Номер 1(49) январь 2014 | |
Переводы: Луиза Глик, Джеймс Мерил, Роберт Фрост, Дилан Томас
Луиза Глик Луиза Глик (или Глюк, Louise Glük) родилась в Нью-Йорке в 1943 году. Окончив колледж Сары Лоуренс и Колумбийский университет, Луиза Глик преподавала поэзию во многих учебных заведениях Америки. Её первый сборник стихов "Первенец" (1968), написанный в форме монологов, отличался злостью и агрессивностью. С годами её поэтическое мастерство становится все более и более изобретательным. В 1985 году Луиза Глик получает национальную премию критиков за сборник "Триумф Ахилла", в котором она обращается к архетипических образам из классических мифов, волшебных сказок и Библии. За книгу "Дикий ирис" (1992) Луиза Глик была награждена Пулитцеровской премией. Сегодня она признанный поэт, автор многих поэтических сборников и книги эссе "Доказательства и теории".
Дикий ирис
И вот, после всех мучений, открылся выход. Эй, вы, снаружи: то, что зовётся смертью, – помню, – шум, опахало сосны надо мной. И всё. Тусклое солнце блеснуло в просвет. Ужас сознания, оказавшегося во тьме земли. И вдруг, всё прошло: этот страх, – стать бессловесной душой, – исчез, земля слегка просела. А я приняла их за птиц, мелькнувших в ветвях. Вам, позабывшим свой возврат из иного мира, я говорю вновь обретённой речью: всё возвращается из забытья, чтоб обрести голос. Из моего средоточия вырвался огромный фонтан, тёмно-голубые тени на лазурной морской глади.
Заутреня Непостижимый отец, когда мы впервые лишились рая, Ты сотворил его подобие: слегка другое, чтоб преподать урок, но и похожее: и там есть красота, и здесь – вот только мы так и не усвоили урок. Покинутые, устали друг от друга. Потом настали годы тьмы: посменно работали в саду, впервые слёзы омыли нам глаза, когда земля в соцветье лепестков предстала то тёмно-красных, то телесных – мы думать позабыли о Тебе, которому научены молиться. Мы знали: человеку не дано любить лишь то, что воздаёт любовью.
Затихающий ветер Я любил вас, когда сотворил, теперь – презираю. Я дал вам всё необходимое: подстелил землю, укрыл голубым небом – но чем дальше я уходил от вас, тем отчётливей видел: ваши души, которые могли стать необъятными, усохли, стали мизерными и болтливыми. Я одарил вас всех голубизной весеннего утра, временем, которым вы не сумели воспользоваться, – вы захотели большего, – дара, предназначенного не вам. Но чего бы вы ни жаждали, вы не найдёте этого в саду среди цветущих растений. Ваша жизнь – не обмирание и воскресение, как у них: ваша жизнь – полёт птицы от начала к концу, от начала к концу, подобно этой радуге, перекинутой от берёзы к яблоне.
Ранние сумерки Откуда вы знаете в чём моё счастье? Всё рождённое – мой крест; ни один из вас не получился. Но вы настаиваете, вы убеждаете: вот этот – лучше, вот этот – тебе ближе. И носитесь со своими ценностями – чистой жизнью, бесстрастьем – к ним вы стремитесь. Что вы можете знать обо мне, не зная себя? Вашей памяти не осилить и прошлого дня – но не забудьте, что вы – мои дети. И муки ваши не от других, а оттого, что вы рождены, оттого, что вам понадобилась своя жизнь.
Колыбельная Отдохни; у тебя было довольно волнений нынче. Сумерки, рано темнеет. Светлячки вспыхивают то тут, то там по углам комнаты, и в раскрытое окно веет сладость лета. Не думай ни о чём. Просто вслушайся в моё дыханье, в своё, оно, как светлячки, каждый вдох – искорка, озаряющая мир. Я так давно убаюкиваю тебя летними ночами, и я добьюсь своего; миру не под силу дать тебе столько покоя. Тебе стоит научиться любить меня. Людям стоит научиться любить молчание и темноту.
Притча о короле Великий король, глядя вперёд, видит не судьбу, а лишь сияние над безымянным островом: как король он мыслит повеленьями – лучше всего продолжать наступление, лучше всего мчаться вперёд по блистающим водам. Что есть судьба, как не решимость идти в обход истории, как не уменье в настоящем заметить неминуемую связь меж прошлым (образ короля как принца юного) и славным будущим (образ рабынь прекрасных). Но что бы это ни было там, впереди – откуда весь этот блеск? И кто мог знать, что это не обычная заря, а пламя, пожирающее мир.
Ноша Телемаха Всё не так уж скверно. Возникшая привычка возмещает отсутствие и недомолвки. Моя мать из тех, кто ни за что на свете не выкажет страданий, их считая уделом рабским. Когда я пытался поддержать её, она отвергла состраданье. Быть честней ей стоило бы и примкнуть открыто к порядкам Стои. К несчастью она царица и желала, чтоб ясно было всем: вот женщина, что выбрала Судьбу. Безумье такую выбирать Судьбу. Бог в помощь отцу, он глуп, коль ожидает прервать её уединение своим прибытием. Возможно, он потому и возвращается домой.
Одеяние Моя душа иссохла. Как будто побывала в огне, но не сгорела, не исчезла. Обугленная, всё ещё существует. Хрупкая. Дело не в одиночестве, а в недоверии. Так всегда после насилия. Дух, выманенный из тела и выставленный напоказ, трепещет, как перед Господом, – дух, выманенный из одиночества обещанием благодати, как ты сможешь вновь поверить в чью-то любовь? Моя душа увяла и сжалась. Тело стало ей велико, не по размеру. И когда надежда вернулась ко мне, это была совсем другая надежда.
Вечерние молитвы Уверена, мой грех – вполне обыден: прошу о помощи, а по сути – ищу защиты, мольба о сострадании – скрытая жалоба. Так тревожно этим весенним вечером. Я молю дать мне силу и указать путь, и ещё прошу избавить от болезни (сейчас, сейчас) – и неважно что там ждёт впереди. Я настаиваю на этой свободе от будущего, на храбрости, с которой я в одиночку встречу испытанья и выстою. Этой ночью, в унынье, я гадаю, каков Он, Тот, Кто слышит меня. И пока ветер перебирает листья молодой берёзки, я представляю существо полное сомнений, полное нежности, в общем, ничего сверхъестественного. Уверена, мой грех – обыден, и потому необорим; трепет листьев могу словами выразить, могу без слов почувствовать, как если б сочувствие в припадке полноты разрешилось иронией. Пора уснуть, – шелестят они, – пора начинать лгать.
Оплакивание
О, горе — моя любовь умирает вновь, моя уже ушедшая любовь, ушедшая и оплаканная. А музыка тянется, музыка расставания: деревья становятся лютнями.
Как жестока земля! Мерцают ивы, березы, склоняясь, вздыхают. Как жестоко, как немыслимо нежно!
Моя любовь умирает, не просто человек, а образ, жизнь сама.
Как жить я буду дальше? Где находить его, как не в печали, не в лесу, прародителе лютни.
Сколько можно: однажды уже пришлось сказать прощай земле, страдать, прощаться навсегда.
Мерцают ивы у каменного фонтана, к нему сбегаются дорожки из цветов.
О, сколько можно: вот он снова жив, но так недолго, лишь во сне.
Моя любовь умирает, вновь разлука. И сквозь завесу ив восходит солнце, пламенея, но свет уже не тот. И птицы вновь поют, и причитает голубь.
Ах, я допела песню. У фонтана поют вновь ивы с невыразимой нежностью, ветвями следя себя в сияющей воде.
Они так ясно видят. Он умирает вновь, и мир с ним вместе. Это будет вечно, по крайней мере, до моей кончины.
Эрос
В отеле, придвинув стул к окну, смотрю на дождь.
Это был то ли сон, то ли транс — я любила, и все же ничего не хотела.
Не хотелось ни коснуться, ни увидеть тебя. Хотелось одного: комната, стул, напев дождя, часами, в тепле весенней ночи.
И все; сидеть — и только. Душа съежилась: такая малость наполняла ее. Я смотрела на стену ливня, закрывшую темный город —
ничто не связывало нас; я отпустила тебя: живи, как хочешь.
С рассветом дождь прекратился. Я занялась вседневной суетой, я была свободна, но двигалась, как лунатик.
Тебя больше не было во мне. Пару дней в чужом городе. Разговор, прикосновенье руки. И вот, я сняла обручальное кольцо.
Это все, чего мне хотелось: стать голой.
Время Сперва чересчур, потом слишком мало. Детство: болезни. У постели маленький колокольчик – волны его звона приносят маму. Болезнь, серый день. В ногах постели спят собаки, наверное, они всё знают про детство: лучше не иметь сознания. Дождь оставлял грязные потёки на окнах. Я сидела с книжкой, рядом колокольчик. Не слыша голоса, я вырабатывала свой голос. Не видя знамений, я выбрала жизнь в духе. Дождь то припускал, то затихал. Месяц за месяцем, в бесконечном пространстве дня. Сны путались с реальностью. Потом я выздоровела; колокольчик убрали в шкаф. Дождь перестал. Собаки стояли у двери, просясь на прогулку. Я выздоровела, стала взрослой. И время хлынуло – подобно дождю, его было много, такая громада – не сдвинуть. Ребёнком я жила в полусне. Болела; была под защитой. И всё же – в мире духа, в мире серого дождя, утраченного, воскрешённого. И вот, засияло солнце. И время пошло, даже, когда его почти не осталось. И прожитое стало воспоминанием, воскрешённым, пережитым.
Джеймс Мерил Джеймс Мерилл родился в 1926 году, вырос в богатой семье, воспитывался гувернанткой прусско-английского происхождения, обучавшей его французскому и немецкому языку. Когда Джеймсу было тринадцать лет, родители развелись. Учился в престижной школе в Лоренсвилле. Рано начал писать стихи и прозу, первую книгу опубликовал на деньги отца. В 1943 поступил в Амхерст-колледж. Служил в армии в 1944-45 годах, после войны вернулся в колледж и закончил его в 1947, защитил диплом по творчеству Пруста. К этому времени второй сборник стихов Меррилла «Черный лебедь» был выпущен на средства его возлюбленного и напечатан в Афинах. В 1951 в издательстве Альфреда Кнопфа вышла книга его избранного Ранние стихотворения. С 1953 Меррилл на протяжении нескольких десятилетий делил жизнь с писателем Дэвидом Джексоном. Преподавал на отделении английского языка в Амхерст-колледже. С 1959 поэт со своим спутником каждый год несколько месяцев проводил в Греции, испытал глубокое влияние Кавафиса. Меррилл основал благотворительный фонд в поддержку литературы и искусства, дружил с Элизабет Бишоп. Был канцлером Академии американских поэтов в 1976-1995 г. Скончался в 1995 году.
Ангел
Над моим столом, трепеща крыльями, сама важность (хотя и не больше колибри), в тонко вытканной тунике школы Ван Эйка, парит вполне ангельский посетитель. Один его перст указует в окно, в самое сердце зимы, с её хрустальной пустотой, с дымкой, окутавшей дома и людей, бегущих прочь от холодного солнца, присевшего в море; другим — он указует на фортепьяно, где раскрыты ноты Сарабанды №1 на пассаже, которым мне никогда не овладеть, хотя он без труда овладел мной. Ангел открывает уста, словно хочет сказать или пропеть: «Творя мир, Господь, между прочим, сотворил и эту музыку Сати, все вы — неясный промельк, только целое, сияющее и вожделенное, достойно хвалы, достойно преклонения, что ты сидишь здесь со своей тетрадкой, что возомнил ты о своих деяниях?», но не произносит ни звука — мудро: я мог бы отметить промахи в Божьем творении, как и в твореньи Сати; и кстати, с чего это, походя, он полюбил Сати? Поддразнивая его, я погружаюсь в свою писанину, всё запутано там, всё странно бессвязно! Крошечный ангел сурово трясёт головой. Сколь безулыбчив его нежный, округлый лик. Он не хочет простить мне и нескольких путаных строк.
Чарльз в огне Уютным вечером у нас велась беседа о внешности. Мы согласились, что красота по-прежнему в цене (поверхность побеждает в нашей жизни среди водоворотов и камней), как вдруг, один из нас, ворчливо вставил: «Без интеллекта и души, дружище, мы сгинем напрочь». Ничего не оставалось, как согласиться с этим постулатом. Трудяга Чарльз принес свои закуски, затем в миниатюрные бокалы налил янтарный пунш и всем раздал. «Послушайте, — сказал всё тот же парень, — в Париже это делают вот так!», и он поджёг бокал в руке у Чарльза. Прекрасным голубым свеченьем пунш занялся. В глубокой тишине раздался хруст стекла. Стекало пламя, как принц, ступающий с хрустальной колесницы. Рабыня духов, чарльзова рука обволокнулась вмиг перчаткой жути. Понадобился легкий взмах, пока всё снова стало плотью. «А, по сути, всё чушь», — воскликнул потрясённый Чарльз, вглядевшись в зеркало. Там был всё тот же Чарльз. Он выпил вмиг и сгинул среди нас.
Роберт Фрост Роберт Фрост (1874-1963) классик американской поэзии. Окончил Дартмутский колледж, посещал Гарвардский университет. Был школьным учителем и фермером. Известность его росла с начала 20-х годов, по мере выхода сборников. Четырежды лауреат Пулитцеровской премии. Последние годы был приглашенным лектором различных американских университетов, его поэзия оказала влияние на многих современников и последующие поколения поэтов.
Другая дорога Скрещенье тропинок в осеннем лесу, Когда б раздвоился, я выбрал бы обе, А так – словно держишь судьбу на весу, Стоишь и глядишь сквозь сухую листву На ту, что теряется в тёмной чащобе. Я выбрал другую, – она посветлей, И мне показалась ещё нелюдимей, Приятней на вид и трава зеленей; Хотя для того, кто проходит по ней, Отличия вряд ли уже различимы, – Их, если и были, укрыл листопад, Ещё не примял его грубый ботинок. О, если бы снова вернуться назад! Но вряд ли решусь на сердечный разлад, На зов и соблазны бегущих тропинок. Со вздохом припомню, годы спустя, Как чаша весов в равновесье застыла: Тропинки скрестились в лесу, и я – Пошёл по заброшенной. Может быть, зря… Но это всё прочее определило.
В роще И вновь, и вновь листва, до смерти падка, устав дарить нам тень и ветром петь, летит плашмя, чтоб землю, как перчаткой, коричневою шелухой одеть. И прежде, чем над нами вновь нависнет благая тень, весенних листьев лак, она должна сойти в подполье жизни, она должна пройти распада мрак, она должна побегами пронзиться и стать подстилкой пляшущим цветам… Быть может, всё иначе где-то там, но здесь – не уклониться.
Октябрь Октябрьского утра тишь; созревшим листьям, чтобы всласть упиться жизнью, нужно лишь опасть. Вороний грай стоит в лесу, им завтра отправляться в путь. октябрьского утра тишь, молю, помедленнее будь, подольше время своё дли, сердца, не падких на обман, как ты умеешь, обмани. В начале дня лист оброни, к полудню сбрось другой, один — поближе, тот — вдали, туманом солнце осени, а дол усыпь листвой. И медли, медли! Ради лоз, чьи гроздья смертны и смуглы, листы обожжены... Хоть ради лоз, хоть ради лоз, распятых вдоль стены.
Дилан Томас Дилан Томас (1914-1953) – один из самых известных англоязычных поэтов ХХ века. Родился в Уэльсе в семье школьного учителя. Окончил Грамматическую школу Суонси. Стихи начал писать рано, ещё в школе. Слава тоже пришла рано, после первых газетных публикаций, и к моменту выхода первого сборника («18 стихотворений»), он уже был одним из самых известных молодых поэтов Англии. Несмотря на богемную жизнь, был женат и имел троих детей. Работал на Би-би-си. В последние годы жизни были организованы очень успешные чтения в Нью-Йорке, на которые собиралось много публики. Стихотворение «Do not go into that good night» («Не уходи покорно в эту ночь») написано в 1951 году и считается одной из вершин творчества Дилана Томаса.
DO NOT GO GENTLE INTO THAT
GOOD NIGHT Не уходи, не уходи покорно в эту ночь, всей старостью своей восстань на угасанье дня, всей яростью круши и рви, смиренного не корчь. Мудрец, ты знаешь, тьма права, словами не помочь, тусклее их бывалый блеск и молний острия, но ты дерись, не уходи покорно в эту ночь. Святоша, все твои дела цунами смерти вклочь сметает – вот они плывут, играя и блестя, круши и рви, пока ты жив, смиренного не корчь. Дикарь, ты духом одержим, ты славил солнца очь, но горечь смертного постиг, и вот, поник, грустя, – не уходи, не уходи покорно в эту ночь. Ты в смерть идёшь и видишь то, что нам ещё невмочь, (глаза слепца, как метеор, полны того огня), круши и рви, мой Командор, смиренного не корчь. И ты, отец небесный, там, в унылой вышине, казни, спаси меня сейчас, плачь горько обо мне. Не уходи, не уходи покорно в эту ночь, всей яростью круши и рви, смиренного не корчь. |
|
|||
|