Не проповеди - исповеди жажду

Российским коллегам по цеху…

Сомнение опасней, чем восстанье.

Еще из предыстории своей

Я угадал враждебность и братанье

В переплетенье веток и корней.

Суровые далекие предтечи -

Когда-то, здесь, на берегах Днепра -

Вручили мне ключи славянской речи

От кладовых вселенского добра.

Но я обязан это вспомнить снова:

О, сколько раз, преддверием беды,

На языке, родившемся из "Слова...",

Звучало слово смерти и вражды.

А помните: "Еврея или грека...",

А помните, в земном своем плену,

Он призывал: "Любите человека!".

Так, может, хоть сейчас - в начале века -

Простим друг другу прошлую вину?

Довольно преступлений и позора.

Почти исчерпан времени запас.

Сомненье в вас – трагичнее, чем ссора.

Сомнение в себе - моя опора.

Позвольте мне не сомневаться в вас.

Март, 2014

* * *

Л.П.

Не пишите поэта в погребальные книги,

Не тревожьте салютом его колдовство.

Пусть его отпоют журавлиные крики,

Пусть весенние ливни оплачут его.

Он рассветы творил. И моря. И закаты.

Дикий мед горьковат, но врачует верней.

Что такое стихи? Это - грех и расплата,

И пугливая память несбывшихся дней.

Каждый шаг на земле ожиданьем отмечен.

Очертанья листвы перейдут в письмена.

Переплавятся солнцем пески и наречья,

Очертания губ, имена, племена.

Что такое стихи? - Черный дым пред глазами.

И прожекторный свет сквозь глубины годов.

Он сады сочинял. Он делился плодами

Приднепровских садов. Гефсиманских садов.

* * *

На сучьях и ветвях генеалогий

Развешены жокейские хлысты,

Чтобы резвей навертывали ноги

Тугие ипподромные холсты.

К чему тотализаторские дебри

И коды родословных у коня?

Да, это так, я - победитель Дерби!

Ну, кто, скажите, ставил на меня?

Гнедой трехлеток шел легко и люто.

Эй, фаворит, удачу не гневи!

Два корпуса разрыв... Но был он блютер[1] –

И захлебнулся в собственной крови.

Его жокей был тоже в красной краске.

Они упали. Все на них - стеной.

И в той короткой страшной свистопляске –

В навале, злобе, перепуге, хряске –

Сломала ногу, прямо предо мной,

Каурая, летевшая второй.

На ипподроме всякое бывает.

Но знает лошадиный наш народ:

Плохой скакун ноги не поломает

И кровью своих жил не разорвет.

А скачка шла: копыта, пена, нервы.

Хлыст раскален и горячо седло.

Я - победитель. Я остался первым.

Забудем тех, кому не повезло.

Слова брели, как лошади, хромая...

Но было мне понятно, одному,

Что никогда я ног не поломаю,

И кровью своих жил не разорву.

* * *

Б. Тульчинскому

Похож на древнюю печать

Резной дунганский храм.

О чем хотел он умолчать,

Молоденький имам?

Нам стулья вынесли во двор,

Но труден разговор.

Сегодня пятничный намаз,

Течет забытый кран.

Трава истерта, как палас,

Подошвой прихожан.

Как будто позабыв о нас,

Он ворошил Коран.

А над горою горячо

Уже дышал закат,

Я попросил, чтоб он прочел

Хоть фразу, наугад.

Он брел строкой,

Он брел тропой,

И, видно, склон был крут.

Он остудил глаза рукой:

Так слушай. Тяжек водопой,

Когда силком ведут.

Он новый полдень различал

Средь горных котловин.

Он улыбался и молчал,

Как киевский раввин.

* * *

Опять по бесснежью зима выставляет мишени.

Патроны по счету холеной рукой выдает,

Но перед рассветом отпетый декабрь и мошенник

Срывает "десятки" и в черную торбу кладет.

Пространство и время - по-книжному: сфера обмена.

Недаром патроны даны по количеству лет.

Мы садим с упора, мы лупим с руки и с колена.

А там, на мишенях, "восьмерок" – и тех уже нет.

Что в той стрелянине? Палю по соседним мишеням.

Пускай хоть кому-то зачтутся мой выстрел и стих.

... Но что, если этот отпетый декабрь и мошенник

Нарочно оставил "десятки" в мишенях моих?

* * *

Ничего, что было б непривычным,

Чтобы шло желаниям вразрез:

Матовым соплодьем ежевичным

Угостил меня знакомый лес.

Тень листвы, деревьев, белки, лета –

Тишиной июльского тепла

И созвучьем солнечного света –

В тень мою неслышно перешла.

И она, от этих обретений,

Светопятен и цветосплетений –

От всего, что уместилось в ней –

Стала разом тенью всех теней.

А потом – на что она решилась –

На виду у сказочного дня!

Чуть отстала. Стала. Отрешилась.

И пошла, отдельно от меня.

Но, заметив то, как я бледнею,

Вдруг махнула мне рукой моею:

Не волнуйся, не переживай,

Догоняй, мол, и не отставай.

* * *

Погибают дубы, погибают,

Свои судьбы к земле пригибают,

И, особенно в эту жару,

Как листву, осыпают кору.

Погибают они, погибают,

В неизбежность свою убегают,

И вершится процессия эта

В равной скорости мрака и света.

А на ветках сидят, словно птицы,

Отвернув безучастные лица –

Понарошку - чтоб видел я их:

Все мои, кого нету в живых.

Неприступен их строгий уют.

Каково им? Зачем они тут?

Хоть бы раз на меня посмотрели!

И ни слова, ни стона, ни трели…

По лесам, по горам, по Вселенной –

С этой ношей своей драгоценной –

Безоглядно уходят дубы

В недосказанность общей судьбы…

* * *

 Последний выстрел был и впрямь хорош.

Оцепенели ели в оцепленьи.

Он рухнул на передние колени.

От холки по спине промчалась дрожь.

И глаз погас.

И долгий стон, последний брачный рык

Ушел вдогон, за самкой. И за стадом.

Рог ткнулся в землю мягко и устало.

И мертвый разбухающий язык

Упал в траву...

Потом, разрублен скользким топором,

Он был внесен в моторную дрезину,

Он свален был в плетеную корзину

И брошен на клеенку под окном -

Ноздрями в пол.

Мы двинулись. Оленьей шерсти клок

Метался. Падал. Поднимался снова.

Вдруг стало ясно - остро, до озноба,

Что, в сущности, охота лишь предлог,

Чтоб убивать.

...За нами - по вершинам, без дорог –

Бежало солнце рыжим олененком.

И сердце оживало на клеенке,

И билось об охотничий сапог.

* * *

 Еще не дозрели марели,

Но ради залетных шмелей

Они на глазах пожелтели,

И стали казаться спелей.

Под синей небесною аркой,

Калитку толкнув наугад,

Вхожу в застоявшийся, жаркий,

Меня ожидающий сад.

Потомок, явившийся к предкам,

Взыскательно глажу кору,

Тревожу колючие ветки

И ягоду в пальцы беру.

Крыжовник излишне подробен,

Как будто скрывает обман.

Он шару земному подобен

Прожилками меридиан.

* * *

Мы с тобой сводить не будем счеты.

Что делить? Обычные дела...

Подойдешь и тихо молвишь: "Что ты,

Я почти всю ночь тебя ждала.

Выстыла под ветром у канала.

Вымокла в туманной ворожбе.

Грязь и лужи льдом заколдовала,

Чтоб в пути не вымокнуть тебе.

Наши звезды снова молчаливы.

Что мне их извечная игра?

У меня в руке - на ветке ивы –

Котики заснули до утра.

До утра в душе умолкли птицы.

До утра - тревога на лице.

Ветка ивы дремлет и дымится

В первородной золотой пыльце.

Ты пришел. Я очень рада. Что ты,

Не сержусь. Я просто не спала".

Мы с Весной сводить не будем счеты.

Что делить? Домашние дела...

* * *

Невероятна вероятность,

что, воскрешая времена,

Всесильным кем-то многократность

существованья нам дана.

Но этой мысли осторожность

стирается из года в год,

и невозможная возможность

вполне возможной предстает.

* * *

Не озадачивай меня -

и без того я озадачен

смешеньем хохота и плача,

смещеньем вечера и дня.

Я так завидую, порой,

рожденным в дальние столетья,

когда героем был герой,

ручьи - чисты, наивны дети.

Был прокаженный - с бубенцом.

Отшельника - ждала пустыня.

Подлец считался подлецом.

И был мужчиною мужчина.

Любовь была - тогда об этом

не говорили, не любя -

любовь была волшебным светом,

мечом, сердцами обогретым,

готовым защитить себя.

И ненависть была открытой

и простодушной, как дитя -

любезностями не прикрытой,

не возникающей шутя.

Теперь же не дела, а речи,

и так постичь их мудрено,

и все сплелись противоречья

в неразрешимое одно.

Не озадачивай меня…

* * *

Не декабрю, весне на страх:

Огней шальная перекличка.

Колдунью, ведьму, еретичку –

Сжигают осень на кострах.

Хвалилась телом золотым?

Теперь терпи до черных пятен!

Что, рыжая, несладок дым

Отечества? И неприятен?

Не ты ли с факелом в руке

Шаталась летними лесами?

Кто сам с огнем накоротке,

Таких всегда в огонь бросали...

Студены ночи в ноябре.

Чумацкий шлях[2] промерз до хруста.

Но как избавиться от чувства,

Что это я сгорел в костре.

* * *

Любимая, рассветная, весенняя,

Ты для меня - веселое везение,

Ты, может быть, последнее спасение.

Губами солнце спелое лови!

Я верю, что распятье, воскресение

И дальше, как в легенде, вознесение -

Вот жизнеописание любви.

Но если суждено мне - пядь за пядью -

Дойти в любви всего лишь до распятья,

Всего лишь до расправы, до проклятья,

До той черты, где не быть нам вдвоем:

Не бойся, все согласен испытать я -

В одной тебе спасение мое.

* * *

Быть может, это часть стиха...

Прохладный луг. Ручей.

На сенокосе - вороха

Солнечных лучей.

Уже июль открыл глаза,

А в них - роса

И медь.

И однокрылая коса

Пытается взлететь.

Но только стебли - ей назло -

Все выше,

Все живей.

Трепещет белое крыло,

Запутавшись в траве.

Земля немыслимо тиха

В космической глуши...

Быть может, это часть стиха.

А может, часть души.

* * *

Не проповеди – исповеди жажду:

Косноязыких выстраданных фраз,

Когда грехи, прощенные однажды,

Грехом прощенья оправдают нас.

Чернеет Пуща под звездою дальней,

И Город по тропинкам бытия

Уходит в лес, в свою исповедальню,

Где ни души. Где только он да я.

Молчат стволы – кто запросто, кто важно,

Держа в корнях терпенье, про запас.

Не проповеди – исповеди страшно:

Косноязыких выстраданных фраз.