Облако наплывает…
Публикация Валерия Черешни

Вместо предисловия

Я подружился со Львом в начале 70-х, он заканчивал ЛЭТИ и писал уже вполне «свои» стихи, освобождаясь от неизбежного в молодости влияния Цветаевой и Пастернака. На печать в те годы надежды не было, по крайней мере, для поэта, который не хотел декларативно давать «присягу чудную четвёртому сословью и клятвы крупные до слёз». Единственная в советское время публикация в «Дне поэзии-1978» состоялась при условии, что он возьмёт псевдоним; фамилия Айзенштат, кроме вызывающе еврейского звучания, ещё и неизбежно должна была возглавить алфавитный список напечатанных поэтов. К таким нюансам чувствительность составителей в те времена была обострена до болезненности. Так появился поэт Лев Дановский.

Перемены в стране, отмена цензуры облегчили путь к читателю, но усложнили жизнь, инженерная работа не обеспечивала и полуголодного существования. Лев находит работу в Еврейском общинном центре, ведёт литературное объединение, устраивает встречи с творческой интеллигенцией города, редактирует журнал «Народ Книги в мире книг». Многие участники литобъединения до сих пор с благодарностью вспоминают его уроки поэтического мастерства, терпимость и широта в нем органично сочеталась с бескомпромиссностью. В некоторых безнадёжных случаях он решительно говорил человеку: вам стоило бы заняться чем-нибудь другим.

В коротком предисловии трудно дать представление о поэзии Дановского. В его стихах отчётливо звучат две темы: благодарность судьбе за творческий дар и внимательно-сочувственное исследование жизни, лишённой этого дара, страх безблагодатного существования, тяжесть и ужас которого он хорошо сознавал и умел показать (так что, «присяга чудная четвёртому сословью», когда она перестала быть вынужденной, а стала делом совести, сохранилась). Что касается формальной стороны (которую у настоящего поэта невозможно отделить от содержательной), нужно отметить ритмическое разнообразие его стихов, безупречность звука и присущую ему одному интонацию – сплав восторга существования, иронического скепсиса и стоического преодоления тягот, выпавших на долю.

Надеюсь, всё это увидит внимательный читатель в предлагаемой подборке.

Валерий Черешня

ФОТОГРАФИИ 51-ГО ГОДА

Полковник Айзенштат лежит в гробу.

Вокруг стоят деревья и солдаты.

Какая-то девчонка у крыльца

Всё мечется. Умолкшую трубу

Сменяют троекратные раскаты.

На транспаранте «Слава РКК!»

«Смерть вырвала…» Суконные слова

Исправно говорит начальник штаба.

Навытяжку внимают кителя.

Предъявлены последние права.

Полковника взяла грудная жаба

И бедная камчатская земля.

Полковник прекращен. Жена и сын

Продолжены вдовой и сиротою.

Любая перемена — передел

Названия. Рассмотрим пластилин,

Формуемый годами и бедою —

Получим человеческий удел.

Читатель Маркса, торжество идей

Считавший непременным и гуманным,

Полковник не узнает никогда

Синонимов: «Верховный» и «злодей».

Он умер, очарованный багряным

Полотнищем. И красная звезда

С фуражки перешла на обелиск,

Сколоченный из крашеной фанеры.

Камчатские бураны и ветра

Расколотили эту стойку вдрызг,

Сорвав пятиконечный символ веры

И низведя могилу до бугра.

Остались фотографии — предмет,

Причастный бытию и документу,

Движение захвачено врасплох:

У малыша в одной руке берет,

Другой он треплет траурную ленту,

И наготове слезы, что горох.

Из мальчика получится… Вопрос

Мне и сегодня кажется открытым.

По крайней мере, можно говорить,

Что я смотрел свободными от слез

Глазами, понимая под пиитом —

Стремление предмет разоблачить.

КУСТ

В прожилках смерти жизнь.

И руки старика,

И голубь, бьющийся в окно всей грудью,

И эта темная ленивая река,

Чуть отливающая ртутью.

Двоящееся эхо.

Кто кого

Аукает, уводит, окликает.

Чье пораженье или торжество?

Зачем меня все это занимает

В минуты счастья?

Видимо, душа

В земном существовании коротком

Не надивится миру, что дрожа,

Из умиранья и цветенья соткан.

ЖИВОПИСЬ

У Шагала на крышах сумасшедший скрипач,

Он сейчас разобьется, превратится в калач.

Проплывет над трубою и обнимет луну,

Разольет голубую свою седину.

Он подымет протяжный и оранжевый вой,

Чтобы конь спотыкался на торце мостовой,

Чтобы зрели тюльпаны в глухой лебеде,

Чтобы женщина шла по зеленой воде.

У Шагала на крышах сумасшедший еврей,

Он совсем не разбойник и не соловей,

Он летает в оседлой, густой тишине,

И счастливый садится на плечи жене.

Подымает бокалы за нас и за вас

И целует корову в немигающий глаз.

У Шагала на крышах горит кошениль —

Деревянного Витебска ветхая пыль.

СОРОК МИНУТ ДОЖДЯ

   Дождливым днем, дождливым днем, дождливым днем

Мне бормотать подробнее и чаще

Хотелось бы, чем дождик за окном,

Струящийся завесою звучащей.

   Не допустить, не допустить, не допустить

Ни сбоя, ни заминки, ни разрыва —

Ведь шум сплошной и звуковая нить

Нервущаяся делают счастливым.

    Переводя, переводя, переводя

Натруженное на тройных повторах

Дыхание, заметим, что дождя

На редкое мелькание, на шорох

    Едва осталось. Можно прекращать

Сумбурную и странную беседу,

Которой продолжение опять

Последует, последует, по следу...

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ НАСТРОЕНИЕ

Пирожковая, где распивают портвейн,

Где бутылки вина распирают портфель,

Где студенты зачет обмывают,

   Это с нами бывает, бывает.

Узнаёшь понемногу знакомую прыть

В этом дурне, который тебя повторить,

Сам того не желая, стремится,

   И стихи он читает, и злится.

Как прекрасно читает, как нараспев!

Суматошное братство — студенческий блеф,

Вроде слушает, вроде кивает,

   И в стаканы ему наливает.

Он сегодня напьется, и всё — нипочем.

Он талантлив, другими он так наречен,

Он талантлив, чего еще больше,

   Этот славный и ласковый мойше.

До чего он доволен, приятно смотреть.

Это первые траты и первая треть.

Это первые пробы забвенья

   В подвернувшейся первой кофейне.

Пожелай ему счастья, бог знает когда

Еще свидитесь. Он приплетется сюда

Недоверчивым, трезвым, угрюмым.

   И купи ему булку с изюмом.

БЕДНЫЕ РИФМЫ

Надо прокормить семью,

Концы с концами свести.

Надо еще свою

Душу спасти.

Надо работать на двух

Работах, на трех.

Ну что, доходяга-дух,

Как тебе этот вздох?

Надо войти в судьбу,

Как входит в рощу лесник.

А складка забот на лбу,

Уродующая твой лик —

Есть комментарий к строке,

Той, где «в поте лица».

Кем придумана, кем

Нежная жизни пыльца?

Как подкошенный сноп,

Валишься на кровать.

Разговорился. Стоп.

Завтра рано вставать.

***

Облако наплывает, холодом обдает,

Небо напоминает, голос перестаёт.

Я ледяную ноту не подберу никак.

Вызывает зевоту декоративный мрак.

Облако треуголкой треплется в синеве.

Человек не иголка, но потерян в себе.

Это депешей срочной уведомляют нас:

Расписание — точно, но неизвестен час.

***

Жизнь в кафе просидеть,

Глядя на перекресток —

Так мечтает подросток,

Прежде чем поседеть.

Желтый узкий бокал.

Тихо пенится пиво.

По-французски красиво

(Боже, как я устал).

Это Хемингуэй,

Эренбург и Ротонда.

Из золотого фонда

Шестидесятых. Чей

Профиль тогда пленял?

Вроде, еще Гийома...

Как это все знакомо,

Словно школьный пенал.

Жизнь просидеть в кафе

Этаким вертопрахом,

Незнакомым со страхом,

Быть чуть-чуть под шофе.

Жизнь просидеть в кафе,

Может быть, это чище,

Чем рубить городище

В очередной строфе.

Стать господином N.,

Зажигателем спички.

Имя чье и привычки

Знает один бармен.

НА ДЕМОНСТРАЦИИ

Те времена. Рассыпчатый восторг

От леденцов, цыганок, «раскидаев».

Мой дядюшка по матери, парторг,

Тогда кончалось вечное с Китаем

Содружество, на улицу волок

Племянника и покупал флажок.

Ботинки тупорылы и блестят,

И пиджачок по-праздничному тесен,

И глиняные петушки свистят,

И в воздухе такая сшибка песен,

Что на берег, где мается Ермак,

Врывается с Катюшей Железняк.

У выхода на Кировский — затор.

Растянутая пьяная ухмылка

Гармошки, неумелый перебор.

Подпрыгивая, катится бутылка,

Пощечины «тарелок», детский рев

И звон в ушах от лопнувших шаров!

А вот и площадь. Вышина столпа.

И кроме оной — ничего не видно.

В те годы категория «толпа»

Обозначала только то, что слитно.

В те годы шестилетний индивид

Еще не знал общественных обид.

Но самое желанное — ура!

«Ура орденоносным коллективам!»

Какая лупоглазая пора:

Кричать до хрипоты и быть счастливым.

И лучшая, быть может, добродетель —

Неведенье. Я сам тому свидетель.

Издержки торжества невелики:

Захламленные улицы, набойки

Придется набивать на башмаки,

Да очередь в уборную на Мойке.

И грузовик везет политбюро,

Поставленное прямо на ребро.

А в небе — ускользающий залог,

Что через год все это повторится:

Решительно летящий поперек,

Куда он безалаберно стремится,

Воздушный шар играет позолотой,

Влекомый водородом и свободой.

***

Когда не страшен горец был в папахе,

Не открывалась боя панорама,

Когда я о Нагорном Карабахе

Впервые прочитал у Мандельштама,

И шлялся по проспекту Руставели,

Разгоряченный огненною чачей,

И пули спали, а грузины пели —

Тогда я был, наверное, незрячий.

Да и теперь, гуляя по Фонтанке,

Я не могу себе представить рядом,

Ну, гаубицу, скажем, или танки.

И все это, рифмуя со снарядом,

Я думаю о безотчетном даре:

Как возникает темноватый сполох

Предчувствия. О том, как на бульваре

Беспомощный метался листьев ворох…

***

Все чего-то боюсь: потерять ключи,

Уходя, включенной оставить плиту.

Хлопочи, мой хозяйственный, хлопочи,

Рассыпай по комнатам суету.

Чтобы только себя отвлечь от той,

Настоящей опасности. Укрупняй

Эти мелочи, начинай запой

Озабоченности, заходи за край!

Я-то знаю, во что превращает быт

Человека, какой ввечеру корой

Покрывается он. Это новый вид,

Петрушевская, это твой герой.

И пускай меня за мытьем полов,

Неожиданно точные, как всегда,

Настигают, хотя я к ним не готов,

Телеграмма, казенный звонок, беда.

А когда реальный масштаб вещей

Восстановит горе, вплотную вдруг

Смысл подступит, уставшая быть ничьей

Шевельнется речь и очнется звук.

ВЕСНА В ГОРОДЕ

То, что было сковано, расползлось,

Под ногами грязная белизна.

И сестрой-хозяйкою ходит злость

По российским улицам дотемна.

Ах, в какой попали мы переплет!

Не веленевый, а железный нрав.

Гололед на улице, гололед.

То-то ухмыляется костоправ.

Перестанет сниться ли сон дрянной:

Шестерни зубчатые, жернова.

Подмигнет мне пьяница на Сенной:

— Однова живем, однова.

Эта кепочка набекрень на нем,

Да еще гармонь поперек груди.

Он когда обрадует кистенем?

Погоди чуть-чуть, погоди.

А пока частушки он раздает,

Чтобы сестрам всем по серьгам.

Молчаливым кругом стоит народ.

На Сенной поет Вальсингам!

ТЕРАКТ

После взрыва бомбы на проводах

Разнообразные фрагменты тела.

"Что называется, душа взлетела", -

Он говорит, отгоняя "ах".

Чудом не разбившиеся очки,

Истерика женщины, плач дитяти.

Довольны ли вы, камикадзе-дяди,

Сами растерзанные в клочки?

Сирены. Сутолока. Войска.

Осколком срезанная олива.

Дело твое, Халтурин, живо

Для тех, кишка кого не тонка.

Экстренные выпуски новостей.

Голос премьера, немного ватный:

- Я вам гарантирую адекватный,

Молниеносный ответ. О кей.

Ненависти рафинад грызи

Во весь экран, белозубый воин.

Он смущается, но спокоен,

Только стискивает «узи».

***

Снег сухой летит на пруд,

Перхоть белая небес.

Тростника не видно тут,

Посочувствуйте мне, Блез.

Снег сухой летит в лицо,

Почему он так правдив?

Мира хрупкое яйцо,

Шаткий утренний штатив.

Ух, какая круговерть!

Колкий, колкий кавардак.

Леска, тянущая смерть, —

Держит удочку чудак.

Он старается не зря,

Будущий владелец щук.

Снег сухой летит, творя

Хаос радостный вокруг.

***

Ночью в Твери на вокзале.

Дыма летящая прядь.

Что вы, диспетчер, сказали?

Я не могу разобрать.

Гулкий, тревожный, протяжный,

Ноющий звука озноб.

Скорый, почтово-багажный.

Света безжалостный сноп,

Бьющий по нежной сетчатке.

Там тебя высветят, где

С жизни берут отпечатки,

То есть на Страшном суде.

Холодно, суетно, скверно.

Вон товарняк пронесло.

Бревна, платформы, цистерны,

Красные точки табло

Ярким горят двоеточьем.

Черная фраза без слов —

Небо. Транзитные клочья

Вязких, как сон, облаков.

ЭЛЕГИЯ

С какой-то жалобой листва бежит к ногам

Шумящим и неряшливым рулоном.

Нашла себе защитника, я сам

Подобен этим кленам.

Раздерганный, чем я могу помочь

Тебе, гонимое, оборванное братство.

Мне самому бы, наконец, собраться

И выйти в ночь.

Чем ветреней, тем гибельнее бег

Коричневых, оранжевых, червонных.

Там, наверху, уже торопят снег,

И в белых легионах

Готовятся к нашествию, броску,

Стирающему шорох. Не протестом

Пора встречать скрипучую тоску —

Прощальным жестом.

***

Бегущий на роликах под дождем,

На спине у него рюкзак,

Под развевающимся плащом

Отрочества. Зигзаг

Выписывающий, как будто и нет

Ни выбоин, ни обид.

Воздухом пятнадцати лет

Рюкзак у него набит.

Безостановочно так скользит,

Незнания взяв разбег,

Не замечая, что жизнь — транзит,

Путь из варягов в грек…

Легкости шелестящий шлейф,

Извилистой воли стиль,

Не разработанный мною шельф

Свободоносный… Spiel,

Играй, балалайка, а ты беги,

Влекущий лови простор,

Вставший именно с той ноги,

Неведомый юниор.

ДОЖДЬ

Несмолкающий, проливной,

Убеждающий, что иной

Не видать тебе ночи белой.

Затихающий, оробелый.

Начинающийся опять,

Набирающий силу, стать,

Непрерывность и густоту,

Продолжающий песню ту,

Изнывал от которой Ной.

И поэтому — проливной!

Пелена шумящей слюды,

Отмывающая следы,

Застегнувшая кругозор,

Оставляющая зазор,

Аккурат во размер строки —

Так удобнее для руки.