулярного поэта.

Сначала это было в Праге несколько лет тому назад. Злата Прага – красавица на всю Европу, но в сезон, переполненная туристами до отказа, базарно торговала цветным стеклом и прочей дребеденью на всех углах – мóчи не было ни малейшей, но мы терпели – как умели, несмотря на приблатненный лексикончик и небезызвестные замашки норовистого дикого племени новорусской волны, бесцеремонно затопляющей все и вся на своем пути.

Благотворным ее отливом нас вынесло на необитаемый остров экскурсии по пражским синагогам, где нас случилось всего шестеро. Молодая ортодоксальная пара из Флориды – он - любознательный доскональностью всезнающего ешиботника, внешности на удивление библейской, слегка припорошенной провинциальной запущенностью, задавал бесконечные, иногда бесцеремонные вопросы, она - в темной долгой юбке с умным и красивым, несколько грубоватым лицом, вопросов не задавала, зато знала ответы на многое, если не на все. Еще была совсем юная и очень застенчивая, явно не женатая пара из Англии – он еврей, а она нет, они заметно робели и помалкивали в присутствии взрослых. Ну и мы с Джоном – я еврей, а он нет.

Нас всех мгновенно ошеломила экскурсоводша – по-тевтонски голубоглазая и строго прямая, тонкая, как струна и легкая, как осенний лист, абсолютно седая, и очень не молодая – за 80 – она держалась с той естественностью, которая дается аристократически – высокородным происхождением, не знавшем унизительности и унижений. Английский язык ее был далек от совершенства, но понятен.

Мы двинулись в путь. Вели экскурсию двое – экскурсовод и флоридский Яков – который сумел тут же выяснить, что нордическая седая дама родилась в Праге, а детские годы провела в Треблинке, выжила, и вернулась, подобно многим, на родное пепелище - в безысходной надежде найти близких. Ей повезло – отец тоже выжил, но больше никого не осталось. Английский она выучила самоучкой – надо сказать – очень неплохо. Все это я услышала не от нее, а через Якова – он умел узнать все, а остальные заметно стеснялись... Она вообще говорила по существу – не отклоняясь-растекаясь мыслями-чувствами – очень сдержанно. Только о еврейских праздниках в теплой домашности не забытого раннего детства она вспоминала с как бы прорвавшейся очень личной ностальгической нежностью.

А потом в Пинкасовой синагоге на выбеленных стенах мы увидели имена – бесконечную вязь имен от пола до потолка – она предупредила, что фотографировать запрещено категорически, но потом почему-то сама предложила Джону снять, наверно пожалела меня – казалось, навсегда остолбеневшую перед собственной, хотя слегка измененной, фамилией в тесном ряду других. Когда же, в ответ на настойчивость Якова, она повела разговор о Треблинке, меня ее рассказ вывел из оцепенения, поразив не просто будничностью, а тактичным умением, не выставляясь, благородно обойти ужасное – сводя все к житейскому – дети всегда дети, - сказала она, - ну и - мы там радовались пустякам, и по-детски - жизни. - Так, папа мой умел рассказывать – в одиночке давали книги, и было совсем неплохо – никто не мешал. А ведь он прошел еще и лагерь, и лесоповал, и цингу, и никогда никаких устрашающих подробностей. Может, это национальный характер, или бывает такая порода людей – не знаю, но я эту женщину забыть не могу.

Тогда же, уже в Мюнхене в букинистическом магазине толстый, по-местному слегка слоновый, владелец-продавец на негнущихся ногах поразил нас насмешливой недоброжелательностью, небывалой в книжном мире, где книжники всех стран и народов мгновенно чуют-отличают родную душу, можно даже ничего не говорить и уж, конечно, не покупать – радость узнавания дороже денег. Но тут случилась осечка, хотя мы раскопали-распознали и тут же купили прелестно, очень по-немецки раскрашенный готический календарь на шероховатой, толстой и слегка увядшей бумаге - начала ХХ века, на обложке издание - Регенсбург-Мюнхен. Не бог весть какой библиографический раритет – да разве в ценности-ценнике счастье. Как всегда, неприязнь взаимна – по-моему, ему бы больше подошла мясная лавка. Так или сяк, но мне все-таки кажется, его нескрываемая враждебность случилась из-за моей семитской наружности – похоже, Мюнхен не в силах забыть харизматического венца, хотя вполне возможно, априорно малограмотные американцы априорно невыносимы на изысканно-европейский взгляд.

А в конце прошлого лета мы неугомонно сели на пароход от Будапешта до Амстердама вдоль да по речкам, вдоль да по трехречью - Дунаю-Майну-Рейну. Бесконечность шлюзов сильно портила ландшафт серо-бетонной клаустрофобической обреченностью. И все-таки Германия волшебный край – никуда не денешься. Хотя не без капли дегтя - поражающей местными экскурсоводами. Все до одного они застенчиво повторяли одинаково безликую историю о том, как – из песни слова не выкинешь – было дело – депортировали местных евреев – почем сегодня эвфемизмы – недорого, можно сказать бесплатно. Пусть даже и пыль веков припорашивает, косметически припудривая неистребимое варварство племен и народов, иногда оно сильно ощущается. 

По вечерам в каюте мы спасались замечательной американской агиткой – Нюрнбергским процессом, где под горькие маршевые звуки Лили Марлен, другая Марлен - Дитрих, отказавшись от кафешантанной победительности, рассказала о Германии все, умудрившись даже заглянуть в будущее, а Спенсер Трейси продемонстрировал самый что ни на есть исконно-посконный американский менталитет – великодушие которого не встречается за пределами Соединенных Штатов. По поводу последнего утверждения можно спорить сколько угодно, но треть столетия, проведенного на благословленной американской земле, твердо убедила меня в этом – не переубедить.

Спасение безусловно требовалось. Пароходная командирша, главный наш экскурсовод – голландского, впрочем, происхождения – ухватками похожая на фельдфебеля или начальницу концентрационного лагеря – ей бы пару немецких овчарок – в морской униформе выглядела устрашающе, хотя больше всего лично мне она напоминала Ларису Трофимовну – нашу незабвенную учительницу литературы в старших классах общеобразовательной московской школы №1. Говорила с теми же запугивающими интонациями-паузами, жестко повторяя только что сказанное, не умеющие улыбаться твердые губы вверх вниз, с трудом разлепляются от избытка помады. От детских-подростковых воспоминаний никуда не деться.

Зато в прелестном западногерманском городке Вертхайм все получилось по-другому – очень грамотная и почему-то, как выяснилась, восточнонемецкая экскурсоводша, не по-нашему вкусившая черствый хлеб эмиграции, по-простецки без стеснения называла все своими именами, а потом – по паутине перепутанных улиц, потом я сунулась в магазин, а когда вышла – увидела странную картину – очень старый – я бы даже сказала, непрезентабельно старый человек (такое бывает) на лавочке – худущий, в чем душа держится, поет Лили Марлен удушливо-хриплым голосом да на пару с Джоном, примостившимся рядом – я тут как тут, не могла не присоединиться. Пропев песню, старичок рассказал, что однажды был в Америке, где повстречался с ветеранами Второй мировой – я ведь тоже ветеран только по другую сторону – мне было 16, а сейчас 86 - я был поражен американским дружелюбием – ты ветеран – я ветеран, а вот мы - немцы другие – как были врагами так и остались.

Между тем – не очень давно – было дело – дома в Нью-Йорке моя ближайшая подруга - по-американски Дороти, а по-немецки Гундель (она же Кунигунда) – в девичества Стайнер, а по мужу Миссис Сейф - родом из города Бамберга, где мы тоже побывали – плакала над моим довольно убогим английским подстрочным переводом с русского все той же Лили Марлен Бродского – у которого – насколько я это могу понять, и подлинности и безнадежности ей показалось больше, чем в немецком оригинале.