"...А с благодарностию - были..."

Я прекрасно помню, как я познакомился с Вовой. Было это в сентябре 1957 года в доме у Гали Наринской (которая потом стала моей первой женой) на Мясницкой улице. Они учились тогда в нефтяном институте им. Губкина на третьем или четвертом курсе. Среди студентов и студенток в свитерах и лыжных костюмах Вова заметно выделялся, в сером двубортном костюме элегантного кроя, в глаженой рубашке с заграничным галстуком, он и манерами и чуть замедленной интеллигентной речью, очевидно, представлял какой-то иной круг людей.

Когда я узнал, что он сын известного поэта — всё стало ясно, он был отголоском другой Москвы, о которой я тогда только слышал, Москвы, восходящей к Маяковскому, Пастернаку, семье Бриков, к ЛЕФу. Я прожил тогда в Москве месяца два, мы встречались несколько раз, помню, что гуляли на бульваре, по Замоскворечью. Говорили обо всем на свете, но, конечно, больше всего о стихах, о поэтах, о поэзии и искусстве вообще. Я считал себя человеком сколько-то осведомлённом  в русской поэзии вообще, особенно в современной, но лично из старшего поколения я знал только Анну Ахматову.

Оказалось, что Вова знает всё это не хуже меня, а что-то и лучше. Ведь он сам видел и слышал и Асеева, и Пастернака, и Мартынова, и Сельвинского, и Слуцкого и многих других. И сами стихи он знал замечательно, у него была превосходная память, часто он читал наизусть стихи целиком, от первой до последней строчки, а уж о цитатах говорить не приходится. Но рассказывал он и многое иное — науку, историю, политику, вообще беседы с ним были и заманчивы и интересны. К тому же он легко вовлекался в спор и спорил очень упорно, изобретательно и темпераментно. Переубедить его было совершенно невозможно.

Кстати, тут мы выяснили и одну забавную историю. Оказалось, что где-то за год до нашего знакомства я побывал в его комнате в писательском доме на Лаврушинском. Дело было так.

Я с моим другом той поры, тоже пишущим стихи — Дмитрием Бобышевым — возвращался из путешествия по Карпатам в Ленинград. Ехали мы через Москву и задержались в ней, решили навестить нескольких известных нам поэтов. Так повидали мы Пастернака, Луговского, Сельвинского. Пришли мы и к Кирсанову на Лаврушинский. Консьержка сказала, что его дома нет, но обычно он к полудню приезжает с дачи. Мы поднялись на второй этаж, уселись на подоконник и стали ждать. Через полчаса Кирсанов вошел в подъезд. Когда он поднялся до той площадки, где сидели мы, то, вместо того, чтобы просто представиться, мы в полном молчании взяли его под руки, что вышло совершенно нечаянно, без всякого умысла. Не знаю, что подумал Семен Исаакович, но он как-то бессильно повис на наших руках и даже, по-моему, на секунду потерял сознание.

Ну, тут мы, конечно, всё ему объяснили. Он облегчённо вздохнул и пригласил нас к себе почитать стихи. А в квартире провел нас в маленькую комнату, где над узкой постелью (чуть ли не раскладушкой) висела теннисная ракетка. Здесь мы и беседовали, и Кирсанов даже что-то похвалил и угостил вином. Так что в визите этом в Вовину комнату было нечто провиденциальное, предсказывающее нам дальнейшую дружбу с ним.

До 1968 года я жил в Ленинграде, но часто, иногда подолгу бывал в Москве и, конечно, во всякий свой визит видался с Вовой. Бывал и он в Питере. Вспоминаются больше какие-то мелочи, вроде того, что мы чуть ли не ежедневно ходили с ним в ресторан «Крыша», где подавали миноги в горчичном соусе, и стоило это совсем дешево.

Сейчас, когда жизнь уже почти прожита и остались только детали (по слову Михаила Кузьмина), мне ясно, что Вова, наверное, был самым замечательным человеком моего поколения из всех, с кем свела меня долгая жизненная дорога. Вот это надо обсудить подробнее.

Во-первых, он был чрезвычайно разносторонне одарен. Он был хорошим ученым и, прежде всего, в области истории науки. Он занял в ней заметное место не только в отечественном, но и всемирном масштабе. Его работы о Ньютоне, Лейбнице переиздавались, переводились на европейские языки, он участвовал почти во всех событиях этой замечательной области знаний. Вообще Вова знал много разного и мог просветить любопытствующего по многим предметам. Вова был замечательно одарен лингвистически, в совершенстве знал немецкий, английский (который выучил уже взрослым человеком), читал по-латыни, а понять мог тексты ещё на полудюжине языков.

У Вовы были поистине «золотые» руки. Я просто не могу вспомнить, чего он не мог бы сделать этими самыми руками. Он реставрировал старинную мебель, чинил часы и приборы старых и новых марок. Однажды при мне он исправил американский дверной замок моего приятеля, который, по словам хозяина, испортился в 1945 году (а было это в 80-х). Он делал удивительные вещи — мог перелицевать воротник мужской сорочки, перешить пальто, знал автомобиль до последнего винтика.

Вова очень хорошо рисовал, очень толково разбирался в живописи и вообще во всякой пластике. Он писал и переводил стихи. И делал это (тут уж я ручаюсь головой) талантливо и совершенно профессионально. Тут я мог бы очень много вспомнить конкретных эпизодов, но не хочется как-то мельчить тему. Дело не только в этих умениях. Дело в том, что он охотно без всякого надрыва делал это для других. И не только для друзей. Иногда я замечал, что ему просто интересно — сможет ли он сделать что-то сложное, новое для него. А чаще всего он делал всё это потому, что был просто добрым человеком. Он был добрым, отзывчивым на всякую беду большую и малую. Он помогал друзьям и едва знакомым людям, старикам и больным и просто попавшим в «переплет».

Меня он выручал десятки раз. Когда произошел известный литературный скандал с альманахом «Метрополь», и я попал во все советские «черные» списки, жить стало не на что, ни в издательстве, ни в журналах мне не давали работы. И выход нашелся благодаря Вове. В ту пору в еженедельнике «Неделя» зам. главного редактора был наш общий приятель Саша Авдеенко. Он мог давать мне для рецензий и письменных ответов какую-то часть литературного «самотека», приходившего в «Неделю». Но оформить это на моё имя было невозможно. И Вова взял всё это на себя, включая поездки в «Неделю», оформление счетов, получение денег. И это было не один раз, а длилось два года. Но не менее важно и другое — постоянное и, как потом оказалось, вполне обоснованное позитивное настроение Володи. Увы, я часто был склонен к депрессии, жизнь представлялась мне в очень мрачных красках, руки опускались, положение казалось безвыходным.

Я всегда шел со своими проблемами к Вове, и он объяснял, что нет ничего страшного, всё это минует, всё это преодолимо. И объяснял почему. Я продолжал гнуть своё, но переспорить Вову было невозможно, и я как-то иначе начинал смотреть на вещи. Такие свиданья просто лечили меня. И, наверное, не одного меня. Вот эта нравственная опора, каковой и становился Вова, была ничем не заменима, была спасительна. Но ведь и у самого Вовы бывали и беды и неприятности, зачастую он нехорошо себя чувствовал, я видел его, бывало, очень усталым, бледным, цвета полотна, чем-то угнетенным. Обсуждать он это не любил. О его болезни я узнал уже после случившейся катастрофы. Правда, это случилось тоже во время очередной моей депрессии, когда я несколько месяцев не выходил из дома.

Мне не хотелось бы сейчас сочинить этакий похвальный некролог, где всё окрашено одним восторженным цветом. И все-таки, заглядывая в прошлое, в реальность этого прошлого я вижу во Владимире Кирсанове как бы идеальную человеческую натуру. Он знал себе цену, иногда шутливо любил прихвастнуть. Но и с юмором у него всё было в порядке. Куда бы я ни кинул взгляд — Вова везде был на высоте. От малых вещей до больших, самых важных. Он был отличным кулинаром, мог приготовить обед не хуже самой лучшей хозяйки. Он был хорошим мужем и отцом. Сколько сил потратил он на помощь Кате, а ведь с младенчества она серьезно болела, и в том, что она нашла свое место в жизни,  есть  и его большая заслуга.

Вова был человеком замечательного, я бы сказал безошибочного, даже изысканного  вкуса. Он понимал толк в вещах, в мужской и женской одежде, в посуде, во всяких домашних мелочах и технике. Вот сейчас я пытаюсь вспомнить, чем бы разбавить этот список его достоинств. И не вижу. Кляну себя за то, что так точно понял это только сейчас. Иногда он слишком темпераментно спорил. Ну и что? Это было интересно. Иногда (всякий раз, как я уже написал, шутливо) прибавлял себе «очков» во всяких историях, но имел на это право. Во-первых, шутил, а во-вторых, никогда не шел по стопам Мюнхаузена – мистификации его не привлекали.

Близкий круг Вовы был не очень широк, кроме семьи – это Павел Катаев, Гарик и Тоня Герасимовы и, я надеюсь, что и я тоже. Но вот на похоронах и на поминках я увидел, чуть ли ни сотню людей – коллег Володи по институту, друзей его школьной и студенческой поры, историков, литераторов, дипломатов. И каждому было что сказать, что вспомнить, и никого не надо было вытаскивать на трибуну. Говорили много и охотно, и у каждого было какое-то своё воспоминание, свой случай, которым он хотел поделиться. И тут я понял, что именно конкретность каждого случая и свидетельствует о том, что Володя был скорой и верной помощью для очень многих людей. И такая внезапная его смерть застала всех врасплох, объединила всех одновременно и траурным и духоподъемным (может быть это не совсем точное слово) образом. Ведь, припоминая, они вспоминали искренне и без малейшей натяжки то, что связывало их с ушедшим. А это была его помощь, его бодрость, его приходящий на выручку оптимизм, его дарования, его эрудиция. А это значит, что говорилось о том лучшем, что было в жизни и самих воспоминателей.

Для меня смерть Вовы катастрофическая, ничем не восполнимая утрата. Без него столь многое потеряло и цвет, и вкус, и значение. Кому рассказать? Кому пожаловаться? Кто поймёт? Но, вспоминая стихи В. А. Жуковского, надо говорить не «их нет», а с благодарностью - «были»!..