Последние 292 дня Тысячелетнего Рейха (20 июля 1944 - 7 мая 1945)

I

Граф Фридрих-Вернер фон дер Шуленбург, бывший вплоть до 22 июня 1941 послом Германии в СССР, жил довольно уединенно. После того, как его и других членов германского посольства обменяли с помощью Турции на советских дипломатов, аккредитованных в Берлине, к работе в германском МИДе он больше не привлекался. Ему шел уже 69-й год, так что отход от активной деятельности был вполне понятен, к тому же у него была прочная репутация про-русского дипломата - что летом 1944 года никак не способствовало его востребованности в официальных кругах Берлина.

И круг его общения вполне соответствовал образу жизни. Например, он поддерживал дружеские отношения с князем Илларионом Васильчиковым и его семейством. Старый русский князь, бежавший в Германию из Литвы без единого гроша, был лицом, от властей Рейха весьма далеким.

Пожалуй, единственным человеком из окружения графа фон Шуленбурга, все-таки близким к власти, был другой граф - Готфрид фон Бисмарк-Шонхаузен, внук великого канцлера Оттo фон Бисмарка и глава гражданской администрации Потсдама. Он был в чине бригаденфюрера СС, что соответствовало бы армейскому генерал-майору, и к тому же - что куда более важно - входил в избранный круг друзей рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Что до князя Иллариона, то о нем есть смысл поговорить отдельно.

Князья Васильчиковы были старым, богатым и удачливым родом. Их генеалогическое дерево уходило далеко в прошлое, по крайней мере до XV века, когда они отделились от Толстых. Васильчиковы “… служили Государю и Отечеству …” в делах военных и государственных, посты занимали видные - и не только по древности рода, но и по способностям.

Князь Илларион Сергеевич Васильчиков традиций семейных не уронил. Был он юристом (университет окончил с золотой медалью), в последние годы старого режима входил в круг Столыпина, в Думе примкнул к фракции А.Гучкова, а когда грянула революция и началась Гражданская Война, без колебаний присоединился к белым. Победили в войне красные, а князя выручила семейная наследственная удача - весной 1919 он успел покинуть Россию, и даже семью сумел увезти. Последний главком Белой Армии, барон Врангель, звал его представлять Белое Движение на Западе. Они были друзьями детства, барон ему очень доверял. Но Илларион Сергеевич от политики отошел. А начиная с 1932-го - отошел решительно и навсегда.

Семью его немало поносило по нелегким дорогам русской эмиграции - Васильчиковы жили и в Константинополе, и на Мальте, и в Берлине, и в Париже - но в 1932 семья покинула Францию и обосновалась в Литве. Ковно, прежний губернский центр Ковенской Губернии, превратилось в Каунас, литовскую столицу. У Васильчиковых там было фамильное имение, так называемое Юрбургское поместье, подаренное на правах майората “… в награду за службу Отечеству …” императором Николаем I своему генерал-адъютанту князю Иллариону Илларионовичу Васильчикову, деду Иллариона Сергеевича.

Поскольку в Литве права собственности, существовавшие во времена Российской Империи, оставались в силе, семья Васильчиковых могла жить вполне безбедно. Средств хватало, например, даже на уроки тенниса для детей.

Все в Европе, однако, после Первой мировой войны стало шатким и ненадежным, жизнь утратила всякую стабильность, и уже к концу тридцатых годов стало очевидно, что из Литвы Васильчиковым надо бежать. Сам князь с женой и младшим сыном, 20-летним Георгием, оставались в Каунасе, но старшая дочь, Ирина, жила уже в Италии, а две дочери - 24-летняя Татьяна и 22-летняя Мария (ее дома звали Мисси) уехали в Германию, к подруге их матери, графине Ольге Пюклер. У нее было имение в Силезии. В середине января 1940 стало ясно, что Литве как независимому государству больше не жить - и княгиня с сыном срочно уехали в Германию. Визами они успели запастись заранее. Сам князь Илларион Сергеевич, в надежде спасти, что можно из семейного достояния, рискнул остаться в Каунасе, но в итоге в июне 1940 бежать пришлось и ему. Удача ему не изменила. Узнав новости о советском вторжении, он немедленно сел в поезд, уехал в Каунас, оттуда, не заходя домой, пароходом добрался по Неману до Юрбурга (по-литовски Юрбаркаса), где находилось имение Васильчиковых.

Уехать легально он уже не мог, но нашлись проводники, взявшиеся переправить его тайком через границу. Проводниками послужили контрабандисты, провели они его через лес его собственного поместья, и даже денег не взяли - сказали, что и так неплохо зарабатывали на том, что князь в качестве землевладельца их придирками не донимал.

Все-таки быть хорошим человеком иногда оказывается выгодно - добрые отношения князя с местными жителями спасли ему жизнь. Однако появился Илларион Сергеевич в Германии, в чем был - с сотрудниками НКВД он разминулся скорее всего на какие-то считанные часы.

Жить семье пришлось на то, что зарабатывали дочки. Работа, к счастью, у них была. Сестры Мария и Татьяна Васильчиковы не являлись гражданками Рейха, но их литовское гражданство оказалось достаточным основанием для принятия их на службу. С января 1940 они работали в бюро радиовещания, а затем - в Информотделе МИДа. Помогло то, что они знали несколько языков. Мисси, например, свободно говорила на пяти, в том числе на английском. Она успела поработать в английском консульском отделе в Каунасе.

Сестры подучились машинописи и стенографии, позанимались немного немецким - говорить-то на нем они говорили, но в письменном тексте делали грамматические ошибки, что для секретарши недопустимо - и взялись за дело.

Мисси вела дневник. Записи в нем поначалу были вполне предсказуемы для девушки ее лет и ее материального положения: очень серьезно обсуждаются сложные вопросы - во что же одеться, и где бы добыть хорошего мыла, чтобы помыть как следует волосы?

Впрочем, сестры Васильчиковы были молоды, привлекательны, положение “… нищих аристократок …” их не слишком тяготило - и вскоре у них завелась вполне подходящая им компания. Имена их друзей и знакомых были все как на подбор, со звучными добавками "фон" и "цу", с длинными именами и звонкими титулами: князь Пауль Альфонс фон Меттерних-Виннебург, молодой дипломат Адам фон Тротт цу Зольц, граф Клаус Мария Юстиниан Шенк фон Штауффенберг, принцесса Антуанетта фон Крой, принц Константин Баварский, принцы Ганноверские, Вельфи и Георг-Вильгельм, и другие приятные молодые и веселые люди.

За одного из них, Пауля фон Меттерниха, Татьяна Васильчикова в 1941 вышла замуж, а в Потсдам, к графу Готфриду фон Бисмарку, все они частенько заезжали погостить, благо это было недалеко от столицы. Например, Мисси Васильчикову, дочь хороших знакомых и Шуленбурга, и Бисмарка, туда часто приглашали.

А 20 июля 1944 на Гитлера было совершено покушение - в его ставке была взорвана бомба. Пронес бомбу на заседание граф Клаус фон Штауффенберг.

II

Покушение не удалось - Гитлер остался жив. Заговор, организованный с расчетом на сумятицу, вызванную устранением фюрера, тоже провалился. Пошла волна арестов. Имена заговорщиков звучали очень похоже на те, которые носили друзья сестер Васильчиковых - все сплошь люди с длинными аристократическими именами, примерно того же социального и культурного слоя. Схожи были не только имена, но и политические симпатии и убеждения, и конечно же, когда пошли аресты, взяли и многих их знакомых - граф Клаус фон Штауффенберг был в этом смысле не исключением.

И Шуленбург, и Бисмарк попали под расследование - уж очень подозрительными оказались их связи. Арестовали и Адама фон Тротта, непосредственного начальника Мисси Васильчиковой. Он был сыном министра культуры Пруссии, и сам был человек чрезвычайно способный - учился в Геттингене, докторскую диссертацию защитил в возрасте 22-х лет, в 1931, а потом отправился в Англию - его приняли в Оксфорд, по специальной стипендии, учрежденной Сесилем Родсом, что было очень почетным отличием.

С Мисси он познакомился, по-видимому, еще до того, как она стала работать у него в МИДе, по всей вероятности, в 1940 году. Ей было тогда 23 года, а ему 31. Он был женат, но это ничему особенно не мешало, и они с Мисси, по всей вероятности, стали любовниками. Ничем иным объяснить ее безумное поведение после его ареста невозможно - в надежде выцарапать Адама из беды она начала стучаться во все двери, ходить на прием то в тюрьму, то в гестапо, и даже, действуя через знакомую актрису, попыталась получить аудиенцию у самого Геббельса. Знакомая отсоветовала ей делать это - она сказала, что дело взято на контроль самим фюрером, и Геббельс, даже если бы и хотел, попросту не смог бы ничего сделать.

Трудно представить, куда делся ее инстинкт самосохранения. Людей вокруг нее арестовывали одного за другим.

Положим, ходатайства иной раз удавались. Герберт Вернер, тот самый отважный подводник, который ходил в рейды в Атлантику с лишней соляркой, залитой в подпалубное пространство его лодки, приехал однажды в отпуск, и обнаружил, что его отец арестован по обвинению в нарушении законов о расовой чистоте. Герберт надел свой парадный мундир, украшенный Железным Крестом, и отправился на прием к начальнику местного гестапо. Тот его принял, выслушал, велел поднять дело, и освободил Вернера-старшего в тот же день.

Но законы в Германии строились, если можно так выразиться, в два слоя. Ариец, нарушивший расовые законы, мог получить и снисхождение. Но неариец самим фактом непринадлежности к арийской расе попросту вычеркивался из списка людей, несмотря ни на какие "...смягчающие обстоятельства...".

Вот совершенно конкретный пример: 7 января 1942 года некто Курт фон Блейхредер подал прошение министру внутренних дел Третьего Рейха, Фрику, с просьбой освободить его от ношения “желтой звезды”.

Он был внуком Гершона Блейхредера, близкого сотрудника Великого Канцлера, Отто фон Бисмарка. Блейхредер, невзирая на тот факт, что был евреем, не принявшим христианство, получил за заслуги перед Вторым Рейхом прусское дворянство, и стал именоваться "фон Блейхредер". Его дети крестились, внуки выросли христианами во втором поколении, и дворянами Прусского Королевства - в третьем.

Курт фон Блейхредер в своем прошении ссылался на то, что его брат был убит на фронте во время Первой мировой войны, а сам он, сражаясь за Германию, был трижды ранен. Ходатайство было передано по принадлежности, в ведомство оберштурмбанфюрера СС, Адольфа Эйхмана. Чин был невысок, соответствовал армейскому подполковнику.

В просьбе Курту фон Блейхредеру было отказано, однако “…из снисхождения к его службе и ранам…”, его было предписано выслать не в лагеря уничтожения в Польше, а в специальное “гетто для стариков” - "Altersghetto". Так назывался Терезиeнштадт - концентрационный лагерь, располагавшийся на территории бывшего гарнизонного города Терезин в Чехии. Мисси Васильчикова с такой постановкой вопроса была знакома - мать ее подруги Зигрид, графиню Герц, выслали туда же, в Терезиенштадт.

Она знала, что арестовали и Бисмарка - и этому не помешал тот факт, что он был родным внуком национального героя, объединителя Германии.

Мисси не имела гражданства Рейха, она была русской, с литовским паспортом. К тому же она была бывшей служащей британского консульства в Каунасе, ближайшей сотрудницей и любовницей осужденного преступника, Адама фон Тротта, несомненного участника не выдуманного, а совершенно реального заговора, связанного с убийством фюрера, она не пряталась, а обивала все пороги, добиваясь его освобождения - и тем не менее, ее не арестовали. Это было истинным чудом - она отделалась всего лишь увольнением из аппарата МИДа.

Счастье рода Васильчиковых было все-таки легендарным.

III

Операция "Кобра", для инспекции которой Черчилль 20 июля прилетал в Нормандию, в Шербур, началась 25 июля, через 8 недель после высадки самой первой волны десантов. В наступлении участвовало 8 пехотных и 3 танковых дивизии союзников, против них стояли части двух немецких пехотных дивизий, одной парашютной, 4-х танковых, и одной так называемой “Panzergrenadier Division” - "бронегренадерской", что-то вроде гибрида танковой дивизии с мотопехотной.

Само по себе понятие "дивизия" - определение весьма неточное. Надо знать национальную принадлежность - в разных странах дивизии различны по величине и вооружению. Надо знать степень укомплектованности дивизии, и степень ее "изношенности" - даже не говоря о боях, обыкновенный ускоренный марш заставляет тратить горючее, терять технику из-за поломок и людей из-за травм и болезней. Что же говорить о непрерывных сражениях?

Хорошей иллюстрацией к вышесказанному может послужить простое сравнение статистики: 11 дивизий союзников, из которых танковых было только 3, в сумме имели почти 2500 танков и самоходных бронированных противотанковых орудий, 8 немецких дивизий, из которых 4 были танковыми и 1 - бронегренадерской - в сумме не располагали и 200, примерно в 5 раз меньше, чем должны были бы иметь по нормам июня 1941.

Личный состав был изношен, может быть, еще больше, чем техника. В ходе операции "Багратион" в Белоруссии в плен к русским попал солдат, который разок уже был в плену - только у англичан. После года в их лагере для военнопленных его расценили как негодного к военной службе.

Война на Западе велась все-таки с некоторым подобием соблюдения женевских конвенций - и пленного через Красный Крест вернули на родину. Там, однако, его признали “ограниченно годным”, и отправили на Восточный Фронт - правда, на тыловую должность.

Германские войска на Западе были укомплектованы еще хуже, чем на Восточном - Германия не успевала наскребать замену вышедшим из строя солдатам, вермахт по численности личного состава с середины 1942 сократился к середине 1944 едва ли не вдвое. Так что удивительно не то, что немцы не удержали линию, блокирующую нормандский плацдарм - удивительно, что они удерживали его так долго. Новости из Берлина тоже бодрости войскам не добавляли - мало того, что сама попытка переворота был дестабилизирующим фактором, но в тылу шли еще и повальные аресты и казни людей, принадлежавших к элите германского офицерского корпуса.

2 июля Гитлер сместил с поста фон Рундштета за пораженческие настроения, заменив его фельдмаршалом Гюнтером фон Клюге. Через две недели Роммель был ранен, и Клюге получил и его полномочия.

Он обнаружил, что действовать против союзных армий он просто не может - артиллерия и бомбежки расчищали им дорогу в такой степени, что даже сойтись с их войсками на дистанцию пулеметного огня было практически невозможно. Подтверждение этому тезису пришло через день - американские истребители-бомбардировщики атаковали штаб фон Клюге. Несколько человек было убито.

В должность главнокомандующего Западным Фронтом фон Клюге вступил 17 июля, а 20 июля узнал о неудавшемся покушении Штауффенберга. О заговоре он знал, и знал настолько хорошо, что даже выражал предпочтение такому варианту, который устранил бы и Гиммлера - он опасался вспышки столкновений между вермахтом и войсками СС.

Командующий оккупационными войсками во Франции, генерал фон Штюльпнагель, уже приказал арестовать офицеров СС в Париже. Клюге знал о провале заговора и в поддержке Штюльпнагелю отказал. "Ja - wenn das Schwein tot wäre!" - "Если бы только эта свинья подохла!" - сказал он Штюльпнагелю.

Фронт германской армии во Франции буквально лопнул. Началось беспорядочное отступление. К 4-му августа войска союзников перешли Сену.

19-го августа 1944 года, фон Клюге получил приказ сдать командование и немедленно отбыть в Берлин. Фельдмаршал в вермахте был известен, как чрезвычайно умный, предусмотрительный и расчетливый генерал, солдаты даже прозвали его “der kluge Hans” - "Умный Ганс". Шутка заключалась в том, что так звали цирковую лошадь, которая предположительно умела считать.

Вот и сейчас он все рассчитал как надо: написал Гитлеру самое верноподданное письмо, со всеми полагающимися восклицаниями, вроде "Клянусь в нерушимой верности Вам и Вашему делу, мой фюрер..." - у фельдмаршала была семья, и он имел основания беспокоиться о ее безопасности.

После этого он выехал в зону огня войск союзников, и принял цианистый калий. Ему было важно создать имитацию смерти в бою. Он не надеялся обмануть гестапо, но лишнее громкое имя в составе заговорщиков было не нужно и гестапо, поэтому версия "…погиб в бою…" была бы наилучшим исходом и для людей из ведомства Гиммлера. Следовательно, почетные похороны, никакой огласки, и “…выражение соболезнования близким погибшего за Рейх героя…”. Это давало лишние шансы семье фон Клюге.

Фельдмаршал действительно был предусмотрительным человеком.

IV

4 августа 1944 года лорд Моран, доктор Черчилля, записал в своем дневнике, что с Уинстоном сладить очень трудно - этот неугомонный человек собирается ехать в Италию, к генералу Александеру, но категорически отказывается принимать мепакрин - профилактическое средство против малярии. Он сказал доктору, что ему это совершенно ни к чему. В надежде убедить своего несговорчивого пациента, доктор навестил его в 9:00 утра, когда тот был, скорее всего, один - никаких совещаний на этот час никогда не назначали. После их беседы Черчилль позвонил королю, в Букингемский Дворец, и сразу после этого перезвонил доктору:

“Король часто ездил в Италию, мепакрин никогда не принимал, и он вполне здоров" - с торжеством сказал он ему.

Не удовлетворившись сведениями, полученными даже из столь высокого источника, он телеграммой запросил мнение главнокомандующего союзными войсками в Италии, генерала Александера, и с нескрываемой радостью продемонстрировал лорду Морану его ответ:

“Совершенно Секретно. Специальное сообщение, нумерованию не подлежит.

Лично Премьер-министру:

Ни я, ни сотрудники моего штаба мепакрин не принимаем. Мне сказали, что это средство не лечит малярию, а только подавляет ее симптомы. Я не могу гарантировать, что Вы не заболеете, но думаю, что риск невелик. Захватите противомоскитную одежду, она может Вам пригодиться, если Вы захотите вечером прогуляться “.

Лорд Моран подумал и письменно сообщил Черчиллю, что во время сицилийской кампании малярия свалила такое количество солдат, которое были эквивалентно личному составу двух дивизий. А во время операций на Новой Гвинее войска потеряли от малярии половину своего состава - 47543 человека, в то время как потери от боевых действий составили 3104, примерно в 16 раз меньше. Что касается сведений, полученных от генерала Александера, то вот копия приказа по его армии, в котором указывается, что отказ принимать анти-малярийные таблетки является нарушением дисциплины, и нарушители будут отданы под суд. В заключение лорд Моран добавил следующее:

“В виду рекомендаций генерала Александера докторам - оставить свои таблетки при себе - лорд Моран хотел бы знать, имеют ли мнения генерала Александера в медицинских вопросах тот же вес, что и мнения лорда Морана о военных вопросах?”.

Черчилль ответил ему телефонограммой, посланной через секретариат:

“Секретно. Передать немедленно.

Телефонное сообщение от 6-го августа 1944 года от Премьер-министра лорду Морану:

"Принимая во вниманию силу данного вами залпа из всех орудий, выбрасывается белый флаг и объявляется полная и безоговорочная капитуляция".

Доктор всегда говорил, что сама идея - попробовать пошутить в споре с Уинстоном - дело довольно опасное, потому что контратака последует моментально.

Он не ошибся.

V

По дороге в Италию Черчилль остановился в Алжире. Он нашел время встретиться с Папандреу, с которым обсудил ситуацию в Греции. Провел в Неаполе что-то вроде совещания с Тито, которое окончилось формальным обедом. Тито был в военном мундире невероятной пышности, и настаивал на том, чтобы два его телохранителя стояли во время обеда за его креслом.

Лорд Моран в дневнике замечает, что “…выглядели они как злодеи из оперетты - с огромными усами, и с кучей револьверов …”. Секретариат Черчилля находил, что эти бравые молодцы похожи на две рождественские елки, обвешанные игрушками. Английская же служба безопасности вообще полагала, что присутствие личных телохранителей Тито на обеде “…не является необходимым…”. Сошлись на компромиссе - их поставили за дверями комнаты, в которой шел обед.

Зачем Черчилля носило по свету, почему ему не сиделось в Лондоне? Уж наверное не очень нужная инспекция английских войск в Италии, сделанная через пару недель после столь же ненужной инспекции английских войск в Нормандии, не была все-таки предметом особой государственной важности? И с Папандреу вполне можно было поговорить посредством системы правительственной связи - а не лично? Лорд Моран такими вопросами не задавался, но видел с полной очевидностью, что его пациента снедает депрессия. Собственно, сам Черчилль о ней знал, и даже придумал называть ее "Черным Псом" - "Black Dog". И поездки были своего рода средством унять свое плохое настроение какими-то активными физическими перемещениями в пространстве.

Его доктор сказал ему, что это недуг наследственный, и получен Черчиллем от его предков. И добавил:

"По-видимому, вы сражаетесь с этим всю жизнь. Я заметил, что вы не любите посещать госпитали, и вообще избегаете всего, что может навести тоску".

Рассказывая об этом эпизоде в своем дневнике, лорд Моран заметил, что после его слов Черчилль посмотрел на него так, как будто доктор знал что-то лишнее. Надо сказать, однако, что в августе 1944 у Черчилля, помимо наследственной склонности к черной меланхолии, были для такого настроения и вполне материальные основания.

Больше всего его бесили американцы. Он говорил лорду Морану, что одна мысль о том, что можно было бы сделать на Балканах с теми 10 дивизиями, которые они зачем-то высадили на юге Франции - теперь, когда "Overlord" сломал немецкий фронт в Нормандии - приводит к тому, что у него подлетает давление.

Интересно, что Сталин, по-видимому, думал примерно в том же направлении, что и Черчилль. Но он, в отличие от Черчилля, располагал полной свободой делать то, что находил нужным. Во всяком случае, он не поддержал план маршала Жуков о немедленном наступлении в Польше, а предпочел балканское направление. 20 августа 1944 началось вторжение в Румынию, и уже 23-го в Бухаресте случился переворот, и новое правительство объявило о переходе Румынии на сторону союзников.

Все это Черчиллю оптимизма не добавляло - он был уверен, что русские армии войдут глубоко в Европу, и чувствовал, что он бессилен это предотвратить.

Так что визит к Александеру был полезен хотя бы в том смысле, что оказался своего рода отпуском. Наш незаменимый свидетель, лорд Моран, думал, что в окружении Черчилля нет ни одного человека, с которым он мог бы поговорить о том, что его тревожило глубже всего. Такого рода доверенным лицом и личным другом Рузвельту служил Гарри Гопкинс, “alter ego” президента. Черчилль преспокойно обходился без такого собеседника, но сейчас, на исходе лета 1944, ему был необходим кто-то, с кем он мог бы выговорится. Алан Брук на такую роль не подходил, он был слишком холоден и рационален. Идена Черчилль по-своему любил, но явно не ставил с собой наравне. Лорд Бивербрук в число его близких сотрудников больше не входил. Так что генерал Александр, человек умный, достойный, известный тем, что в самой плохой ситуации сохранял полное хладнокровие, и к тому же Черчиллем искренне восхищавшийся, послужил премьеру хорошей компанией.

Черчилль в любом разговоре роль говорящего брал на себя - но генерал Александер слушал его действительно с удовольствием, и хоть и участвовал в беседе больше короткими репликами, но они делались они на уровне оратора, и говорить ему даже помогали. Говорили они о стратегии. Черчилль, в частности, сказал генералу, что хотел бы быть на его месте - делать дело и двигать войска, стремясь к великой цели.

Уже уходя, лорд Моран спросил Александера: “Был бы Черчилль хорошим генералом?”.

"Нет" - сказал Александер - "Уинстон - игрок".

VI

Оптимистический прогноз Монтгомери: "...Париж будет взят через 90 дней после высадки в Нормандии..." оказался неверным. Но “…неверным…” в самом положительном смысле этого слова - события обогнали прогнозы на две недели. Восстание против немецкой оккупации началось в Париже 19 августа, на 75-й день после высадки. 24 августа на помощь восстанию пришли французские части дивизии генерала Леклерка и американцы из 4-й пехотной дивизии.

25 августа все было окончено - Париж был взят. Интересно, что главнокомандующий союзными войсками в Европе, генерал Эйзенхауэр, брать его не хотел. Он был довольно безразличен к славе освободителя столицы Франции, а руководствовался совсем другими соображениями: во-первых, город представлял собой огромную культурную ценность, и разрушать его сражением он не хотел, во-вторых, сражение в большом городе неизбежно влекло за собой большие потери, и устраивать "второй Сталинград" генерал категорически не желал, в-третьих, его интендантство оценило, что Парижу понадобиться 4000 тонн продовольствия в день, а транспорт американской армии был и так перенапряжен.

Кстати, если рассматривать приоритеты Эйзенхауэра, то, пожалуй, риск разрушения культурных ценностей Парижа он ставил пониже вопросов снабжения и возможных высоких потерь своих солдат. Самый высокий комплимент, какой только мог получить американский военный от американской прессы, состоял в том, что он "...бережет жизнь наших мальчиков...". Так хвалили генерала Макартура, командующего на тихоокеанском театре военных действий, и в избирательном штабе Рузвельта серьезно полагали, что это может стать трамплином для избирательной кампании Макартура на ноябрьских президентских выборах в 1944.

Французы, конечно, думали иначе. Особенно де Голль. Больше всего на свете он хотел “…восстановить честь Франции…”, а для этого надо было, во-первых, ворваться в город первым, опередив англичан и американцев, во-вторых, упредить внутренние силы Сопротивления в установлении парижской администрации, и наконец, в-третьих, консолидировать все политические течения вокруг "голлистского" центра - Комитета Освобождения Франции.

Излишнюю вежливость по отношению к англосаксам генерал де Голль считал постыдной слабостью и грехом. Например, он отказался встретиться с Черчиллем во время его последнего визита в Алжир. Ну, а уж с каким-то там генералом Эйзенхауэром он тем более церемониться не стал, и попросту пригрозил ему, что отдаст через его голову приказ 2-й французской бронетанковой дивизии идти на Париж, все равно - хочет того Эйзенхауэр или нет.

Так что генерал Леклерк, командир этой дивизии, получил инструкции, конфликтующие друг с другом - с одной стороны, распоряжение де Голля, с другой стороны, прямой приказ от своего американского начальника, генерала Леонарда Героу, инструкциям де Голля не следовать.

Ну, Леклерк был прекрасным военным, и в такой сложной обстановке он нашел единственно верное тактическое решение - отдав рапорт Героу об исполнении приказа, он его нарушил, и послал в Париж авангард своей дивизии. Однако авангард этот состоял из одной-единственной роты, так что в случае какого-нибудь конфликта с американским начальством он всегда мог сказать, что это вовсе не авангард, а просто группа разведки.

Ну, а дальше за него вопрос решила та самая "...сила событий...", которую так хотел использовать Черчилль в своих спорах с американцами. Надо сказать, что у де Голля и Леклерка это получилось лучше, чем у английского премьер-министра - американцы поменяли свое первоначальное решение, Леклерк получил разрешение на поход к Парижу, и ему даже помогли американские части.

Немецкий гарнизон серьезного сопротивления не оказал, и к 25 августа все было окончено. Категорический приказ Гитлера - "Сжечь Париж!" - выполнен не был. Командующий немецкими войсками в Париже, генерал фон Холтиц, приказ фюрера саботировал. Он собирался сдаваться в плен и не хотел создавать себе лишние неприятности.

25 августа генерал де Голль, спешно перебравшийся в здание бывшего министерства обороны Франции, произнес перед собравшейся толпой пламенную речь:

“В такую минуту мы не должны скрывать наших глубоких чувств. Париж! Париж поруганный, Париж горящий, Париж - город-мученик! Но и Париж - освобожденный! Освободивший себя сам, освобожденный своим народом, французской армией, всей Францией, сражающейся Францией, единственной Францией, настоящей Францией, вечной Францией!”.

Ну, это была хорошая речь. Положим, не совсем согласующаяся с истиной - и город освободили не восставшие, а общее поражение немцев, и французская армия прибыла в Париж на американских танках, заправленных американским горючим, и сама "…сражающаяся Франция…" довольно долго умещалась в паре зданий в Лондоне, где размещался Комитет Освобождения - но, тем не менее, это была хорошая речь. Слова де Голля о "...вечной Франции..." вошли в историю его страны.

По-видимому, останутся там навсегда.

VII

Список поездок премьер-министра Великобритании, мистера Уинстона Черчилля, летом-осенью 1944 года, выглядит так:

1. Июль - поездка в Нормандию, с целью инспекции подготовки к прорыву с плацдарма.

2. Август - поездка в Италию, через Алжир, с целью инспекции подготовки к наступлению.

3. Сентябрь - поездка в Канаду, на вторую Квебекскую Конференцию, для беседы с Рузвельтом.

4. Октябрь - поездка в Москву, для личной встречи со Сталиным.

Один только взгляд на такое расписание наводит на мысль, что премьер-министр Великобритании, мистер Уинстон Черчилль, в свои 70 лет обладал неисчерпаемой энергией и был человеком неугомонным.

Более пристальный взгляд на его столь плотное расписание поездок рождает куда более грустные мысли: он ездил к своим генералам, Монтгомери и Александеру, занятым решением конкретных тактических проблем, не имея никакой возможности дать им какой-нибудь полезный совет.

Они были люди в своем деле более компетентные, чем он.

Он ездил к лидерам США и СССР, занятым решением глобальных стратегических проблем, опять-таки не имея возможности дать им какой-нибудь полезный совет.

Они были люди куда могущественнее него, считались только друг с другом, а его “… советы и предположения …” неизменно отвергали.

И в результате остается устойчивое впечатление - этот человек действительно стремительно бежит, но бежит он в беличьем колесе.

Зачем, спрашивается, его понесло в Квебек? Большая Советская Энциклопедия дает нам на это следующий ответ - приведем его в виде длинной цитаты:

“Квебекские конференции 1944 [множественное число - конференции - использовано потому, что в Квебеке была целая серия встреч английских и американских военных, экономистов, дипломатов и политиков] происходили 11-16 сентября при участии министра финансов США Г. Моргентау, министра иностранных дел Великобритании А. Идена и Объединенной группы начальников штабов. На конференции были рассмотрены вопросы дальнейшего ведения войны против фашистской Германии и милитаристской Японии. Англо-американское командование, стремясь не допустить освобождения Советским Союзом стран Центральной и Юго-Восточной Европы, приняло решение после очищения Северной Италии от фашистских войск развивать наступление на Триест и Вену; оно также предпринимало усилия к тому, чтобы занять к концу войны возможно большую часть территории Германии. На Квебекских конференциях 1944 был одобрен план расчленения Германии (при передаче Рура и Саара под контроль специального международного органа), её деиндустриализации и аграризации (однако вскоре после окончания Квебекские конференции 1944 этот план был дезавуирован правительствами США и Великобритании). Рузвельт и Черчилль договорились также об активизации военных действий против Японии”.

Спорить с энциклопедией мы не будем, а просто рассмотрим некоторые пункты поподробнее. Англо-американское командование действительно решило продолжать наступление в направлении на Триест и Вену (из Северной Италии), и на Германию - из Франции и Бенилюкса. Вот пункт в отношении "…стремления не допустить освобождения Советским Союзом стран Центральной и Юго-Восточной Европы…” выглядит спорным.

Черчилль-то безусловно стремился это сделать. Если даже в разговорах со своим доктором, лордом Мораном, он частенько твердил о том, что “… русские после войны займут доминирующую позицию в Европе …”, и что это надо предотвратить, то уж наверное и в беседах с влиятельными американцами он данную тему тоже затрагивал. Однако никакой поддержки он не получил. Его предположения выслушивали, и говорили ему, что в ноябре 1944 в США будут выборы, что президент Рузвельт выдвигает свою кандидатуру на беспрецедентный четвертый срок, что важно сначала закончить войну с Германией, а уж потом договариваться с Россией, что американский народ хочет как можно скорее демобилизовать армию и "...вернуть мальчиков домой...", и что “…помощь России будет нужна против Японии…”.

Рузвельт отказал ему даже в малости: Черчилль попросил его подписать его письмо к Сталину с просьбой "...помочь восставшей Варшаве...", Рузвельт ответил ему в том смысле, что сейчас это несвоевременно и что есть вещи поважнее. По-видимому, “лондонское” польское правительство он уже списал со счетов.

Именно тогда Черчилль и решил, что раз ему не удалось заручиться помощью Рузвельта против Сталина, он должен попробовать поговорить со Сталиным сам. Чем он надеялся убедить его, совершенно неясно - ни сил, ни возможности на противостояние с СССР у Великобритании не было. Черчилль, однако, решил попытаться. Он обладал необычным для политика свойством.

По-видимому, у него была совесть.

VIII

Визит Черчилля в Москву состоялся в октябре 1944. Из своих сотрудников в этот раз он взял с собой только Идена - разговор предположительно должен был ограничиться только внешнеполитическими вопросами, и не касаться ничего прочего.

Сталин оказался прекрасно подготовлен к встрече - его снабжали вполне качественной и достоверной информацией о его английских союзниках.

Дело было поставлено настолько хорошо, что из английских источников удавалось узнать многое не только об английских делах, но и о Германии.

Вот цитата, взятая с интернетовского сайта Службы Внешней Разведки России:

“Агентурный аппарат разведки в Великобритании:

С началом войны резидентура в Англии имела на связи ряд ценных агентов, завербованных в 30-е годы. Среди них особо выделялась знаменитая "Кембриджская пятерка", привлеченная к секретному сотрудничеству на идейно-политической основе выдающимся разведчиком-нелегалом А. Дейчем. Ким Филби, занявший в годы войны важный пост в британской разведке, передавал советской разведке материалы британской разведки и контрразведки. Другие члены "пятерки" - Г. Берджес, Д. Маклин, А. Блант и Д. Кэрнкросс обеспечивали доступ внешней разведки к секретным документам военного кабинета, к переписке Черчилля с Рузвельтом и другими главами государств и правительств, министра иностранных дел А. Идена с послами в Москве, Вашингтоне.

Всего за годы войны из Лондона поступило около 20 тысяч разведывательных материалов, 90 процентов из которых были подлинными документами. Информация лондонской резидентуры имела особо важное значение в начальный период войны, когда советское руководство ощущало колоссальный дефицит сведений по Германии”.

Как мы видим, Павел Михайлович Фитин, молодой начальник 1-го Управления (внешняя разведка) НКГБ - МГБ СССР (ему в 1944 году было всего 37 лет) хорошо знал свое дело.

Немудрено, что Сталин раз за разом отказывал союзникам в просьбе установить обычную “миссию связи” - практику размещения в штабах друг друга офицеров союзных стран для координации военных действий. Он отвергал саму идею - по-видимому, видел в этом узаконенную форму шпионажа.

Выгоды в обмене информацией он не находил, и имел для этого, как мы видим, вполне хорошие основания.

У Черчилля, по-видимому, не было ничего подобного. Службы Блентчли Парк наверняка слушали не только германские, но и советские радиосообщения, однако завести средства агентурной разведки в государстве вроде Советского Союза - дело трудное, если не невозможное.

Принимали английскую делегацию в Москве исключительно радушно, по заведенному со времени предыдущей встречи образцу Черчилля встречал Молотов. Черчиллю и Идену предоставили отдельные коттеджи. Первая встреча состоялась в 10 вечера, и присутствовали на ней только шесть человек: Сталин, Черчилль, Молотов, Иден, британский переводчик, майор Бирс, и советский переводчик, В.Н. Павлов. Черчилль высоко его ценил, и говорил, что с англичанами он разговаривает как англичанин, а с американцами - как американец. Он и по-немецки говорил так, что, по слухам, в 1940, на переговорах с Молотовым, Гитлер спросил его: "Вы немец?".

(Иногда утверждают, что этот вопрос Гитлер адресовал Бережкову, но Бережков был переводчиком Деканозова, а не Молотова. Молотову же беседу с Гитлером переводил именно В.Н.Павлов).

Стороны согласились пригласить на встречу представителей польского "лондонского" правительства, и Черчилль немедленно вызвал их в Москву телеграммой.

Обнаружив, что Сталин согласен наконец с ними поговорить (он отказывался иметь с ними дело, предпочитая признавать в качестве "польского правительства" не их, а так называемый "Люблинский Комитет", сформированный в Советском Союзе), Черчилль предложил ему на рассмотрение тут же нарисованную им на бумаге таблицу распределения влияния:

1. Румыния: русское влияние 90%, все остальные - 10%.

2. Греция: англичане/американцы - 90%, СССР - 10%.

3. Югославия: англичане/американцы - 50%, СССР - 50%.

4. Венгрия: англичане/американцы - 50%, СССР - 50%.

5. Болгария: англичане/американцы – 25%, СССР - 75%.

Сталин поглядел на лежащую перед ним записку Черчилля, и немедленно, не раздумывая, пометил ее синим карандашом, выражая согласие.

Черчилль спросил: "Не выглядит ли слишком циничным то, что мы решаем вопросы, от которых зависят судьбы миллионов людей, в такой легкой манере? Не лучше ли сжечь эту бумагу?".

"Нет" - ответил Сталин. "Сохраните ее".

Черчилль заключенному столь быстро "процентному" соглашению был очень рад. Но история эта интересна не только сама по себе. С ней связано и некое дополнительное обстоятельство.

Черчилль не вставил в свою “таблицу” Польшу.

IX

Про людей известных и популярных всегда рассказывают всякого рода занятные истории, а уж про известных и популярных генералов - тем более. Про Монтгомери, выслужившимся из рядов, рассказывали такую историю - когда он в чине майора заведовал физической подготовкой своей части, его вызвал к себе командир полка, и сказал, что ожидается товарищеский матч по футболу с соседней частью, и что его надо выиграть.

"Слушаюсь, сэр!" - браво ответил майор Монтгомери.

"Но имейте в виду, майор" - продолжил командир - "соседей обижать не надо, так что счет должен быть не слишком крупный, щадящий их самолюбие".

"Слушаюсь, сэр!" - по-прежнему браво ответил Монтгомери.

“Вы свободны, майор" - сказал командир полка, и, глядя уже в спину выходящему в дверь Монтгомери, добавил - "Но все-таки - сделайте так, чтобы я был уверен в победе...".

Матч состоялся в намеченный для него день, и на перерыв команда Монтгомери ушла со счетом 12:0. Командиру полка, взбешенному тем, что теперь уж отношения с соседями испорчены навек, верный долгу майор Монтгомери, вызванный им на ковер, в ответ на упреки покаянно ответил:

"Но, сэр, вы же сами просили сделать так, чтобы мы были полностью уверены в победе?...".

Для того чтобы иметь успех, анекдот должен соприкасаться с действительностью. В данном случае он соприкасался с ней весьма тесно: генерал Монтгомери, во-первых, очень основательно готовился к встречам с противником, во-вторых, слушался приказов только в той мере, в которой они не мешали ему достигать гарантированной победы с огромным счетом, в-третьих, вопросы такта, этикета и даже простой вежливости его пониманию были, пожалуй, недоступны.

После Эль-Аламейна он попал в категорию национальных героев, следовательно, стал практически несменяем. Соответственно, теперь он уже открыто презирал своих начальников – которые, все как один, платили ему неприязнью, начисто не признавал людей, равных ему по положению, но сражения свои готовил долго, методично и чрезвычайно внимательно.

Что интересно, он был популярен среди подчиненных ему солдат - конечно, среди тех, кто не должен был соприкасаться с ним лично. Они знали, что одним из важнейших критериев успеха операции для их генерала было максимально возможное снижение потерь. В этом смысле он был полной противоположностью Паттону, который вечно рвался вперед, “… несмотря ни на что …”. Его солдаты считали, что он строит себе репутацию победоносного полководца на их крови - однако приказов слушались. Дисциплина есть дисциплина, даже в "… армии граждан …", как с гордостью определяла себя армия США.

Так что надо оценить по достоинству план операции “Market-Garden”, который Монтгомери представил на рассмотрение своему начальнику, генералу Эйзенхауэру - план предлагал такие смелые шаги, что скорее они подошли бы Паттону.

Идея заключалась в том, чтобы сменить стратегию “… наступления на широком фронте …”, по всей линии границы Германии с Францией и Бельгией, на удар на узком участке, прорваться за Рейн, и на правом берегу реки резко повернуть к Руру. Выгоды при этом достигались огромные: немцы теряли возможность закрепиться на старых укреплениях "Линии Зигфрида", их индустриальная база производства оружия выключалась полностью, а вступление союзных войск уже на территорию собственно Германии вполне могло вызвать там такой же политический крах, который случился с Муссолини после вторжения в Италии.

Эйзенхауэр предложенный ему план внимательно выслушал. Надо сказать, что Монтгомери он не любил. Британский герой никогда не упускал случая показать всем и каждому, что он, заслуженный служака, прошедший на своем пути наверх все ступени воинской иерархии, думает об “… американском штабном…”, всего лишь подполковнике, волею судьбы вознесенным в чин полного генерала, и в силу каких-то непонятных причин имеющим право отдавать ему, Монтгомери, приказы.

Так что, по всей вероятности, первым побуждением Эйзенхауэра было отказать Монтгомери в приведении его проекта в жизнь.

Однако генерал Монтгомери недооценивал генерала Эйзенхауэра. Он, конечно, не имел боевого опыта, сравнимого с тем, который имел его подчиненный, но тем не менее был превосходным администратором, организатором, политиком и дипломатом. И он принимал во внимание более веские факторы, чем личная приязнь или неприязнь.

Поэтому он рассудил, что план имеет свои преимущества.

Во-первых, он доверял суждению Монтгомери в узко-военных вопросах. Во-вторых, план обещал быстрое, в течение осени/зимы 1944, окончание войны. В-третьих, Эйзенхауэр и не думал прекращать наступление по широкому фронту - но удар в Голландии, на севере, мог открыть наконец порт Антверпена. Город был уже захвачен войсками Монтгомери, но устье реки Шельды все еще было блокировано, и пользоваться портом было нельзя. А поскольку все снабжение союзных армий держалось на одном только Шербурге, и железные дороги Франции после долгих бомбежек функционировали плохо, все припасы на фронт приходилось возить на грузовиках. Тыловые службы с подвозом не справлялись. Так что открытие для операций большого порта в Антверпене, вблизи линии фронта, решало для Эйзенхауэра многие проблемы.

Наконец, на него давили из США, требуя использовать наконец Первую Союзную Воздушно-Десантную Армию: три американских парашютных дивизии, три английских парашютных дивизии, и польскую парашютную бригаду. План Монтгомери предусматривал активное использование воздушных десантов, и с точки зрения Эйзенхауэра это само по себе было большим плюсом.

Он дал свое согласие.

X

Переговоры с польской делегацией, прилетевшей из Лондона, были дополнены встречей с польской делегацией, представлявшей просоветский "люблинский" комитет. Берут, глава "люблинской делегации", свою речь начал словами:

"Мы настаиваем и требуем, чтобы Львов принадлежал СССР. Такова воля польского народа".

Черчилль поглядел на Сталина, и увидел, что он улыбается, как на спектакле. Текст выступления Берута, несомненно, был написан заранее, и не им.

Ну, с лондонской стороны такой тонкой режиссуры не было. Премьер-министр "лондонского" правительства, Миколайчик, в своем выступлении сказал, что прежде чем высказываться по поводу Львова от лица всего польского народа, делегациям следовало бы выработать общую позицию, и что польское правительство в изгнании, которое он здесь представляет, признано Соединенными Штатами и Англией, в то время как "люблинский комитет" признан только Советским Союзом.

Черчилля явно возникли подозрения, что такое заявление может сорвать его наметившийся было диалог с русскими, потому что он немедленно сказал следующее:

"Я не думаю, что при теперешнем состоянии дел было в интересах польского правительства отдаляться от позиции, принятой британском правительством. В ходе этой войны мы, англичане, были на волосок от поражения, меч висел над нашими головами. Поэтому у нас есть право просить поляков сделать широкий жест в интересах европейского мира".

И добавил, повернувшись лицом к Миколайчику:

“Надеюсь, вы не обидитесь на меня за мои неприятные, но откровенные слова, которые были сказаны с наилучшими намерениями".

Миколайчик ответил:

"Я в последнее время выслушал столько неприятных вещей, что еще одно такое высказывание вряд ли выведет меня из равновесия".

У него уже был тяжелый разговор с Черчиллем в Лондоне, и он сказал ему, что "...СССР намерен превратить Польшу в свою 17-ю республику...". Про “…17 республик…” он говорил потому, что в то время Карело-Финская Республика номинально имела одинаковый статус с Эстонией или Украиной, автономией в составе РСФСР она стала позже.

Надежды у Миколайчика не было никакой. Выстоять против давления Сталина Миколайчик не мог, американцы в поддержке ему отказали, у Англии помогать ему не было ни сил, ни охоты, и еще в Лондоне Черчилль сказал ему прямо, что Англия не поставит на карту европейский мир из-за вопроса о том, где именно пройдет польская граница на Востоке. Миколайчик все это, конечно, понимал, но и в безнадежной ситуации продолжал сопротивляться.

Черчилль в черные для Англии дни лета 1940 сказал - приведем его слова в оригинале:

“…you may come to the moment when you will have to fight with all the odds against you and only a small chance of survival. There may even be a worse case: you may have to fight when there is no hope of victory, because it is better to perish than to live as slaves…” – “…вы можете оказаться в ситуации, когда вы будете драться в самых неблагоприятных условиях, с ничтожными шансами на победу. Может быть случай еще хуже, когда вы будете драться без всякой надежды на победу - потому что лучше погибнуть, чем жить, как рабы…”.

Польский премьер был храбрым человеком, и чувства, выраженные столь недавно самим Черчиллем, разделял совершенно. Поляки вообще считали безрассудную храбрость достоинством - это заложено в национальной культуре.

Можно, собственно, сказать, что на англо-русско-польской встрече в Москве в октябре 1944 шли не только дипломатические переговоры, но и некое трехстороннее столкновение трех разных национальных культур. Если уж американцы и англичане, при самом тесном сотрудничестве и при наличии общего языка - и то непрерывно ссорились - то трений между Россией сталинского образца и Англией времен Черчилля можно было ожидать с полной уверенностью. Стороны не понимали друг друга. Это положение куда нагляднее можно проиллюстрировать даже не протоколом политических переговоров, а просто на бытовом уровне.

Черчилль в октябре 1944 взял с собой в Москву, как он делал всегда, своего личного доктора. Лорд Моран, не будучи особо занят (в конференции он, ясное дело, не участвовал) захотел посмотреть Ленинград.

Бывший советский посол в Великобритании, И.М.Майский, обещал было ему персональный самолет, но что-то там не вышло, и он полетел туда обычным рейсом. Самолет был маленький, ждать пришлось долго, в зале ожидания в окнах не было стекол, в Москве в октябре не слишком тепло, но что поделаешь - война. Прилетел он в Ленинград, его там встретила женщина из спецбюро по приему знатных иностранцев, она же и переводчик, и он настоял на том, чтобы не ехать сразу в гостиницу, как предлагала она, а пойти посмотреть город, пока еще светло. На улице, поскольку они были вдвоем, без других сопровождающих, она расхрабрилась, и стала задавать ему вопросы вне протокола, про разные английские дела. Больше всего ей не давала покоя одна поистине неразрешимая для нее загадка: почему Моран - "лорд", а Черчилль, человек, возглавляющий Великобританию - всего лишь "мистер"? Ну, лорд Моран объяснил ей, как мог, и про свое пэрство, и про всемогущую Палату Общин, в которой титулованные лица, такие, как он, заседать не имели права, и задал встречный вопрос: “…что она будет делать потом, когда война закончится и когда Сталин умрет?…”.

Всплеснув руками, она ответила: "Я очень надеюсь умереть раньше, чем славный вождь нашего народа!".

По-моему, это очень показательно. Она не понимает, почему он “лорд”, в то время как его премьер - всего лишь “мистер”, но и лорд Моран не понимает, какой вопрос он задал - ужасный, поистине убийственный.

Не удивительно, что люди настолько разных культур иногда могут совершенно не понимать друг друга.

(продолжение следует)