Что не относится ко мне

 Стихи

***

Я пытался представить за окнами Крым –

и не мог. Подоконник остался сырым,

дождь прошел, но не южный, не феодосийский, -

коренастый какой-то он среднероссийский.

Не дымился поселок в крутой пиале

гор красиво покатых, как кажется мне, -

это чай был крутой у меня на столе,

и печать ЛФЗ там у чашки на дне.

… Выходила на берег, погладив медуз.

Но и эта подробность – немыслимый груз,

потому что представить за окнами Крым

невозможно, как знать, что не все молодым

быть. Но знаю… Остыл кипяток.

Вечной жизни хотел, да решиться не мог.

Помпея

А серый пепел, как сгоревший снег,

Ложился на беспечную Помпею.

Предупреждали пастухи предгорий:

Был слышен гул и утекли колодцы.

Всего один из жителей бежал.

Он в Библии потом был назван Лотом

(Жена при жизни – пуд, нет столбик соли,

И дочки заменили мать отменно).

Но из Помпеи ни один не спасся.

И даже рыбаки, что были в море.

Слой пепла и породы будет скопан:

Дом сохранился, фрески уцелели.

Судить по ним – то город не заметил,

Как погибал: кто дома, кто с гостями.

Однако, жаль мне тех, кто в термах мылся.

И о богах забыл за этим делом.

Тем, кто был изгнан, этим избавленье!

Ещё старухам, старикам… А дети…

А дети – мы, и нам уже не больно

На полотне художника Брюллова.

…Любовников совсем не жалко. Эти

В объятьях умирают то и дело.

Счастливые из них просыпались,

Они и задохнулись – то привычно…

***

Умрем,– поедем в пионерлагерь,

Снова в детство впадем, нестрашно.

Будем знамена носить и флаги,

Слушать горн с хрипотцою влажной,

В футбол играть до темна, до линейки,

В волейбол с девочками, поотрядно в прятки,

Будем бегать, бегать как у Дейнеки,

Тумбочку содержать в порядке.

Мы не вырастем, не будем мы как люди.

Белый верх, шорты, короткие платья.

Думаю, стихов писать не будем,

Лучше станем, расставаясь, плакать.

Что там было еще в раю? Варенье.

Мама с папой приедут с передачей.

Я черничное любил. Воскресенье.

День открытых дверей. Седьмая дача.

***

Заглянул за занавеску –

И живи чужой судьбою.

А пока неинтересно,

Можешь быть самим собою.

Открываешь постепенно,

Как живут чужие люди.

Этой маленькой вселенной

Никогда потом не будет.

Хочешь жить с другими дружно –

Будешь весел и повязан,

Будто поступил на службу

И ходить туда обязан.

Закипает чайник скоро;

На столе там чашки, блюдца.

Руку жмут, берут за горло.

…Надо было отвернуться.

***

Здравствуй, детство мое холестериновое,

то в сгущенке, то в варенье измазанное,

углекислое от лимонада, мандариновое,

с супом, недоеденным ни разу!

Жирненькое, с курочкой, с котлетами,

с эскалопом, с докторской колбаской,

с дачей в Сестрорецке летом,

и с албанской, и с китайской сказкой.

Весь в ангине - как на месяц сляжешь,

С Селянинычем, с Маленьким ли Муком,

с апельсином и с хурмою вяжущей,

с радио из кухни дальним звуком.

с шоколадкой горькой и конфетами,

где царевна ехала на волке,

с космосом, с антеннами, ракетами,

со звездой без ангела на елке.

В телевизор видно еле-еле,

только помню: мама мыла раму...

Детство, детство, чем с тобой объелись,

что теперь всего на свете мало!

***

Обычно аккуратный – уронил

На столике оставленную рюмку.

Забыл, что я лекарство ночью пил…

Так и стоял, не опуская руку.

Я просто положить очки хотел

Наощупь, как всегда, но промахнулся.

И вот забыл про вещи в темноте,

И, как на мысль прозрачную, наткнулся.

Стоял один с протянутой рукой,

Во тьме, никто меня не видел.

Но этот жест…наверное, смешной…

Как будто я опять тебя обидел.

***

Брачуются последние стрекозы,

Они летают в воздухе по двое,

Сцепившись, скрючившись, как лозы,

Семью воздушную на час построив.

Смотри, седеют ярко клёны, липы,

Уже ночами холодно и волгло.

Они летают, как герои клипа.

Недолго им… А нам с тобою долго?

Мне всё равно, что Зигмунд Фрейд откроет.

Мне нравится лететь с тобой в отрыве.

Прозрачных крыльев хрупкий целлулоид,

Верней, слюда незримых наших крыльев.

Штирлиц

Стал Штирлицем, не в смысле, что шпионом,

а в смысле, сплю, бывает, меньше часа,

и поднимаюсь ровно на минуту,

но раньше, чем будильник зазвонит.

И думать я пытаюсь по-немецки:

«их либе дих» и «орднунг» - иногда

акцент московский и нижнетагильский

мешает мне додумать до конца.

В кафе жену увидишь – удивишься:

такая же, с мужчиною чужим, -

не подойти. Любовь – ещё и слежка,

себя не выдашь – Мюллер и не съест.

Есть женщина, немецкая, другая.

Есть бидермайер нежных отношений,

Какой-то не такой и быт – нерусский,

И хочется сказать вдруг: «Мать твою!».

***

 А если бы стихи писал Каренин?

Ну, вряд ли про царя, про Госсовет

И про любовь, ланиты и колени…

Скорей, о том, что утешенья нет.

Что есть дела, что скверная погода,

Всё падает (вот даже бутерброд),

И, мол, «не то, что мните вы, природа…» -

Не то, не то, - совсем наоборот…

Нахмурившись, он Майкова листает:

«Недурно, но ведь может так любой!».

… Открыв стихи, Каренин забывает

проблемы с Анной, нервною женой.

***

Копить, что не относится ко мне,

что сделано из золота незлого,

копить хоть снег, хотя бы вид в окне,

тебя с другим, себя другого.

Прощеньем, видишь, больше, чем трудом,

и копится загробная валюта,

откладывая что-то на потом:

туда-сюда, верней, туда отсюда.

Так с ничего становишься нежней

к другим, со сквером или зданьем,

и любишь, скажем, Вену, так как с ней

не связан ни одним воспоминаньем.