Нечаянно-негаданно
 Три объявления в одной газете

Из вороха распавшихся страниц…
Из полусгнивших кружев паутины -
- разлуки, встречи, именины,
родная речь и свадеб поезда...
Булат Окуджава

Однажды – давным-давно, когда железный занавес смирно трепыхался – нет, скорее подрагивал на ветру нашей весьма пестрой эмиграции, в небезызвестной нью-йоркской газете (ныне почившей в бозе) - Новое Русское Слово - появилось объявление:

– Художник продает русские новогодние и рождественские открытки.

Ну, думаю – надо порадовать московских друзей иностранными открытками на русском языке. Звоню по означенному телефонному номеру. Подходит ребенок.

- Мальчик, - говорю – позови, пожалуйста, папу к телефону.

- Я не мальчик, я очень пожилая женщина.

– Художница?

– Да.

– Я по поводу открыток.

– Пожалуйста, приходите, запишите адрес.

Мы с Джоном приходим – тут как тут. Приличная квартира в Манхэттене – на западном берегу. Худенькая пожилая женщина за столом. Оглядываюсь по сторонам. На стенах картины – мягко говоря, довольно дилетантские. Впрочем, значения это не имеет – открытки могут быть прелестными.

Ужас – какие-то кривые голубки на ватманской бумаге. Она мгновенно поняла – если не нравится – покупать не обязательно. Умираю от неловкости и, не моргнув глазом, покупаю полдюжины. Никому их, конечно, не посылаю – стесняюсь.

Между тем разговорились. Милая женщина. Я прямо физически ощутила, что она видит меня исчадием советского ада. А я дивлюсь ограниченности ее эстетических интересов и лексикона. И нашей с ней несовместимости.

Разумеется, она дворянского происхождения, ребенком попала в Прагу, где получила художественное образование. Потом Париж, война, Нью-Йорк. Маленькие, легкие и очень немолодые руки. Морщины на лице, вряд ли бывшем когда-нибудь очень красивым или хотя бы ухоженным, хотя кто знает. Говорим все вокруг, да около, слова застревают – обе стыдимся своей явной чужеродности. Так и разошлись – абсолютно не сойдясь.

Проходят года – 1991-й. Опять объявление в Новом Русском Слове:

- Продаю русские иконы.

Более чем респектабельный Манхэттенский адрес. Умираю от любопытства и, подхватив Джона, – по адресу.

Квартира уходит в глубину. Очень красивый породистый старик – англичанин? – британский акцент, манеры, стать – Кторов в роли английского лорда (другого не знала – не видела). На пустеющих стенах иконы – ни одной интересной – даже на мой простецкий взгляд.

Но хозяин куда интереснее интерьера. Жена недавно умерла – это ее коллекция икон.

Удивляет какая-то бесцеремонная торопливость продажи. Русский Николай-угодник – неуклюжая современная копия, но рама хороша, и вообще почему-то – хочется у него хоть что-нибудь купить – на память – о ком – о чем? – самой непонятно.

Входит женщина – крепко сбитая азиатка, по виду домработница самого простецкого склада – три шара, поставленные друг на друга, раскосые глаза, на фоне барски подчеркнуто подтянутого хозяина – явно неприбранная, какое-то ситцевое платье в цветочек, не скрывающее прорывающуюся не очень молодую плоть. Но уверенная в себе, и ведет себя хозяйкой, и не просто присутствует, а принимает заинтересованное участие в продаже. Уговорила купить эфиопскую иконку-складень за три доллара.

Абсолютно загипнотизированная загадочностью ситуации, покупаю Николая-угодника, греческую почти современную икону и эфиопов. Николай-угодник грубой работы на продажу иностранцам, но старинная рамка (не оклад, а именно рама) очаровательна. Старик разговорчив – рассказывает о том, как и где покупались иконы – Никола-угодник в Новгороде. Похоже, никакой связи с христианством – просто коллекция жанровой живописи – не лучшего качества. Все-то мне кажется, что смерть жены (еврейки?) принесла облегчение.

Почему-то разговор заходит о предвоенной инфляции в Германии – для нас с Джоном – это вычитанная из книг история – для него оживающие воспоминания – Берлин, голод, измученный мужчина на улице, торгующий двумя яблоками за баснословную сумму не имеющих цены денег. Женщина довольно бесцеремонно врывается в разговор – она добродушна – все время гостеприимно улыбается. Ее наружность плохо вяжется с обстановкой – ничего не понятно – ведет себя по-хозяйски, а манеры и вид – скромно-развязной прислуги.

Спрашиваем хозяина, чем он занимается (занимался?).

– Издательским делом.

Так ничего и не поняв, – домой. На прощание хозяин дома сердечно, не без стариковской милой учтивости, попрощался с нами, а азиатская женщина с плебейской бесцеремонной простодушностью сунула нам негнущуюся ладошку боком.

По дороге я, Джону:

– Спорим, что он женится или уже женился на ней.

– Да ты с ума сошла, в лучшем случае она сиделка. А скорее всего, просто уборщица.

– А я говорю, женится, если еще не женился.

Только почти через двадцать лет, совершенно неожиданно, из рассказа приятельницы я поняла, что мы с Джоном купили тогда иконы у Алекса Либермана – мужа (вдовца) Татьяны Яковлевой – парижской любви Маяковского. Это была ее торопливо распродававшаяся коллекция икон, и она разумеется еврейкой не была, а британский старик с аристократическими повадками – именно он оказался евреем родом из Киева с биографией необыкновенной - сказочно-пестрой и более чем примечательной.

Моя приятельница говорила о книге Франсин Дю Плесси Грей – Them (Они) - мемуары о матери и отчиме. Я немедленно купила книгу и, прочитав, окончательно поняла – да, это был Либерман – крестный отец глянцевых иллюстрированных журналов, бессменный главный редактор крупнейшего издательского конгломерата Condé Nast Publications (1962-1994).

Пара Яковлева-Либерман вскользь, но точно описана еще, к примеру, Лимоновым – когда-то я про них у него читала, да не приметила и позабыла, а сейчас выплыло. Между тем и Бродский написал текст-эссе к альбому фотографий Александра Либермана Campidoglio: Michelangelo's Roman Capital.

Оба автора стоят в титуле книги, посвященной – кто бы мог подумать! – Мелинде, жене моей.

Да, как я угадала, немолодая и некрасивая филиппинка Мелинда, служившая в их доме, стала его третьей женой – наследницей Татьяны Яковлевой.

А обе книги - мемуары дочки-падчерицы и фотоальбом в титульном соавторстве Либермана с Бродским – кстати, уже нобелевским лауреатом, соседствуют у меня на полке - хранятся в память о странной казалось бы потусторонней встрече.

И опять в Новом Русском слове объявление:

– Продаю предметы русского искусства – это в конце девяностых.

Звоню – мужской голос с чуть жестковатым акцентом, но не русским – попросил перезвонить позже, что я и сделала – и приятный женский голос - на этот раз с тяжелым узнаваемо русским акцентом и промахами в грамматике - пригласил подъехать, посмотреть. Когда я перешла для облегчения на русский, промахи в грамматике и произношении продолжались – уже на русском языке.

Приехали – путь неблизкий - в Квинс. Домик с прелестно заросшим теневым участком. Немолодая симпатично-глазастая женщина – заметно усталая, из Москвы, уехала в 73-м году – кто бы мог подумать, по-русски хотя и свободно, зато неграмотно и с усилиями, но все-таки куда лучше, чем по-английски. Языки непринужденно мешаются – салатом -винегретом, иногда мне даже трудно ее понять.

Высокий с тонким лицом, красивый и седой - совсем уж немолодой муж, как выяснилось, пуэрториканского происхождения. Экзотически зовут Джон Ривера - пенсионер, некогда инженер, в свое время работавший аккурат напротив дома, где мы с Джоном живем – в Транспортном управлении города Нью-Йорка.

А она – Людмила Пруссакова, бывшая жена бывшего советского диссидента Валентина Пруссакова. Людмила – для меня теперь она Люся - преподает в квинсском отделении Сити колледжа – по-моему, изобразительное искусство, а когда-то закончила Московский текстильный институт и училась в студии Белютина. В подтверждение в спальне висит большой автопортрет, типичный для белютинской школы – лицо полностью закрыто широкополой шляпой – научить портретному сходству Элий Михайлович не умел да и не пытался. В доме дополна изобразительного искусства – и продают все, вплоть до разрозненных иллюстрированных журналов, но за исключением пары гравюр Эрнста Неизвестного ничего, способного меня с Джоном хоть мало-мальски заинтересовать. А люди очень приятные, особенно хозяйка дома, хоть и хромающая на оба языка.

Мы подружились, перезваниваемся до сих пор, но сейчас почти не видимся – они переехали на Лонг Айленд - для нас это дальняя дорога – без машины не меньше двух утомительных часов. Зато две гравюры Неизвестного с дарственной надписью автора напоминают о нечаянной и приятной встрече.