Превращение либидо в творческую энергию представлялось Набокову еще одним нелепым утверждением психоанализа. «Не талант художника является вторичным половым признаком, как утверждают иные шаманы и шарлатаны, а наоборот: пол лишь прислужник искусства»[7].

И наконец, третье превращение либидо, столь важное в психоаналитической теории, казалось Набокову особенно возмутительным: «Одно из величайших явлений шарлатанского и сатанинского абсурда, навязываемого легковерной публике, — это фрейдовское толкование снов. Каждое утро мне доставляет радостное удовольствие опровергать венского шарлатана, вспоминая и объясняя подробности своих снов без единой ссылки на сексуальные символы и мифические комплексы»[8].

Неприятие фрейдовской метапсихологии, скептическое отношение к главным её разработкам не представляло ничего исключительного не только при зарождении учения, но даже и во времена глубочайшего его проникновения во все области западной культуры. И все же не было, кажется, никого, кто мог бы сравниться с Набоковым по резкости, настойчивости, постоянству, богатству и разнообразию приемов, удивительной изобретательности разоблачений.

Все переводы своих романов на английский Набоков снабжал предисловиями, в которых не забывал венскую делегацию: «Соблазнительной формы предмет или сон по-венски, который рьяный фрейдист, как может ему показаться, разыщет на дальней свалке моих пустырей, окажется при ближайшем рассмотрении издевательским миражом, подстроенным моей агентурой»[9].

Эти миражи и капканы требуют немалых усилий для их обнаружения среди психологических коллизий набоковских романов, которые кажутся особенно пригодными для фрейдистских толкований. Четвертая глава 2 части романа «Ада» целиком посвящена снам Ван Вина, которые сам он (проф. психиатрии) разделяет на профессиональные и эротические. Последние как бы напрашиваются на психоаналитические интерпретации: Ада и Люсетта манипулируют кукурузным початком, который превращается в половой член, используемый для орального секса, а в следующей сцене «высоко задирая гладкие зады, они утоляют жажду, лакая из лужи его кровь»[10]. Метафорический смысл сна, связанного с болезненными для Вана событиями совершенно очевиден. Но применимость психоаналитических трактовок не более чем кажущаяся. Ни читателям, ни самому Вану не требуется никаких расшифровок. Нет тут и символов, которые укрывали бы его отнюдь не платоническое влечение к сестре.

По Фрейду, «теория вытеснения является краеугольным камнем, на котором построено все здание психоанализа и важнейшей частью последнего»[11]. Только то, что вытеснено из сознания (как неприемлимое) может проникнуть в него виде символов, которые раскрываются лишь в процессе психоанализа. Этот принцип и позволяет распознавать набоковские имитации.

Вот еще одна из его искусных ловушек.

Гумберт Гумберт, полный волнения и тревоги, ожидает близости с Лолитой.
«Я уже собирался отойти, когда ко мне обратился незнакомый голос: „Как же ты ее достал?“ – „Простите?“. – „Говорю: дождь перестал“, – „Да, кажется“. - „Я где-то видал эту девочку“, – „Она — моя дочь“. - „Врешь, не дочь“, – „Простите?“ - „Говорю: роскошная ночь“»[12].

Диалог кажется типичным примером того, что Фрейд описывает в «Психопатологии обыденной жизни», всех эти оговорок, описок, а в данном случае – ошибок слуха. Но сходство лишь внешнее. Нет здесь внутреннего конфликта, вытесненного и стремящегося прорваться. Гумбертовская тревога вполне им осознанна и причина «ослушек» очевидна. Это иллюзии, вызванные эмоциями, так их и называют в психиатрии – аффектогенные иллюзии.

Приведенные выше примеры можно было бы без труда умножить.

Герои Набокова охотно имитируют психоаналитический жаргон. «Она все еще маячит... между двумя зонами, анальной и генитальной...», - говорит о Лолите её школьная патронесса[13]. Гумберт Гумберт из этого же романа планирует самоубийство: «...оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка — я всегда был верным последователем венского шамана» (там же, ч. 2, пар. 29).

Приходится признать, что всемирно известный писатель был озабочен разоблачением психоанализа столь сильно и повторял свои нападки столь настойчиво, что породил немало подозрений в отношение его скрытых мотивов и побуждений. Да и враждебность по отношению к самому создателю психоанализа проявлялась в такой форме, которая сама по себе требовала объяснений.

К примеру, в романе «Bend sinister», без явной связи с происходящим, сообщается такая подробность: «На дне унитаза плавал конвертик от безопасного лезвия с ликом и подписью д-ра З. Фрейда» (гл. 5). А в последнем романе Набокова о его героине сказано, что “одиннадцати лет она прочитала A quoi rêvent les еnfants (что видят во сне дети) некоего Фрейда, душевнобольного доктора”[14].

Для психоанализа не составило труда распознать набоковские мотивы при помощи своих испытанных понятий. Чрезмерные усилия по восхвалению или, наоборот, настойчивая демонстрация ненависти, несоразмерные проявления этих чувств свидетельствуют о подавленных чувствах противоположного качества. Книжный пример: моралист, которого одолевают сексуальные вожделения, становится страстным борцом с порнографией[15]. Такой способ психологической защиты именуется реактивной формацией.

David G. Cohen: «Мы можем предположить, что набоковская воинственность побуждалась глубоким уважением к работам Фрейда и что агрессивная риторика и бичующие выражения скрывают истинный ход набоковского мышления. Фрейда и Набокова правильнее считать соперниками, чем врагами, двумя писателями со схожим пониманием того, как воздействует текст на читателя и как рождается его, текста, значимость»[16].

Но чтобы подкрепить это предположение требовалось раскрыть причины, которые делали принятие психоанализа невыносимым для набоковской психики. Alan Elms: Набоков ненавидел Фрейда не потому, что их концепции человеческой природы были радикально различны. Он ненавидел Фрейда потому, что они были так похожи. Именно это порождает нарцистизм малых различий (Фрейд), без которых двое стали бы пугающе идентичны. Эти-то малые различия и вызывают отчуждение и враждебность[17].

Убедительность такого объяснения равна убедительности всех вообще психоаналитических трактовок. Оно может казаться привлекательным или просто забавным, и это скорее дело вкуса, чем рациональных доказательств.

Некоторые журналисты стремились выяснить, нет ли у Набокова личного и неудачного опыта общения с психоаналитиками. Писатель ответил в свойственной ему манере:

«Это испытание само по себе слишком глупо и отвратительно, чтобы подумать о нем даже в шутку»[18]. (Интервью Олеину Тоффлеру.)

Тем, кто пытался понять набоковское неприятие фрейдизма, важно было установить насколько глубоко он знал психоанализ. Welsen приводит противоречивые мнения, даже и такое, что писатель был знаком с фрейдизмом на уровне американской домохозяйки [19].

Упомянутый уже Alms обратился к Набокову с перечнем вопросов, которые помогли бы ему понять отношение Набокова к Фрейду. Среди вопросов был и такой: знаком ли Набоков с работами Фрейда, или знает их со вторых рук? Писатель не ответил.

Но тут, пожалуй, сомнения разрешаются внимательным чтением самого Набокова. Психоаналитические термины употребляются верно, причем не только фрейдовские, но и Карла Юнга. Пародийные ситуации, миражи и ловушки устроены со знанием дела и тонким пониманием многих нюансов. Можно отыскать и непосредственные доказательства. Ван Вин из «Ады» (гл. 4) приводит высказывание Фрейда: «В мою студенческую пору я старался дефлорировать как можно больше девушек из-за того, что провалил экзамен по ботанике». Хотя Фрейд, разумеется, ничего такого не писал, цитата показывает знакомство с первоисточником. Фрейд действительно упоминал в «Толковании сновидений», что чуть было не провалил экзамен по ботанике, ошибившись в определении крестоцветных.

Во второй лекции «Введения в психоанализ» Фрейд приводит пример ошибочных действий: одна социал-демократическая газета напечатала: "Среди присутствующих был его величество корнпринц". На следующий день – исправление, и опять с ошибкой: "кнорпринц"[20].

А вот у Набокова в романе « Бледный огонь»: «В газетном отчете о коронации русского царя вместо «корона» (crown) было напечатано «ворона» (crow), а когда на следующий день это было с извинениями исправлено, произошла вторая опечатка — «корова» (cow)»[21]. (Комментарий к строке "На базе отпечатки".)

Детальное знакомство с текстами Фрейда несомненно. В телеинтервью Бернару Пиво (май, 1975) Набоков называет Фрейда комическим писателем, читать которого следует неприменно в оригинале.

Зигмунд Фрейд был постоянной и излюбленной, но не единственной мишенью Набокова. К удивлению многих, писатель не просто критически оценивал Федора Достоевского, но многократно, при всяком удобном случае возвращался к своим нападкам – в частных разговорах, лекциях, письмах, интервью, пародийных сценах романов. Следует ли предполагать, что в отношении Фрейда действовали особые, глубинные психодинамические силы, отсутствующие в других случаях? Быть может такая воинственность, удовольствие от заклания священных коров, такие «пощечины общественному вкусу» вполне соответствовали темпераменту Набокова? (Об этом – в заключительной части работы).

Язык, который отец психоанализа выбрал для описания своих теорий, предлагал редкие возможности для насмешек, пародий и розыгрышей, и Набоков с готовностью пользовался этим. Но не уклонялся он и от серьезной критики. Из интервью Джейн Хоуард: «Наши внуки, без сомнения, будут относиться к сегодняшним психоаналитикам с тем же любопытствующим презрением, с каким мы относимся к астрологии и френологии»[22].

Не только внуки, но и некоторые современники писателя полагали, что построения Фрейда (а также модификации и ереси этого направления) слишком далеки от науки, какими бы критериями последняя не определялась. Строгое определение Карла Поппера требует, чтобы научная теория содержала возможность её опровержения. Сам Фрейд, хотя и стремился соотнести свою метапсихологию с биологическими процессами, вынужден был удовлетвориться её теоретической логичностью: «По существу, психоанализ есть исследовательский метод, беспристрастный инструмент, скажем, наподобие исчисления бесконечно малых»[23].

Он, следовательно, не может быть проверен экспериментальными или любыми другими методами «чужих» наук. Единственный способ его верификации – личный опыт, психоаналитическая практика.

Попытки проверить психоаналитические теории, тем не менее, предпринимались. S.Fisher и R. Greenberg составили их обзор[24]. Убедительных данных, которые могли бы подтвердить или опровергнуть главные положения теории получить, однако, не удалось. Некоторые утверждения Фрейда как будто бы подтверждались, хотя бы отчасти, другие – нет, но главная проблема так и осталась нерешенной – найти надежные способы проверки. Проф. Бар-Иланского университета Яков Рофэ не смог отыскать эмпирические доказательства реальности вытеснения и связанного с ним понятия бессознательного[25].

Из-за этой-то недоступности проверке и опровержению, Карл Поппер посчитал психоанализ хорошим примером псевдонауки[26].

Лечебная практика психоанализа представлялась Набокову шарлатанской, а теоретические толкования - опасными для общества. Он даже полагал, что диктаторы только по недомыслию не привлекли его для своих целей, ибо «в психоанализе есть что-то большевистское: внутренняя полиция»[27] (интервью Анн Герен). В романе «Бледный огонь» герои беседуют о «взаимном влиянии и проникновении марксизма и фрейдизма» и их относительной вредоносности: «из двух ложных доктрин хуже всегда та, которую труднее искоренить»[28] (гл. "Горный вид". Комментарии Кинбота).

Попытки некоторого рода синтеза двух влиятельных доктрин действительно предпринимались психоаналитиками второго поколения (Wilhelm Reich, Erich Fromm и др.) Все они искали теоретические основания для общества, свободного от всякого подавления – социального и сексуального. Ничего соблазнительного для тоталитарных теоретиков фрейдизм и все его многичисленные модификации, как кажется, не содержали.

Чем дальше удаляется теория от источника её возникновения, тем вероятнее её разнообразные искажения. В интервью Николасу Гарнхэму Набоков говорил: «Считаю также, что фрейдистская теория ведет к серьезным этическим последствиям, например, когда грязному убийце с мозгами солитера смягчают приговор только потому, что в детстве его слишком много — или слишком мало — порола мать, причем и тот и другой «довод» срабатывает»[29] (интервью Николасу Гарнхэму).

Действительно, психоаналитические методики, применяемые без должной осторожности, могут стать опасными для общественного здоровья. В 80-х годах прошлого столетия в Соединенных Штатах и других англоязычных странах происходили события, странным образом напоминающие "охоту на ведьм" 16 века. Речь идет о т.н. «Satanic Panic». Охватившая поначалу консервативные христианские общины, паника распространилась достаточно широко, чтобы повлиять на социальных работников и полицейских чиновников.

Сообщения прессы о Ритуальных преступлениях сатанистов (Satanic ritual abuse), книги и телевизионные интервью с жертвами содержали кошмарные подробности страданий, перенесенных в детстве, воспоминания о которых пребывали в подавленном состоянии долгое время. Понадобилось вмешательство психотерапевтов (социальных работников, психологов, врачей) чтобы явить их сознанию психоаналитическими методами. После длительных следствий и уголовных процессов над предполагаемыми преступниками было, наконец, признано, что воспоминания не отражают реальных событий[30].

Справедливости ради следует напомнить, что Фрейд предполагал возможность ложных воспоминаний о сексуальных травмах.

Психоанализ и различные его ответвления породил особый вид литературной критики. Усилия направлялись на обнаружение скрытых мотивов – как у авторов, так и у героев их творений. Сам Фрейд был увлечен возможностями метода. Знаменитая нерешительность шекспировского Гамлета вызвана, по его мнению, не склонностью к чрезмерной рефлексии и не слабым невротическим характером. Гамлету трудно решиться на месть человеку, действия которого воплощают в реальности эдипов комплекс самого Гамлета – убийство отца и обладание матерью. Гамлет чувствует, не сознавая причины, собственную виновность. Фрейд уверен также, что в трагедии, написанной вскоре после смерти отца, отражаются собственные чувства Шекспира[31].

Увлечение методом сохраняется и поныне. Набоковский рассказ «Облако, озеро, башня», написаный в 1937 г. получил любопытное толкование в 1989. Для этого привлекаются 2 ключевых эпизода. Василий Иванович, главный герой рассказа, предлагает попутчикам-немцам огурец – вклад в общую трапезу. «Огурец всех рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в окошко». Наконец, из окна поезда открылся чудесный вид: «Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня».

Пораженный красотой ландшафта, герой решает остаться на озере и не возвращаться в Берлин. Простой и очевидный смысл рассказа – конфликт творческой личности с немцами-нацистами. Но предлагается анализ иного рода. Огурец, выброшенный в окно, символизирует кастрацию; ландшафт с озером и зеленью – женское, в данном случае материнское тело; внезапное решение остаться - желание возвращения в матку. Но героя «исторгают» из этого убежища – избивают и заставляют вернуться в Берлин[32].

Фрейд в своих лекциях действительно приводил пример сна, где ландшафт с горой и лесом символизировал тело женщины. О том, что реальный пейзаж для бодрствующего человека может иметь то же значение, он нигде не писал.

Norman N. Holland спрашивает: какой толк, какая польза от предположения, что Гамлет переживал эдипов комплекс, и Шекспир, вполне возможно, тоже? В чем польза от утверждения, что Отелло и Яго связывали гомосексуальные чувства? Какова, вообще, цель психоаналитической литературной критики? Цель эта, полагает Holland, помочь нам понять и выразить словами психологический опыт, полученный при чтении[33].

Не следует ли из этого, что читатель должен присоединиться к поискам и добавить свой эдипов комплекс к открытому у автора и его героев? Или же свои скрытые гомосексуальные чувства?

Набоков считал исключительно вредными любые толкования художественных вымыслов – их социальной значимости, моральных уроков, но в особенности – поиски символов и скрытых значений: «А если серьезно: фрейдисты опасны для искусства: символы убивают чувственное наслаждение, индивидуальные грезы… А уж пресловутая сексуальность! Это как раз она зависит от искусства, а не наоборот, поймите: именно поэзия на протяжении веков делала любовь более утонченной….»[34] (интервью Анн Герен).

Все набоковские обвинения, даже и самые рискованные, повторяются в сенсационном сборнике «Черная книга психоанализа», который вышел во Франции в 2005 г.[35]

Книга подозревает отца психоанализа в недобросовестности и подтасовках, а сам метод - во вреде, нанесенном его ложными толкованиями. Критика, разумеется, не осталась без ответа, но горячность споров кажется преувеличенной для учения столь почтенного возраста, теория и практика которого отметила столетний юбилей.

В течение десятилетий выстраивал психоанализ сложную систему спекулятивных понятий о структуре психики, её развитии и патологических отклонениях. При всей увлекательности этого лабиринта, из него не было выхода. Современное положение психоанализа (со всеим его ответвлениями и новшествами) кажется вполне определенным. Развитие психиатрии оттеснило психоанализ без объявления войны, просто потому, что он не соответствует практическим требованиям. Как бы увлекательно ни объясняли психоаналитики происхождение навязчивых состояний, разработка лекарственных средств ведется не с учетом их гипотез, но при исследовании химических медиаторов в нейрональных синапсах.

Единообразная диагностика психических заболеваний совершенно необходима для оценки эффективности лекарств при их испытаниях в различных медицинских центрах. Она учитывает лишь феноменологию, лишь клиническую картину, никак не относясь к гипотетическим причинам болезней, том числе и глубинным психодинамическим процессам. Теоретические основы фрейдовской метапсихологии представляют, увы, лишь исторический интерес. Разнообразные методы психотерапии – поведенческие, когнитивные др. значительно потеснили психоанализ.

В сухом остатке после столетней интенсивной работы находятся, однако, серьезные ингредиенты.

Прежде всего – бессознательное, ставшее популярным благодаря фрейдистам. Установлено с достаточной надежностью, что значительная часть информации воспринимается и обрабатывается неосознанно, и влияние её на человеческое поведение несомненно. Правда, это не бессознательное психоаналитиков с подавленными сексуальными и агрессивными побуждениями, стремящимися вырваться из заключения.

Другим ценным наследием, прошедшим испытание критикой, являются защитные механизмы, без учета которых трудно понять многие детали поведения отдельных лиц или целых групп в травматических ситуациях. Исследование психологической защиты, по крайней мере некоторых её видов, открывает иные процессы, не требующие психоаналитических объяснений.

Другое дело – гуманитарные сферы культуры. Увлекательность психоаналитических толкований издавна завораживала художников, литераторов, кинематографистов. Психоаналитические понятия глубоко проникли в стереотипы мышления западного человека. Мы продолжаем привычно пользоваться такими определениями как нарцистизм, идентификация, говорим о раздутом эго, трактуем забывчивость по Фрейду, поминаем в подходящих случаях архетипы Юнга, комплекс неполноценности Адлера. Не избежал этого даже Набоков. Он соблазнился фрейдистской трактовкой забавного эпизода на судебной процессе актрисы Джоан Берри против Чарли Чаплина.

Актриса заставила престарелого комика вступить с ней в интимную связь, угрожая пистолетом. Из письма Набокова Эдмонду Уилсону: «Меня умилил фаллический подтекст пистолета, которым поигрывала Джоан в перерыве между «интимным актом» с «полностью обнаженным» Чарли Чаплином. По всей вероятности, «седовласому комедианту» пришлось выбирать между тем, кто «разрядится» — он сам или пистолет, и он благоразумно избрал вариант менее летальный».[36]

Человек не может отказаться от ежедневных попыток понять мотивы поведения окружающих, от этой психологии (и психопатологии) обыденной жизни, даже и сознавая ее шаткий характер. В этом, возможно, причина живучести психоанализа. Зигмунд Фрейд предложил фантастическое толкование явлениям, многие из которых не находят научного объяснения и сейчас, через 75 лет после его смерти.