Номер 1(49)  январь 2014
Валерий Черешня

Валерий ЧерешняПереводы:

Луиза Глик, Джеймс Мерил, Роберт Фрост, Дилан Томас

 

 

Луиза Глик

Луиза Глик (или Глюк, Louise Glük) родилась в Нью-Йорке в 1943 году.

Окончив колледж Сары Лоуренс и Колумбийский университет, Луиза Глик преподавала поэзию во многих учебных заведениях Америки. Её первый сборник стихов "Первенец" (1968), написанный в форме монологов, отличался злостью и агрессивностью. С годами её поэтическое мастерство становится все более и более изобретательным. В 1985 году Луиза Глик получает национальную премию критиков за сборник "Триумф Ахилла", в котором она обращается к архетипических образам из классических мифов, волшебных сказок и Библии. За книгу "Дикий ирис" (1992) Луиза Глик была награждена Пулитцеровской премией.

Сегодня она признанный поэт, автор многих поэтических сборников и книги эссе "Доказательства и теории".

 

Дикий ирис

 

И вот, после всех мучений,

открылся выход.

 

Эй, вы, снаружи: то, что зовётся смертью, –

помню, –

 

шум, опахало сосны надо мной.

И всё. Тусклое солнце

блеснуло в просвет.

 

Ужас сознания,

оказавшегося во тьме

земли.

 

И вдруг, всё прошло: этот страх, –

стать бессловесной душой, –

исчез, земля

слегка просела. А я приняла их за птиц,

мелькнувших в ветвях.

 

Вам, позабывшим

свой возврат из иного мира,

я говорю вновь обретённой речью: всё

возвращается из забытья,

чтоб обрести голос.

 

Из моего средоточия

вырвался огромный фонтан, тёмно-голубые тени

на лазурной морской глади.

 

Заутреня

 

Непостижимый отец, когда мы впервые

лишились рая, Ты сотворил

его подобие: слегка другое,

чтоб преподать урок, но и похожее:

и там есть красота, и здесь –

вот только

мы так и не усвоили урок. Покинутые,

устали друг от друга. Потом

настали годы тьмы: посменно

работали в саду, впервые слёзы

омыли нам глаза, когда земля

в соцветье лепестков предстала

то тёмно-красных, то телесных –

мы думать позабыли о Тебе,

которому научены молиться.

Мы знали: человеку не дано

любить лишь то, что воздаёт любовью.

 

Затихающий ветер

 

Я любил вас, когда сотворил,

теперь – презираю.

 

Я дал вам всё необходимое:

подстелил землю, укрыл голубым небом –

 

но чем дальше я уходил от вас,

тем отчётливей видел:

ваши души, которые могли стать необъятными,

усохли,

стали мизерными и болтливыми.

 

Я одарил вас всех

голубизной весеннего утра,

временем, которым вы не сумели воспользоваться, –

вы захотели большего, – дара,

предназначенного не вам.

 

Но чего бы вы ни жаждали,

вы не найдёте этого в саду

среди цветущих растений.

Ваша жизнь – не обмирание и воскресение, как у них:

 

ваша жизнь – полёт птицы

от начала к концу,

от начала к концу, подобно этой радуге,

перекинутой от берёзы

к яблоне.

 

Ранние сумерки

 

Откуда вы знаете

в чём моё счастье? Всё рождённое –

мой крест; ни один из вас

не получился.

 

Но вы настаиваете,

вы убеждаете:

вот этот – лучше,

вот этот – тебе ближе.

И носитесь со своими ценностями –

чистой жизнью, бесстрастьем –

к ним вы стремитесь.

 

Что вы можете знать обо мне,

не зная себя?

Вашей памяти не осилить

и прошлого дня –

 

но не забудьте, что вы – мои дети.

И муки ваши не от других,

а оттого, что вы рождены,

оттого, что вам понадобилась

своя жизнь.

 

Колыбельная

 

Отдохни; у тебя было

довольно волнений нынче.

 

Сумерки, рано темнеет. Светлячки

вспыхивают то тут, то там по углам комнаты,

и в раскрытое окно веет сладость лета.

 

Не думай ни о чём.

Просто вслушайся в моё дыханье, в своё,

оно, как светлячки, каждый вдох –

искорка, озаряющая мир.

 

Я так давно убаюкиваю тебя летними ночами,

и я добьюсь своего; миру не под силу

дать тебе столько покоя.

 

Тебе стоит научиться любить меня. Людям стоит

научиться любить

молчание и темноту.

 

Притча о короле

 

Великий король, глядя вперёд,

видит не судьбу, а лишь сияние

над безымянным островом: как король

он мыслит повеленьями – лучше всего

продолжать наступление, лучше всего

мчаться вперёд по блистающим водам.

Что есть судьба, как не решимость

идти в обход истории,

как не уменье в настоящем

заметить неминуемую связь

меж прошлым (образ короля

как принца юного) и славным будущим

(образ рабынь прекрасных). Но что бы это ни было

там, впереди – откуда

весь этот блеск? И кто мог знать,

что это не обычная заря,

а пламя, пожирающее мир.

 

Ноша Телемаха

 

Всё

не так уж скверно.

Возникшая привычка возмещает

отсутствие и недомолвки. Моя мать

из тех, кто ни за что на свете

не выкажет страданий, их считая

уделом рабским. Когда я

пытался поддержать её, она

отвергла состраданье. Быть честней

ей стоило бы и примкнуть открыто

к порядкам Стои. К несчастью

она царица и желала,

чтоб ясно было всем: вот

женщина, что выбрала Судьбу. Безумье

такую выбирать Судьбу. Бог в помощь

отцу, он глуп, коль ожидает

прервать её уединение своим

прибытием. Возможно,

он потому и возвращается домой.

 

Одеяние

 

Моя душа иссохла.

Как будто побывала в огне, но не сгорела,

не исчезла. Обугленная,

всё ещё существует. Хрупкая.

Дело не в одиночестве, а в недоверии.

Так всегда после насилия.

 

Дух, выманенный из тела

и выставленный напоказ,

трепещет, как перед Господом, –

дух, выманенный из одиночества

обещанием благодати,

как ты сможешь вновь поверить

в чью-то любовь?

 

Моя душа увяла и сжалась.

Тело стало ей велико, не по размеру.

 

И когда надежда вернулась ко мне,

это была совсем другая надежда.

 

Вечерние молитвы

 

Уверена, мой грех –

вполне обыден:

прошу о помощи,

а по сути – ищу защиты,

мольба о сострадании –

скрытая жалоба.

 

Так тревожно этим весенним вечером.

Я молю дать мне силу и указать путь,

и ещё прошу

избавить от болезни

(сейчас, сейчас) – и неважно

что там ждёт впереди.

Я настаиваю

на этой свободе от будущего,

на храбрости, с которой

я в одиночку встречу испытанья

и выстою.

 

Этой ночью, в унынье,

я гадаю, каков Он,

Тот, Кто слышит меня.

И пока ветер перебирает

листья молодой берёзки,

я представляю существо

полное сомнений, полное нежности,

в общем, ничего сверхъестественного.

 

Уверена, мой грех – обыден, и потому

необорим; трепет листьев

могу словами выразить, могу

без слов почувствовать, как если б

сочувствие в припадке полноты

разрешилось иронией.

 

Пора уснуть, – шелестят они, –

пора начинать лгать.

 

Оплакивание

 

О, горе — моя любовь

умирает вновь, моя уже ушедшая любовь,

ушедшая и оплаканная. А музыка тянется,

музыка расставания: деревья

становятся лютнями.

 

Как жестока земля! Мерцают ивы,

березы, склоняясь, вздыхают.

Как жестоко, как немыслимо нежно!

 

Моя любовь умирает,

не просто человек, а образ, жизнь сама.

 

Как жить я буду дальше?

Где находить его,

как не в печали, не в лесу,

прародителе лютни.

 

Сколько можно: однажды уже пришлось

сказать прощай земле,

страдать,

прощаться навсегда.

 

Мерцают ивы у каменного фонтана,

к нему сбегаются дорожки из цветов.

 

О, сколько можно: вот он снова жив,

но так недолго, лишь во сне.

 

Моя любовь умирает, вновь разлука.

И сквозь завесу ив

восходит солнце, пламенея,

но свет уже не тот.

И птицы вновь поют, и причитает голубь.

 

Ах, я допела песню. У фонтана

поют вновь ивы

с невыразимой нежностью, ветвями

следя себя в сияющей воде.

 

Они так ясно видят. Он умирает вновь,

и мир с ним вместе. Это будет вечно,

по крайней мере, до моей кончины.

 

Эрос

 

В отеле, придвинув стул к окну, смотрю на дождь.

 

Это был то ли сон, то ли транс —

я любила, и все же

ничего не хотела.

 

Не хотелось ни коснуться, ни увидеть тебя.

Хотелось одного:

комната, стул, напев дождя,

часами, в тепле весенней ночи.

 

И все; сидеть — и только.

Душа съежилась: такая малость наполняла ее.

Я смотрела на стену ливня, закрывшую темный город —

 

ничто не связывало нас; я отпустила тебя:

живи, как хочешь.

 

С рассветом дождь прекратился. Я занялась

вседневной суетой, я была свободна,

но двигалась, как лунатик.

 

Тебя больше не было во мне.

Пару дней в чужом городе.

Разговор, прикосновенье руки.

И вот, я сняла обручальное кольцо.

 

Это все, чего мне хотелось: стать голой.

 

Время

 

Сперва чересчур, потом слишком мало.

Детство: болезни.

У постели маленький колокольчик –

волны его звона приносят маму.

 

Болезнь, серый день. В ногах постели

спят собаки, наверное, они всё знают

про детство: лучше не иметь сознания.

 

Дождь оставлял грязные потёки на окнах.

Я сидела с книжкой, рядом колокольчик.

Не слыша голоса, я вырабатывала свой голос.

Не видя знамений, я выбрала жизнь в духе.

 

Дождь то припускал, то затихал.

Месяц за месяцем, в бесконечном пространстве дня.

Сны путались с реальностью.

 

Потом я выздоровела; колокольчик убрали в шкаф.

Дождь перестал. Собаки стояли у двери,

просясь на прогулку.

 

Я выздоровела, стала взрослой.

И время хлынуло – подобно дождю,

его было много, такая громада – не сдвинуть.

 

Ребёнком я жила в полусне.

Болела; была под защитой.

И всё же – в мире духа,

в мире серого дождя,

утраченного, воскрешённого.

 

И вот, засияло солнце.

И время пошло, даже, когда его почти не осталось.

И прожитое стало воспоминанием,

воскрешённым, пережитым.

 

Джеймс Мерил

 

Джеймс Мерилл родился в 1926 году, вырос в богатой семье, воспитывался гувернанткой прусско-английского происхождения, обучавшей его французскому и немецкому языку. Когда Джеймсу было тринадцать лет, родители развелись. Учился в престижной школе в Лоренсвилле. Рано начал писать стихи и прозу, первую книгу опубликовал на деньги отца. В 1943 поступил в Амхерст-колледж. Служил в армии в 1944-45 годах, после войны вернулся в колледж и закончил его в 1947, защитил диплом по творчеству Пруста. К этому времени второй сборник стихов Меррилла «Черный лебедь» был выпущен на средства его возлюбленного и напечатан в Афинах. В 1951 в издательстве Альфреда Кнопфа вышла книга его избранного Ранние стихотворения.

С 1953 Меррилл на протяжении нескольких десятилетий делил жизнь с писателем Дэвидом Джексоном. Преподавал на отделении английского языка в Амхерст-колледже. С 1959 поэт со своим спутником каждый год несколько месяцев проводил в Греции, испытал глубокое влияние Кавафиса.

Меррилл основал благотворительный фонд в поддержку литературы и искусства, дружил с Элизабет Бишоп. Был канцлером Академии американских поэтов в 1976-1995 г.

Скончался в 1995 году.

 

Ангел

 

Над моим столом, трепеща крыльями, сама важность

(хотя и не больше колибри),

в тонко вытканной тунике школы Ван Эйка,

парит вполне ангельский посетитель.

Один его перст указует в окно,

в самое сердце зимы,

с её хрустальной пустотой, с дымкой,

окутавшей дома и людей, бегущих прочь

от холодного солнца, присевшего в море;

другим —

он указует на фортепьяно,

где раскрыты ноты Сарабанды №1 на пассаже,

которым мне никогда не овладеть,

хотя он без труда овладел мной.

Ангел открывает уста, словно хочет сказать или пропеть:

«Творя мир, Господь, между прочим,

сотворил и эту музыку Сати,

все вы — неясный промельк, только целое,

сияющее и вожделенное,

достойно хвалы, достойно преклонения,

что ты сидишь здесь со своей тетрадкой,

что возомнил ты о своих деяниях?»,

но не произносит ни звука — мудро: я мог бы отметить

промахи в Божьем творении, как и в твореньи Сати; и кстати,

с чего это, походя, он полюбил Сати?

Поддразнивая его, я погружаюсь в свою писанину,

всё запутано там, всё странно бессвязно!

Крошечный ангел сурово трясёт головой.

Сколь безулыбчив его нежный, округлый лик.

Он не хочет простить мне и нескольких путаных строк.

 

Чарльз в огне

 

Уютным вечером у нас велась беседа

о внешности. Мы согласились,

что красота по-прежнему в цене

(поверхность побеждает в нашей жизни

среди водоворотов и камней),

как вдруг, один из нас, ворчливо вставил:

«Без интеллекта и души, дружище,

мы сгинем напрочь». Ничего не оставалось,

как согласиться с этим постулатом.

Трудяга Чарльз принес свои закуски,

затем в миниатюрные бокалы

налил янтарный пунш и всем раздал.

«Послушайте, — сказал всё тот же парень, —

в Париже это делают вот так!»,

и он поджёг бокал в руке у Чарльза.

Прекрасным голубым свеченьем

пунш занялся. В глубокой тишине

раздался хруст стекла. Стекало пламя,

как принц, ступающий с хрустальной колесницы.

Рабыня духов, чарльзова рука

обволокнулась вмиг перчаткой жути.

Понадобился легкий взмах, пока

всё снова стало плотью. «А, по сути,

всё чушь», — воскликнул потрясённый Чарльз,

вглядевшись в зеркало. Там был всё тот же Чарльз.

Он выпил вмиг и сгинул среди нас.

 

Роберт Фрост

 

Роберт Фрост (1874-1963) классик американской поэзии. Окончил Дартмутский колледж, посещал Гарвардский университет. Был школьным учителем и фермером. Известность его росла с начала 20-х годов, по мере выхода сборников. Четырежды лауреат Пулитцеровской премии. Последние годы был приглашенным лектором различных американских университетов, его поэзия оказала влияние на многих современников и последующие поколения поэтов.

 

Другая дорога

 

Скрещенье тропинок в осеннем лесу,

Когда б раздвоился, я выбрал бы обе,

А так – словно держишь судьбу на весу,

Стоишь и глядишь сквозь сухую листву

На ту, что теряется в тёмной чащобе.

 

Я выбрал другую, – она посветлей,

И мне показалась ещё нелюдимей,

Приятней на вид и трава зеленей;

Хотя для того, кто проходит по ней,

Отличия вряд ли уже различимы, –

 

Их, если и были, укрыл листопад,

Ещё не примял его грубый ботинок.

О, если бы снова вернуться назад!

Но вряд ли решусь на сердечный разлад,

На зов и соблазны бегущих тропинок.

 

Со вздохом припомню, годы спустя,

Как чаша весов в равновесье застыла:

Тропинки скрестились в лесу, и я –

Пошёл по заброшенной. Может быть, зря…

Но это всё прочее определило.

 

В роще

 

И вновь, и вновь листва, до смерти падка,

устав дарить нам тень и ветром петь,

летит плашмя, чтоб землю, как перчаткой,

коричневою шелухой одеть.

 

И прежде, чем над нами вновь нависнет

благая тень, весенних листьев лак,

она должна сойти в подполье жизни,

она должна пройти распада мрак,

 

она должна побегами пронзиться

и стать подстилкой пляшущим цветам…

Быть может, всё иначе где-то там,

но здесь – не уклониться.

 

Октябрь

 

Октябрьского утра тишь;

созревшим листьям, чтобы всласть

упиться жизнью, нужно лишь

опасть.

Вороний грай стоит в лесу,

им завтра отправляться в путь.

октябрьского утра тишь,

молю, помедленнее будь,

подольше время своё дли,

сердца, не падких на обман,

как ты умеешь, обмани.

В начале дня лист оброни,

к полудню сбрось другой,

один — поближе, тот — вдали,

туманом солнце осени,

а дол усыпь листвой.

И медли, медли!

                                   Ради лоз,

чьи гроздья смертны и смуглы,

листы обожжены...

Хоть ради лоз, хоть ради лоз,

распятых вдоль стены.

 

Дилан Томас

 

Дилан Томас (1914-1953) – один из самых известных англоязычных поэтов ХХ века. Родился в Уэльсе в семье школьного учителя. Окончил Грамматическую школу Суонси. Стихи начал писать рано, ещё в школе. Слава тоже пришла рано, после первых газетных публикаций, и к моменту выхода первого сборника («18 стихотворений»), он уже был одним из самых известных молодых поэтов Англии. Несмотря на богемную жизнь, был женат и имел троих детей. Работал на Би-би-си. В последние годы жизни были организованы очень успешные чтения в Нью-Йорке, на которые собиралось много публики.

Стихотворение «Do not go into that good night» («Не уходи покорно в эту ночь») написано в 1951 году и считается одной из вершин творчества Дилана Томаса.

 

DO NOT GO GENTLE INTO THAT GOOD NIGHT

 

Не уходи, не уходи покорно в эту ночь,

всей старостью своей восстань на угасанье дня,

всей яростью круши и рви, смиренного не корчь.

 

Мудрец, ты знаешь, тьма права, словами не помочь,

тусклее их бывалый блеск и молний острия,

но ты дерись, не уходи покорно в эту ночь.

 

Святоша, все твои дела цунами смерти вклочь

сметает – вот они плывут, играя и блестя,

круши и рви, пока ты жив, смиренного не корчь.

 

Дикарь, ты духом одержим, ты славил солнца очь,

но горечь смертного постиг, и вот, поник, грустя, –

не уходи, не уходи покорно в эту ночь.

 

Ты в смерть идёшь и видишь то, что нам ещё невмочь,

(глаза слепца, как метеор, полны того огня),

круши и рви, мой Командор, смиренного не корчь.

 

И ты, отец небесный, там, в унылой вышине,

казни, спаси меня сейчас, плачь горько обо мне.

Не уходи, не уходи покорно в эту ночь,

всей яростью круши и рви, смиренного не корчь.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 7351




Convert this page - http://7iskusstv.com/2014/Nomer1/Chereshnja1.php - to PDF file

Комментарии:

Ian Probstein
New York, NY, US - at 2014-02-05 20:42:33 EDT
Интересный Дилан Томас, но там же терцины, выдержанные в 5-стопном ямбе. Ян П

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//