Глава пятая

По ленинским и другим местам

На следующее утро в "люксе" состоялось совещание с участием Лили и Алеши. Обсуждался план моей жизни в Москве.

– Первым делом едем в Шереметьево выколачивать твои книжки. Только не улыбайся ты им, ради Бога, – учила меня Лиля. – Разъярись! Помни, что ты свободная гражданка свободной страны. А мы создадим вокруг тебя возмущённую толпу.

Изобразить возмущённую толпу не удалось: моих спутников не пропустили не только в таможенную канцелярию, но даже в багажный зал.

Я приказала себе не мандражить, и чеканным шагом направилась в комнату 37. Постучалась, не дождавшись ответа, открыла дверь и на мгновенье испытала острый укол счастья. На двух черных дерматиновых диванах сидели пять таможенников, читали пять экземпляров моей книжки и хихикали. Одна тётка, вытирая глаза, простонала: "Ой, не могу". Усилием воли я заставила себя посуроветь...

– Вчера на таможенном досмотре незаконно конфисковали мои книги, и я требую, чтобы их немедленно мне вернули.

– Почему незаконно? И почему конфисковали? – мирно поинтересовался старший. – Взяли на проверку. Что можно, вернём.

– Всё, что я привезла, – можно! Согласно вашим сообщениям в печати, у вас сняты цензурные ограничения. Вы публикуете Солженицына, Оруэлла, Замятина. Месяц назад на приёме в Советском посольстве в Вашингтоне ваш посол Дубинин заявил, что в СССР гласность и перестройка. Кому верить?

– Не дёргайте глазом! Нам нужно время для ознакомления.

– У меня нервный тик от встречи с родиной. Сколько ждать?

– Погуляйте часика два.

– Я специально приехала в Москву через пятнадцать лет, чтобы второй день болтаться в аэропорту, пока вы нарушаете свои же законы.

– А это что за клеветническая писанина? – вдруг рявкнул старший, тыча пальцем в невинную статью Шермана "Бескровные пути перестройки" в журнале "Слово". Затем он помахал тем же пальцем перед моим носом.

– Приезжают тут, понимаешь, распоряжаются! Мы вам не позволим разваливать нашу советскую власть!!!

– Вы в моей помощи не нуждаетесь. Так где же прикажете два часика гулять?

– В депутатском буфете. Нина Фаддеевна, позвоните Пряхиной, чтобы их пустила.

Таможенница "ой, не могу" забормотала в трубку. Следующие два часа мы с Алешей и Лилей выпили в депутатском буфете по стакану разбавленного сока, по чашке холодного кофе, съели по бутерброду с маслом и высохшими красными икринками и купили два пакетика конфет "Мишка на севере". Депутатский воздух придал мне уверенности.

– Ну–с, всё прочли?

– Забирайте вашу макулатуру, – проворчал старший и двинул в мою сторону семь экземпляров книжки (три зажилили). Копии "Нового Русского Слова" лежали в стороне.

– А как насчёт остального?

– Получите на обратном пути.

– Я – журналист, и напишу о вашем самоуправстве в американской прессе.

– Напугала! У себя дома можете писать и болтать всё, что хотите. Собака лает – ветер носит!

(Но оказалось, что собака могла лаять не только у себя дома. Через три дня, в программе "Добрый вечер, Москва" у меня взяли 30-минутное интервью, в котором я рассказала о злоключениях на таможне). 

– Спасибо и на этом, – сказала я старшему таможеннику. – Нет ли у вас бумажных пакетов?

– Чего нет, того нет.

– В чём я понесу книги?

– В зубах, – любезно ответил старший.

 ***

Следующие пункты назначения – Мавзолей и Музей Ленина. Кроме почетного караула, перед Мавзолеем не было ни души, и нам пришлось ждать двадцать минут, пока соберётся группа, достаточная для запуска в святая святых. В отличие от Гроба Господня в Иерусалиме, около которого можно стоять на коленях, плакать, молиться, – в Мавзолее нельзя остановиться ни на секунду. Гуськом, затылок в затылок, мы обошли гробницу, скосив на НЕГО глаза, и через две минуты тридцать секунд нас вынесло наружу.

Это был мой второй визит к Ильичу. Впервые я была в Мавзолее в пионерском возрасте. По случаю моего 12-ого дня рождения, папа решил показать мне Москву, и его бывший студент, ставший высоким партийным чином, пригласил нас на Первомайский парад. На трибуне Мавзолея стоял САМ в окружении тогдашних вождей: Молотова, Берии, Микояна, Жданова и прочих. В порыве ошеломительного восторга, помутившего мой отроческий разум, я в тот же день сочинила два стихотворения, которые впоследствии были напечатаны в газете "Ленинские искры". Вот они:

1.

Гремит победный марш над Родиной моею,

Сверкают звёзды над красавицей Москвой.

Товарищ Сталин на трибуну Мавзолея

Пришёл поздравить нас, товарищ мой.

Пришёл сказать, чтоб мы за мир поднялись,

Чтоб не забыли ужасов войны.

Сказать врагам, что зря они старались,

Что дни их подлой жизни сочтены.

Запомни, друг: от края и до края

Свою страну должны мы защищать.

Чтоб Родина – великая, святая

Могла легко и радостно дышать!

2.

Любимый Сталин! Наш родной

Отец, учитель, друг и вождь!

Он на трибуне в жаркий зной

Шлёт нам привет и в снег и в дождь.

А мы его благодарим,

Спасибо хором говорим

За то, что можно нам дышать,

Рождаться, жить и умирать!

Вернёмся, однако, к Ильичу. Не поручусь за остроту детской памяти, но я запомнила основоположника, одетого в полувоенный френч, и лежащего, как в музее, под стеклом. Он был освещён то ли синей, то ли зелёной подсветкой, отчего и выглядел сине–зелёным.

Не то в 1990-ом. Ленин покоился на темном бархате. Освещение мягкое, теплое, как бы солнце на закате. Торжественное лицо. Элегантный темно-синий костюм (не от Армани ли?), галстук в белый горошек.

И посетила меня банальная, как оказалось, мысль: А что, если все несчастья этой страны, происходят оттого, что ОН по-прежнему с нами? С древнейших времён, у пещерных народов, выставление покойника напоказ считалось глумлением над усопшим. Так поступали с врагами и преступниками. И вот изнывающий ленинский дух кружит над страной, не выпуская народ из дьявольских объятий. И только когда бренный прах "вечно живого" будет предан земле, его дух оставит в покое многострадальную страну. У трех поколений граждан с исковерканными мозгами с глаз спадет пелена. И непуганые потомки перестанут называть мумию Ленина "сухофруктом".

Впрочем, однажды случай свел меня с живым Ильичем. Как-то, путешествуя с мужем по Европе, мы заехали в Цюрих посетить могилу Джемса Джойса. Величайший писатель двадцатого века, ирландец по происхождению, Джойс рано покинул свою родину. Он жил в Триесте, Париже и Цюрихе, в котором и умер в 1941 году. Его прах покоится на холмистом кладбище Флантерн, на окраине города. Рядом с могилой небольшая статуя писателя. Джойс сидит на скамейке, нога на ногу, с открытой книгой в правой руке и сигаретой в левой. Задумчивый взгляд устремлён на сияющие вершины Альп.

За что Джойс так полюбил этот город? Цюрих не знаменит ни архитектурными ансамблями, ни кровавой историей, ни злачными притонами. Цюрих знаменит своими банками. Денежному населению планеты он известен, как финансовая столица мира. У взращённых в Советскую эпоху граждан, Цюрих ассоциируется с именем Ленина.

Мы, увы, относимся именно к этой группе. О том, что в Цюрихе до марта 1917 года жил в эмиграции Владимир Ильич, нам сообщили в раннем детстве. Конечно, этот факт не удержался бы в наших ветреных головах, если бы десятилетия спустя мы не прочли книжку Солженицына "Ленин в Цюрихе". Впрочем, въехав летним днём в этот город, мы меньше всего думали об основателе первого в мире...

Сняв номер в отеле и запарковав машину, мы отправились осматривать Цюрих. С первого взгляда он показался нам скучным и провинциальным – городом, где ничего не происходит.

Проголодались и зашли в ресторанчик "Шале", стилизованный под тирольскую таверну. В полупустом зале было прохладно и уютно. Шторы почти скрывали резкое полуденное солнце. Мы сели за угловой столик на бархатный диван и заказали бутылку красного вина и сырное fondu: нарезанные кубиками кусочки булки, которые надлежало макать в расплавленный в глиняной посудине сыр.

В этот момент открылась дверь, и в ресторан вошел Ленин в сопровождении трех человек. Вероятно, соратников. Они уселись в противоположном углу, и к ним тотчас подскочил официант. Через минуту он вернулся с бутылкой вина, откупорил ее и протянул Ленину пробку. Тот понюхал и кивнул. Официант плеснул вина в ленинский бокал. Ильич отпил, опять кивнул и потрепал официанта по плечу. Было видно, что он тут завсегдатай. Официант разлил по бокалам вино, и, наверно, пошутил, потому что все засмеялись.

По спине пробежал озноб, руки и ноги покрылись гусиной кожей.

– Витя, – пробормотала я, – у меня галлюцинация.

– Не только у тебя, – шепотом ответил мой побледневший муж. – Я тоже это вижу.

Меж тем, группа за столом тихо беседовала. Что они обсуждали? Взятие Зимнего? Ленин отставил назад правую ногу и, облокотившись на стол локтем левой руки, чуть подался вперед. В этой позе я видела его несчетное количество раз в спектаклях, в кино, на картинах, плакатах и открытках.

Вот он вынул пачку Кента, достал сигарету и щелкнул зажигалкой.

– Все же выясню в чем дело, – я откашлялась, встала и на ватных ногах подошла к их столику.

– Тысяча извинений, – сказала я по-русски хриплым голосом, – возможно ли, чтобы вы были Лениным?

Бредовость своего вопроса я осознала в ту же секунду.

– Pardon? – по-французски переспросил Ленин, учтиво привстав со стула.

– Ехcuse me, do you speak English?

Четверо мужчин подняли головы и уставились на меня.

– Just a little bit, – улыбнулся Ленин. – How can I help you?

– Вы невероятно похожи на Ленина. Слышали о таком? Он вождь мирового пролетариата и основатель Советского государства.

Do you really so?

You are his copy

Oh, great to hear that.

– But who are you?

– Well… I am Lenin indeed.

– Господи спаси, – помнится, я даже перекрестилась и опустилась на свободный стул.

– Что случилось? – испугался Ленин. – Вам нехорошо?

– Я – эмигрантка из бывшего Советского Союза.

– Тогда, пГизнаюсь, мне это аГхилестно, – сказал Ильич по-русски с заметным акцентом, но зато по-ленински картавя. Он ухватился двумя пальцами за лоб и потянул его. Кожа сморщилась, полезла вверх, и через мгновенье лысый скальп, как купальная шапочка, оказался у него в руках. Под скальпом обнаружился ежик каштановых волос. Бородка и усы остались на месте.

– Мы снимаем фильм, а сейчас у нас перерыв.

– И вы играете Ленина? – Наконец, дошло до меня.

– Exactly, соверГшенно веГно. Только, к сожалению, роль у меня небольшая, всего три эпизода.

– Слушай, Бьянко, – сказал один из соратников, – немедленно требуй у Альбера увеличения гонорара за убедительность образа.

– Блестящая мысль, - засмеялся Ленин. – Мадам, не откажите в любезности, приходите на съемочную площадку, скажите это нашему режиссеру. За это угощаю обедом.

– С удовольствием,– я, наконец, пришла в себя и залюбовалась Ильичем. – А мужа моего вы тоже угостите?

– ВсенепГеменно. Тащите его сюда. Пусть будет еще один свидетель.

Я позвала Витю, и мы распили вторую бутылку вина. Ленин взглянул на часы и всполошился.

– Нам пора. – Он встал из-за стола, держа в руках свой скальп, – Мы на съёмке за углом, на рю Дандон. – Приходите завтра к семи вечера, пойдем обедать!

Он "клюнул" меня в щёку, и вся группа поспешила к выходу.

На следующий день, прощаясь после обеда, Ленин подарил мне свою фотографию "в роли" с автографом: "На память от Ильича и Бьянко Скали."

А я, рыская полдня по книжным лавкам, нашла, и подарила ему "Lenin in Zurich" в переводе H.T.Willets.с такой надписью: "Из всех искусств для нас важнейшим является кино". (В.И.Ленин)

Надеюсь, он прочел эту книжку со словарем.

...Возвращаясь в Москву 1990 года.

Решив посвятить основоположнику целый день, мы из Мавзолея прямиком отправились в музей В.И.Ленина. Журнал "Traveler" снабдил меня фотографиями уже упомянутого Хелмута Ньютона, и мне надлежало дать к ним объяснения.

В частности, к пальто, простреленному Фаней Каплан. Красные вышитые звёздочки на плече этого пальто означали ранения, белые – пуля не задела, только пальто порвала. Это чёрное пальто в стеклянном боксе являлось предметом изучения октябрят, пионеров, комсомольцев, коммунистов и пенсионеров на протяжении семидесяти или более того лет.

Комментарии требовались и к картине художника Шматько, где Ленин рассказывает о плане ГОЭЛРО, и к "Роллс–Ройсу", который привёз вождю из Англии тогдашний нарком внешней торговли Леонид Красин. Машина роскошная, но как-то противоречит коммунистическим принципам. А с другой стороны, что им в нормальной жизни не противоречит?

Был у меня в этом музее и свой интерес. Мой дед Павел Романович Фридланд как бы приятельствовал с Лениным. Они познакомились в Швейцарии, оказавшись в одном пансионате. Оба любили русские романсы и музицировали в гостиной по вечерам. Кажется, пел Ленин, а дед аккомпанировал. А, может, и наоборот. Иногда они бродили по сонным швейцарским улочкам, и Ленин делился с дедом идеями о теории и практике революции. Расставшись, обменялись адресами. Уж не знаю, какой адрес дал Павлу Романовичу Владимир Ильич (может быть, шалаша), но в нашем доме хранилось несколько Ленинских писем. Они лежали в чёрной папке на верхней полке книжного шкафа, и родители несколько раз показывали их мне. Когда папу арестовали, в доме, естественно, был обыск. Письма забрали, и дальнейшая судьба их была неизвестна. И, оказавшись в музее, я подумала: а вдруг они тут? Вдруг на стенде под стеклом я увижу стремительные ленинские строчки – "Милейший Павел Романович!" А рядом – круглый дедовский почерк – "Милостивый государь, Владимир Ильич!"

Я рыскала по музею в поисках семейной переписки, увы, напрасно! А жаль. Павел Романович был искренним поклонником Ленина, его светлого ума, благородных целей и неукротимой энергии. Но в 1918 году деду показалось, что гораздо безопаснее восхищаться другом издалека. И он, коренной петербуржец, известный в городе инженер–теплотехник, схватил в охапку жену и двоих детей и отправился в эмиграцию. Дочери его – моей будущей маме – исполнилось восемнадцать лет, сыну – моему дяде – семь. Впрочем, мама уехала недалеко. В Риге, где их поезд сутки стоял в ожидании отправки, мама сбежала от родителей и вернулась в Петроград участвовать в построении нового мира. Следующее ее свидание с семьей состоялось через пятьдесят лет.

Музей Ленина удивил меня тем, что, в отличие от других учреждений, там ни за какие услуги не брали денег. Гардеробщица приняла моё пальто и протянула номерок. А я, в ответ, протянула рубль.

– Ой, что вы! – испуганно вскрикнула она. – У нас все бесплатно.

После того, как я изучила множество Ленинских бюстов – мраморных, гипсовых, гранитных и бронзовых, полюбовалась Лениным, выполненным из цветного стекла, Лениным, вышитым крестиком на ковре, Лениным, вытканным на чём-то и из чего-то сотканным, нарисованным маслом, карандашом, гуашью и кровью, я решила, что мой долг перед американскими читателями выполнен.

В процессе изучения ленинских бюстов захотелось, извините, в туалет. Пусть читатели извинят меня за упоминание такой банальной детали, как туалетная бумага, но этой банальной детали в музейном туалете не было.

– Как быть? – спросила я дежурную, следящую за порядком в заведении.

– С утра привезли два ящика рулонов, а к обеду все уже спёрли. Теперь выдаю по листочку. – Она сунула руку в карман чёрного халата и извлекла мятый, но мягкий листочек.

– Большое спасибо, вы меня выручили, – и я протянула ей рубль.

– Что ты! – в ужасе отшатнулась она, – У нас всё бесплатно.

Как приятно сознавать, что в этом продажном мире нарождающегося капитализма сохранился островок коммунизма, где каждому – бесплатно, по потребностям.

Закончив с изучением Ленинского храма, я попросила Лилю и Алешу ознакомить меня с "чем-нибудь красивым и пошло-потребительским". И в Третьяковке, и в Пушкинском музее я бывала много раз в "доэмигрантской" жизни. Мои спутники стали наперебой давать советы, и мы остановилась на выставке Фаберже в Кремле и ювелирном магазине "Жемчуг".

Глава шестая.

Сфера потребления

С Фаберже не повезло. Касса была закрыта, и когда я, размахивая купюрами, приблизилась к дверям зала, контролерша сурово преградила путь.

– У нас, милая, за месяц билеты достают, а ты, ишь, прыткая: прискакала, будто тебя ждали, – сказала она.

– Да я только вчера в Москву прилетела и уезжаю через десять дней.

– Ну и уезжай на доброе здоровье, и деньги мне не сувай, тут каждый за каждым подглядывает. Я намедни одного инвалида хотела пропустить, дак выволочку получила.

– Неужели я уеду, не увидев Фаберже?

– А чего ты, яиц не видела? И не стой в дверях, мешаешь движению.

Не насладившись яйцами Фаберже, мы отправились в ювелирную комиссионку "Жемчуг".

– Не вылезайте из машины, – сказал Алеша, когда мы подъехали к магазину. – Пропустим вперед рэкетиров.

Из затормозившей за нами "волги" выгружались наголо бритые здоровяки в чёрных кожаных куртках.

– Эти ребята, – объяснил Алеша, – посещают "Жемчуг" несколько раз в день и скупают на корню все стоящее, что народ принес на комиссию. Так что до прилавков одна дребедень доходит.

И впрямь, на прилавках мы обнаружили тусклый речной жемчуг и нитки мелких кораллов. Только вышли из магазина, как меня за рукав дёрнул взлохмаченный джентльмен с аурой алкоголя. Слегка покачиваясь, он сказал:

– Если нужны вещи, можем договориться.

– О чём?

– О встрече. В семь вечера в Желтке. До этого я смотаюсь в Оловяшку, запасусь горючим. Он приподнял кепку и заковылял прочь.

– Что сей сон значит? – спросила я Алешу

– Что-то он где-то надыбал. "Оловяшка" – гастроном на углу улицы Фрунзе и Маркса–Энгельса. Там часто выбрасывают водку. А "Желток" – наша любимая пивная на Метростроевской. Давайте пропустим это свидание.

Мы грузились в машину, когда к нам подошла пожилая тетка в поношенном пальто, с полным ртом золотых зубов.

– Вас случайно не интересуют бриллианты с бирюзой на еврейскую тематику?

– Отчего не взглянуть? – дипломатично ответил Алеша.

Она достала из кармана мятый носовой платок. Развернула. На ладони оказалась необыкновенной красоты брошь. В подкове из бирюзы сверкала Звезда Давида из мелких алмазов с довольно крупным бриллиантом посредине.

– Мне позарез нужны сегодня деньги, и поэтому я прошу недорого.

– Сколько?

– Пятнадцать тысяч. Брошка стоит вдвое дороже.

– Боюсь, что я сегодня не готова выложить такие деньги.

(Я была не готова их выложить ни в какой другой день.)

– А завтра? Но если эта вещь вам не нравится, у меня есть другие.

– Например?

– Кольца с бриллиантами за пятьдесят и пятьдесят пять тысяч. Можем подъехать вместе к любому ювелиру удостовериться, что настоящие.

В этот момент, между мной и Алешей протиснулась рука, пытаясь взять с теткиной ладони бирюзовую брошь. Я резко обернулась – за спиной стоял парень в черной куртке.

Женщина молниеносно сунула брошку в карман и прижалась спиной к машине.

– Ты чо? – обиженно спросила куртка. – Я ж тока посмотреть хочу.

Женщина затравленно озиралась вокруг.

– Мы торопимся, – сказал Алеша и открыл дверцу машины. Женщина юркнула внутрь, мы с Лилей втиснулись за ней. Алеша рванул с места, как в лучшем голливудском блокбастере.

– Где вас высадить?

– А вы-то сами куда?

– В Интурист.

– Там и выскочу, – сказала тетка, – дай вам Бог здоровья.

Она вышла у Центрального телеграфа, помахала нам рукой и растворилась в толпе.

В моей будущей американской статье предполагалось описание "что и как едят в Москве". Для изучения вопроса я посетила "рядовой" продуктовый магазин, супермаркет американского образца и Рижский рынок. Рядовой гастроном поверг меня в уныние: преобладали пустые полки. В супермаркете "американского образца" глаз обласкало молоко в яркой упаковке, пакетики сухих супов, мороженая свинина, синие гуси и рыбный отдел. В нем продавались: существо с испанским названием "лимонелла", водное чудовище – "сом канальный американский" и "простипома".

На мой вопрос о происхождении этих морских тварей, молодой рабочий с наружностью кандидата наук, выгружавший из ящиков консервные банки, поправил очки в золотой оправе и приятным голосом пропел: "Ласкает взор наш серебристый хек, ласкает слух красавица бельдюга".

А вот изобилие Рижского рынка поразило. Черная икра, свежее мясо, яблоки и груши разных сортов, всевозможные кавказские соленья. Но цены! Я собралась отовариться десятью килограммами картошки для приятельницы, которая после операции не могла таскать тяжести. Но авоськи у меня не было.

– В чем нести картошку?

– А это ваши проблемы!

Меня позабавило, что хамоватый этот ответ был прямой калькой с хамоватого же английского: "that's your problem."

Зато я купила несколько душистых связок сухих грибов, в которые хотелось зарыться лицом, вспоминая деревню Пленишник Череповецкого района Вологодской области, куда мы ездили в отпуск к нашей няне.

В машине Алёша, оторвавшись от "Аргументов и фактов", подозрительно оглядел грибы.

– На радиоактивность проверили?

– ???

– После Чернобыля на рынках открыты лаборатории для проверки растущей жратвы. Вы хоть спросили, откуда грибы–то?

– В голову не пришло.

Я побежала в лабораторию. На её двери висел амбарный замок.

Отступление

В Нью-Йорке, в аэропорту Кеннеди, как только вы снимаете с карусели свой багаж, таможенники выпускают из клеток невзрачных собачек. Они обнюхивают чемоданы и, если вы привезли что-нибудь "этакое", окружают вас тесным кольцом, заливисто лая. Тут же ваши баулы раскурочивают до основания. Вероятно, дивный запах сухих грибов озадачил песиков. Они сгрудились вокруг моего чемодана, но не лаяли, как положено, а, упершись задами в пол, растерянно пожимали лохматыми плечиками и смотрели на меня с выражением печального недоумения.

– Везёте мясо? Свежие овощи? – спросил таможенник.

– Откуда мясо? Какие овощи? Я прилетела из Советского Союза.

– А почему собаки вами заинтересовались?

– Вы у них спросите.– От страха расстаться с грибами, я обнаглела, – они же не лают. Наверно, я им просто понравилась.

– О’кей! Welcome home! – равнодушно сказал он, проявляя несвойственную американцам лень.

Угощая дочь, зятя и внуков божественным грибным супом, я рассказала о Рижском рынке и смущенных таможенных собачках. Зять Миша, врач-кардиолог, насторожился и, услышав, что грибы не проверены на радиоактивность, решительно отодвинул от себя тарелку. И дочери моей, и внукам есть не позволил. А мы с друзьями целый год наслаждались грибными блюдами. И живы, и здоровы до сих пор.

***

Для того, чтобы узнать, чем питаются успешные бизнесмены, рэкетиры–мафиози и прочие нувориши, я отправилась обследовать кооперативные рестораны. Не попала ни в один. В "Колхиде" были объявлены санитарные дни. В ресторане "Зайди и попробуй" проводилось "частное мероприятие". "Якиманка" была заперта без объяснительных причин, "Разгуляй" не отвечал на телефонные звонки. Однако, благодаря старым связям, удалось поужинать в ресторане ЦДЛ.

А под занавес моего пребывания в Москве представился случай узнать, что "кушает" лично Михаил Сергеевич Горбачев. В Москву приехали американские проектировщики гостиницы Рэдиссон Славянская, которая была открыта год спустя, в 1991-ом. Американцы тоже остановились в Интуристе, и я столкнулась носом к носу со своим дальним родственником, мистером Хоффманом, который эту делегацию возглавлял. Не очень доверяя интуристовской сотруднице, он нанял меня на роль второго переводчика, и я после заседания попала на обед в Грановитую палату. И вот кремлёвское меню.

ОБЕД DINNER

Икра зернистая                             Fresh caviar

Расстегаи                                        Rasstegais

Индейка с фруктами                     Turkey with fruit

Овощи                                             Vegetables

Солянка сборная мясная            Meat solyanka

Севрюга запечённая                   Baked sturgeon

Ростбиф с овощным гарниром   Roast–beef with vegetable garnished

Мороженое клюквенное             Cranberry ice–cream

Фрукты                                             Fresh Fruit

Кофе, чай                                        Coffee, tea

Очень симпатично, но по сегодняшним меркам ничего особенного. Всё это вам подадут и в Москве, и в Нью–Йорке, в любом русском ресторане.

Глава седьмая

Пастернаковские торжества

Зимой 1975-го года, перед тем, как эмигрировать в Америку, мы с моим, ныне покойным другом Геной Шмаковым приехали попрощаться с Москвой. Стоял снежный холодный февраль. Столица была охвачена эпидемией гриппа. Кому ни позвонишь – в трубке кашель, хриплый голос и жалобы, что "все тело ломит".

Мы бродили по пустынному городу – грипп унёс на бюллетени тысячи москвичей – и повторяли, как заклинание: "Запомни эту площадь, и этот собор, и эти рубиновые звёзды в туманном от мороза небе, и лозунг "СЛАВА КПСС", и плакат "ИЗБИРАТЕЛЬНЫЙ УЧАСТОК # 7" и Крутицкое подворье, и Донской монастырь, и горделивый фасад Большого. Ты больше никогда этого не увидишь".

На следующее утро мы поймали такси и отправились в Переделкино побывать на могиле Пастернака и попрощаться со старыми друзьями Зоей Богуславской и Андреем Вознесенским. По дороге произошло вот что. На мне была мужская ушанка из волчьего меха, которую мой муж Витя Штерн привёз из Иркутска. Спасаясь от холода, я завязала "шапкины" уши под подбородком. А в такси стало жарко. Я попыталась развязать тесёмки, но бантик превратился в узел.

– Генка, попробуй ты, у меня ногти короткие, – попросила я.

Гена попытался, но у него тоже были короткие ногти. А тесёмки, меж тем, сдавливали горло.

– Запрокинь голову, я попробую зубами, – предложил Гена. Он впился зубами в узел и стал его дёргать.

– Что это он делает? – закричал шофёр, увидев нас в зеркале заднего вида. Его лицо было искажено ужасом.

– Мой друг проголодался. Он, знаете ли, Дракула и должен раз в день попить кровушки. А то у него падает гемоглобин.

Шофёр резко затормозил и пришвартовался к тротуару.

– А ну, вылезайте, я не обязан возить всякие извращения!

– Да что вы испугались? Мы...

– Вылезайте, говорю, а то повезу в участок!

– Сколько с нас?

Шофёр не ответил. Впился обеими руками в баранку – у него даже костяшки пальцев побелели – и смотрел перед собой, боясь повернуть голову. Мы, подвывая от смеха, вывалились из машины, он дал газ и исчез в морозной пыли. Пришлось ловить другое такси.

Вознесенский повёл нас на кладбище. Белое безмолвие. Ни человеческих, ни птичьих голосов. Могила Пастернака – снежный сугроб, и кусты вокруг утопают в снегу. И вдруг на одной из веток, казавшейся хрупкой и ломкой от мороза, мы увидели несколько крошечных, свежих листочков. Будь я одна, решила бы, что это галлюцинация. Разве что-нибудь живое может родиться и выжить в февральскую стужу? Но Гена и Андрей их тоже видели. У меня было искушение эти листочки сорвать и увезти на память в Америку. Но мы их не тронули.

– Может быть, это ЗНАК, – сказала я Гене. – Может быть, мы с тобой когда-нибудь вернёмся.

Гене вернуться не пришлось...

А пятнадцать лет спустя, 10 февраля 1990 года, я оказалась в Переделкине на торжествах по случаю столетия со дня рождения Бориса Пастернака. Программа праздника была обширной и помпезной. Служили молебен в храме Спаса Преображения, возлагали венки и букеты на могилу – в этот раз, несмотря на февраль, она представляла собой не сугроб, а клумбу, и, наконец, открыли в его доме музей. Митинг на крыльце длился добрых полтора часа. Среди выступавших, кроме сына поэта Евгения Борисовича и невестки Натальи Анисимовны, было много знаменитостей: Инга Фельтринелли, вдова итальянского издателя, впервые опубликовавшего "Доктора Живаго", Залыгин, напечатавший "Живаго" в Новом Мире, американский переводчик Пастернака Вильям Джей Смит, польский министр культуры, американский драматург Артур Миллер и советские поэты – Семён Липкин, Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко.

На меня произвели впечатление два персонажа – Евгений Евтушенко и Артур Миллер. Евтушенко поразил несказанной красотой своего костюма, Миллер – содержанием своей речи.

На Евтушенко был пиджак в бело-алых то ли ромбах, то ли спиралях. Шея завёрнута в пурпурный кашемировый шарф. На голове кепка с узорами калейдоскопа. Не хватало на плечах золотых эполетов, как у Майкла Джексона, или бриллиантовых камней и блёсток, как у Либерачи. Я думаю, что блистательный этот наряд был надет с целью не затеряться на грязном подтаявшем переделкинском снегу, а быть видимым, в пику Андрею Вознесенскому, из любой точки земного шара и его окрестностей. Дело в том, что не Евтушенко, а Вознесенский был назначен главным "мастером церемонии", и ему, а не Евтушенко выпала честь представлять публике именитых гостей, разрезать ленточку на крыльце и разбивать шампанское об угол Дома.

Артур Миллер в своей речи – учитывая перевод на русский язык, она казалась бесконечной – открыл присутствующим глаза на особенности советской литературы пятидесятых годов. Оказывается (а мы-то и не подозревали. Л.Ш.), основной целью литературы было изъявление безграничной любви к руководителю государства Сталину, а также требование безоговорочной отдачи всех сил и даже жизней во имя торжества официальных идей. Дальше он рассказал, какое впечатление на него произвели первые переводы стихов Пастернака и роман "Доктор Живаго":

"Стихи Пастернака, которые долетели до Америки, отражали то, что происходило именно там, у нас. Набирал волну разгул Маккартизма. Это был один из вечных парадоксов жизни: обвиняя советскую реальность в том, что одному из величайших поэтов не давалось возможности говорить о том, что и как он думает и чувствует, американская администрация всячески преследовала свободомыслие в Америке, и наиболее прогрессивные и демократические писатели и поэты были выбраны мишенью для разгула этих сил. Когда до нас дошли новости о том, каким преследованиям подвергся Пастернак после присуждения ему Нобелевской премии, это было страшным ударом. Но в этом было и какое-то очищение..." (Интересно, какое? Л.Ш.)

Затем мысли знаменитого драматурга потекли по другому руслу:

"...Мы приехали в Москву несколько дней назад из Берлина. Я впервые в жизни посетил ту центральную часть города, где совершались расстрелы политических противников Гитлера. Это было место расстрела не евреев (что, вероятно, было бы естественно и понятно. Л.Ш.), а профсоюзных деятелей, соцдемократов и коммунистов. Несколько тысяч было убито здесь. Евреев убивали в Освенциме, а здесь расстреливали политических врагов. Но именно подъём антисемитского движения в Германии в тридцатые годы сделал возможным тот ужас, который происходил в Берлине. Если бы нацисты протянули руки к тому месту, где мы все с вами сейчас находимся, нет никакого сомнения, что человек, который жил и творил в этом доме, тоже был бы мёртв. Они убили бы его дважды. Во-первых, как русского интеллектуала и, во-вторых, как еврея, несмотря на то, что он был христианином..."

Наконец, Артур Миллер вспомнил, зачем приехал:

"...Пусть этот Дом стоит вечным памятником демократическим свободам, всем лучшим устремлениям человеческого в человеке, памятником всему тому, за что отдал свою жизнь Борис Пастернак!”

Накануне вечером, 9-го февраля 1990-го года, в Большом Театре состоялся литературно-музыкальный концерт, посвящённый столетию со дня рождения поэта. Вступительное слово сказал Андрей Вознесенский, и начал он его знаменитыми строками:

"Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела."

– Сегодня мы зажигаем живую свечу Бориса Пастернака, – сказал Вознесенский. – Это свеча нашей культуры, это свеча Пушкина, Блока, от которой зажигал свою свечу поэт. Это свеча, непогасимая свеча русской интеллигенции. Это свеча грузинская, это свеча итальянская, это европейская свеча, это свеча мировой интеллигенции. Спасибо шведской интеллигенции, что она зажгла свечу в честь русского поэта, когда у нас свечи были запрещены. Сегодня, 9-го февраля, впервые за многие десятилетия, на сцене Большого театра зажигаются большие живые свечи. Свеча горит на столетии Бориса Пастернака. И я говорю: "ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙСЯ ВОКРУГ СВЕЧИ БОРИСА ПАСТЕРНАКА! Это не только поминальная свеча, это свеча заздравная, это свеча победы духа над всеобщей тьмой, победы одинокой человечности над всеобщим неразумом.

Начался концерт. Каждый артист перед началом выступления зажигал свечу, и к концу вечера вся сцена Большого была заполнена горящими свечами. Как пожарное ведомство Москвы разрешило эту свечную вакханалию на сцене Большого, остается загадкой. Вознесенский даже публично поблагодарил пожарную команду Москвы за то, что впервые в истории Большого, она разрешила такое чудовищное нарушение правил пожарной безопасности.

Концерт прошел без антракта, поэтому прогуляться в фойе и поглазеть на народ не удалось. Тем не менее, я заметила знакомых славистов из американских и европейских университетов, членов Нобелевского комитета, начальника КГБ Крючкова, премьер-министра Рыжкова, товарища Лигачёва. А вот Горбачёв с Ельциным не удостоили.

Интересно, обрадовала бы Пастернака, считавшего, что "быть знаменитым некрасиво", помпезность этого фестиваля? И если культурное наследие России будет, наконец, возвращено её народу, в каких театрах и дворцах культуры отпразднуют дни рождения Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой и Бродского?