Ян Пробштейн. Романтики как предтечи модернизма

Говоря о романтической поэзии, мы нередко идем на поводу у стереотипного подхода к романтизму, возможно, вспоминаем пушкинского Ленского, который «пел нечто и туманну даль», или представляем бунтарей, индивидуалистов и анархистов, наподобие героев «Разбойников» Шиллера. Романтики прежде всего восстали против общепринятых идей, касающихся взаимоотношений человека и общества, человека и природы, человека и Бога, идеи и реальности, чувства и мысли, места человека во вселенной. Английские романтики восстали против социальной несправедливости, работорговли, в которой ведущее место принадлежало Англии, крупнейшей колониальной державе 17-18 века, против эксплуатации детского труда, о котором так проникновенно написано в «Песнях опыта» гениального английского поэта и художника Уильяма Блейка, предтечи романтизма.

Как известно, зарождению романтизма предшествовали революционные, социальные, экономические изменения, произошедшие в Европе в 17-18 веках: взятие Бастилии и французская революция, пробуждение социального и национального самосознания, изобретение паровой машины и зарождение капитализма. Явления, произошедшие в Европе в 17-18 веках, родственны тем, которые произошли в конце 19го- начале 20 века и предшествовали зарождению модернизма, – изобретению телефона, телеграфа, аэропланов. Альберт Эйнштейн открыл в 1905 г. теорию относительности, что оказало влияние не только на развитие науки, но и литературы и искусства. Сократились расстояния, быстрее и теснее стала связь между людьми, вера в возможности человеческого разума опьяняла, вселенная в человеческом сознании раздвинулась, а земля начала казаться меньше, человечество представлялось единой семьей перед Первой мировой войной. Это дало мощный толчок зарождению модернизма и авангарда в искусстве Европы начала 20 века. Не случайно, такие исследователи литературы и философы, как Ортега-и-Гассет, Ренато Поджиоли и многие другие находили общие черты между романтизмом и модернизмом, считая романтиков предтечами модернизма. Прежде всего это была идейная, духовная близость: предвосхищение будущего, жажда демократии и равенства, утверждение демократического искусства, близость в понимании задач искусства и литературы – вот что сближает романтиков и модернистов. Революция романтиков – это духовная революция, которая отразилась и в их подходе к творчеству. Романтики порвали с традициями классицизма, персонификацией абстрактных добродетелей и пороков: следуя за сентименталистами, они обратились к человеку, миру его чувств и реальности, окружавшей его. Они расшатали не только общепринятые взгляды на человека и общество, но и традиционные классические формы, синтаксис, рифмы и ритмы, саму музыку поэзии, изменили язык и словарный состав ее, а старые формы наполнили новым содержанием, так например, Байрон и Шелли пользовались Спенсеровой строфой не только в больших повествовательных произведениях, но и в лирических стихотворениях. В эпоху романтизма изменилось отношение и к самой поэзии – ее целям и задачам.

«Поэты – непризнанные законодатели мира», – писал Шелли в «Защите поэзии». В этой своеобразной декларации поэта выражена и цельность его мировосприятия, и его страстная вера в могущество поэзии, в которой, по его убеждению, полнее всего выражается духовная жизнь человека, его воображение, способность любить и творить. Не признаны поэты как законодатели – этим миром, в котором Разум подменен здравым смыслом. Эссе Шелли явилось ответом на памфлет «Четыре века поэзии» поэта и критика Пикока, в котором тот утверждал, что поэзия была естественным выражением образа мыслей примитивных народов, но с развитием цивилизации она утрачивает свое значение и вытесняется наукой. «Поэзия – это летопись лучших и счастливейших мгновений, пережитых лучшими и счастливейшими умами, – отвечает Шелли. – Поэзия дает бессмертие всему, что есть в мире лучшего и наиболее прекрасного... Любовь – вот суть всякой нравственности. Любовь или выход за пределы своего «я» и слияние с тем прекрасным, что заключено в чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности, – утверждает Шелли и продолжает: «Воображение – лучшее орудие нравственного совершенствования, и поэзия способствует результату, воздействуя на причину... Поэзия расширяет сферу воображения».

Не ограничиваясь стихотворством, Шелли находит истинную поэзию в истории и философии, во всех видах человеческой деятельности, озаренной воображением, любовью, величием помыслов и духовными устремлениями. «Подлинная поэзия Рима жила в его гражданских установлениях, ибо все прекрасное, что в них было, могло порождаться только тем началом, которое творило самый этот порядок вещей[1], – пишет Шелли и, выделив кульминационные моменты римской истории, заключает: «Все это – эпизоды циклической поэмы, которую Время пишет в памяти людей. Прошлое, подобно вдохновенному рапсоду, поет ее вечно сменяющимся поколениям»[2]. Поэзия же – квинтэссенция памяти, истории, воображения, любви, – утверждает Шелли. Говоря о том, что Данте первый пробудил Европу, даровал ей видение, философию, из «хаоса варваризмов создал язык, который сам по себе был музыкой и красноречием», Шелли заключает: «Поэзию Данте можно считать мостом, переброшенным через поток времени и соединяющим современный мир с античным»[3].Отдавая дань философии и деятельности Локка, Хьюма, Гибббона, Вольтера, Руссо и их последователей «в защиту угнетенного и обманутого человечества», Шелли пишет: «Однако невозможно себе представить нравственное состояние мира, если бы не было Данте, Петрарки, Бокаччо, Чосера, Шекспира, Кальдерона, лорда Бэкона и Мильтона, если бы никогда не жили Рафаэль и Микеланджело, если бы не была переведена древнееврейская поэзия, если бы не возродилось изучение греческой литературы, если бы образцы античной скульптуры не дошли до наших дней, если бы поэзия античных богов исчезла вместе с их культом»[4]. Одна лишь поэзия и способна пробудить человеческий разум, освободить человека от рабства и возвысить дух. Развитие наук, которое «расширило власть человека над внешним миром, из-за отсутствия поэтического дара, соответственно сузило его внутренний мир, поработив стихии, человек сам при этом остается рабом»[5].

Шелли говорит о том, что «язык поэта жизненно метафоричен, то есть он подмечает прежде неизвестные отношения между вещами и сохраняет их понимание, пока слова, выражающие их, не превращаются со временем в знаки определенного рода или класса мыслей вместо того, чтобы запечатлевать образы мыслей в их цельности, и поэтому, если не появятся новые поэты, чтобы, обновляя, восстановить распавшиеся связи, язык умрет для всех благороднейших целей человеческого общения»[6]. (Выделено мной. – Я. П.). Стало быть, обновляя язык, расширяя его границы, поэт тем самым связывает явления и мысли, бытие и время воедино, поэт не только запечатлевает следы прошлого, но и провидит будущее сквозь настоящее. Вот почему Шелли заявил, что «поэты – учредители законов и основатели общества»[7].

Е.Г. Эткинд заметил, что «романтики отошли от традиционной образности. Время, имевшее для них важнейшее значение, утратило надчеловеческую, роковую власть и приблизилось к поэту, приобретя свойства доступности»[8]. Если в поэзии классицизма у времени более или менее поступательное движение, где есть начало и конец, прошлое, настоящее и будущее (хотя время может «сгущаться» или двигаться в обратном направлении), то в поэзии английских романтиков, в частности П.Б.Шелли, можно зримо представить, если воспользоваться метафорой Бергсона, «невидимое движение прошлого, которое вгрызается в будущее». В стихотворении «Монблан» (1816) «вселенная явлений» нетленна, «река времен» несет не гибель и забвение, но, озаренная человеческим разумом, является памятью, помогает связать древность и современность, разомкнуть границы времени:

(Здесь и далее перевод с английского, если это не оговорено особо, – Яна Пробштейна)

Осип Мандельштам считал, что истинная «метафора есть метаморфоза». Таковы метафоры Шелли. Пение древних сосен на склонах Монблана помогает поэту услышать отзвук древности в настоящем, связать воедино цепь событий. Следы стихии, древних землетрясений говорят поэту не только о Могуществе и разрушительной силе природы – они «учат ум пытливый», помогают поэту в настоящем провидеть одновременно и прошлое, и будущее.

Время и пространство – лишь точка опоры для воображения поэта, которое переносит его из одной реальности в другую. Как и в других лучших своих произведениях, в этом стихотворении Шелли свободно преодолевает границы времени и пространства, легко переходя от физического к метафизическому миру, неделимость которых он утверждает своей поэзией, тем самым как бы предвосхищая «перспективизм» Ортега-и-Гассета и теорию Бергсона о протяженности времени. Цитируя английского философа лорда Бэкона, Шелли писал в «Защите поэзии»: «Поэт не только видит следы природы, оставленные на разнообразных явлениях мира, и не только созерцает настоящее как оно есть и открывает законы, по которым оно развивается, но сквозь настоящее поэт провидит будущее, а его мысли – это побеги, из которых произрастут цветы и плоды грядущих времен».

В «Монблане» горная вершина предстает воплощением Мощи и универсального вселенского разума, а река Арв символизирует для поэта «нетленную вселенную явлений». В этом стихотворении Шелли развивает мысли и образы, воплощенные им в более раннем стихотворении «Гимн интеллектуальной красоте», написанном в том же, 1816 г. Литературовед Пол Фрай небезосновательно полагает, что это стихотворение – Гимн лишь по форме, по сути же это – Ода, причем Шелли сознательно использует аллюзии на известную оду Вильяма Вордсворта «Откровения о бессмертии, навеянные воспоминаниями раннего детства» и даже литературную пародию (скорее в тыняновском понимании, то есть как прием для сюжетосложения и создания нового произведения), однако скрытая и даже явная иронии в этом стихотворении Шелли также присутствует. Более того, риторические вопросы, которые вослед за Вордсвортом задает Шелли – по сути своей ироничны и даже сатиричны[9]:

Как лунный луч, скользит над горными лесами, –

В долине мрачной слез, что стала нам пустыней?

Начиная как бы совместно с Вордсвортом оплакивать богооставленность, ушедшую гармонию, обесцвечивание воображения, Шелли затем обращается к мощи интеллектуальной красоты.

Напротив, Шелли говорит о том, что в детстве он не обладал потусторонним знанием, не видел ни духов, ни богов, и всуе выкликал «отравленные имена» (то есть, имена богов или Бога, столь «пагубные для юных»):

В «Гимне» красота – не только прекрасная, но и грозная сила, однако на людей падает только отблеск – лишь божественная тень духовной красоты. В последних строфах «Гимна» отображено новое видение Шелли – не только преодоление им Вордсворта, но и себя, причем Интеллектуальная красота – его муза, его психея – явно женского рода (которая соотносится и с «ужасной Одинокостью», в английском языке – также женского рода):

Многие исследователи считают, что «Гимн интеллектуальной красоте», произведение во многом неоплатоническое и пантеистическое, знаменует собой переломный момент в духовном развитии Шелли. В «Монблане» эта идея выражена еще ярче и непосредственнее:

Грот или пещера – явная аллюзия на диалог Платона. Однако идя вослед за Кольриджем, Шелли разделяет, во-первых, фантазию (fancy) и воображение (imagination), и далее подразделяет первичное и вторичное воображение, то есть непосредственное воображение, навеянное созерцанием (naturata naturans) и переосмысление, представление, то есть сознание, разум – активный участник процесса перевоссоздания, которое для Шелли так же, как и для Кольриджа, никогда не является копированием или имитацией природы.

Переосмысливая взаимоотношения природы, стихии и человека, Шелли, в отличие от Вордсворта, не умаляет силы и значения человеческого разума, одно лишь воображение которого и способно одухотворить эту Мощь, но – в единении с ней, дающей ему силу и вдохновение. Если в «Гимне интеллектуальной красоте» грозная, таинственная тень незримой мощи названа «Интеллектуальной красотой», то в «Монблане» – это уже сама Мощь, как полагает Пол Фрай[10]:

Следовательно, делает вывод Пол Фрай, Мощь и ее тень, Интеллектуальная красота, обе парящие, подобно «Славе» Вордсворта, являются метафорами источника (оригинала) и его перевоссоздания, или если воспользоваться выражением самого Шелли из «Защиты поэзии», они составляют «окрашивание (цвет) воображения» (“coloring of imagination”). «Мощь – это сила воображения, а Интеллектуальная красота – это его цвет. Вместе они позволяют воссоздать «дотоле непонятые соотношения между предметами». Человеческая мысль («мысли человеческой исток») – мысль сознательная в то время, как Мощь является источником Бессознательного, «означающее» по Фраю, который использует терминологию Соссюра переводит все это на современный язык, – ланг, управляющий нашим мышлением: «Повелевающая небесами /И ходом наших бренных размышлений», в то время, как Интеллектуальная красота – пароль (речь) или дискурс означаемого, то есть означающее.[11]

Не соглашаясь с теми, кто полагает, что для Шелли мысль предшествует языку и определяет его, Фрай приводит цитату из «Освобожденного Прометея»:

Если перевести дословно, то у Шелли – Орфическая песнь правит при помощи «Дедаловой гармонии сонмом/ мыслей и форм, которые иначе были бы бессмысленными и бесформенными». Мощь, не озаренная светом разума, разрушительна.

Откровения о бессмертии, навеянные воспоминаниями раннего детства

Как лунный луч, скользит над горными лесами, –

В долине мрачной слез, что стала нам пустыней?

Примечания

[1] Шелли П.Б. Защита поэзии / Литературные манифесты западноевропейских романтиков. – М., 1980. ‑ С.331.

[2] Там же. С.331.

[3] Там же. С.339.

[4] Шелли П.Б. Защита поэзии / Литературные манифесты западноевропейских романтиков. – М., 1980. ‑ С.343.

[5] Там же, с.343.

[6] Shelley P.B. A Defence of Poetry / Shelley’s Poetry and Prose. A Norton Critical Edition /Donald H. Reiman and Sharon B. Powers, eds. New York‑London: 1977. – P. 482. (Перевод мой – Я.П.)

[7] Там же. С. 508.

[8] Эткинд Е.Г. Осип Мандельштам – трилогия о веке / Осип Мандельштам. Слово и судьба. – М., 1991. – С.247.

[9] Paul Fry. Shelley and the Celebration of Power.// The Poet’s Calling in the English Ode. // Yale UP, New Haven and London, 1980. – 186–217.

[10] Paul Fry. Shelley and the Celebration of Power.// The Poet’s Calling in the English Ode. // Yale UP, New Haven and London, 1980. – 191.

[11] Paul Fry. Shelley and the Celebration of Power.// The Poet’s Calling in the English Ode. // Yale UP, New Haven and London, 1980. 190-191.