«Давай мы уедем...»
Стихи

Lamentazione

Давайте поплачем - не так, чтобы слёзы ручьём,

не так, чтоб рыдать, на груди разрывая футболку,

а скромно, без шума, вдали от людей, втихомолку,

давайте поплачем, и есть, слава Богу, о чём,

хотя бы о детстве, давно это было, но всё ж,

о юности нашей, весёлой и полуголодной,

задушенной временем, будто змеёй подколодной,

давайте поплачем, а сердце стучится - не трожь,

зачем, говорит, отворяешь души погреба,

ах, нет ничего этой горькой привычки зловредней,

давайте поплачем о первой любви, о последней,

которая вовсе уже не любовь, а судьба,

о старых друзьях, а других уже не обрести,

спасибо, что были, печально, что нет им возврата,

немножко о маме - была и такая утрата,

до встречи, скажу я, дай Бог, чтоб не скорой, прости,

о прошлой весне, что над нами была разлита,

о нынешнем лете, пленительном, но уходящем,

о том, что его мы уже никогда не обрящем,

ушло, улетело, как быстрые наши лета,

в далёкую вечность, а вечность - коварный магнит,

и мы ничего от неё в этой жизни не спрячем,

пускай не сегодня, но завтра, давайте поплачем,

и скорбную душу нежданный покой осенит.

Любите поэтов

Любите поэтов, пока они живы,

покуда их смерть не прибрала, шалава,

пускай наши страсти по ним и не лживы,

на что им, поэтам, посмертная слава?..

За то, что в унылой поре бездорожья

находят к сердцам потаённые тропы,

за то, что в них теплится искорка Божья,

за то, что они никому не холопы, -

любите поэтов, пока они живы,

прощайте поэтам грехи и пороки,

хотя ни корысти от них, ни наживы,

один только воздух, безмолвные строки.

Но там, за строками, проносятся грозы,

там поле широко и речка бездонна,

там птицы поют и кричат паровозы,

смеётся паяц и рыдает Мадонна!..

Утонут стихи в незапамятной Лете,

склонятся над ними плакучие ивы...

За то, что они существуют на свете,

любите поэтов!

Пока они живы...

А вечером ветер стучится в окно...

...А вечером ветер стучится в окно

и шепчет, что он прилетел издалёка,

что сам он не местный, а с юго-востока,

пора б ему, ветру, улечься давно,

но негде, не спать же ему под кустом!..

И я, сердобольный, усталому другу

дрожащей рукой открываю фрамугу,

и ветер, как пуля, врывается в дом

и мчит, моего не касаясь плеча,

в гостиную, в спальню, потом в кладовую,

с трудом залезает в трубу дымовую

и там затихает, о чём-то ворча...

А ночью в окне серебрится луна,

когда уже медленный дождик прокапал,

она, не спеша, опускается на пол

и дремлет, заботами утомлена.

Как славно, сквозь сон говорю я себе,

что беды сегодня прошли стороною,

душа не пропала, и рядом со мною -

луна на паркете и ветер в трубе...

Cherchez la femme

Ищите Женщину! Она

живёт в душе мечтой хрустальной,

обворожительною тайной

со всех сторон окружена.

Ищите Женщину - затем,

что Ей однажды ночью лунной

предназначаются фортуной

слова заветные "Je t'aime".

Она неведома пока,

не появилась, не проснулась,

и к вам ещё не прикоснулась

Её горячая рука,

но в добрый день и в добрый час

любовь откроет семафоры,

пересекутся ваши взоры,

и вдруг Она узнает вас,

и вспыхнет вольтовой дугой

всё то, что тлело по наитью,

два сердца свяжет крепкой нитью,

до невозможности тугой,

а там... Не каждому дано,

нет ни злодея, ни героя.

Ищите Женщину! Её я

уже нашёл. Давным-давно...

Судный День

Яну Дымову

Судный день. Йом Кипур. Как еврею мне пост не претит.

Элохим Адонай! Я традиций ничем не нарушу.

Целый день голодал. Нагулял неплохой аппетит.

Только солнце зашло, пообедал за милую душу.

В это время Господь, отрешась от безделья и нег,

пишет вечным пером на странице всеобщей тетрадки:

"Сагаловский Наум. Говорят – неплохой человек.

Впрочем, есть у него хоть и мелкие, но недостатки.

Он не ест овощей! Ни варёных не ест, ни сырых.

И к тому же щека у него постоянно небрита.

Пусть, во-первых, живёт. Пусть он будет здоров, во-вторых,

для чего в декабре дать ему облегченье артрита.

Пусть не тронут его злополучной судьбы жернова!

Я ему подарю светлый разум на долгие годы.

И пускай у него никогда не болит голова

за налоги, страховки, счета и другие расходы.

А ещё пусть и впредь он своих не кусает локтей,

и успехов ему в собирании яблок и вишен!

Что касается нахес от внука, жены и детей –

well, my friend, don't expect very much, I am not a magician!.."

И Господь достаёт из архива мой старый портрет,

долго молча глядит на своё неразумное чадо,

"Может, выдать ему лотерейный счастливый билет?", –

говорит сам себе и, подумав, решает – не надо...

Спасибо аисту...

Спасибо аисту

за то, что он меня

принёс когда-то в дом

к хорошим людям,

об этом я скажу

небесным судьям,

пред сонмом их

колени преклоня.

Спасибо матери -

она успела в срок

бежать с детьми

в тревоге и кошмаре,

а то бы мы погибли

в Бабьем Яре

и я не написал бы

этих строк.

Спасибо Сталину -

его будь проклят прах! -

за то, что он

внезапно врезал дуба,

и не пришлось

по воле душегуба

мне гнить

в биробиджанских

лагерях.

Спасибо случаю

за славный НПИ -

старинный институт

новочеркасский,

где в нищете,

зато под песни-пляски,

промчались годы юные мои.

Спасибо партии,

скажу я со стыдом,

огромное спасибо ей,

проклятой,

она меня,

с моей графою пятой,

заставила покинуть

отчий дом.

Спасибо Картеру,

пусть он антисемит,

за то, что разрешил

приехать в Штаты,

я стал никем,

но здесь мои пенаты,

и прежний мир

мне сердце не щемит.

Спасибо Господу

за то, что жив пока,

то королём я мню себя,

то пешкой,

барахтаюсь,

дышу,

а Он с усмешкой

за мною наблюдает

свысока...

Вдруг примчится ветер...

...вдруг примчится ветер

и нашепчет слово,

и прольётся слово,

и взойдёт строка,

расцветёт полынью

у крыльца родного

и дождём весенним

грянет свысока;

вдруг запахнет степью,

и проснутся звуки,

и сойдутся звуки

в шумный хоровод,

упорхнут печали,

улетят разлуки,

и над отчим домом

радуга взойдёт;

вдруг заглянет юность

на мою чужбину

с песней, будто годы

повернули вспять:

...глянь, моя дитино,

через Україну,

через нашу хату

вже качки летять...

Сыграйте мне фрэйлэхс

Лёне Гринбергу

Еврейские песни, забытые, старые,

услышу, и сердце потянется к ним...

Сыграйте мне фрэйлэхс,

клэзморимлах таерэ,

да буду я музыкой этой храним.

Кончается мир мой - нелепое месиво

из плача и смеха, из правды и лжи.

Сыграйте мне фрэйлэхс,

пусть будет нам весело,

душа нараспашку, живи - не тужи!

Сперва запоёт разудалая скрипочка,

за нею рассыплет рулады кларнет,

и тёплой волною повеет, как с припечка,

и нету печалей, и горестей нет,

и льётся мелодия - выше ли, ниже ли,

уходит куда-то по нотной шкале...

Вы слышите, братья -

 мы живы, мы выжили,

и мы ещё будем на этой земле!

И мы ещё будем!..

 Но что ж это, что ж это

стекает слезою по мокрой щеке?

Всё то, что ушло, и забыто, и прожито,

теперь уже с вечностью накоротке,

и мамины песни с их тум-балалайкою,

язык, что давно уже взят на измор,

не тот, на котором я бойко балакаю,

не тот, на котором веду разговор...

Мои дорогие, играйте, пожалуйста,

обидам назло и невзгодам назло,

пускай холодна эта жизнь и безжалостна,

а всё-таки - фрэйлэхс! И свет! И тепло!..

Смерть поэта

Умирает бедный Пушкин, тяжко раненный в живот,

он лежит, укрытый пледом, на продавленном диване,

а на Мойке, у подъезда - дети, барышни, крестьяне,

филера, студенты, бляди - трудовой, простой народ.

Между тем, в своей квартире арестован Жорж Дантес,

он уже часов шестнадцать не вылазит из кутузки

и барону Геккерену пишет письма по-французски -

мол, давай, спасай, папаша, раз я в это дело влез.

У барона Геккерена тоже мутно на душе -

знает, сука, что придётся уезжать к себе в Гаагу,

снимут с должности посольской, отберут камзол и шпагу

и зашлют куда подальше второсортным атташе.

А Наталья Николавна от забот едва жива -

в доме денег ни копейки, только брошки да серёжки,

благоверному всё хуже - где б достать ему морошки?

Боже мой, ещё немного - и она уже вдова.

Николай по кличке Первый, Государь всея Руси,

генералу Бенкендорфу говорит, что третий - лишний.

Впрочем, жаль невинных деток, - сжалься, Господи Всевышний,

душу бедного пиита упокой и вознеси.

"Пал поэт, невольник чести, оклеветанный молвой!" -

плачет горькими слезами некий гвардии поручик,

молодой певец печали, в тёмном царстве - света лучик,

сам убитый на дуэли, но тогда ещё - живой...

Вот и умер бедный Пушкин. Время знай себе течёт.

Где кому какая слава - не дано нам знать заране.

Но навеки остаются дети, барышни, крестьяне,

филера, студенты, бляди - трудовой, простой народ.

Конец января в городе N

Мой город - как заброшенный ковчег,

где каждая недремлющая пара,

спасаясь от вселенского кошмара,

сидит и ждёт, когда повалит снег.

Повалит снег, и занесёт дома,

на сосны ляжет, словно хлопья ваты,

и в ход пойдут забытые лопаты,

и зимняя начнётся кутерьма,

и это всё продлится сорок дней,

и воздух будет полон кислорода,

потом наступит хлипкая погода,

но небо станет выше и ясней,

померкнет снег, что прежде был искрист,

исчезнет с глаз поношенная шубка,

вернётся белоснежная голубка

и в клюве принесёт зелёный лист -

тогда придёт весёлый месяц март,

растопит почерневшие сугробы

и расцветёт подснежниками, чтобы

в который раз сказать весне "На старт!",

а там уже пойдёт житьё-бытьё

в сплошном тепле, у солнца на пригреве...

Но я женат на Снежной королеве,

весной всегда мне страшно за неё.

Уносятся годы...

Уносятся годы, на ладан дыша,

уже не к веселью стремится душа -

к покою хотя бы,

слова расточаются по мелочам,

и птицы, увы, не поют по ночам,

но квакают жабы.

Но квакают жабы, сойдясь в хоровод,

их крики мой голос уже не прорвёт,

как воды - плотину,

а немощи тело берут на испуг,

и денно и нощно забвенья паук

плетёт паутину.

Плетёт паутину, дремучую сеть,

в которой я буду однажды висеть,

забытый навеки,

и будут под сетью изюм, курага,

малиновый звон, в киселе берега,

молочные реки.

Молочные реки, в них рыба форель,

и солнце сияет, и месяц апрель

приносит прохладу,

и девочка в белом, как ангел с небес,

идёт по бескрайнему полю чудес,

по вешнему саду.

По вешнему саду идёт, не спеша,

и сердце замрёт, и умчится душа

вдогонку за нею,

вдоль вечнозеленых уснувших аллей,

за детством, за юностью бедной моей,

за жизнью моею.

За жизнью моею, за край тишины,

за солнечный круг, там уже не нужны

прогнозы погоды,

там горе - не горе, беда - не беда,

там дремлют усталые души. Туда

уносятся годы...

Бабье лето

День растаял вдали.

Догорает светило.

Небо синее,

тучки на нём

ни одной.

Где же бабы,

чьё лето уже

наступило,

те, что снились

когда-то

мне ранней весной?..

Успокойся, душа,

и стихов не корябай,

и на мир не гляди

сквозь волшебный

кристалл.

Не во сне -

наяву

я с единственной бабой

пятьдесят этих лет

день за днём

скоротал.

Пятьдесят этих лет

от забот

изначальных

до закатных тревог

пронеслись,

как болид...

Хрупкий лист

цвета наших колец

обручальных

многоснежную

долгую зиму

сулит.

Мы встретимся...

Мы встретимся на дальнем полустанке,

куда уже не ходят поезда...

Там рельсы разворочены по пьянке,

лес поредел, обвисли провода,

и ни души. А я приду пешком,

не знаю точно, может быть, по шпалам,

я буду старым, грустным и усталым,

а ты, моя печальная, по ком

я тосковал, - ты будешь молода,

как с неба прилетевшая комета,

в наряд старинный нищенский одета,

и я тебя узнаю без труда,

и вспомнится забытый институт,

стихи в ночи и проза спозаранок,

и этот незавидный полустанок.

Когда-то я тебя оставил тут.

Как ты жила? С кем коротала дни?

Уже почти пройдя юдоль земную,

не осуждаю я и не ревную,

как хорошо, что мы с тобой одни.

Прости, я сам не знаю, чья вина,

что счастье со слезой перемежалось,

что был сквозняк в крови. Какая жалость,

что ты пришлась на злые времена!

О юность незакатная моя,

помянем годы рюмкою штрафною,

я ухожу, и ты уйдёшь со мною,

туда, где ждёт нас вечный судия,

но до того, до страшного суда,

назло судьбе - ленивой шарлатанке,

мы встретимся на дальнем полустанке,

куда уже не ходят поезда...

Осенний полдень

Осенний полдень, призрак чуда,

придёт, леса озолотив,

и вдруг, неведомо откуда,

знакомый вырвется мотив

из лет, ушедших и забытых,

крест-накрест памятью забитых,

когда над нами свет не гас,

наивны были мы и юны,

и руки тёплые фортуны

в любви удерживали нас.

Он зазвучит, и перед взором,

уже разрушенный дотла,

предстанет грустный мир, в котором

когда-то молодость прошла,

душа наполнится тоскою,

слезой непрошенной мужскою

оплачет прошлые года,

и вновь припомнит, одинока,

друзей, покинувших до срока

маршрут, ведущий в никуда...

Не плачь, душа. О чём ты молишь,

на слёзы горькие щедра?

То не конец ещё, всего лишь

недолгой осени пора,

пора прощанья и прощенья,

разлук, и мук, и возвращенья,

но время слёзы укротит,

заблещет новая зарница,

и всё на свете возвратится!

И жаворонок прилетит.

А для чего вся эта суета...

...А для чего вся эта суета -

за газ и электричество счета,

посуда, мебель, страсти по налогам,

компьютер, книги, Муза неглиже,

поэзия?.. Давно пора уже

не с Музой разговаривать, а с Богом.

Боюсь, что это будет монолог,

не станет говорить со мною Бог,

не для него e-mail и sms-ки,

и, если честно, то наверняка

он русского не знает языка,

а я - ни в зуб ногой по-арамейски.

Но всё равно - пора уже, пора

принять вину за шалости пера,

за дни мои, обвитые грехами,

за смех, когда на сердце кирпичи,

за слёзы, обронённые в ночи,

и за себя - со всеми потрохами.

Послушай, Бог, - я Богу говорю, -

конечно, я тебя благодарю,

не мне качать права и куролесить,

но, ежели возможно, как-нибудь

ты обо мне, пожалуйста, забудь

лет на пятнадцать, можно и на десять.

Забудь, но только силы мне оставь,

покуда я пешком, а то и вплавь,

не доберусь до светлого чертога,

тогда уйми весёлый щебет муз,

сними с моей души тяжёлый груз

и говори со мною, ради Бога.

Давай мы уедем...

давай мы уедем

куда-то

где старости нет

погрузим в Тойоту

свой нищенский скарб

и уедем

за первой звездой

не сказав до свиданья

соседям

и где-то в пути

нас обоих

догонит рассвет

и вдруг мы увидим

плодами увешанный сад

и море цветов

их весенняя ночь

оросила

и в этих цветах

ты сама

молода и красива

а рядом с тобой

это я

чернобров и усат

как не было лет

и на счастье

направлен

компас

прости нас господь

что совсем

посходили с ума мы

но глохнет мотор

и за окнами

две наши мамы

стоят у дороги

и смотрят с печалью

на нас

прощай же

прощай

и да будет разлука легка

расстанемся мы

улетим

растворимся с туманом

в краю незнакомом

но всё-таки

обетованном

где старости нет

насовсем

навсегда

на века