Андрей Алексеев. А.А. Ухтомский, В.Н. Муравьев и другие

А.А. Ухтомский, В.Н. Муравьев и другие
Монах в миру и естествоиспытатель, советский академик и потаенный
епископ(?) Алексей Алексеевич Ухтомский^*

Об Алексее Алексеевиче Ухтомском (1875–1942) мне в начале 1980-х гг. было известно едва ли больше того, что академик Ухтомский сделал «какие-то» открытия в области нейрофизиологии…

Помнится, я тогда (февраль 1982), сразу по получении письма от Романа Ленчовского с его выписками из писем А.А. Ухтомского к Е.И. Бронштейн-Шур (1920-1930-е гг.), отправился в Публичную библиотеку. Обратился к 5-томному собранию сочинений (1940–50-е гг.) [1] и к первым, опубликованным к тому времени, очеркам жизни и творчества Ухтомского.

Оказалось, что профессионально-научные труды академика Ухтомского удивительно гуманитарны, а сам он, также и в этих трудах, вовсе не только естествоиспытатель. В частности, его учение о доминанте (см. ниже) несет в себе глубокий социально-философский смысл…

Лишь теперь тот факт, что Ухтомский является не только физиологом с мировым именем, но и ярким гуманитарием, одним из проницательнейших русских мыслителей XX века, становится, пожалуй, общепризнанным. Этому способствовали новые (последнего пятилетия) публикации, приоткрывшие ранее неизвестные страницы его творческого наследия:

- Ухтомский А. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб.: Петербургский писатель, 1996. - 528 с.;

- Ухтомский А. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск: Рыбинское подворье, 1997. - 576 с.;

- Ухтомский А. Доминанта души. Из гуманитарного наследия. Рыбинск: Рыбинское подворье, 2000. - 608 с. [2]

- А. А. Ухтомский в воспоминаниях и письмах. СПб.: Издательство СПб университета, 1992;

- Ярошевский М. Г. Наука о поведении: русский путь. М.-Воронеж, 1996; Хализев В. Нравственная философия Ухтомского // Новый мир, 1998, 2;

- "Ну, так о странниках и об Эйнштейне..." Письма А.А. Ухтомского к Ф.Г. Гинзбург // Звезда, 1998, № 2;

- Кузьмичев И; А. А. Ухтомский и В. А. Платонова. Эпистолярная хроника. СПб.: журнал «Звезда», 2000. [3]

…Но в ту пору (80-е гг.) ничего из гуманитарно-философского наследия Ухтомского, кроме упомянутой публикации Е. Бронштейн-Шур (сначала в «Новом мире», а потом в «Путях в незнаемое»), нам известно не было. (Май-декабрь 2000).

...Внутреннее существо человека не может быть названо этическим в противоположность религиозному или религиозным в противоположность этическому. Это единение этики и религии, т.е. почитание, уважение к жизни...

А. Ухтомский. Из “Записных книжек”. 1901 (Цит. по: Ухтомский А. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб: 1996, с. 337)

...Мы не наблюдатели, а участники бытия. Наше поведение – труд...

А.Ухтомский (“Доминанта как фактор поведения”)

Ремарка: биография А.А. Ухтомского - общность и конфликт интерпретаций

В настоящем разделе приведены композиции извлечений из трех разных публикаций о гуманитарном наследии А.А. Ухтомского: 1973, 1996 и 2002 гг., а также «Автобиография» А. А. Ухтомского, датированная 1938 годом.

В этих публикациях разных авторов разного времени, естественно, повторяются некоторые факты биографии (что, пожалуй, небесполезно для лучшего освоения нового для читателя материала). Но и, что более важно и интересно, различаются: отбор фактов, интерпретация, авторские акценты и умолчания, существенные для более полного освещения как многосложной и целостной личности великого ученого и мыслителя (к чему только сегодня мы начинаем приближаться), так и для понимания эволюции общественного восприятия этой личности.

Наше собственное представление о «драме и загадке жизни академика Ухтомского» см. ниже: раздел 7.2.3.

…Итак, первая публикация из гуманитарного наследия академика Ухтомского была предпринята одной из его учениц 1920-х гг., кандидатом биологических наук Е.И. Бронштейн-Шур в журнале «Новый мир» (1973, № 1). В сборнике «Пути в незнаемое» 1973г. эти же письма были представлены несколько полнее. Позднее - перепечатаны в: Ухтомский А.А.. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб, 1996. (Июль 2012).

= Из вводной статьи Е.И. Бронштейн-Шур к публикации писем академика Ухтомского (1973)

[В скобках указаны номера страниц по изданию: Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке, сб. 10. М., 1973. - А. А.]

<...> Алексей Алексеевич переписывался со своими учениками, и у меня хранятся его письма, адресованные мне с 1927 по 1941 год.

Круг интересов Алексея Алексеевича был очень широк. В письмах он высказывал свои мысли о науке, философии, морали, литературе, искусстве, он писал о жизни людей и их отношениях друг к другу. Поскольку в письмах отразились многие личные черты Алексея Алексеевича, связанные с его биографией, считаю необходимым хотя бы кратко рассказать о его жизненном пути. (371).

О жизненном пути А.А.Ухтомского см. подробнее ниже.

Здесь пока ограничимся той информацией, что Ухтомский в молодости не однажды круто менял свою судьбу, и, еще до того как стать студентом Петербургского университета, окончил Московскую духовную академию (1899).

Магистерская диссертация по физиологии, под руководством проф. Н.Е. Введенского, была защищена А.А.Ухтомским в 1911 г. После этого он всю жизнь преподавал в Петербургском-Петроградском-Ленинградском университете.

<...> В 1923 г., после многих лет проверки и обдумывания, Ухтомский впервые выступил с докладом о доминанте в Петроградском обществе естествоиспытателей и опубликовал статью «Доминанта как рабочий принцип нервных центров».

Термин «доминанта» Ухтомский производил от латинского слова dominare - господствовать. По Ухтомскому, доминанта - это временно господствующий рефлекс, который в текущий момент трансформирует и направляет другие рефлексы и работу рефлекторного аппарата в целом. При этом раздражения из самых различных источников уже не вызывают обычных для них реакций, а лишь усиливают деятельность главенствующего, доминирующего в данный момент центра. (373).

<...> По Ухтомскому, на принципе доминанты основаны процессы, протекающие у высокоорганизованных животных и человека в высших этажах центральной нервной системы и в коре больших полушарий головного мозга. Доминанты лежат в основе всей психической жизни человека, они определяются социальными условиями и этическими мотивами; доминанты могут толкать человека на героические подвиги; в случае патологии они служат источником болезненных состояний. (373-374).

<...> Ухтомский считал, что у человека доминанта является физиологической основой внимания и предметного мышления. Он различал три фазы развития доминантного процесса в предметном мышлении человека и иллюстрировал их примерами из романа Л.Н. Толстого «Война и мир». (374).

<...> С теорией доминанты тесно связано представление Алексея Алексеевича об интегральном образе мира. По Ухтомскому, для каждого человека реальностью опыта обладают не отдельные ощущения, как это считалось раньше, а сложные интегральные образы, а всякий интегральный образ является продуктом прожитых доминант.

Исходя из принципа доминанты, Ухтомский подошел к изучению вопроса о значении времени как самостоятельного фактора. Он объединил два греческих слова: хронос - время - и топос - место - в понятии ХРОНОТОП [выделено мною. - А. А.], то есть временно-пространственный комплекс, и считал, что этот комплекс нами воспринимается как единое целое: только путем абстракции мы выделяем пространство с тремя измерениями и одномерное время.

Доминанте Алексей Алексеевич придавал и социальное значение.

«Доминанта как фактор поведения» - так озаглавил он доклад, который прочитал 2 апреля 1927 года на заседании научного студенческого кружка. В этом докладе после характеристики доминантных процессов, разыгрывающихся в различных этажах центральной нервной системы, он перешел к объяснению с точки зрения теории доминанты психической жизни человека. (374-375).

<...> А.А.Ухтомский отмечал связь между созданной им теорией доминанты и учением И.П. Павлова об условных рефлексах. Он образно сравнивал исследования школы Павлова и школы Введенского, к которой сам принадлежал, с работою проходчиков во встречных шахтах, когда через разделяющую породу в одной шахте становится слышно, что делается в другой.

По Ухтомскому, доминанта играет роль ключа для объяснения механизма временных связей, открытых Павловым. При этом доминанта сначала способствует возникновению условного рефлекса, а потом сама становится результатом достаточно укрепившихся условных связей. (375).

Е.И. Бронштейн-Шур рассказывает, далее, об Ухтомском как педагоге, о том, как его собственная доминанта «на Лицо другого» реализовалась в его повседневном поведении, в частности, в общении с сотрудниками, студентами: «...тяга к другому человеку, «собеседнику», красной нитью проходит через всю жизнь Ухтомского...» (378).

<...> В 1932 г. А.А.Ухтомский организовал и возглавил Физиологический научно-исследовательский институт при Ленинградском университете, который после смерти Алексея Алексеевича стал носить его имя.

За работы по физиологии нервной системы он получил премию имени В.И.Ленина.

В 1933 году А.А.Ухтомский был избран членом-корреспондентом, а с 1935 года он становится действительным членом Академии наук СССР. (376-377).

<...> А.А.Ухтомский остался в осажденном Ленинграде. Он упорно отказывался покинуть город. <...> Он был неизлечимо болен раком пищевода и спонтанной гангреной ноги. Но несмотря на тяжесть блокады и физические страдания, Алексей Алексеевич жил интенсивной умственной жизнью, много работал, заканчивал обработку своих лекций по физиологии нервной системы. (380)

<...> В июле 1942 года он написал 15 тезисов к докладу, который должен был делать в сентябре на сессии, посвященной 93-й годовщине со дня рождения И.П. Павлова. Доклад он озаглавил «Система рефлексов в восходящем ряду». В тезисах он по-новому раскрыл понятия условного и безусловного рефлексов, их эволюцию и значение. <...>

Сделать доклад он не смог. 31 августа 1942 года А.А. Ухтомский умер.

В феврале 1944 года Совет Народных Комиссаров СССР вынес постановление о публикации научных трудов Алексея Алексеевича.

Собрание сочинений А.А.Ухтомского в шести томах вышло в свет в 1945-1965 годах. (380).

<...> Сложными и противоречивыми путями шла жизнь Алексея Алексеевича. Отсюда богатство его духовного мира, широта его умственных интересов. Отсюда же и противоречивость его мировоззрения: с одной стороны, строгий, точный и глубокий анализ научных фактов и данных, полученных в эксперименте, с другой - «убежденность, что жизнь общества можно изменить, если люди перестроят свои доминанты, направив их не на себя, а на своих «собеседников» и на любые «человеческие лица».

Мысли о «собеседнике» и «человеческом лице» исходили как из научных взглядов, так и из этических и моральных установок Алексея Алексеевича. Возможно, что их питали и воспринятые им с детских лет религиозные традиции. (380-381)

(Ухтомский А.А. Письма / Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 10. М.: Советский писатель, 1973)

= Из предисловия Г.М. Цуриковой и И.С. Кузьмичева к книге: Ухтомский А. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. (СПб: Петербургский писатель, 1996)

[В скобках указаны страницы по названному изданию. – А. А.]

<...> Алексей Алексеевич Ухтомский – явление в русской культуре уникальное.

Физиолог с мировым именем, он отличался удивительным разнообразием гуманитарных интересов, энциклопедической начитанностью в области философии и литературы, свободным творческим взглядом на многосложность социальных, нравственных, эстетических и религиозных проблем. Его эпистолярное и мемуарное наследие – настоящее откровение. Оно долго было спрятано от глаз, сохранилось далеко не полностью, да и то, что лежит в архивах, по сей день не все разобрано.

“Странное писательство” Ухтомского началось рано, с юношеских записных книжек, и продолжалось до последних дней жизни. Он поистине не мог не писать, к тому побуждал напряженный процесс духовного самопознания, причем тяга к самовыражению воплощалась у него в нетрадиционных формах. В литературном наследии Ухтомского нет завершенных канонических произведений, но его письма, например, можно рассматривать как страницы эпистолярного романа, и как фрагменты философских трактатов, и как лирическую исповедь. В его наследии – отрывки из дневников; вроде бы случайные записи в рабочих тетрадях рядом с набросками научных статей – регулярные в двадцатых годах и все более редкие к середине тридцатых; совсем миниатюрный\ жанр – пометки на полях прочитанных книг.

В сущности, оставленное Ухтомским писательское наследие – это самобытная интеллектуальная проза: ей присущи мощь и ясность авторской мысли, талант живописания, искренность чувства, народный ум, психологическая проницательность и плюс ко всему живое ощущение грозной поступи истории. (3).

<...> Биография Алексея Алексеевича Ухтомского (1875-1942) внешне незамысловата, хотя внутренне трагична, при видимом благополучии. В глазах учеников, учениц особенно, он выглядел чудаковатым профессором – носил вызывающее для университетских аудиторий одеяние наподобие толстовки, студенты болтали, что под суконной рубахой он прячет вериги. (3-4).

<...> Он тяготился “отдельностью” в профессорской среде, но попросту не в силах был жить “прилично”. Признавался, что смолоду “бежал от обстановки и комфорта”, инстинктивно пугаясь мирских благ и удовольствий. Людей он любил вне “обстановки”, подозревая в ней “цепи и кандалы для этих самых людей”. И в житейском обиходе он повиновался не обстоятельствам, а внятному внутреннему голосу, навсегда отдавая предпочтение никому не подвластной духовной свободе. (4).

<...> По характеру Ухтомский был человек замкнутый, с детства приученный к душевной сосредоточенности – рано ощутив прямую и потаенную связь с Богом ли, с Космосом или Вечностью, как это ни назови, и еще – силу Разума, его неудержимый зов и невозможность этому зову противиться. (4).

<...> Родился Ухтомский в пошехонской глубинке, детство провел в славном городе Рыбинске, хранившем корни допетровской, старообрядческой культуры, а происхождения был княжеского, от Рюриковичей. (4).

<...> Жития святых, древние благочестивые книги были его первым чтением. Таинство молитвы, эстетика церковного песнопения изначально творили восприимчивую и чуткую душу. (5).

<...> По окончании [кадетского. – А. А.] корпуса Ухтомский поступил на словесное отделение Московской духовной академии, где его прежде всего заинтересовала философия, знаменем которой в то время в России был Владимир Соловьев, – русская идеалистическая философия, неотделимая от религиозного сознания.

Обращение к философии, к науке и вместе с тем – к Богу для Ухтомского показательно. В Духовную академию он пришел “уже искушенный, уже вкусивший прелести мысли” и, обозначая свои цели, записывал в дневнике в 1897 году: “...мое истинное место – монастырь. Но я не могу себе представить, что придется жить без математики, без науки. Итак, мне надо создать собственную келью – с математикой, с свободой духа и миром. Я думаю, что тут-то и есть истинное место для меня”. (5). [4]

<...> Лицам с духовным образованием сфера наук естественных была официально заказана, поэтому Ухтомский в 1899 году поступает сперва на восточный факультет по еврейско-арабскому разряду – с тем, чтобы год спустя перевестись на естественное отделение. [5]

В двадцать пять лет он снова попал в студенты и через два года уже работал лаборантом на кафедре физиологии животных у профессора Николая Евгеньевича Введенского, бесконечно почитаемого им учителя. Университету, кафедре Ухтомский отдал сорок лет жизни. Здесь, студентом, опубликовал первую научную статью, позже вел занятия и читал лекции, а в 1922 году, со смертью Н.Е.Введенского, принял заведование его кафедрой. (6).

<...> Он жил одиноко, затворником, не создавая семьи, решив раз и навсегда, что “подлинное, на всю жизнь незабываемое счастье” человек испытывает лишь в вершинные моменты “подъема и труда”, когда он, пусть мимолетно прозревает “то, что выше его”.

И словно поощряя такую целеустремленность и аскетизм, судьба временами по-царски одаривала Ухтомского эпизодами “удавшегося человеческого общежития”. Среди них, пожалуй, самый яркий – лето 1922 года, проведенное им со студентами и помощниками в Университетской физиологической лаборатории возле Петергофа, в “прекрасной нашей Александрии” – так они ее называли.

Тем летом Ухтомский приступил вплотную к итоговому формулированию своего главного открытия – закона доминанты, несказанно радуясь, что вокруг него сплотился маленький дружный коллектив, объединенный чрезвычайным единодушием и взаимной любовью. (7).

<...> В 1922 году он наконец обнародовал закон ДОМИНАНТЫ – развивая идею, подсказанную нечаянным наблюдением при опыте над животным почти два десятилетия назад.

Недаром еще в молодости интересовался он психологией религиозного подвижничества и задавался вопросом: откуда черпают люди решимость и силу, ступая, казалось бы, за барьер отпущенных им возможностей? Почему они, подчас забывая о страхе, в состоянии, похожем на восторг, восходят на плаху? Попытки найти физиологические мотивации явлениям такого рода – и множеству им подобных – привели ученого к закону о доминанте. (7-8).

<...> Доминанта, утверждает Ухтомский, “есть не теория и даже не гипотеза, но преподносимый из опыта принцип очень широкого применения, эмпирический закон, вроде закона тяготения, который, может быть, сам по себе и не интересен, но который достаточно назойлив, чтобы было возможно с ним не считаться”. (8).

<...> Доминанта – это принципиально нарушенное равновесие в нервной системе, когда господствующий очаг возбуждения разгорается, привлекая к себе волны возбуждения из самых различных источников. Одномоментно доминанта тормозит все прочие, в том числе и постоянные раздражители. (8)

<...> Доминанта и устойчива, и подвижна. Угасая, она не исчезает, а погружается в глубину сознания. Наши понятия и представления – все индивидуальное психическое содержание, каким мы располагаем, – есть следы пережитых нами доминант. (8). [6].

<...> “Суровая истина о нашей природе, что в ней ничего не проходит бесследно и что природа наша делаема, как выразился один древний мудрый человек. Из следов прошлого вырастают доминанты и побуждения настоящего для того, чтобы предопределить будущее. Если не овладеть вовремя зачатками своих доминант, они завладеют нами. Поэтому, если нужно выработать в человеке продуктивное поведение с определенной направленностью действий, это достигается ежеминутным, неусыпным культивированием требующихся доминант. Если у отдельного человека не хватает для этого сил, это достигается строго построенным бытом”. (9).

<...> Какую же из доминант, организующих наше сознание, выделяет Ухтомский как важнейшую?

Он ее называет “доминантой на лицо другого”. И суть ее в том, чтобы “уметь конкретно подойти к каждому конкретному человеку, уметь войти в его скорлупу, зажить его жизнью”, рассмотреть в другом не просто равноценное тебе, но и ценить другого выше собственных интересов, отвлекаясь от предвзятостей, предубеждений и теорий... (9)

<...> Изучая природное “устройство” душевной жизни, Ухтомский не оставлял в стороне личный опыт. Тем ценнее его дневниковые заметки и письма, где он зачастую “обкатывал” научные формулировки и старался привить своим адресатам убеждения, которые вынашивал годами”. (12-13)

<...> Круг проблем, обозначенный в этих письмах, содержит и проблему “двойника”, и концепцию “заслуженного собеседника”. (13) [7]

<...> Не умаляя значения разума, Ухтомский отдавал приоритет в познании чувству, эмоции, возникающей в подсознании. “Интуиция, – писал он, – раньше, принципиальнее и первоосновнее, чем буква”. Если чувство не затронуто, знание – мертвый груз. И там, где нет собеседования с Бытием, сочувствия и сопереживания, нет и ответственности человека – и человечества! – перед Бытием”. (15).

<...> “Сердце, интуиция и совесть – самое дальнозоркое, что есть у нас, – писал Ухтомский, – это уже не наш личный опыт, но опыт поколений, донесенный до нас, во-первых, соматической наследственностью от наших предков и, во-вторых, преданием слова и быта, передававшимся из веков в века, как копящийся опыт жизни, художества и совести народа и общества, в котором мы родились, живем и умрем”. (15-16).

<...> Никаких иллюзий по поводу новой власти Ухтомский не ведал и в январе 1918 года предостерегал свою адресатку [В.А. Платонову. – А.А.] : “...Вы очевидно не отдаете себе отчета в том, что такое большевики! Они именно вполне последовательны, уничтожая христианское богослужение; логическая последовательность приведет их к прямым, принципиальным и, стало быть, жесточайшим гонениям на христианство и христиан! Вы это имейте в виду, чтобы представить себе вещи, как они есть в действительности!”.

Наблюдая события 1917-1918 гг., Ухтомский ставил их в ряд всемирно-исторический, рассматривал как “узел мировой истории”, отсюда его поразительная зоркость и способность дать этим событиям объективную оценку.

“То, что кажется таким новым и небывалым для самих “творцов” всех этих новейших дел, оказывается для нас, – писал он В.А. Платоновой в январе 1918 года, – древнейшим, давно предсказанным типом событий, свойственным всем тем эпохам, в которые особенно ярко сказывается нравственное падение и растление общества, но, вместе с тем, подымается гордыня древней злобы, все пытающейся быть “ако бози”...”. (20).

<...> Слепая стихия революции цинично обесценивала человеческую жизнь, и Ухтомский быстро испытал это на себе. Вспоминая в письме к Платоновой, как впервые попал в ЧК – в 1920 году в Рыбинске, он рассказывал, что только счастливое стечение обстоятельств, “маленькая бумажка от Петроградского совета, бывшая в кармане”, спасло его от смерти, когда “какой-то весь серый человек голосом привычного бойца со скотобойни уже спрашивал, все ли готово для расправы”. (21).

<...> С той поры зловещий “серый человек”, в разных обстоятельствах и в разном обличии, не однажды напоминал Ухтомскому о себе – и в 1922-м, и в 1934-м, и в 1937-м, и в другие приснопамятные годы.

Унизительный гнет этих лет не мог, конечно, не влиять на моральное состояние Ухтомского и не отражаться на его переписке. Неспроста в 1934 году он писал Платоновой, что “нужно оградить себя молчанием”, по крайней мере, быть осторожным в словах и, подобно египетским пустынникам, “бывать друг у друга самым главным – сознанием общности делания”, а в 1937-м жаловался ей: мол, все чаще, чего раньше с ним не случалось, обнаруживает в себе “подозрительность, нездоровую мнительность в отношении людей”, и настаивал, что “трагедии в человеческой жизни преобладают”, что излагать истину о мире следует “языком трагедии”.

“Через кровь и дым событий”, – так подвигалась История в той своей фазе, и Ухтомский, не переставая чувствовать себя “всплеском волны” во всемирном океане, не терял высочайшего, можно сказать, библейского критерия во взгляде на происходящее вокруг.

В сентябре 1940 года, сокрушаясь, как “трудно идут теперь наши дни”, придется ли еще увидеться, он писал Платоновой: “Да и все человечество в целом вошло в какую-то новую, очень тяжелую полосу своего бытия, когда мир вступает в новые муки рождения своего будущего”. (21).

<...> Алексей Алексеевич Ухтомский скончался 31 августа 1942 года в блокадном Ленинграде. Ему неоднократно предлагали выехать из осажденного города, но он догадывался, что болен безнадежно, и считал неразумным тратить остатки сил на далекое переселение. Насколько позволяло здоровье, он продолжал привычную работу, вел переписку с учениками, с эвакуированными коллегами по Физиологическому институту (который теперь носит его имя), посещал Университет, участвовал в семинарах и диспутах, в защите диссертаций, – он и умер, готовясь к очередному докладу на традиционной сентябрьской конференции, посвященной памяти И.П. Павлова, с которым у него было достаточно поводов для споров.

Вклад академика Ухтомского в физиологическую науку всемирно известен и неоспорим. И почти неизвестно его гуманитарное, иначе – литературное наследие. Познавая как ученый тайны дарованной человеку жизни, он сполна изведал “странную” потребность писательства. Завещанное им слово учителя и проповедника, подобно великим книгам, зовет людей к духовному братству. (21-22).

(Цурикова Г., Кузьмичев И. Странная профессия – писательство / А.Ухтомский. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб, 1996)

= Из предисловия Л. Соколовой к книге: Ухтомский А.А. Доминанта (СПб.: Питер, 2002)

<…> В творчестве А.А. Ухтомского произошло плодотворное слияние традиций русской религиозной философской мысли, которую по праву можно было бы назвать этикой жизни, поскольку проблемы нравственной освященности жизни, наполненности ее духовным смыслом всегда составляли основной лейтмотив исканий многих русских ученых, и традиций русской физиологической школы, впервые во всей полноте поставившей проблему единства организма и среды и поиска основных факторов организации поведения и психики человека. Этот удивительный сплав, отражающий уникальность и неповторимость жизненного и научного пути самого А. А. Ухтомского, позволил ему органически связать естественнонаучные представления о поведении и психике человека с выработанными им законами нравственного поведения человека в мире, выводящими содержание и смысл жизни человека за ее чисто физиологические, природные пределы.

В учении Ухтомского о природе человека прослеживается яркая этическая направленность. Человек мыслится им в постоянном процессе становления, и прежде всего становления духовного. Нравственность, как считал ученый, является одним из естественнейших, биологически оправданных законов жизни человека. По его мысли, исходная система элементов нравственности, по которым живет человеческое общество, неписаные законы его морального общежития - это «предание отцов», освященное традицией духовное наследие прошлого. Но эти моральные регулятивы отношений возрождаются к жизни лишь через индивидуальное осознание каждым конкретным человеком смысла собственного существования, лишь будучи пропущены, преломлены через его собственные доминанты жизни и поведения. Значение подобных невидимых и неделимых нравственных «эталонов жизни», в которых сконцентрированы искомые человечеством высшие идеалы «должного, жданного, предвидимого», огромно - они являются двигателями его духовной эволюции.

А.А. Ухтомский делает поистине новаторский скачок в рассмотрении природы человека: он органически примиряет вещи, долгое время казавшиеся непримиримыми, - знание и веру, науку и религию. Концепция Ухтомского впервые раскрывает роль идей и идеалов как естественных законов бытия человека, как высших социальных и духовных ориентиров человеческого общежития, обеспечивающих его духовное здоровье. Идеалы - это ведущие образы «предвкушаемой, предвидимой» человеком реальности. Строительство идеалов всегда связано с верой человека в возможность существования или осуществления чего-либо. Но чтобы не быть авторитарной и монологичной, чтобы нести истинно продуцирующий импульс для жизни человека, вера всегда должна быть построена на творческом начале, должна служить не консерватизму человека, а его духовному прогрессу. В этой связи А.А. Ухтомский говорил о необходимости «творческой идеализации», связанной с постоянным поиском и позитивным прогнозом развития всего лучшего, что есть в мире и в людях.

<…> Сегодня наступает новое время - многие теоретические предвидения А. А. Ухтомского находят свое экспериментальное подтверждение как в области физиологии и психологии, так и в биологии, медицине, социологии, педагогике, теории управления.

Раздумывая о путях и перспективах развития современного знания о природе человека, известный ученый-психолог В.П. Зинченко отметил: «Общепризнанно, что учение И.П. Павлова определяло развитие психологии в первой половине XX века. Оно определило ее естественнонаучную, материалистическую и детерминистическую парадигму... Мне кажется, что психологию XXI века в большей степени будет определять учение А.А. Ухтомского, на основе которого уже создается подлинная психологическая физиология».

Отношение к истории - один из показателей нашей культуры. История науки, изучение корней, на которых произрастает листва нашего сегодняшнего знания, - это неотъемлемая часть нашей общей культуры. Хочется отметить, что тема исторической духовной преемственности - одна из главных в творческом наследии А.А. Ухтомского. Человек во всех своих конкретных проявлениях участвует в непрекращающемся процессе «живого предания от отцов к детям», связывающем все поколения в живую цепь Истории. Пути истории проходят через каждого из нас, и история развивается и обогащается через индивидуальный опыт каждого человека, через глубинное, личностное переживание и познание им Истины, Добра и Красоты. Отсюда и среда для человека - это не просто объективная реальность; будучи пронизанной субъективным видением, она всегда предстает в контексте культуры, объединяющей как индивидуальный, внутренний мир человека - это «Зазеркалье», так и коллективное бессознательное, которое А. А. Ухтомский называл «опытом отцов». Другими словами, каждый конкретный момент несет на себе отпечаток многовекового опыта взаимоотношений человека с миром. И в этом глубокий историзм Бытия: сегодня данное - это лишь плод, результат тех или иных событий и преобразований, причины которых формировались задолго до настоящего проявления.

(Соколова Л.. Предисловие / Ухтомский А.А. 'Доминанта. Статьи разных лет. 1887-1939': Ухтомский А.А. Доминанта. - СПб.: Питер, 2002) [8]

Алексей Алексеевич Ухтомский родился 13 июня 1875 г. в сельце Вослома Арефинской волости Рыбинского уезда Ярославской губернии в семье землевладельца Алексея Николаевича Ухтомского и его жены Антонины Федоровны, урожденной Анфимовой.

В сентябре 1876 г. взят на воспитание теткою (сестрою отца) Анною Николаевною Ухтомскою, которая и была главною воспитательницею и спутницею вплоть до ее кончины в 1898 г.

Среднее образование окончил в Нижнем Новгороде, в кадетском корпусе, который закончил в 1894 г. Очень глубокое воспитывающее влияние испытал здесь со стороны превосходного преподавателя и даровитого математика Ивана Петровича Долбни, впоследствии известного профессора Горного института.

В 1894 г. поступил в Московскую дух [овную] академию, в которой занимался теорией познания и историческими дисциплинами.

Кандидатская диссертация поставила настоятельно на очередь ближайшее изучение физиологии головного мозга, нервной деятельности вообще, а также физиологии поведения.

В 1899 г. поступил в Ленинградский университет (так! – А. А.) на физико-математический факультет для изучения физиологии и подготовительных к ней дисциплин. Ленинград избрал потому, что в это время туда переехал И.П. Долбня, избранный в профессора. В течение года не удавалось зачислиться нормальным студентом, был вольнослушателем, затем с 1900 г. вошел в число студентов.

В 1902 г. начало специализации при профессоре Н.Е. Введенском.

В 1903 г. первая печатная работа по физиологии (Труды IX Пироговского съезда врачей). В том же году напечатал по-немецки «Ueber den Einfluss der Anamie auf den Nerven-Muskel Apparat» (Pfluger's Archiv, Bd. 100).

В 1909 г. совместная работа с проф. Н.Е. Введенским над рефлексами антагонистов (Работы Физиол [огической] лаборатории университета, III, 1909).

С 1906 г. зачислен на службу в Физиологической лаборатории Ленинградского университета в качестве сверхштатного лаборанта, потом ассистента при кафедре физиологии.

В 1910 г. главная работа «О зависимости кортикальных двигательных эффектов от побочных центральных реакций» (диссертация 1911 г.). Изучались кортикальные реакции в четырех мышцах одновременно — в двух парах антагонистических мышц (сгибателях и разгибателях) коленных сочленений. Затем те же кортикальные реакции при наличии рефлекторных возбуждений в действующих мышечных парах. Наконец, те же кортикальные реакции при условии возникновения вегетативных возбуждений в организме.

В этой работе изучалось явление, остановившее на себе внимание автора еще в 1904 г., а именно — торможение кортикальных эффектов локомоции в моменты подготовки и развертывания вегетативных актов, например дефекации.

Плодом изучения этих явлений в свете учения Шеррингтона, об общем пути и теории торможения по Н.Е. Введенскому были первые зачатки учения о доминанте, развитого потом в 1921 г. и в последующие годы. Эту концепцию стал излагать на лекциях и в практических занятиях приблизительно с 1920-1921 гг., выступил с официальным докладом о доминанте впервые в Ленинградском обществе естествоиспытателей весною 1923 г. по поводу работ, выполненных со студентами летом 1922 г.

На переломе 1923-1924 гг. доклад на II Всесоюзном съезде психоневрологов и физиологов нервной системы, поддержанный В.М. Бехтеревым и его учениками, выдвинул принцип доминанты как один из основных факторов центральной иннервации. В 1927 г. написана монография «Парабиоз и доминанта» (издание Комакадемии). Все более стала выясняться органическая связь доминанты с основными установками Н.Е. Введенского в его учении о парабиозе.

С 1922 г. стал заведующим Физиологической лабораторией Ленинградского университета, приняв ее по кончине Введенского.

В последующие годы разработка механизма доминанты привела к пониманию того, какую роль играет в ней фактор переменной лабильности физиологического субстрата. Это привело к тому порядку понимания, который вылился в докладе 1934 г. «Возбуждение, торможение, утомление» (Физиологический] журнал СССР, т. XVIII, 1934).

С тех пор и до сих пор выяснение факторов лабильности и значения физиологического интервала составляет главный предмет работы.

С 1933 г. избран членом-корреспондентом, с 1935 г. — действительным членом Академии наук СССР.

Был заведующим Биологическим отделением Ленинградского госуниверситета. Состою Президентом Ленинградского общества естествоиспытателей.

Кроме Университета, преподавал физиологию в Институте Лесгафта, в Психоневрологическом институте и на Рабфаке Ленинградского] университета.

В свое время состоял членом Петросовета VI созыва от рабочих и служащих Ленинградского университета.

Ремарка: автобиография – необходимая и достаточная.

Существенно, кем, когда и для кого писалась эта автобиография. Кто – академик Ухтомский. Когда – январь 1938 г. Для кого – ну, скажем, для отдела кадров Академии наук СССР. Эти три обстоятельства определяют не только жанр, но и его исполнение: смысл, стиль, отбор информации.

В настоящем тексте нет ничего «лишнего» - ни с психологической, ни с профессиональной, ни с политической точки зрения. Читатель, ознакомившийся хотя бы с тем конспектом биографии, который был приведен ранее (фрагменты предисловия к «Интуиции совести»; 1996) сам заметит, чего тут НЕТ.

Вместе с тем, есть такие «подробности», как любимая тетка Анна Николаевна Ухтомская, «главная воспитательница и спутница» [9], и «превосходный преподаватель и даровитый математик» И.П. Долбня, со стороны которого автобиограф испытал «очень глубокое воспитывающее влияние». И еще одно имя названо – покойный научный учитель Н.Е. Введенский.

Ну, есть и «изъяны» в биографии, которые подлежат быть отраженными: социальное происхождение (отец – землевладелец, т. е. помещик); первое образование (Московская духовная академия), за которым последовало второе (естественно-научное в Санкт-Петербургском университете [10]). И еще масса примет как эпохи, так и личности, эпохи – зловещей, личности – достойной.

Сдержанность (лаконизм и строгость) автобиографического документа, можно сказать, акцентуированная. Профессиональная карьера за 35 лет отражена скупо, но не формально (А. У. вполне осознавал значение своего учения о доминанте для физиологии и наук о человеке). В описании этой карьеры – ничего лишнего. Даже Ленинская премия (1932) не упомянута. Только ключевые публикации и «обязательные» статусные моменты (заведующий лабораторией, президент общества естествоиспытателей, академик…)

Но и не забыто: «В свое время состоял членом Петросовета VI созыва от рабочих и служащих Ленинградского университета».

Скажем так: автобиография – необходимая и достаточная

Ниже – в разделе, который называется «Драма и загадка жизни академика Ухтомского», - будет подробно рассмотрен весь неявный драматизм 15 лет жизни «при» советской власти одного из величайших ученых XX века. (Июль 2012).

Из писем, записных книжек, заметок на полях книг

[Ниже — некоторые извлечения из гуманитарного наследия А.А. Ухтомского. Фрагменты цитируемых текстов озаглавлены мною. — А. А.]

= А.А. Ухтомский: Что есть жизнь? Что есть мир? Что есть «теория мира»? Что есть мир психический?

<…> На индивидуальную человеческую жизнь применим взгляд как на временное соединение воедино бесконечно разнообразной сущности природы; это случайно явившееся единство крутится в общем вихре природы, во имя инерции пытается сопротивляться внешнему разнообразию сил, горит собственною своею минутною жизнью и именно в силу своей самозамкнутости, наконец, сгорает и самопожирается. Индивидуальная жизнь есть пожар кусочка кальция в океане мировой жизни, есть какое-то туманное пятно в необъятном небесном пространстве.

Вместе с жизнью человек создает себе так называемое «мировоззрение», т. е. «теорию мира». Но он должен быть всегда готовым, на какой бы ступени развития ни стоял, - отнестись к своему ближнему, отбросив всякую теорию. «Человек прежде всего практик», - говорит Гёфдинг, и потому его теоретические воззрения должны всегда дать дорогу нравственным.

<…> Во всяком случае, как пространственный мир реальности есть нечто неопределенное, куда порывается погружаться пытливый ум человека, так и мир психический, разлитый в этом мире пространства, остается для нас навсегда не миром устойчивой определенной жизни, но миром, постоянно требующим познавания, следовательно, движения вперед, борьбы... В тумане этого мира где-то затерялись начала, где мы поклоняемся реализации наших идеалов; но эти воплощения наших идеалов уже потому не могут служить нам концом пути, что у нас не может быть с ними идеального общения, - что они «утеряны в тумане».

(Из дневника. 1896 (А. Ухтомскому – 21 год). (Ухтомский А.А. 'Доминанта. Статьи разных лет. 1887-1939': Ухтомский А.А. Доминанта. - СПб.: Питер, 2002.- 448 с. с. 266-267) [11]

<...> Бог – это центральная идея, с которой носится человек в истории. Вся история – ряды человеческих попыток ОСУЩЕСТВИТЬ БОГА. Это стимулирующая, творящая идея истории. Если бегло пройти мыслью через историю Древнего Востока, Египта, Иудеи, Греции и Рима, развитие движения человечества будет сказываться в том, как там и тут осуществлял себе Бога человек, как понимал его, как “открывался” Он ему. “Каков Бог данного человека или данного момента, таков сам человек в момент истории”. В истории человек постепенно открывает Бога, и, по словам ап. Павла, “вся тварь с нетерпением ожидает откровения сынов Божьих.

Итак, Бог есть то, что пока, в ближайшей действительности, ЕЩЕ НЕТ, то, во что, однако, постоянно ВЕРУЕТ человек, чего ищет, за всемирную историю свою, и что осуществляется в меру веры и разумения его.

<...> Бог и истина не есть только греза или “сон души человеческой”, созданный для того, чтобы как-нибудь удовлетворить, как-нибудь забыться от действительности. О нет! В определение истины входит гораздо более то, что она судит, ограничивает, требует, чем то, что она удовлетворяет. Человек творит новое в мире, благовествуя на свой страх Бога миру; но это же новое и судит его. Это и значит, что человек не ограничивается возвращением лишь того, что получил (что было бы простым, пассивным и ленивым “применением к действительности”); но он, на основании того, что получил, “творит другие пять талантов”, вносит их, свои плоды – в мир, и отныне они уже делаются фактом, судящим его и мир, хотят они того или нет. Одним словом, БОГ – НЕ СУБЪЕКТИВНАЯ ГРЕЗА ДУШИ, НО – ПО МЕРЕ ТОГО КАК ЧЕЛОВЕК ОТКРЫВАЕТ И ОСУЩЕСТВЛЯЕТ ЕГО – ЕСТЬ СТОЯЩЕЕ ПЕРЕД НИМ И СУДЯЩАЯ ЕГО СИЛА.

Такова, по-моему, природа человеческой веры, истины и знания, такова природа жизни и развития. Это с Духовной академии и есть моя философская вера, и развить ее – моя надежда. <...>

Из писем к В.А. Платоновой. 1910 (Цит. по: Ухтомский А. Интуиция совести. Письма. Записные книжки. Заметки на полях. СПб, 1996, с. 26-27).

= А.А. Ухтомский: «Собеседник, т. е. лицо другого человека, открывается таким, каким я его заслужил…»

В скобках указаны страницы по изданию: Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 10. М.: Советский писатель, 1973. - А. А.].

...Хочется сказать об одной из важнейших перспектив, которые открываются в связи с доминантою. Это проблема ДВОЙНИКА и, тесно связанная с нею, проблема ЗАСЛУЖЕННОГО СОБЕСЕДНИКА. И та, и другая служат естественным продолжением того, что доминанта является формирователем "интегрального образа" действительности, о чем я пока очень кратко упомянул в статье 1924 г. во Врачебной газете. А что для нас является более важным и решающим, чем "интегральный образ", который мы составляем друг о друге, О ЛИЦЕ ВСТРЕЧЕННОГО ЧЕЛОВЕКА? По тому, как мы разрешаем эту ежедневную задачу, предопределяется в высшем смысле слова наше поведение, наша жизнь, наша ценность для жизни; в зависимости от того, как разрешим мы эту великую проблему <…>

Проблема "Двойника" поставлена Достоевским, а мостом к ее пониманию послужила для меня доминанта. В одном собрании посмертных бумаг Достоевского я в свое время с удивлением прочел, что, по собственному убеждению этого писателя, его раннее и столь, казалось бы, незначительное произведение "Двойник" было попыткою разработать и высказать самое важное, что когда-либо его мучило. Неоднократно и потом, после ссылки, он возвращался к этой теме, и все без удовлетворения. Для читателей "Двойник" остается до сих пор каким-то загадочным, маловнятным литературным явлением! Для меня из доминанты стало раскрываться вот что.

Человек подходит к миру и к людям всегда через посредство своих доминант, своей деятельности. СТАРИННАЯ МЫСЛЬ, ЧТО МЫ ПАССИВНО ОТПЕЧАТЛЕВАЕМ НА СЕБЕ РЕАЛЬНОСТЬ, КАКОВА ОНА ЕСТЬ, СОВЕРШЕННО НЕ СООТВЕТСТВУЕТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. НАШИ ДОМИНАНТЫ, НАШЕ ПОВЕДЕНИЕ СТОЯТ МЕЖДУ НАМИ И МИРОМ, МЕЖДУ НАШИМИ МЫСЛЯМИ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ. <…> Целые неисчерпаемые области прекрасной или ужасной реальности данного момента не учитываются нами, если наши доминанты не направлены на них или направлены в другую сторону. И тут возникает, очевидно, ежеминутно в нашей жизни следующее критическое обстоятельство: мы принимаем решения и действуем на основании того, как представляем действительное положение вещей, но действительное положение вещей представляется нами в прямой зависимости от того, как мы действуем! Очевидно - типическое и постоянное место нашей природы в том, что мы оправдываем наши поступки тем, что они соответствуют реальному положению; но для того, чтоб поступок вообще мог совершиться, мы неизбежно абстрагируемся от целостной реальности, преломляем ее через наши доминанты.

<…> Итак, человек видит реальность такою, каковы его доминанты, т. е. главенствующие направления его деятельности. Человек видит в мире и в людях предопределенное своею деятельностью, т.е. так или иначе самого себя. И в этом может быть величайшее его наказание! <…>

...Так вот, герой Достоевского Господин Голядкин (он же в более позднем произведении - "человек из подполья") и является представителем аутистов, которые НЕ МОГУТ ОСВОБОДИТЬСЯ ОТ СВОЕГО ДВОЙНИКА, КУДА БЫ ОНИ НИ ПОШЛИ, ЧТО БЫ НИ УВИДЕЛИ, С КЕМ БЫ НИ ГОВОРИЛИ.

Господин Голядкин не "урод", не "drole" [смешно, забавный. - фр. - А. А.]. Он может быть даже очень грандиозен, но, во всяком случае, чрезвычайно распространен. Это СОЛИПСИСТ, который мог даже дойти до принципиального философского самооправдания в германском идеализме Фихте или который приходит в ужас над жизнью и самим собой в гениальных "Les solitudes" Мопассана, где указывается, что люди проживают целую жизнь вместе, как муж и жена, до конца оставаясь совершенно отдельными, чуждыми, замкнутыми, загадочными друг для друга существами. Голядкин пошел только дальше, чем Фихте и Мопассан: он не только усматривает во всех своего Двойника, но и доходит до святой ненависти к своему Двойнику, т. е. к СВОЕМУ САМОЗАМКНУТОМУ, САМОУТВЕРЖДАЮЩЕМУСЯ, САМООПРАВДЫВАЮЩЕМУСЯ "Я". А уже это - начало выхода! Один шаг еще, и цыпленок пробил бы свою скорлупу к новой правде! [12]

<…> …в порядке нарочитого труда следует культивировать и воспитывать доминанту и поведение «по Копернику» — поставить «центр тяготения» вне себя, НА ДРУГОМ; это значит устроить и воспитывать свое поведение и деятельность так, ЧТОБЫ БЫТЬ ГОТОВЫМ В КАЖДЫЙ ДАННЫЙ МОМЕНТ ПРЕДПОЧЕСТЬ НОВООТКРЫВАЮЩИЕСЯ ЗАКОНЫ МИРА И САМОБЫТНЫЕ ЧЕРТЫ И ИНТЕРЕСЫ ДРУГОГО «ЛИЦА» ВСЯКИМ СВОИМ ИНТЕРЕСАМ И ТЕОРИЯМ КАСАТЕЛЬНО НИХ.

…В этом переломе внутри себя человек впервые открывает «лица» помимо себя и вносит в свою деятельность и понимание совершенно новую КАТЕГОРИЮ ЛИЦА, которое «никогда не может быть средством для меня, но всегда должно быть моею целью. С этого момента И САМ ЧЕЛОВЕК, ВСТАВ НА ПУТЬ ВОЗДЕЛЫВАНИЯ ЭТОЙ ДОМИНАНТЫ, ВПЕРВЫЕ ПРИОБРЕТАЕТ ТО, ЧТО МОЖНО В НЕМ НАЗВАТЬ ЛИЦОМ.

Вот, если хотите, подлинная «диалектика»: только переключивши себя и свою деятельность на других, человек впервые находит самого себя, как лицо.

Вот видите, — тут ужасно спаяны между собой темы о Двойнике и о Собеседнике: пока человек не освободился еще от своего Двойника, он, собственно, и не имеет еще собеседника, а говорит и бредит сам с собою; и лишь тогда, когда он пробьет скорлупу и поставит центр тяготения на лице другого, он получает впервые Собеседника. ДВОЙНИК УМИРАЕТ, ЧТОБ ДАТЬ МЕСТО СОБЕСЕДНИКУ. СОБЕСЕДНИК ЖЕ, Т. Е. ЛИЦО ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА, ОТКРЫВАЕТСЯ ТАКИМ, КАКИМ Я ЕГО ЗАСЛУЖИЛ ВСЕМ МОИМ ПРОШЛЫМ И ТЕМ, ЧТО Я ЕСТЬ СЕЙЧАС. <…> (384–385).

<...> И это опять все та же неизбежная тема о СОБЕСЕДНИКЕ! Человек ведь ищет более всего "ты", своего alter ego, а ему, вместо того, подвертывается все свое же "я", "я", "я" - все не удается выскочить из заколдованного круга с собственным Двойником к подлинному "ты", т.е. к Собеседнику. Если это не делается само собою, то здоровый вывод может быть только один: все силы и все напряжение, вся целевая установка должна быть направлена на то, чтобы прорвать свои границы и добиться выхода В ОТКРЫТОЕ МОРЕ - К "ТЫ". (388).

<...> Только тогда, когда будут раскрыты уши для всех, нищета афинского чудака не помешает узнать в нем Сократа, из последнего оборванца будешь черпать крупицы любви и правды, и для того, кого нарочито любишь, будешь действительно надежным верным другом, открытым ему д о прозрачности. Пока этого выхода от убийственного

Двойника к живому собеседнику нет, нет возможности УЗНАТЬ И ПОНЯТЬ ЧЕЛОВЕКА, КАКОВ ОН ЕСТЬ. А без этого выпадает все самое ценное в жизни. (389).

<...> ...С того момента, как человек решится однажды вынести свою установку (свою доминанту) на Собеседника вне и помимо себя, приходит что угодно, но не "покой": начинается все растущий труд над собой и ради другого, т. е. все больший и больший уход от себя в жизнь для ближайшего встречного человека. Награда, и притом ничем не заменимая, в том, что изобилию жизни и дела конца уже нет, о конце уже и не думается, а если он придет, о нем некогда будет думать. (391)

<...> Лишь бы была эта тяга к лицу, - она преодолеет и победит все преграды, предрассудки, предубеждения, теории, ПОНАВЫДУМАННЫЕ РАЗЪЕДИНЕННЫМИ ЛЮДЬМИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПОДДЕРЖИВАТЬ РАЗЪЕДИНЕНИЕ!

...Пока не сделано решающего шага, чтобы перешагнуть через границы к другим людям, как самодовлеющим и ничем не заменимым ЛИЦАМ, которые появляются В МИРОВОЙ ИСТОРИИ ОДНАЖДЫ, ЧТОБЫ НИКОГДА, НИКОГДА НЕ ПОВТОРЯТЬСЯ, не сделано еще ничего! (394-395).

<...> Всякое соприкосновение людей между собой страшно ответственно. Тут нет "мелочей" или "неважных деталей". Малейший неправильный оттенок, допущенный при первой встрече, налагает неизгладимые последствия на дальнейшее общение тех же людей. Потом уже и не учесть, когда и в чем началось то, что портит и искажает дальнейшее! Может быть, уже в первый момент встречи предрешается то, откроются ли друг другу когда-нибудь эти встретившиеся люди и достигнут ли самого важного и драгоценного - ОБЩЕЙ ЖИЗНИ КАЖДОГО В ЛИЦЕ ДРУГОГО [здесь - выделено мною. - А.А.], или даже при самой тесной жизни вместе будут все более замыкаться каждый в своем солипсизме и глухоте к другому. (409).

<...> Ничто другое, как жизнь для других, выправляет, уясняет и делает простою и осмысленною собственную личную жизнь. Все остальное - подпорки для этого главного, и все теряет смысл, если нет главного. (410).

<...> Если у меня в жизни было и есть что-то хорошее для встречаемых людей, то это хорошее, по-видимому в том, что я глубоко и до конца верю в великий смысл жизни и в людей; и в том, что я соблюл в себе БЛАГОГОВЕНИЕ К ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ ЛИЦУ [здесь - выделено мною. А.А.], которое выше всего и неповторимо, а обязательства перед ним вечны. (411).

<...> Впрочем, были и есть счастливые люди, у которых всегда были и есть собеседники и, соответственно, нет ни малейшего побуждения к писательству! Это, во-первых, очень простые люди вроде наших деревенских стариков, которые рады-радешеньки всякому встречному человеку, умея удовлетвориться им, как своим искреннейшим собеседником. И, во-вторых, это гениальнейшие из людей, которые вспоминаются человечеством, как почти недосягаемые исключения: это уже НЕ ИСКАТЕЛИ СОБЕСЕДНИКА, а, можно сказать, ВЕЧНЫЕ СОБЕСЕДНИКИ ДЛЯ ВСЕХ, кто потом о них слышал или узнавал. Таковы - Сократ из греков и Христос из евреев. Замечательно, что ни тот, ни другой не оставили после себя ни строки. У них не было поползновения обращаться к далекому собеседнику. О Сократе мы ровно ничего не знали бы, если бы за ним не записывали слов и мыслей его собеседники - Платон и Ксенофонт.

О Христе мы ровно ничего не знали бы, если бы народное предание, возникшее от поколения его личных собеседников, не вылилось потом в писаные книги Евангелий, которых было много!

Отчего же они не писали, эти всемирно гениальные люди?

Отчего мы знаем о них исключительно через их собеседников?

Мне кажется, что оттого, что они никогда и не имели неутоленной жажды в собеседнике, ибо ИМЕЛИ ВСЕГДА НАИИСКРЕННЕЙШЕГО собеседника в ближайшем встреченном человеке! Вот в чем секрет! И вот отчего люди толпами шли к ним! Уметь видеть и находить в каждом ближайшем встреченном человеке своего искомого собеседника! Тогда, конечно, обращаться к мысленному дальнему собеседнику и не придется. Зачем к дальнему, когда все нужное перед тобою. И в то же время, как писатели всех времен, малые и великие, обращались к "дальнему", пронося подчас свои гордые носы мимо неоцененно дорогого близ себя, эти великие мужи умели находить и распознавать искреннейшего собеседника в "ближнем". Вот секрет! "Дальние" узнавали о них через "ближних".

ОТТОГО И НЕ БЫЛО У НИХ ПИСАТЕЛЬСТВА, НИКАКИХ АБСТРАКЦИЙ, НИКАКОГО ГЕРБАРИЯ, А БЫЛА ЖИВАЯ ЖИЗНЬ ДЛЯ ЖИВЫХ ЛЮДЕЙ, ОЖИВЛЯЮЩАЯ ВСЕ НОВЫЕ ПОКОЛЕНИЯ ЖИВЫХ ЛЮДЕЙ, ЧЕРЕЗ ВЕКА И ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ. (418-419).

<...> Итак, - ПО ВОЗМОЖНОСТИ ВСЕ ВИДЕТЬ, ВСЕ ЗНАТЬ, НИ НА ЧТО НЕ ЗАКРЫВАТЬ ГЛАЗА И УДЕРЖИВАТЬ ПРИ ЭТОМ РАДОСТЬ БЫТИЯ ДЛЯ ДРУЗЕЙ И ПРИХОДЯЩЕГО СОБЕСЕДНИКА... Это настоящие счастие, к которому стоит стремиться и ради которого стоит понести всякий труд! (425).

<...> Пришвин продолжает ряд русских писателей-классиков. Здесь он идет непосредственно за ДОСТОЕВСКИМ И Л.ТОЛСТЫМ. Он - тонкий распознаватель нового для писателей, но старого, как мир, метода, заключающегося в одновременном растворении всего своего для себя и сосредоточении всего на живом-другом (на встреченной реальности, на встреченном человеке). Для Зосимы, для доктора Гааза этот метод исходный с самого начала. По-видимому, можно сказать, что Зосиме, Гаазу и им подобным свойственна методика проникновения в ближайшее предстоящее, как в свое ближайшее родственное, о которой говорит писатель, но только в необычно подчеркнутой и вошедшей в обыкновение форме, притом, не для "писательства", а для самого приближающегося к ним человека. Им свойственна ДОМИНАНТА НА ЛИЦО ДРУГОГО. Метод этот и для самого привычного в нем человека не может быть прост, - он является делом постоянного напряжения и труда целой жизни изо дня в день.

Оборачивающийся вспять не управлен в нем! Он есть постоянное восхождение от труда к труду, из силы в силу, все выше и вперед... (426).

<...> Старинно-русское слово о только что отошедшем человеке говорили: "Приказал(а) долго жить". Я помню, как меня поразило это слово, когда я услышал его в первый раз по поводу кончины моего старого дядьки, когда мне было лет шесть. Я тогда очень расспрашивал покойную тетю, - что это слово значит, что им хотят сказать. Я понял тогда только одно - что это высказывают уверенность в том, что покойный доброжелательно прощается с тем, кому предстоит еще жить, и желает долгой и доброй жизни, хоть и без него, ушедшего своей дорогой. (435)

= А.А. Ухтомский: «Не может Рахиль утешиться…»

<...> Слово «факт» в сущности двусмысленно. С одной стороны, мы отмечаем им то, что не зависит от наших теоретических ожиданий и предположений, и в этом смысле хорошо говорим, что «факты упрямы». С другой стороны, сама этимология слова «факт» взята из латинского языка: «factum est», т. е. «сделано».

В свое время Менделеев предупреждал, что не следует относиться к так наз. «фактам науки» с суеверной слепотой, - дескать, это что-то непреложное и неоспоримое, не подлежащее спору. Множество фактов науки просто «сделано» теми предубеждениями и теоретическими предвзятостями, с которыми люди подходили к действительности. Многое принималось за неоспоримый факт просто потому, что люди сейчас так склонны верить, или так настроены, или, наконец, больны.

Теоретический химик Гельм дает, по-моему, хорошее определение факта в его точном значении для науки: «ФАКТ - ЭТО ТО, ЧТО Я НЕ МОГУ УНИЧТОЖИТЬ НИКАКИМИ КОМБИНАЦИЯМИ МОИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ». Факт, что атом натрия одновалентен, и я не могу этого переделать - сделать его, например, дву- и трехвалентным. В этом смысле факты опыта - это то, что ставит незыблемые преграды моим вожделениям, - вожделение моей теоретизирующей мысли вообще.

Последний и самый неизбывный факт человеческой жизни в том, что «РАХИЛЬ ПЛАЧЕТ О ДЕТЯХ СВОИХ И НЕ МОЖЕТ УТЕШИТЬСЯ, ИБО ИХ НЕТ». Теоретизирующий химик может утешиться, успокоиться, что натрий одновалентен и не может стать двувалентным, ибо, в конце концов, это можно вплести довольно просто в общую теоретическую канву учения о веществе.

Физиолог, которому непременно хочется подчинить идее парабиоза все случаи торможения, поболеет, но и утешится, когда ему представят факты торможения, не укладывающиеся в привычные схему парабиоза, он может сказать себе, что привычные схемы парабиоза не обобщают его теории до конца, и новые факты могут быть согласованы с будущей обобщенной теорией, которая охватит и парабиоз и эти особые факты, как свои частности. Но вот, никак не переделать и не изменить того, что детей у Рахили больше нет, и никак не утешить нам Рахили, ибо ведь детей ее не вернуть никакими силами!

У Рахили детей больше нет, и как же Вы утешите ее, пока неизменен этот факт?! Трагическое значение факта в том, что он незыблем, как каменная скала, и останется незыблемым, когда самого себя, который его ощутил, уже не будет!

НЕ МОЖЕТ РАХИЛЬ УТЕШИТЬСЯ О ДЕТЯХ НИКАКИМИ КОМБИНАЦИЯМИ СВОИХ СЛОВ И ПРЕДСТАВЛЕНИЙ, ПОТОМУ ЧТО ВСЕ РАВНО ДЕТЕЙ ЕЕ БОЛЬШЕ НЕТ!

Тут-то и начинается для человека совершено новая оценка всего своего, впервые открывается ему оценка приходящего к нему человека, как неповторимого и неоценимого ЛИЦА. В ЭТОМ СМЫСЛЕ ДРЕВНИЙ СОКРАТ ГОВОРИЛ, ЧТО «СМЕРТЬ ЕСТЬ НАЧАЛО МЫСЛИ».

Смерть, однако, ничего не говорила бы человеку, если бы заранее не было в нем связи с ЛЮБИМЫМ ДРУГИМ, скрытого устремления подтвердить, подкрепить, поддержать ЛЮБИМОГО ДРУГОГО, от меня отдельного, от меня независимого, но для меня более дорогого и необходимого, чем все мое и чем сам я. Ведь Рахиль сама умерла бы незаметно для себя и с радостным чувством, если бы дети-то ее оставались и пребывали живыми и радостными! Итак, вот он, «социальный инстинкт» (если хотите - назовите так!), в его изначальном, ни на что другое не сводимом значении! Вот она, оценка жизни и бытия с точки зрения категории «лица» - скажу я!

Нужно быть чрезмерно замкнутым в себе или в своем лабораторном кабинетике, чрезмерно самоудовлетворенным в своих теорийках, чтобы так оглохнуть для живого человека и человеческого лица, что уже и вопль Рахили более не долетает до твоего омертвелого мышления! Слишком застарелый эгоистический образ жизни нужен для того, чтобы стать более невосприимчивым к тем «басовым тонам жизни», которые впервые делают человека человеком!

Индивидуалистическая культура, индивидуалистическая тренировка жизни и мысли именно таковы, что заглушают голос Рахили. Оттого наши спокойные теоретики и не могут найти в человеке даже и «социального инстинкта», не говоря уж об исключительном значении человеческого лица. <...> (402-403).

Из писем к Е.И. Бронштейн-Шур. (Цит. по: Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 10. М.: Советский писатель, 1973, с. 402-403)

<...> Конечно, не агностицизм, а лишь то уважение к лицу другого, которое побуждает говорить: я не понимаю его и, зная это, что не понимаю его, все-таки люблю его и считаю за брата и друга, как уважаемое и любимое мною самостоятельное бытие! От того и не сужу, и не осуждаю, что не понимаю! Ведь лишь тогда сужу и осуждаю, когда мне кажется, что понимаю! А я вот знаю, что не понимаю, и все-таки люблю и считаю другом, которому готов во всем помочь. Это и есть начало уважения, когда, не понимая, признают и готовы любить. <...>

Из “заметок на полях”. Год – ? (Ухтомский А. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск, 1997, с. 443)

= А.А. Ухтомский: “Спайка действия и познания”

<...> В доминанте мы имеем непрерывную спайку ДЕЙСТВИЯ и ПОЗНАНИЯ: это две стороны одной и той же активности, – лицевая сторона и изнанка, форсирующиеся одновременно и в одних и тех же условиях, таким образом, и расстройство одной и другой стороны идет одновременно бок о бок. <...>

= А.А. Ухтомский: “Мир – не предмет, а процесс...”

<...> Мир в полноте своей должен быть представлен вообще не как предмет, а как процесс. И христианское представление о Боге уже не предметное, а процессуальное, – он есть желаний край, последняя цель жизни, любовь, отец будущего века, изобретательный направитель жизни мира к Благу и Истине!. <...>

* Из книги: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Из неопубликованных глав. Том 1. СПб.: 2012. Электронное издание (http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=216 ).


	Номер 1(49) январь 2014
Андрей Алексеев