Уроки английского

Случилось так, что я знакомился с Ботвинником дважды. Первый раз это было осенью 1961 года, когда я, в числе восьми «подававших» надежды московских юношей, играл в сеансе с часами против прославленного чемпиона. Ботвинник довольно быстро «расправился» со своими противниками, но в партии со мной у него долго была весьма трудная позиция, и лишь «под занавес», после почти четырехчасовой борьбы, чемпион мира нашел неочевидное спасение.

Белые (Л.Харитон): Крg2, Фа4, Сf1, Кс5, пп. b5, d4, g3, h3

Черные (М.Ботвинник): Крg8, Фb6, Сb7, Сg7

пп. d5, е6, f7, g5.

В этом положении Ботвинник сыграл

Л. Харитон – М. Ботвинник

      35...e5

и после

36. K:b7                     Ф:b7

37. Ф:a6                     Ф:b8

38.     b6                         ed

39. Ф:a7                      C:e5

40. Ф:b8+                   C:b8

И в знак ничьей протянул мне руку.

Никогда не забуду того момента, когда я остался один на один за доской с Ботвинником. В тот давний ноябрьский вечер в Центральном шахматном клубе на Гоголевском бульваре собралось много зрителей. У меня от пиетета перед чемпионом невольно дрожали коленки; к тому же партия заканчивалась в обоюдном цейтноте. Характерный штрих: Ботвинник все время следил за тем, правильно ли я веду запись ходов, очевидно, опасаясь "надувательства" со стороны юного противника и просрочки времени. Вряд ли эта партия была важной для него, но если он был так подозрителен даже в столь малозначительном поединке, то можно представить себе, как было нелегко играть против него его постоянным соперникам.

Эта подозрительность и недоверие, с которыми выросло подавляющее большинство людей его поколения, остались у него на протяжении всей его долгой шахматной карьеры. Известно, например, что, играя в 1951 году матч с Д.Бронштейном, Ботвинник после откладывания партии зачастую опасался сообщить своему секунданту записанный им секретный ход, так что секунданту приходилось работать над отложенной позицией по существу «в потемках».

Да, «ботвинниковская» эпоха была нелегкой для его соперников: ведь он практически на протяжении тридцати лет царил в советских шахматах. Можно вспомнить, что в годы сталинского культа существовали маленькие культики почти во всех областях человеческой деятельности (литература – Горький, театр – Станиславский, биология – Лысенко и т.д.) Поэтому и культ Ботвинника в шахматах был вполне закономерным явлением. Например, все матчи на мировое первенство проводились в соответствии с требованиями Ботвинника. М. Таль в 1960 году и Т. Петросян в 1963 году обращались даже с просьбой в ФИДЕ перенести их матчи против Ботвинника на более поздние сроки (обоим предстояло серьезное лечение), но в обоих случаях учитывались пожелания многолетнего чемпиона. Когда несколько лет назад в беседе с Д.Бронштейном я неосторожно заметил, что Ботвинник "сломал" его в матче на первенство мира, всегда спокойный Давид Ионович вспылил: "Как это он меня сломал?! Это я его сломал!" И действительно, именно от Бронштейна получил Ботвинник первый "прокол", именно он развеял миф о непобедимости Ботвинника, а потом уже победу над ними праздновали В.Смыслов, М.Таль, Т.Петросян.

Сейчас, когда бывшие советские шахматисты ездят по миру и играют в турнирах, вспоминается, что в 30-40-е годы Ботвинник был, пожалуй, единственным шахматистом и вообще одним из немногих, кто выезжал на Запад: иначе говоря, в годы "железного занавеса" он пользовался неограниченным доверием власть предержащих. Поделив первое место на турнире в Ноттингеме в 1936 году, Ботвинник написал письмо Сталину, в котором благодарил "отца и учителя" за свои успехи на шахматной доске. Такие письма в те времена писали доярки и физики, рабочие и академики, и много лет спустя Ботвинник признался, что письмо это было написано, как он сказал, "безопниками", но сути это не меняет: его верноподданичество ни на минуту не подвергалось сомнению.

Правда, нужно сказать, что "обратной связи" никогда не существовало: будучи по сути шахматным профессионалом, Ботвинник не прекращал занятий наукой, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, ибо никогда не знал, что может произойти завтра. Ведь в государстве, где спорт и шахматы служат целям политики и идеологии, чемпион – лишь марионетка в руках бюрократов, и, человек железного характера, Ботвинник не хотел жить по принципу "сегодня ты, а завтра я", понимая, что более или менее устойчивый академический заработок обеспечит ему спокойное существование.

Было бы, однако, неправильно, рассказывая о Ботвиннике, впадать в мрачный тон и пользоваться только темными красками. Как и почти всякая личность в СССР, он существовал как бы в двух измерениях. С одной стороны, обычная повседневная жизнь, где ему, как говорится, ничто человеческое не чуждо, а с другой - шахматы и мир шахматистов, в котором он твердо придерживался своих принципов, я бы даже сказал - своей морали. И самое главное, он хотел, чтобы этим принципам следовали и другие шахматисты.

Может быть, именно поэтому Карпов и Каспаров, бывшие в юные годы учениками Ботвинника, впоследствии нашли других учителей и тренеров, которые в шахматном отношении, несомненно, уступали Михаилу Моисеевичу, но зато были несравненно терпимее. На эту двойственность натуры Ботвинника я обратил внимание во время моей второй встречи с ним, которая состоялась через тринадцать лет после первой.

В июне 1974 года мне позвонили из шахматной федерации СССР и спросили, не могу ли я дать несколько уроков английского языка Ботвиннику, которому предстояла поездка в США и Канаду на встречу со специалистами в области компьютерной техники. Ботвинник к тому времени уже долго работал над созданием шахматного компьютера, и в СССР он был пионером идеи "искусственного шахматиста" еще в те годы, когда отношение к ней было более чем скептическим.

Конечно, я с радостью согласился быть "учителем" Ботвинника (в это трудно было даже поверить!), и, конечно, я очень волновался перед тем, как впервые переступил порог его квартиры, где должны были проходить наши занятия. Я испытал то же чувство, что и Юрий Разуваев, когда он впервые попал в шахматную школу Ботвинника; подумалось, что ведь этот человек играл с легендарными Ласкером, Капабланкой, Алехиным, и что он сам – легенда. Я смотрел на Михаила Моисеевича, а у самого в голове, как и у Юры за много лет до этого, вертелись диаграммы с позициями его знаменитых партий, запомнившимися наизусть и навсегда с детства.

Ботвинник встретил меня просто и радушно. Мы сразу же приступили к занятиям. Я сказал ему, что всегда думал, что он знает английский и немецкий языки. Ботвинник усмехнулся: "Знаете ли, я – типичное дитя "бригадного метода". В 20-30-е годы мы обучались таким образом, что один, лучший студент, "бригадир", отвечал сразу за несколько человек, и все вместе сдавали экзамены и получали дипломы. Сталин любил цифры, и ему нужно было "испечь" возможно больше людей с высшим образованием". А я-то, как тысячи шахматистов и нешахматистов, считал, что Ботвинник знает всё, что он самый образованный и т.д. Такой образ был создан многолетней советской пропагандой, прославлявшей чемпиона, его эрудицию и комсомольский характер.

Интересно, что в обыденной жизни, в простой беседе Ботвинник сам развенчивал это представление о нем, но когда он выступал перед публикой, то он, может быть, уже по инерции, носил маску недоступного человека. А ведь он любил соленую шутку, всегда умел к месту рассказать хороший анекдот, был неравнодушен к красивым женщинам. С удовольствием вспоминал давние встречи. Кого он только ни знал: Д.Ойстрах, Г.Уланова, И.Козловский... На его письменном столе я заметил старую фотографию: маршал Василий Блюхер и Михаил Ботвинник, 1936 год... Не знаю уж, какими судьбами сохранился этот снимок. Но можно легко вообразить, как дорого могло обойтись его хранение советскому чемпиону в сталинскую эпоху.

Как проходили наши занятия? Ботвинника всегда отличала особая организованность, каждая минута была у него на счету. Мы занимались три раза в неделю по два часа, и после первого часа занятий он всегда приглашал меня выпить чаю и отведать вкусно приготовленные им сэндвичи. Больше всего, пожалуй, мне и запомнились эти "переменки", когда за кухонным столом первый советский чемпион мира "раскрывался", рассказывая немало интересного о себе, соперниках, современниках.

Как-то Ботвинник попросил меня сделать на несколько дней перерыв в наших занятиях, так как он должен был ехать в Таллинн. "О, Михаил Моисеевич, – сказал я, – Вы встретитесь с Кересом!" – "Керес не должен об этом ни в коем случае знать!" – отпарировал Ботвинник. Откровенно говоря, я опешил от такой реакции – ведь соперничество с Кересом давно закончилось, но позднее я понял, что даже шахматный мир поделен для Ботвинника на две части. В одной – его бывшие соперники, а в другой – все остальные шахматисты, которые никогда не угрожали его гегемонии и для которых у него всегда находилось доброе слово. Как-то разговор зашел о Лилиентале, и Ботвинник сказал: "Он играл очень сильно, и у меня против него всегда были трудные позиции". Он только не добавил, что Лилиенталя он почти всегда побеждал!

Я уже отмечал, что за долгие годы сложился образ Ботвинника – человека холодного и рассудочного. Должен сказать, что из своего общения с Ботвинником, из бесед с людьми, хорошо его знавшими я вынес совершенно иное суждение. Его видимая холодность и надменность были всегда его защитой в борьбе с сильными соперниками. Да и не только за шахматной доской ему приходилось игрой (и не только игрой!) доказывать свое превосходство. Но в повседневной жизни Ботвинник всегда был готов помочь словом и делом тем, кому он симпатизировал. Известно, как много он помогал в своей шахматной школе ученикам, многие из которых стали сильными гроссмейстерами. Его советами неоднократно пользовались лучшие тренеры: М.Дворецкий, А.Никитин, А.Быховский и др.

Привлекала в Ботвиннике и особая, ненаигранная скромность. Скромность, не только подчеркнутая в строгом стиле обстановки его квартиры, но и в каждом дне его жизни (он сам стирал, сам делал покупки, и этому я был свидетелем). Моему первому шахматному учителю Юрию Абрамовичу Бразильскому, работавшему редактором шахматной литературы в издательстве "Физкультура и спорт", довелось сотрудничать с Ботвинником при редактировании его шахматных книг. Бразильский рассказывал мне, с каким трепетом наблюдал он Ботвинника за анализом шахматных позиций. Особенно же его поражало, что, если Ботвинник допускал какой-либо промах в анализе, он всегда с готовностью признавал свою ошибку. Мужество и скромность, на которые способны только немногие большие шахматисты.

Когда в 1976 году Виктор Корчной остался на Западе, почти все без исключения советские шахматисты подписали письмо против "изменника". Ботвинника попросили "наверху" также подписать это письмо. И тут Ботвинник, на мой взгляд, совершил воистину "ход конем", ход, который мог совершить только неординарный человек и действительно гениальный шахматист. Он сказал, что хочет написать свое собственное письмо, отдельно от письма советских гроссмейстеров. Этим он, очевидно, хотел подчеркнуть, что он занимает свое, особое место в истории шахмат. Но был в этой просьбе-отказе и свой хитрый маневр: Ботвинник прекрасно понимал, что для бюрократов 70-х годов он уже фигура прошлого и никто, к счастью, не предоставит ему такую привилегию. Так оно и случилось, и в результате его имени нет под этим позорным документом.

Удивительное дело: Ботвинник часто выступал с пророчествами, и почти никогда они не сбывались. Вспоминаю, как в свое время он говорил, что у Тайманова есть шанс победить Фишера в матче. Долгие годы он утверждал, что вот-вот сила Карпова пойдет на убыль, но кажется это происходит только сегодня... Во всех этих пророчествах, однако, не было и тени попытки приспособиться к "текущему моменту", никакого лицемерия. Ботвинник говорил то, что думал – он был искренним человеком.

Некоторое время спустя после наших занятий я встретил Михаила Моисеевича, прогуливающегося около своего дома на Фрунзенской набережной. Ботвинник вспомнил наши занятия, сказал, что английский ему очень пригодился в общении с американскими учеными. Я поинтересовался успехами его лучшего ученика Гарика Каспарова. "Его от меня недавно забрали, – сказал он с горечью. – Боюсь, что из него ничего не выйдет!" Но и на этот раз "патриарх" ошибся.