Осень сменяет осень

***

И только не плакать, не плакать, не пла...

Слеза по щеке утекает неспешно.

О, Господи, с кем там Мария спала

бессонно и кротко, светло и безгрешно?

Да что вам за разница – грех, благодать?

Но жала из сплетен не повырывали,

и камни со свистом, и каждая блядь

талдычит в соитье с шестом о морали.

Волхвы и слепая звезда в темноте.

Младенец зашёлся в отчаянном крике.

Приснилась судьба на шершавом кресте

и губка у губ на протянутой пике.

И ты не рыдай мене, мати моя,

омой моё тело водой дождевою.

Хохочет Варавва и два воробья

дерутся за хлеб у солдат за спиною.

***

На ветру ветла, на дворе трава,

на траве дрова, на колу мочало.

Hе кривы зеркала да рожа крива,

чьей корове мычать, а твоя б молчала.

Вот придёт четверг, свистнет рак с горы

и прольётся дождь, и всего навалом –

шуры-муры, за ними шуры-муры

и небесная манка зелёным налом.

Так вали кулём – потом разберём.

В Киеве огород, в бузине кто-то.

А не разберём, по второй нальём –

пуще всех неволь достаёт охота.

Дураку дурак говорит: «Дурак!»

и горит Москва от грошовой свечки.

Так и сяк – попадёшь, как простак, впросак

ну, так дуй  в кулак, не слезая с печки.

А придёт беда, отворяй воротá –

старый ворон не лох и не каркнет даром,

и святая на мат перейдёт простота,

и дохнёт застоявшимся перегаром,

и завьются удавкою прах и тлен,

предадутся ожившие бесы блуду...

А тебе всё не встать с онемевших колен,

чтобы опохмелиться и сдать посуду.

***

На ведущей к храму улице

люди хмурые сутулятся –

лица скорчены в кулак

и под перезвон малиновый

забивает кол осиновый

в темя умнику дурак.

Стонет дудочка-жалеечка:

«Ах, судьба моя копеечка».

Отвечает бейный бас,

мол, судьба твоя горбатая

тычет в соль земли лопатою –

чёрт не выдал,  бог не спас.

Так и жить бы нам и плакати,

утопая в грязной мякоти

раскуроченной земли,

потому как что за разница,

что в кромешной тьме поблазнится,

что люли, что ай-люли.

То ли грустно, то ли весело.

Полночь фонари развесила,

полдень выкатил глаза.

Над фигурами сутулыми

ведьмаки играют скулами

и куют их в железá.

То ли жарко, то ли холодно.

То ли сытно, то ли голодно,

То ли ад, а то ли рай.

Не кончаются считалочки.

Черти то в буру, то в салочки.

Кого хочешь выбирай.

***

О чём одуревшие птицы кричали c утра?

Зачем замолчали потом и уже не кричали?

Кому куковала кукушка бессмертье вчера,

а нынче печально молчит на Харона причале?

Откуда в душе неизбывная эта печаль,

что даже любовь от неё никогда не свободна?

Как ночь ни хрустальна, горчит в ней смертельный миндаль,

кислинка синильная с мóста сигает в Обводный.

И детство – то золото, то золотуха времён.

И старость – пожизненность счастья, а сколько той жизни?

И туз в рукаве не козырный, хотя и краплён,

сдаётся на милость потерянных лет укоризне.

Сметают со стен Петропавловки время ветра,

слетает с растерянных губ онемевшее слово,

и корюшки запах ведёт за собой во вчера,

где воздух настоян на зонтиках болиголова.

Там память своим одиночеством смертным больна,

захочет заплакать, а слёзы забыли, как литься.

Здесь плачет журавликом с неба дыханья  струна

и ей откликается в тёплой ладони синица.

Качается маятник ночи безмолвен и слеп.

Пройдёмся по Питеру от фонаря до аптеки.

Прекрасно молчанье, как чёрный присоленный хлеб –

ломóть на двоих. И слова сквозь солёные веки.

***

Всё что тебе наплели об этой жизни, забудь –

всё это лажа, туфта, пустопорожний бред.

Не надувай щёки и не выпячивай грудь –

будь с тем, что есть, а заслуги твоей в том нет.

Нищему – манна с неба, кесарю – власти блуд,

челяди – не по чести, не предавала чтоб.

Если блаженны, то разве те, кто в любви не лгут.

Если безгрешны, то разве младенцы в тиши утроб.

Просто это пришло. Дозваться ты бы не смог.

Так приходит рассвет, когда бесконечна ночь.

Так, наплевав на время, с тобой говорит Бог

и никаким таблеткам этого не превозмочь.

Нечего к бабкам ходить – сами придут спросить.

В зеркало не смотри – в нём только твой палач.

Лучиком изумрудным тянется взгляда нить

сквозь непроглядность туч, сколько дожди ни плачь.

За вспыхнувшим светом глаз не поспевает звук.

Четыре времени года сливаются в долгий миг.

Над океаном парит птица распахнутых рук.

Щёку щекочет тающий в полночи утренний блик.

***

Разменять предпоследний червонец

или, может, последний – бог весть…

Грозный топот пророковых конниц

с крыш срывает осипшую жесть.

Долог миг. Век стремительно краток.

Вся в узлах Ариаднина нить.

Ледяная струя меж лопаток.

Память сказками не забелить.

Тени прошлого мечутся слепо

мошкарою в огне фонаря.

Жизнь смешна, коротка и нелепа.

Листья падают с календаря.

Беспощадны чадящие свечи.

Воздух режут нетопыри.

Положи мне ладони на плечи.

Говори же со мной, говори.

Ни о чём, обо всём, о печали,

о былом, где мы были на вы,

когда чайки нам что-то кричали

со ступенек истёртых Невы.

Говори... а о чём – всё едино.

Говори напролёт, без конца,

чтобы как первородная глина

речь ложилась в ладони Творца,

чтобы слово, рождаясь из праха,

оживало на тёплых губах.

На ветру каменеет рубаха.

Мир свихнётся и канет во прах.

Но покуда не отсвиристели,

не опали мои сентябри,

не оставили пальцы скудели,

говори же, прошу, говори...

***

Cидеть у моря, ждать погоды,

гадать наступит ли, когда,

перебирать по пальцам годы,

слагая в долгие года,

чинить разбитое корыто,

латать пробоины души,

поверить, что всё шито-крыто,

пускать по водам голыши,

считать круги, не спать ночами,

морочить голову судьбе

и,  зябко поводя плечами,

играть на выстывшей трубе

в потёках горьковатой соли

отбою йодистому вслед,

и руки целовать Ассоли

в морщинках съёжившихся лет.

***

Музыка осязаема. Крупицы солёной волны

неслышно щекочут щёки и нежатся на губах.

Слова в горьковато-нежном запахе растворены.

Стрелы лучей замерли на времени тетивах.

Над океаном – глубь. Под океаном – высь.

А между, в толще воды отражаются лет следы.

Руки замерли словно к мыси прильнула мысь,

лишь пальцы перебирают озябших пальцев лады.

Спроси меня – кто она, я бы сказать не смог,

хоть режь меня на куски, хоть просто так убей.

Она умеет ходить по воде, не замочив ног.

И я умею... Но только взявшись за руки с ней.

***

Набрякшие сырые небеса,

продрогшие на Аничковом кони,

друзей с другого света голоса

и след прикосновенья на ладони,

и ночи белой призрачная вязь,

и дней коротких сумерки смурные,

раздолбанная уличная грязь

и язвы переулков прободные,

и глупость без руля и без ветрил,

и слово – от прозренья амулетом,

и женщина, которую любил,

но сам тогда ещё не знал об этом.

***

В перевёрнутом бинокле плачет брошенное время.

За стеклом аэропорта неприкаянная слякоть.

Алюминиевы кони. И вдевает ногу в стремя

тот, которому бы впору оглянуться и заплакать.

А в аквариуме зала золотая плачет рыбка,

онемевшая от боли. Но стеклянная запруда

из себя не отпускает. По стеклу стекают зыбко

обессиленные капли брызнувшего изумруда.

В перевёрнутом бинокле громоздится четверть века –

дневи каждому довлели его злоба и печали...

A теперь, когда закатом багровеет жизни веко,

в суете аэропорта оказаться, как вначале,

словно бы и не бывало всё, что не было и было,

словно на колу мочало не морочило, не билось,

словно терпкий привкус боли с губ сухих слезами смыло

и осталась разве малость благодарностью за милость.

И шуршанье жизни в жилах ощущать, как в миг рожденья,

и, себе ещё не веря, удивляться, как молиться,

и стоять, не шелохнувшись, чтобы не спугнуть мгновенье,

пока тихо проступает на коре души живица.

***

Серебряное скерцо капели с хмурых крыш.

Захламленного неба подслеповатый свет.

На перекрёстке памяти растерянно стоишь

и заметает временем следы бредущих лет.

По переулкам памяти скитаются ветрá.

Плутает закоулками дворов щербатых бред.

Тенями заполошными бессонные вчера

в фонарных бликах мечутся, судьбы теряя след.

Катает крошки прошлого в беззубых дёснах мышь.

В потёмках шкафа мается забытого скелет.

И ни кота, ни шила ты в мешке не утаишь,

и зá семь бед наделанных пора держать ответ.

Отбросишь страхи глупые и шелуху словес,

шагнёшь к суда последнего скрещению дорог – 

тебе навстречу явится последним из чудес 

твой нежный и единственный зеленоглазый бог.

***

Оглянуться назад, только больно глазам

от слепящего чёрного света.

Сколько ни повторяй: «Отворися Сезам»,

ни ответа тебе, ни привета.

До себя не докликаться в прошлого мгле –

кошки серы и свечи остыли.

Маргарита ли, ведьма ли на помеле?

Да и сам ты, о Господи, ты ли?

Этот шкет лупоглазый, этот юный балбес,

этот дурень успешный за сорок

проступают из канувших в нети небес

как в намёке укрывшийся мóрок.

Близорукая мысль. Дальнозоркая грусть.

Ленинградские тучи разлапы.

Дождь играет на лужах без нот, наизусть.

Зелень глаз из-под плачущей шляпы.

Замять лет. Круговая порука тоски.

Четверть века. Прикушенный волос.

Память вяжет и вяжет свои узелки.

Льнёт над временем к голосу голос.

***

В каком лесу кукует мне кукушка

не отыщу и лет не сосчитать

обещанных. Проснусь – в слезах подушка.

Наверно, снова приходила мать.

Опять проспал в беспамятной утробе

усталости беспутной и дурной.

Подрагивает в утреннем ознобе

дыханье полусонных параной.

Топырятся бледнеющие тени.

От света наутёк нетопыри.

И голос тает в шелесте растений:

«Поговори со мной, поговори...»

***

Время лодочку качало

жизни глупой и никчёмной

у продрогшего причала

ночью, словно ворон, чёрной.

Дятел чокнутый башкою

мерно колотился в вечность.

Помечая путь тоскою,

в небесах скиталась млечность.

Так оно бы и осталось

и тянулось бы, и длилось,

от себя устав, усталость

смерти б шёпотом молилась.

Золотые рыбки брюхом

вверх всплывали бы без плеска

и оглохший филин ухом

шевелил бы из подлеска,

где осипшие русалки

над затопленной судьбою

плачут встрёпаны и жалки

песенки про нас с тобою.

Луч и на луче мочало

радуг бьётся в капле слёзной.

И пора начать сначала,

всё,  пока ещё не поздно.

***

И, руки положив судьбе на плечи,

семь языков смешаю в плошке речи,

рассказывая небу о тебе.

но слово несказуемо и тайно –

шепнёт: «Меня не выболтай случайно»

и растворится в счастья ворожбе.

***

Взывая то к чёрту, то к богу,

молясь, костеря, матерясь,

протаптывать слепо дорогу,

месить вековечную грязь.

Из праха пришедшие – праху

поклонимся, падая в прах.

Вот только сменить бы рубаху

и чтоб поцелуй на губах

не выстыл, пока не растает

в небесных потёмках душа,

пока ещё рядом витает,

не сказанным словом шурша.

А там и слезой закатиться

за проблеск, за выдох, за взмах,

пока ещё Синяя Птица

живёт отраженьем в глазах

и светятся два изумруда,

глядясь в отражения блик,

пока продолжается чудо

навыдох, навылет, навскрик.

***

До ночи – век. И день ещё в зените.

Он заплетает солнечные нити

в дождя угрюмо-серую канву

и серое вплетает в золотое,

и это его действие простое –

как сон во сне, что снится наяву.

И утка с ветки полдень прокричала,

а пугало мочальное молчало,

катая под мочалом желваки.

Всё было странно, призрачно, размыто

и не текло разбитое корыто,

и на ребро вставали пятаки,

и каплей из глухого телефона

скатилось тихо в душу время óно

и радуга упала в небеса.

Был день как день – 10 июня.

Усталый бог подмигивал фортуне.

Подрагивала в листьях век роса.

***

Чокнутая кукушка врёт, сбиваясь со счёта,

будто политик, сулящий рай под его рукою.

Цыплят посчитаешь осенью – плакать охота,

а по весне мерещились ангелы над башкою.

Осенью небо расчерчено ангелов косяками – 

тянутся в занебесье, будто бы там за небом

ждут их добрые боги с распахнутыми руками,

полными манной небесной – в звёздочках тмина хлебом.

Время то жалкой струйкой, то разливным потоком.

Годы мешая с днями, память варганит смыслы.

Бесьи чумные игры – как провода под током,

искрами разворотило радуги коромысло.

Осень сменяет осень – маленькая, но милость.

Синяя Птица вертится падкой на блеск сорокой.

Так бы оно и было, так бы оно и длилось

обмороком и бредом, мóроком и морокой.

Так бы оно и осталось запахом горьким прели,

так бы тлело до точки, не превратившись в пламя.

Но сумасшедшие боги снами являлись в апреле

и прилетали в июне, и оставались с нами.

Январь-апрель 2013