2003 и другие годы

(продолжение. Начало в №5/2014)

3 апреля, четверг.

Шло время. Я снова стал постоянно общаться со своей Мамой, когда стал взрослым, женатым человеком. Мы с Томочкой приезжали к ней в дом и визиты становились все чаще и чаще, поскольку дом этот был необыкновенно интересным. Как когда-то у Тети Тани основное действие развертывалось за вечерним чаем. Кто только ни собирался сюда.

Искусствоведы (Мамин нынешний супруг был крупнейшим в России специалистом по искусству Индии), священнослужители (Мама была очень религиозна), удавшиеся и не слишком удавшиеся писатели, знаменитые врачи и люди, выдававшие себя за врачей, известные фокусники и жаждущие аудитории и славы телепаты.

Здесь мы многому научились и встретили некоторых из своих будущих друзей. Я надеюсь, что они еще появятся в этих записках.

По своим привычкам, да отчасти и внешне, Мама напоминала русскую барыню конца XIX века, во всяком случае, как я ее себе представляю. Немолодая, но еще очень привлекательная женщина, говорящая на правильном и немного «акающим» московском диалекте, умная и проницательная, обожающая удобства, кружевные скатерти и старинную мебель.

Моя Мама. За год до моего рождения

В ее доме было много икон, они висели в гостиной, целая стена была отдана им в кабинете. За столом гости часто начинали говорить о древнерусском искусстве, особенно когда в чаепитии участвовал популярный тогда писатель Владимир Солоухин, только что издавший свои повести: «Черные доски» и «Записки из Русского музея». Высокий, полный, страдающий отдышкой, он своим немного хриплым басом иногда рассказывал о судьбе того или иного храма или чудотворного образа. И все же, каюсь, на меня сами доски с изображенными на них святыми как-то не производили впечатления, хотя рассказы Владимира Сергеевича я слушал с искренним любопытством.

Мама переживала по поводу того, что я неверующий, что не интересуюсь древней живописью и что со мной даже нельзя обсудить ее новые приобретения в этой области. А приобреталось что-нибудь постоянно. Покупалось, выменивалось либо получалось в виде подарков, от обожающих ее «старорежимных» московских старушек, которых Мама знала великое множество. Так в доме появлялись старообрядческая медная пластика (отлитые из меди пластинки-иконы) или старинная лампадка, или икона.

Поняв, что прямой осадой быстро крепость не возьмешь, Мама, со свойственной ей проницательностью, начала действовать, используя подкоп, чтобы ворваться изнутри. В один прекрасный вечер Томочка получила от нее в подарок две небольших иконы, с условием повесить их у нас в спальне. Иконы повесили на стене, и через некоторое время я стал замечать две вещи.

Во-первых, то, что стена не казалась пустой или частично заполненной. Две небольшие доски как говорят «держали» почти десять квадратных метров поверхности. Рядом ничего не надо было вешать.

А, во-вторых, то, что в нашем доме появились вещи, о смысле которых я не имел ясного представления. Последнее обстоятельство меня задело. Я достал прабабушкин «Новый завет», выпросил у знакомых несколько редких тогда книг по древнерусской живописи и в свободные вечера принялся все это внимательно читать.

9 апреля, среда.

Продолжу дальше.

Это было то время, когда в советских учреждениях для укрепления коллектива всячески поощрялся и поддерживался совместный отдых сотрудников. Профсоюзы, которых теперь не слышно и не видно (кроме одного, постоянно появляющегося на экране телевизора человека с одутловатым лицом), наряду с другими мероприятиями организовывали и экскурсии «выходного дня». Часто эти экскурсии направлялись в подмосковные усадьбы, по Золотому кольцу или в более отдаленные старые русские города (в последнем случае ехали на 2-3 выходных или праздничных дня).

Путевки были либо вообще бесплатными, либо за них отдавали чисто символические деньги. Мы с Томочкой стали постоянными участниками таких маленьких путешествий.

Трудность состояла лишь в том, чтобы Дом культуры, в котором она работала заведующей библиотекой, соглашался перечислять стоимость путевок «Курчатовскому институту» – главному организатору экскурсий.

***

Вечер пятницы, наступают сумерки. На площади белорусского вокзала мы садимся в автобус уже полный знакомых людей. В окнах синяя, зимняя Москва. Все переговариваются, шутят, все полны ожидания праздника и от будущей поездки и оттого, что приближается Новый год.

Экскурсия рассчитана на три дня, мы должны посетить Вязники, Гороховец, Мстеру. Как выясняется это – новый маршрут, он еще только обкатывается и рядом с экскурсоводом на переднем сиденье размещается проверяющая дама из экскурсбюро.

Мы отрываемся от домашних забот, автобус мягко покачивается, глубокий снег скрывает подмосковные буераки и свалки. Вдруг хвойный лес обступает дорогу с обеих сторон. Томочка наклоняется ко мне и шепчет: «Сейчас витязь из чащи выедет».

Вспышки памяти. Ощущение счастья.

***

Вязники находятся больше чем в 100 км от Владимира. Поэтому приезжаем ночью. Городская гостиница, тепло.

Утром экскурсовод говорит об озерах, замерзших сейчас в 25-30 километрах от городка, среди соснового бора. Записываю их удивительные названия: Кщара, Санхр, Юхр, Печхор. Через 30 лет, нахожу эти названия в сохранившейся записной книжке и несколько дней пытаюсь понять, что значат эти слова.

Понимаю и сразу вспоминаю Вознесенского:

«Ты молилась ли на ночь береза?

Вы молились ли на ночь,

запрокинутые озера,

Сенеж, Свитязь и Нарочь?»

А в Вязниках на базаре закутанные в платки бабушки продают домашние пирожки с самыми разными начинками. Пройти мимо просто невозможно.

Среди всех этих запомнившихся мелочей, постепенно, начинает проступать то, ради чего я веду рассказ.

В поселке Мстера, одном из центров русской лаковой миниатюры (еще есть Палех, Федоскино, Холуй) мы останавливаемся надолго. Пока основная часть экскурсантов выбирает себе колечки, браслеты, серьги, изукрашенные цветами и птицами, мы, несколько человек, подходим к экскурсоводу. И он, несмотря на предупреждающие взгляды дамы из экскурсбюро, начинает подробно рассказывать о дореволюционной Мстере, об ее иконописцах, и вообще, о старых владимирских селах, славившихся этим искусством.

Жили в них зажиточно, но с приходом советской власти промысел стал быстро умирать. В тридцатые годы иконы уже никто не покупал, и двое мастеров из Мстеры были откомандированы в Москву, изучать лаковую живопись на папье-маше, чтобы потом обучить односельчан.

Один из них - Евгений Васильевич Юрин живет совсем близко (собственно, в Мстере все недалеко). Он стал Народным художником РСФСР. Мы просим экскурсовода показать дом и попросить хозяина посмотреть его изделия.

В комнате полумрак, только яркая лампа на столе. На нем же лежат пудреницы и шкатулочки, наверное, приготовленные для продажи. Пока все их рассматривают, мы с Томочкой видим в книжном шкафу, поставленную за стекло небольшую доску. Нет, не икону. Изображение церкви, знаменитой церкви Покрова Богородицы на Нерли.

Мстера. Церковь во имя Богоявления Господня

14 апреля, понедельник.

Несколько дней я начинал писать и все стирал. Никак не найду слов, чтобы описать наше впечатление от миниатюры Юрина.

Пересмотрел альбом с фотографиями Покрова на Нерли. Рисунки на сайтах Интернета.

«Самый совершенный храм, созданный на Руси, и один из величайших памятников мирового искусства», утверждает энциклопедия. Я много раз его видел, летом, зимой, осенью. И с энциклопедией полностью согласен.

Церковь была построена по приказу Андрея Боголюбского, в память о его походе 1164 г. в Волжскую Болгарию. В этом походе князь приобрел славу, но потерял неизмеримо большее. От ран умер его сын - юный Изяслав.

Из окон ныне разрушенного княжеского терема в Боголюбове была видна эта белокаменная церковь, расположенная при впадении реки Нерли в Клязьму, на лугу, посереди русской равнины. Летом, в зелени, а зимой в снегах стоит маленький стройный храм, как отрок в длинной белой рубашке, как вечно горящая белая свеча.

Существуют тысячи ее изображений. Мы, конечно, видели их и до, и после нашей поездки.

Но Юрьевская миниатюра особенным образом легла нам на сердце. И не только изображение самого храма. Но и легкий, золотой орнамент, возникающий из черноты доски и охватывающий храм. Необычный, выписанный какой-то сверхтонкой кисточкой, светящийся, как осенняя паутинка.

Художник стоял рядом, и видно было, что наш восторг ему приятен.

«Теперь уже так не напишу» - сказал он. «Слепну».

Я присмотрелся и увидел, что стекла его очков – это две толстых лупы, и еще одна большая лупа лежит на столе.

Продавать миниатюру он долго отказывался. И только Томины слова, что как же, наши мальчики такой красоты не увидят, и завязавшийся после этого разговор о детях и внуках, смягчили Евгения Васильевича. В результате была назначена цена – 50 рублей.

Мы вернулись в автобус, пересчитали свои богатства и выяснили, что двадцати рублей (заметных по тому времени и по нашим зарплатам денег) не хватает. Тогда я снял шапку, обошел всех вернувшихся в автобус сослуживцев и с трудом, но добрал необходимую сумму. Томочка шла сзади и записывала кому и сколько мы должны.

На обратном пути и вечером дома я постоянно вынимал миниатюру и всматривался в нее. Потом собрал альбомы с иконами и стал их листать, не читая текста. Сидел и рассматривал, рассматривал иллюстрации. Мне казалось, что я начинаю понимать красоту и смысл этой живописи.

Церковь Покрова Богородицы на Нерли

17 апреля, четверг.

Грипп долго не мог проникнуть в наш дом. Томочка и я почти не пользуемся московским транспортом, мало ходим в магазины. Прошли те времена, когда каждый вечер наш дом наполнялся гостями. Теперь приходят только дети и близкие друзья. И визиты эти не очень часты. Поэтому, когда московские власти объявили об эпидемии, казалось, что чаша сия нас минует. И действительно, в начале апреля эпидемия официально кончилась.

А вот сегодня я, похоже, заболел гриппом.

Пока совсем не разболелся надо продолжить рассказ об иконах.

***

После поездки в Мстеру интерес к древнему русскому искусству в нашей семье все возрастал. Через Таню Коломейцеву (вспомните «Татьянин день») мы познакомились с научным сотрудником, точнее сотрудницей, Рублевского музея и стали постоянными его посетителями.

Чем мне кончить эти главы? Я не специалист, не искусствовед и не в силах сказать что-то новое о великом искусстве иконописцев.

Что же такое для меня, не верующего человека, икона? Это идея, почти всегда великая, общечеловеческая идея, переданная с помощью живописи.

Идея материнства и идея милосердия, идея прощения и искупленья.

Торжество света и победа добра.

За многие века до нас, до сражений художественных школ, до «Герники» Пикассо византийский или русский иконописец нес нам выстраданную им ИДЕЮ.

Он нашел совершенно особые средства, чтобы выразить ее. Он призвал на помощь окружающую природу и она дала ему все для работы. Деревянные доски и растительные краски, цвета осенней листвы и уединение для молитвы.

«Икона – это окно, через которое Господь заглядывает в твою душу»

 .

Иконы в нашей спальне

20 апреля, воскресенье.

Вербное воскресенье. Моя любимая тетя, тетя Ира, сестра моего Отца в этот день как-то прочла мне стихи, которые я сразу же, запомнил.

«Мальчики да девочки

Свечечки да вербочки

Понесли домой.

Огонечки теплятся,

Прохожие крестятся,

И пахнет весной».

И сразу же понял, что читать его лучше только дома, в узком семейном кругу. Было мне тогда лет 6 или 7.

И вот какое забавное событие. Дня два назад, ночью, я не мог спать из-за сильного кашля, отправился на кухню, пил горячий чай и одним глазом читал Блока. Томочка, уставшая от ухаживания за мною, бесконечного кормления людей и кошек, и тысяч других домашних дел, и кошки, тоже замученные своей полезной деятельностью (сон, еда, мелкие склоки из-за места на кресле, снова еда, сон и т. д.), спали.

Много раз, точнее, много десятков раз просматривал я этот томик страницу за страницей. И вот же, только сейчас обнаружил, что стихотворение «Вербочки» написал Блок. Обнаружил перед вербным воскресеньем и почти через 60 лет, после того, как его выучил.

Что я помню про тетю Иру, Ирину Александровну Кутлер (Боровую)?

Я любил ее все то время, на которое пересеклись наши жизни. Практически с моего рождения и до ее смерти – 41 год. Я люблю ее и сейчас и часто взвешиваю свои слова и поступки сообразно тому, как бы оценила их она.

Я расскажу про нее в этих записках, только немного позже. 

Любимая всей нашей семьей Тетя Ира. Мы сидим за столом, а она смотрит на нас со стены со своего портрета. Уже много, много лет

21 апреля. Понедельник.

Свободное утро. Только что поднялся наверх, после размолвки с Федей. Дело в том, что «кошка Федя» обладает «истинно немецким» характером. Он яростный ревнитель порядка, регламента и традиций. Аккуратность, прежде всего. При этом Федя использует самые разные способы для осуждения нашей безалаберности. Так моя задержка в ванной и, соответственно, небольшое опоздание с завтраком вызывает недовольное порыкивание. Не вымытый сразу же туалетный поддон осуждается визгливыми криками. А еще более существенные наши ошибки, например, беспричинное ссаживание с любимых Томиных колен, может привести к полному разрыву дипломатических отношений на время до получаса. При этом мордочка от нас отворачивается, уши прижимаются, а на лбу поднимается хохолок из шерсти, вид становится горький и одинокий. И никакие извинения в это время не принимаются.

Сегодня произошло относительно небольшое нарушение регламента. Все сели завтракать, но пришедшая (как обычно) Люда не принесла себе стул из соседней комнаты, а села на Федину табуретку. И негде стало сидеть и урчать. Федя сначала трогал меня лапой, а я сразу не отреагировал, занятый разговором. Пришлось громко заорать. После чего стул принесли, и все вернулось к привычному расписанию.

Итак, свободное утро и можно заняться воспоминаниями.

***

Конечно, мое и Томика увлечение иконами было далеко не самое важное дело в тогдашней разнообразной и интересной нашей жизни. Если даже исключить такие первенствующие темы, как семейные дела и работу, то останется еще очень и очень многое.

Например, преподавание в Школе Естественных наук, созданной нами (несколькими сотрудниками «Курчатовского института») для особенно способных к физике и математике школьников.

Или постоянное общение с самыми разными и, по большей части, интересными людьми.

Или собирание, а точнее сказать – доставание, любимых книг. Об одном этом можно написать целую повесть, может быть я когда-нибудь на это и решусь. Несмотря на грипп, будем оптимистами.

В нашей жизни присутствовали как бы параллельные течения, иногда одно становилось более бурным, иногда другое.

Что касается общения с людьми, то среди множества дорогих, дружеских и просто приятных лиц, я сейчас вспомнил одно, тоже в какой-то степени связанное с нашим увлечением древнерусским искусством и историей.

***

Прошло относительно немного времени после той памятной поездки в Мстеру, и Мама могла торжествовать. Я начал разделять ее восхищение иконами, правда, далеко не всеми и только с точки зрения живописи.

И словно для закрепления этой победы, среди ее гостей появился высокий, полный и очень скромный человек, представившийся Евгением Алексеевичем Кармановым. Мама успела шепнуть нам, что он занимает какую-то должность в Патриархии.

Я уже писал, что в ее доме часто появлялись люди, связанные, так или иначе, с церковью, в том числе и священники. К сожалению, подавляющее большинство из них не производили впечатления глубоко верующих людей. Как сказал бы Ходжа Насреддин – «Лица их не были отмечены печатью благочестия». Зато другие печати проглядывали достаточно явно.

Карманов вошел, познакомился с гостями и сел за стол недалеко от нас. Уже не помню темы общего разговора, только помню свое впечатление, возникшее, когда он начал говорить. Убежденность и доброта, звучали в каждом его слове. Позже, уже у себя дома, когда мы с Томочкой проверяли все ли в порядке в спальне у спящих мальчиков, она вдруг сказала: «Необычный человек этот Евгений Алексеевич, наверное, очень хороший».

Хотя и у Мамы мы встречались несколько раз, и позднее Карманов был много раз у нас дома, и я ездил к нему на работу, сведений о жизни Евгения Алексеевича у меня немного, он не любил о себе говорить. Постепенно стало нам известно, что рос он совсем не в религиозной семье и впервые прочитал Евангелие уже в возрасте 20 лет. Это полностью преобразило жизнь молодого человека. Он поступил в духовную семинарию, окончил ее и был принят в Ленинградскую Духовную академию, а после окончания академии защитил диссертацию и стал кандидатом богословия.

Как-то так сложилось, что еще студентом академии Евгений Алексеевич начал работать в редакции «Журнала Московской Патриархии». К моменту нашего знакомства его должность называлась так: «ответственный секретарь «Журнала Московской Патриархии».

Наши первые разговоры касались книг. Книги окружали Евгения Алексеевича всюду. В небольшой однокомнатной квартире, в которой он тогда жил, по приблизительным подсчетам, находилось около семнадцати тысяч книг (!) и хозяин передвигался между ними по строго заданным проходам, точнее сказать щелям. В его рабочем кабинете в редакции они тоже теснились повсюду. Сидя на гостевом стуле, я как-то пытался протянуть ноги под стол и сразу же повалил стопку папок и книг, которые там примостились. А дух, содержание, вся главная (а часто и просто вся) информация, содержавшаяся в десятках тысяч книг, сосредотачивались в голове Евгения Алексеевича и, благодаря чудесному устройству его памяти, в нужный момент моментально оказывалась доступной.

Каждый раз, посещая Карманова на его работе, я испытывал легкий холодок – не очень-то хотелось, чтобы в моем, столь закрытом институте, узнали об этих визитах. Вроде бы так и не узнали.

Что бы попасть в редакцию «Журнала Московской Патриархии» надо было пройти внутрь стен Новодевичьего монастыря, подняться по высокой лестнице на крыльцо Успенской церкви и повернуть в дверь направо, сообщив постоянно пребывающему в сенях человеку – «Мне в редакцию, к Карманову». При первом посещении я ожидал увидеть, что комнаты и обстановка редакции будут соответствовать такому далеко не бедному учреждению, как Московская Патриархия, но ошибся. Все не отличалось от некого усредненного типа московских редакций. Основными его чертами были теснота и ветхая мебель. И только однажды, когда мое посещение случайно совпало с приездом редактора журнала архиепископа Волоколамского Питирима, когда вдруг распахнулись обычно запертые двери его кабинета и мимо меня, прижавшегося к стене коридора, сопровождаемый какими-то молодыми людьми в шелковых рясах, прошествовал будущий митрополит, я мельком увидел большое и хорошо обставленное помещение. Мне стало обидно за маленькую комнатку Карманова, человека, несшего на своих плечах не только ответственность за качество всех материалов журнала, но и ведущего постоянную защиту этих материалов от недремлющего ока «надзирающих органов».

***

В тот раз я пришел к Евгению Алексеевичу за приготовленным в подарок для Мамы церковным календарем. Эта процедура повторялась несколько лет – как только из печати выходил новый церковный календарь Карманов звонил нам и через меня передавал его Маме. Она очень радовалась, держала календарь постоянно на виду, справлялась в нем о праздниках и именинах. Просто купить его в церкви тогда было очень трудно из-за малых тиражей.

Сидя на гостевом стуле, я раскрыл календарь на страницах с фотографиями иерархов православной церкви и стал выпытывать у Е.А., кого из них он близко знает и что о них думает. Здесь я получил предметный урок, как надо относиться к сослуживцам. Карманов знал очень многих и говорил о каждом что-то хорошее. «Добрый…, философского склада ум…, прожил нелегкую жизнь, но сердцем нисколько не ожесточился…, постоянно преодолевает телесную немощь …» – было очевидно, что для себя он далеко отодвинул их недостатки, даже, возможно, пороки и хочет всячески поддержать и утвердить светлые стороны.

Было, правда, одно исключение. Когда я сам указал на одного из архиепископов и спросил:

«А вот этот человек, самый молодой из них, чем-то особым, наверное, отличается?»

Е.А. помолчал и вдруг сказал: «Ну, он прекрасно знает службу».

Я хорошо запомнил этого человека.

Через некоторое время он стал главой православной церкви. Мы постоянно видим его по телевидению в золоте и сиянии драгоценных камней, рядом с выдающимися демократами, благословляющего то Ельцина, то Путина. Как и имена других правителей России, его имя сопровождают компрометирующие материалы и разоблачительные статьи в прессе.

А я всегда помню тихий и предостерегающий голос Карманова.

Пожалуй, он оказался прав, если только слово «служба» понимать расширительно и не относить его только к служению Богу.

22 апреля, вторник.

У болезни есть свои преимущества. Ты как бы получаешь индульгенцию и не чувствуешь неловкости, когда отлыниваешь от работы. А в то же время, можно постараться преодолеть чехарду мыслей, подстегиваемых высокой температурой, и тихонько писать.

***

Именно Карманову я впервые рассказал о прозрачном Старичке и его очень добром Христе. И Евгений Алексеевич, ни на минуту не задумавшись, назвал книги, которые пересказывал мне Старичок много лет назад, а позднее даже принес кое-какие из них почитать, хотя и предупредил, что не все из них признаются церковью за достоверные и полезные. Я начал читать «Евангелие детства», а потом отложил его. Отложил, чтобы не разрушить, не повредить этой книгой, полной жестоких сцен, далекую детскую сказку.

Вообще Евгений Алексеевич спокойно давал книги из своей библиотеки. В те времена это считалось среди книжников большой неосторожностью, а профессионалы собиратели, любили цитировать слова Анатоля Франса: «Никому не давайте своих книг, иначе вы их уже не увидите. В моей библиотеке остались лишь те книги, которые я взял почитать у других».

Благодаря Карманову я познакомился с некоторыми трудами православных философов и редкими изданиями по иконографии. Самое удивительное заключалось в том, что для Евгения Алексеевича не был препятствием ни один иностранный язык, на котором была напечатана книга. Я как-то хотел, но постеснялся спросить его, сколько же языков он знает. А в это время Е.В., легко перескакивая с сербского языка на греческий, а затем с болгарского на румынский, переводил мне с листа какие-то тексты, относящиеся к балканской школе иконописи. Однажды он принес, по-видимому, интереснейшую книгу о христианстве на немецком языке и очень удивился, когда я сказал, что не знаю его.

Ну, разговор о моем «языкознании» отдельная и печальная тема.

Неоценима была помощь Карманова при расшифровке церковнославянских и греческих надписей на иконах. Помню, как он объяснял мне значение слов и букв надписи на иконе со Спасителем: «Здесь часто кроме инициалов IС ХС, что значит имя — Иисус Христос, ставятся греческие буквы омикрон, омега, ню, что значит «Сущий», то есть имя Бога, которое было открыто еще в Ветхом Завете. А на листах раскрытой книги надпись из Евангелия от Матфея, из 11 Главы, - «Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы».

***

Иногда он рассказывал что-нибудь очень интересное из истории Православной Церкви и потом, много лет спустя, «бродя» в интернете я натыкался на документы, подтверждающие эти рассказы. От Е.А. я узнал впервые о той ночной встрече Сталина с руководителями Церкви в сентябре 1943 г., о которой написал выше. Он с большим почтением отзывался о митрополите Сергии, ставшем незадолго до своей смерти Патриархом.

Тогда по приказу Сталина под резиденцию Патриарха отдали прекрасный особняк в Чистом переулке, совсем близко от моего первого дома. Раньше там помещался посол Германии. Много раз мы, мальчишки, с любопытством наблюдали, как из черных больших машин выходили бородатые люди в рясах и проходили в двери особняка. Был ли среди них Сергий? Мог ли я его видеть? Не знаю.

Но хорошо помню, как опустив глаза за толстыми очками, пребывая в горькой задумчивости, стоит этот уже очень пожилой человек в своих золотых и фиолетовых одеждах на эскизе Корина к его ненаписанной картине.

В наши светлые демократические времена приходится часто слышать в адрес Сергия всяческую хулу за его мирное и разумное сосуществование с Советской властью.

***

Последний раз мы с Томочкой видели Евгения Алексеевича в 1981 г. Для меня начиналась многолетняя эпопея поездок на Украину. Сначала сооружалась подземная нейтринная лаборатория на Ровенской АЭС, потом пришло время Чернобыля.

Карманов попал в 52 городскую больницу с диагнозом – инфаркт. Мы привезли ему лекарство, поговорили с ним и его женой и выяснили, что благодарное начальство, узнав об инфаркте, тут же уволило Евгения Алексеевича с должности, которую он занимал 20 труднейших лет. Перевело в рядовые сотрудники.

Инфаркт не только физическое, но и огромное моральное потрясение организма. В моих скитаниях по больницам я два раза лежал в соответствующих палатах и видел, как ломались после инфаркта люди, прожившие очень нелегкую жизнь и сумевшие раньше сохранять мужество и оптимизм в самых критических ситуациях. А здесь еще этот бесчеловечный удар.

Евгений Алексеевич, на мой взгляд, не сломался, остался прежним. Добрым и спокойным.

Понеслись годы командировок.

Мы еще несколько раз разговаривали по телефону. Карманов перешел работать в Отдел внешних церковных сношений.

Однажды, когда я очередной раз находился в Чернобыле, Томочка прочла мне по телефону строчки, опубликованные в его, таком любимом, журнале.

«В воскресенье, 20 сентября 1998 года, в Центральной клинической больнице Московской Патриархии во имя святителя Алексия, Митрополита Московского, после продолжительной и тяжелой болезни на семьдесят первом году жизни скончался один из старейших тружеников Синодальных отделов Русской Православной Церкви Евгений Алексеевич Карманов».

"Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы".

И еще.

«Срок ли приблизится к часу прощальному

В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,

Ты восприять пошли к ложу печальному

Лучшего ангела душу прекрасную».

(М.Ю. Лермонтов «Молитва»).

24 апреля, четверг. Чистый четверг.

От постоянного сидения перед монитором болят и слезятся глаза. И ноги затекают. Я прервал работу, походил по комнате, стал думать над своими записками и понял, что мне очень хочется рассказать еще об одном человеке, имеющем отношение к церкви, а больше всего, к Чернобылю. Точнее к чернобыльской аварии, семнадцатая годовщина которой приближается и приходится в этом году на послезавтра, на страстную субботу.

В чистый четверг поговорим о достойных и чистых людях.

***

Осенью 2000 г. мне в лабораторию в Чернобыле позвонил Олесь Сич – американец, украинской национальности, мой ученик и хороший друг и, справившись о здоровье, объявил, что ко мне направляется «делегация» из США, состоящая из журналиста и фотографа.

К посещению разного рода журналистов мы с трудом привыкли, чтобы не сказать притерпелись. Подавляющее большинство из них внимательно слушает твои объяснения, записывает все на магнитофон, задает масса вопросов, со всем соглашается и все понимает, а потом (это если повезет) присылает посмотреть материал, с которым неизвестно, что делать. Все что можно, и все, что нельзя, в этом материале перепутано. Приходится садиться и писать статью заново.

Это, как было сказано, если повезет. А если статья сразу идет в печать, без проверки, то потом долго бегаешь и всем объясняешь, что ты на самом деле говорил. И хорошо, если отделаешься простым выговором от начальства.

Приехали американцы без переводчика (это при моем убогом английском) и объявили, что их цель – статья в специальный выпуск U.S. News &Word Report (есть такой довольно известный журнал). Посвящен этот выпуск будет двадцати американским «Действительным героям». А на мой вопрос, кого же они в Чернобыле назначили на роль действительного американского героя, корреспондент указал на меня.

Ответ напрашивался сам собой. И я, помогая себе жестами и мимикой, постарался им объяснить, что у меня есть две веские причины не попадать на страницы уважаемого журнала. Во-первых, потому, что я не американец и, во-вторых, потому что не герой.

Первое возражение было снято тем, что, оказывается, допускается присутствие небольшого процента не американцев. Процентов десять. Например, уже назначен герой из Бангладеш.

Что касается второго возражения, то тут завязался долгий разговор, взаимопониманию в котором мой английский ничуть не способствовал.

Я приводил свои доводы, корреспонденты свои и все больше я понимал, что мы с ними не только говорим на разных языках, не только относимся к разным поколениям, но и еще, что-то более глубокое не позволяет нам до конца понять друг друга.

Может быть опыт, история наших народов.

Спорил, а про себя повторял пришедшие из далекого уголка памяти стихотворные строки:

«Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый,

Снег шершавый, кромка льда…

Кому память, кому слава,

Кому темная вода, –

Ни приметы, ни следа».

(А. Твардовский)

***

Спорили мы в моем кабинете, такой обжитой за полтора десятилетия комнате, повидавшей так много разных интересных людей.

В 1988 г., поскитавшись по совершенно не приспособленным для работы зданиям в Чернобыле, мы уговорили Правительственную Комиссию разрешить переделать двухэтажный корпус технического училища (старинной постройки) в современную лабораторию. Несколько месяцев пришлось совмещать работу на «Укрытии» с руководством строительством. Но, грех жаловаться, быстро и хорошо была осуществлена эта переделка военными строителями Средмаша.

Здание лаборатории в Чернобыле, где я проработал два десятилетия

Мебель привезли из «мертвого города» – Припяти, дезактивировали, отлакировали в потертых местах.

А я стал неожиданным обладателем настоящего кабинета. С приемной, со столом для заседаний, письменным столом, красивыми книжными шкафами и портретом Курчатова на стене. С длинными занавесками и кондиционерами на трех больших окнах.

И это у научного сотрудника, привыкшего писать и считать в самых неприспособленных местах, делить свой стол с коллегами, раскладывать бумаги на горизонтальных частях установок, а чертежи на полу.

Но не думайте, что кабинет был самой красивой комнатой в отремонтированном здании.

Самыми красивыми были лаборатории.

И «Курчатовский институт» и другие учреждения Москвы, Киева, Ленинграда помогли нам оборудовать их новой аппаратурой. Такой, что когда целая толпа, приехавших из МАГАТЭ (Международное Агентство по атомной энергии) в 1990г инспекторов, после двух дней хождения по этажам и подвалу, по десяткам отремонтированных и прекрасно оснащенных помещений, собралась в конференц-зале, приговор был единодушным: «Очень хорошие лаборатории, хорошие, по самым высоким Европейским меркам».

Правда, к настоящему дню безнадежные и безденежные годы перестройки и торжества демократии уже свели наши усилия почти на нет.

Мой кабинет видел самых разных посетителей. На фотографии – я принимаю делегацию из Японии и рассказываю им о работах на «Укрытии». Очень вежливые люди, но в их вопросах видна твердая убежденность – в Японии такой аварии, как в Чернобыле, никогда быть не может.

***

Итак, мы сидели в кабинете, еще сохранившем, благодаря стараниям женщин из нашего Отделения, остатки былой уютности, пили чай и все говорили и говорили о героях.

Американцы подошли к делу, как сейчас говорят, системно. У них был список качеств, которыми должен был обладать «настоящий герой». Список, игравший роль некого «сита», просеивание через которое якобы позволяет безошибочно выбрать претендента. Оказалось, что, опросив научных сотрудников, нескольких крупных лабораторий и университетов США, применив «сито» к названным ими специалистам, удалось вычислить меня. И отловить с помощью Сича.

Тут я как мог им возражал. Говорил, что, вряд ли кто на свете знаком со мной лучше, чем я сам. И это знакомство дает мне твердую уверенность, что на роль героя я не гожусь. А по ходу дискуссии приводил примеры чернобыльцев, которые больше подходили к этой роли и легче бы прошли системный отбор. Называл самых разных людей. И, наконец, сам для себя сформулировал еще одно условие, одно качество, которого не было ни в «американском сите», ни, тем более, у меня.

И рассказал им о человеке, который этому условию удовлетворял.

***

Чернобыль 1986 года.

Город без жителей. Большая часть домов с заколоченными дверьми и ставнями на окнах. Но встречаются и дома, в которых наоборот - все распахнуто, окна разбиты, а в глубине можно видеть разбросанные вещи. То ли хозяева покинули дом так поспешно, то ли кто-то пытался обосноваться в нем, то ли это последствия мародерства.

На улицах люди в темной рабочей спецодежде, напоминающей одежду заключенных, многие в белых масках - респираторах. Военная техника. Постоянно проезжают поливальные машины, струями воды осаждая пыль.

Недалеко от здания, в котором обосновалась Правительственная Комиссия стоит белая каменная церковь. Утром, по дороге из общежития, я часто делаю небольшой крюк и прохожу мимо нее. Какое-то она внушает спокойствие, как-то притупляет ощущение безнадежности исходящее от погибшего города. К сожалению, двери церкви заперты, да и подойти близко к ней нельзя. Всюду колючая проволока, а там, где она прерывается - шлагбаум, часовые. Вокруг церкви разместилась военная часть. Но на паперти лежат охапки свежих цветов. И сколько бы раз на протяжении осенних дней 86 года я не заглядывал сюда, цветы всегда лежали.

Следующий раз я вернулся в Чернобыль весной 1987 г. Зима была снежной, а весна – поздней. Когда я приехал, еще везде лежал снег.

С утра мы уезжали на станцию и пытались всевозможными способами приблизиться к скоплениям ядерного топлива, оставшегося в разрушенном блоке. Надо было понять его опасность и попытаться взять его под контроль. Но, чем дальше в лабиринты радиоактивных развалин проникали разведывательные группы, тем труднее и опасней была их работа. Вечерами, на Правительственной Комиссии, я докладывал о полученных за день скромных результатах. И пытался поднять вопрос о том, что пришла пора перестать сжигать людей (сжечься на нашем жаргоне означало сильно облучиться), остановиться, придумать и применить другие методы проникновения к топливу.

Этот день запомнился мне двумя событиями.

Во-первых, вечером на заседании Правительственной Комиссии не было ее Председателя, который хорошо был знаком и с нашей группой, и с нашей работой, и со мною. Вел ее какой-то важный чиновник, иногда приезжавший в Чернобыль из Москвы. Он с самого начала стал раздражаться, а мое сообщение вообще вывело его из себя.

«Как же так!» - закричал он - «Вот военные сообщают, что в этом коридоре 5 тысяч рентген в час, а Вы сейчас говорите, что восемь тысяч!» (цифры я точно не помню, но порядок – тысячи рентген в час, помню хорошо).

«Что же это за наука? Где точность? Надо немедленно перемерить!»

«Но ведь в этом коридоре все равно делать ничего нельзя. Что при 5, что при 8 тысячах нельзя заходить туда, за несколько минут получаешь смертельную дозу» - стал робко возражать я.

«Если трусите, так прямо и скажите»

Отсутствующий Председатель тоже часто бывал очень резок в своих оценках. Но, таких слов здесь не слышали никогда. Поэтому все сидевшие в зале, одетые в ватники, иногда с нарисованными на плечах звездами вместо погон, кашляющие, с красными от недосыпания глазами люди замолчали. Стало совсем тихо.

Я воспользовался этой тишиной, поскольку тоже еле сдерживал кашель и не мог говорить громко. И попытался объяснить ситуацию.

«Измерения проходят так. Наш сотрудник бежит с удочкой. На конце лески – ТЛД (дозиметрическая таблетка). Он ее забрасывает в этот коридор, а сам прячется за угол, за бетон, на десять секунд. Потом бежит обратно, выхватывает таблетку, замечает время. Но ведь там – развалины, глыбы бетона, арматура. Очень легко упасть. Просто замедлить движение. Что же будет с человеком, ведь мы его сожжем».

На что получил ясный ответ:

«Правительственная Комиссия Вас откомандировывает в Москву. Пусть присылают замену».

Разведчик внутри «Саркофага»

После заседания многие подходили ко мне и уговаривали не обращать внимания на слова чиновника. Надо дождаться приезда Председателя.

Но, все равно, можно себе представить, с каким чувством выходил я из здания ПК и шел к нашему общежитию.

***

А ночь, в особенности для меня, городского жителя, была удивительно красива. Тихо. Яркая, большая луна, звезды, ветки деревьев, покрытые снегом. Снег закрыл грязные колеи, а тень спрятала разоренные хаты. В ватнике было совсем не холодно.

В нашей комнате в переулке Островского, в выгородке из шкафов, над Бабушкиной кроватью висел вышитый коврик. На нем изображена была зима, вечер, сельская церковь, окончание службы. Женщины в тулупчиках стоят на паперти. А в окнах церкви желтые огоньки свечей. Столько раз смотрел я, засыпая, на этот коврик. И, приникнув ухом к своей любимой подушке, слышал как бы хруст шагов по снегу. Равномерный и негромкий звук. Много времени должно было пройти, чтобы я догадался, что это я слышу, как стучит пульс у меня в висках, стучит мое сердце.

И украинская зима вдруг напомнила мне этот коврик, и загадочный звук шагов.

Я выбрал дальний путь и пошел мимо церкви.

Никаких военных вокруг нее уже не было. Слабый желтый свет виделся в окнах. Дверь была полуоткрыта. Я тихо проскользнул в эту дверь.

В церкви, около аналоя, освещенный несколькими свечами, в темной одежде стоял невысокого роста старик и молился.

То, что это священник я понял сразу. По тому, как он негромко, но как-то очень привычно произносил слова. Читал раскрытую книгу и иногда подпевал себе дребезжащим голосом.

Алтарь был почти не освещен, по нему и по стенам двигались тени.

Почему он в темном облачении? Какое-то слабое воспоминание из детства, связанное с нашими с Варюшей походами в церковь, подсказало мне, что, это значит, что уже начался Великий Пост.

А больше никого в церкви не было.

Я проскользнул обратно и пошел своей дорогой.

Таким вторым, необычным событием был отмечен этот день.

25 апреля. Страстная пятница.

Конечно, рассказывая американцам, я не касался того, что произошло на Правительственной Комиссии. Нет, только эпизод в церкви. Я с трудом вспомнил, как звучит молитва – «prayer», а на слове «священник» повествование и вовсе остановилось. В голове все время вертелось «аббат», но я боялся, что это относится к монастырю, к черному духовенству. В единственном имевшемся словаре по научно-технической лексике про священников ничего не нашлось.

Пришлось изображать что-то и только после того, как я начал помахивать воображаемой кадильницей, мои собеседники радостно закричали: «Parish Priest, Priest!».

Я набираю этот текст, а события следующего утра, после заседания Правительственной комиссии, ясно встают перед глазами

Прежде всего, я позвонил в институт. Директору института, академику Анатолию Петровичу Александрову. Ему я был обязан прямо и без промедления сообщать любые важные чернобыльские новости. И, в особых случаях, общаясь с Александровым или его первым заместителем и членом ПК, академиком Валерием Алексеевичем Легасовым, имел право воспользоваться правительственной связью.

***

Этот был большой белый телефонный аппарат с золотым гербом.

Он два года (86 и 87) стоял в нашем штабе в одной из комнат здания Правительственной Комиссии, а потом переехал в мой кабинет, в лабораторный корпус. Чтобы не вызывать ненужного интереса у посетителей телефон поставили на низкой тумбочке, позади письменного стола и он стал практически невидимым для посторонних глаз.

После 1988 г. ситуация в Чернобыле и на «Укрытии», как принято говорить, стабилизировалась, я по телефону не звонил и он стоял молча.

Уже и Украина обрела самостоятельность, и учреждение наше стало украинским, а меня и нескольких сотрудников «Курчатовского института» по просьбе Б.Е. Патона – Президента Академии Наук Украины прикомандировали к этому учреждению. Называлось оно МНТЦ и я возглавил в нем Отделение ядерной и радиационной безопасности.

Телефон все стоял. И вдруг однажды громко и яростно зазвонил.

Я очень испугался, вскочил, еле нашел трубку и, хотя уже начал соображать, что скорее всего это проверка связи, но от волнения даже не представился, как полагалось, а пробормотал что-то типа: «Что еще случилось?».

Оказалось никакая не проверка.

Очень вежливо помощник Президента России поинтересовался состоянием безопасности «Укрытия». Не может ли произойти повторный выброс активности из разрушенного реактора? Не заденет ли тогда радиоактивное облако Россию?

Я, как мог, его успокоил, все подробно рассказал, а по окончании разговора, как и полагалось, сообщил о звонке директору МНТЦ.

Что тут началось! Разразился целый скандал. Что ж это такое? Российский Президент может просто позвонить в самый центр незалежной державы и получить напрямую, не через МИД, не через Правительство сведения о таком важном украинском объекте?

За что же боролись?

Но больше всего обижались чиновники, находящиеся в Зоне на вахте. Подумать только. Единственный телефон правительственной связи в Чернобыле, такие возможности открываются, и вдруг у какого-то прикомандированного москаля. И никто об этом не знает, и стоит аппарат практически под столом.

Тут же пришли люди из СБУ, и с телефоном я простился.

***

Итак, я позвонил Анатолию Петровичу. Рассказал ему, что мне предложено из Чернобыля уехать, и получил спокойный ответ:

«Я Вас в Чернобыль командировал, я и буду отзывать. Если у кого-то есть какие-то претензии к курчатовцам, пусть пишет в институт официальную бумагу. Не тратьте на это нервы. Как там наши работы на станции?..».

Конечно, после таких слов настроение мое исправилось, обедать мы пошли радостные, а подходя к столовой я вспомнил вчерашнего священника и вдруг подумал: «А что же он ест, где живет?»

На все вопросы ответили женщины на раздаче.

Да, они Батюшку хорошо знают. Конечно, талонов на питание у него нет, кто ему даст талоны. С другой стороны, сколько он съест? Здесь и суп, и горячее бачками выбрасывают, не жалко ему тарелку дать.

«В общем, подкармливаем. Но ведь какая трудность – он скоромного вообще не ест. А мы все на мясном бульоне, с мясной подливкой. Кашу на воде ему поварихи варят. Овощи дают. Чай он с хлебом пьет. И все уговариваем, не поститься, слабый он, старый, здесь молодые и здоровые и те только по вахтам работают.

Живет? Точно не знаем. Вроде бы в оставленном доме, ему хозяева эвакуированные разрешили».

Прошло еще какое-то время. Опять вечером я шел мимо церкви. И опять он молился в пустом храме.

Когда я снова приехал в Чернобыль, было лето 1987 г. И в церкви появился какой-то народ. Несколько человек женщин. То ли из вахтовиков, то ли из немногих жителей, самовольно вернувшихся в окрестные села. Теперь служба шла в присутствии прихожан. Батюшка еще более исхудал, служил почти шепотом, часто и долго кашлял.

Иногда, когда я опаздывал приехать с «Укрытия» к обеду и сердобольные женщины пускали меня в уже закрытую столовую, я видел его, сидевшего в уголке и медленно евшего что-то ложкой. Глаз он не поднимал, и я стеснялся подойти к нему и поговорить. За что себя очень корю.

***

«Ну и что, спросили мои американцы, Вы именно его считаете героем, почему?»

И я начал им объяснять.

После аварии долгие годы подавляющая часть непрофессионалов, попадающих в Чернобыль, испытывала настоящий ужас перед радиацией. Не помогали никакие разъяснения, никакие авторитеты, никакая информация щедро появившаяся в популярных и специальных брошюрах. Невидимая, неощущаемая опасность, разрушающая тебя изнутри, казалась неизмеримо страшнее, чем была в действительности. Я очень хорошо понимаю этих людей. Нечто подобное испытал и я, впервые работая с сильным радиоактивным источником. Но к моменту аварии кроме специального образования за моими плечами появились долгие годы работы под руководством прекрасных учителей. И я научился достаточно быстро оценивать реальную угрозу, а в критических случаях интуитивно определять временные и пространственные границы, переходить которые было нельзя.

Что же можно сказать о старом человеке, страшно далеком от всех этих научных и инженерных проблем ядерной энергетики? Как измерить ужас, поселившийся в его душе?

«Я ощущаю постоянный давящий рефрен, страшный звук невидимого метронома, разрушающий психику» – так описал мне свои ощущения один молодой, спортивного вида журналист, когда спешно покидал Зону.

А старик священник остался.

Правительство в этот период высоко оценивало нашу работу. Страшно подумать, в день посещения блока (а я его посещал практически ежедневно) нам платили зарплату в 7 (!) раз большую, чем в Москве. А день, проведенный в самом Чернобыле, оценивался втрое больше, чем в Москве.

Он не получал никаких денег, питался подаянием.

Я уверен, что церковное начальство не знало о нем ничего. Иначе бы насильно вывезло.

Почему он остался? Почему служил в пустой церкви, молился за сжигающих себя, не верующих в Бога людей?

И опять теперь спросить не у кого.

Объяснив все это, я сказал американцам, что их список достоинств не полон. Что настоящего героя характеризует еще одно важное качество и, затем, постарался перевести на английский фразу, которую помнил чуть ли не с юности (по-моему, она принадлежит Ларошфуко).

«Высшее геройство состоит в том, чтобы совершать в одиночестве то, на что люди обычно отваживаются лишь в присутствии многих свидетелей».

***

Лето прошло. А осенью в Москве я получил бандероль с несколькими экземплярами, довольно толстого журнала. Номер был посвящен «Действительным героям». Я выступал под №12, приводились фотографии, в тексте встречались обычные неточности и ошибки, но, как было сказано еще в начале этой истории, я к этому привык.

Одна вещь заставила меня сразу и бесповоротно преисполниться глубокой благодарностью к журналистам. На небольшом черном квадрате, в середине страницы был помещен как бы независимый короткий рассказ.

Начинался он так: «… Когда я в 1987г. снова приехал в Чернобыль, я заглянул в церковь … Было темно, горело несколько восковых свечей. И было совсем пусто. Никого. Только старик священник…» 

Обложка журнала и страница, на которой рассказывается о герое №12

26 апреля, суббота. Страстная суббота. Завтра Пасха.

Болею, температура держится. Сильно ослабел от постоянного кашля. Пользуясь бесконечным Томиным сочувствием, тихо канючу и выпрашиваю разные блага. Например, кусок свежей белой булки с маслом.

Обожаю простой хлеб, больше чем икру, любую рыбу, любое мясо, любые сладкие блюда, больше всего. Казалось бы, объехал столько стран, от США до Японии, был членом Правительственных делегаций, ел в очень дорогих и престижных ресторанах, а все изыски променяю на горбушку свежего «Столичного» батона, намазанную сливочным маслом.

Любишь то, что ел в детстве. А в детстве хлеб был лучшим деликатесом. Я уже не говорю о куске хлеба с маслом.

Воспоминания детства чаще всего выглядят, как старый немой фильм. Черно-белое изображение, рвущаяся пленка, непонятные стертые кадры, потом пустое полотно. Но вдруг, на каком-то месте возникает цвет, сцены наполняются звуком и смыслом. К сожалению, бывает это не часто.

***

Самое первое мое собственное, а не почерпнутое из рассказов старших, воспоминание тоже, в сильнейшей степени связано с едой. Эвакуация. Барак в степи под Ульяновском. Фанерная выгородка, принадлежащая нам с Бабушкой и вмещающая топчан, большой ящик, он же стол, два маленьких ящика – стулья и печку-буржуйку. Кусок внешней стены барака и часть окна, попавшие в выгородку – под толстым слоем льда. На улице лютый мороз, - 40⁰. Освещено все коптилкой – блюдце, наполненное какой-то черной жидкостью и маленький огонек, прикрепившийся к фитилю. Коптилку и, особенно, фитиль трогать строго запрещено. Мама уже от нас уехала. Я играю чурочками, двигаю их по расстеленному на полу одеялу и разговариваю за них. А Бабушка все хочет, чтобы я учил какое-то стихотворение. И я ей говорю в большой досаде: «Ну, зачем все учить и учить, вот тетя Марина говорит, мы все равно до весны не доживем. Есть нечего будет».

Это правда, такие слова были произнесены в коридоре, в ответ на мое щебетанье о весне и тепле.

И тогда Бабушка страшно на меня рассердилась. Поэтому я, верно, и запомнил эту сцену.

Мы выжили.

У Бабушки оставалась в ту пору еще одна не проданная дорогая вещь. Бриллиантовые серьги, подаренные ей отцом. Прадед, Евгений Карлович Кнорре, купил их дочери в честь рождения внука – моего отца. Эти серьги, обмененные на картошку, позволили продержаться достаточно долго, дождаться весны, дождаться приезда Папы.

Наташа Боровая так пишет в своих записках: «Сколько раз я девочкой слышала описание этих сережек: на «машинках», крупный бриллиант около уха, цепочечка из мелких бриллиантов и снова крупный бриллиант».

А мне иногда кажется, что я их помню. Даже не сами серьги, а словно сияние у Бабушкиной головы, когда она их примеряла.

Я любил, сидя у нее на коленях, класть голову на ее плечо, утыкаться лицом в волосы, сохранившие еще кое-где свой первоначальный, золотисто-бронзовый цвет. На сердце становилось очень спокойно.

***

После нашего с Бабушкой возвращения из эвакуации в Москву жить стало, конечно, легче, но все еще было очень и очень голодно. Папа жил с нами и занимался проектированием, каких-то сверхсекретных объектов. Каких – об этом он никогда не говорил, даже по прошествии многих десятков лет. Он получал рабочую карточку, по которой полагалось 500 г хлеба (до сих пор помню!), а мы – иждивенческие (300 г.). Других продуктов по ним тоже полагалось много меньше. К тому же, далеко не всегда эти продукты полностью выдавали, в конце месяца, когда карточки менялись на новые, оставались десятки неиспользованных талонов. Мы с Варюшей бегали из магазина в магазин, она ставила меня в одну очередь, сама стояла в другой в надежде, как тогда говорили – «отоварить карточку», получить хоть что-нибудь на цветные талоны с надписью мясо, крупа, жиры. Мне тогда уже было лет 6. В очереди стояли и другие дети, правда, в основном, постарше. Вели мы себя тихо, иначе взрослые могли рассердиться и из очереди выгнать. Стояли долго, часами.

На рынке можно было что-то купить, но стоило все огромные деньги. Я помню, что Бабушка как-то сказала, что на Папину месячную зарплату можно купить четыре буханки хлеба, а на ее пенсию только четверть буханки.

Случаи, когда человек терял карточки или когда их крали (а иногда и отнимали), были равносильны самоубийству или убийству.

Я не очень хорошо помню, как выглядела продуктовая или промтоварная карточка тех лет, но представляется, что на ней были обозначены литеры – «Р» или «С», или «И». Рабочая, служащая, иждивенческая – соответственно. Наверное, это так, иначе, почему бы удивлялась Бабушка, когда Папа отдал ей карточку с неизвестным литером «Д». Потом вдруг оказалось, что талоны этой карточки отовариваются в первую очередь и на них иногда дают даже сливочное масло. На все вопросы Папа отвечал кратко – «Не знаю. Выдали, я взял».

Прошло несколько месяцев. Однажды, когда я руководил под столом наступлением бумажных солдатиков на вражескую крепость, я услышал интересный разговор. Бабушка, сидя в кресле, стала обсуждать со своей еще гимназической подругой, тетей Катей, Екатериной Николаевной Тереховой, которая приехала к нам в гости, карточные проблемы и спросила ее, что означает литер «Д». А Е.Н. работала в подмосковном местечке Сходня врачом. И, хотя по специальности она была окулистом, в военные годы, когда доктора мужчины и часть докторов женщин были мобилизованы в армию, ей приходилось выполнять и обязанности терапевта, и невропатолога и вообще, лечить всех страждущих. Она знала все, что касалось медицины, и поэтому сразу ответила – «У нас такие карточки выдаются донорам. После того, как они сдают кровь на станции переливания. «Д» – означает донор».

Вечером, когда Папа пришел с работы, Бабушка, как всегда красиво накрыла стол, аккуратно разложила тарелки, положила на оставшиеся старинные подставки ножи и вилки, поставила салфетки в кольца, подогрела на плитке нашу жалкую еду, села напротив него и заплакала. На моей короткой памяти она плакала второй раз. Поэтому, хотя я ничего и не понял, но спрятался за занавеску и тоже горько заплакал. Папа о чем-то говорил с Бабушкой, утешал ее, потом пришел ко мне, поднял высоко-высоко, к самому потолку, и мы с ним стали говорить о чем-то хорошем. Слезы высохли, я попросил, чтобы он нарисовал мне бумажного солдатика – старинного воина.

А потом, через много лет, мы узнали, что Папа, еще молодой человек, обладающей необычайной природной силой, после сдачи крови не мог дойти утром до ближайшей станции метро. По дороге ему приходилось много раз присаживаться и отдыхать.

27 апреля, воскресенье, Пасха.

Снова вынужденный выходной. Уходя грипп нашел мое слабое место – обожженные в Чернобыле бронхи. Любая попытка говорить наказывается приступом кашля. Что же, нельзя говорить – будем писать.

Пасха, начинается святая неделя – можно опять вспомнить о вкусной еде. Через четыре-пять лет после войны, когда жизнь наша начала налаживаться, я это почувствовал в полной мере. Начиная с чистого четверга, совершался сложный ритуал выпечки куличей, окраски пасхальных яиц, приготовления творожной пасхи с цукатами. Хотя Бабушка и не верила в Бога, и не постилась, но традиции чтила свято.

А в голодные военные годы…

Пасха….. Вот, среди пустых кадров начинает снова проступать наша комната в переулке Островского. Я сижу у окна за маленьким письменным столом, спиной к двери. Пишу по Бабушкиному приказу двадцать раз фразу «Лень мать всех пороков». Наверное, был невнимательным на занятиях и сделал ошибки в диктанте. Я сознаю свою вину и всячески стараюсь, чтобы крылатая фраза не сползала со строчки и не украсилась кляксой. Бабушка у большого стола вяжет на спицах очередную кофточку. Лень – мать всех пороков обходит ее далеко стороной. Она всегда работает, я не помню, чтобы Бабушка в эти годы отдыхала. И больше всего вяжет, вяжет, вяжет.

Я пишу и оглядываюсь, чтобы не пропустить момента, когда части кофты будут прибиты небольшими гвоздиками к доске. Тогда надо будет набрать в рот воды и сильно дунуть на них. Вода должна мелкими брызгами замочить всю вязку. Зачем это делается, я объяснить не могу, но сама процедура очень мне нравится и называется – «растяжка».

Бабушка нигде не училась вязать, но делала это талантливо и ее слава вязальщицы постепенно стала распространяться по Москве. Поэтому среди заказчиц попадаются важные дамы - артистки, балерины, художницы, жены известных военных. Я помню, например, молодую даму, которая задавала мне веселые вопросы, и носила удивительное имя - Леокадия. Она только начинала свою блестящую карьеру в Большом Театре и вскоре стала очень известна – певица Леокадия Масленникова.

Расплачивались заказчицы продуктами. Бабушка никогда заранее не оговаривала оплаты, говорила: «Если понравится, принесете чего-нибудь», и внешне никогда не показывала, если это «чего-нибудь» оказывалось уж совсем незначительным.

Одна важная генеральша, во время обсуждения фасона все время порывалась рассказать нам, какой шикарный паек получает ее супруг. Названия продуктов пролетели мимо меня, ни одного из них я не знал, но вот удивительные слова «свиная отбивная» почему-то поразили воображение. «Я эти свиные отбивные уже видеть не могу» – воскликнула заказчица.

Я дождался, пока она ушла, и сказал Бабушке:

«Надо попросить ее принести эти свиные. Может быть они все-таки съедобные?»

«Может быть» – ответила Бабушка – «но просить не будем».

Я с огромным нетерпением ожидал часа расплаты, но, отбивные так и не обнаружились. Генеральша принесла немного муки.

«Ничего страшного», – утешила меня Бабушка. «Скоро Пасха и мы испечем лепешки на соде. Это уж, конечно, вкуснее ее отбивных».

По-моему это была весна 1944 г.

1-3 мая.

В майские праздники мы с Томочкой традиционно ездим на кладбища. Их четыре.

Во-первых, далекое Химкинское. Здесь могила Валечки, моей первой жены.

Во-вторых, Новодевичье кладбище, на котором похоронены оба моих Дедушки (с Папиной и с Маминой стороны), обе Бабушки и Папа.

Тетя Ира похоронена почти в центре теперешней Москвы – на Миусском кладбище.

На этом же участке похоронен ее муж - Дядя Коля и его родные.

Мамина могила у самых ворот Введенского (бывшего Немецкого) кладбища.

Шестьдесят лет назад Бабушка велела мне выучить прекрасную латинскую фразу «Amor wincit omnia» – любовь побеждает всё.

Как хочется мне сейчас, чтобы моя любовь помогла мне рассказать о них.

Новодевичье кладбище знакомо мне с послевоенных лет. Однажды, придя как обычно в воскресенье, тетя Ира долго совещалась с Бабушкой, о чем-то они спорили и что-то решали. Оказывается, Бабушка упрашивала ее повезти нас на кладбище, на могилу Дедушки Саши. А Тетя боялась, что пробудится от спячки Бабушкино недомогание – боязнь пространства.

Ехать надо было на трамвае, через Девичье поле и потом еще заметное расстояние идти пешком. Узнав о такой интересной поездке, я стал Тетю уговаривать ехать, обещая со своей стороны полную моральную и даже физическую поддержку.

И мы поехали.

В трамвае Бабушке стало не очень хорошо, она побледнела, крепко сжала мне руку и стала просить: «Тусенька, отвлеки меня, говори что-нибудь, говори, пожалуйста!». Меня не надо было долго уговаривать, я сразу стал ей пересказывать какую-то только что прочитанную книгу, а стоявший рядом человек в военной форме стал высказывать обидные сомнения в том, что я говорил. Лица его совершенно не помню, какую книгу пересказывал, тоже не помню, а вот, то, что человек был в форме – помню.

Я стал спорить и, чтобы аргументы были убедительными, старался перекричать шум трамвая, военный тоже начал кричать, какие-то тетки, приняв его за моего родственника, который сейчас начнет меня наказывать, стали громко за меня заступаться. Трамвайная публика их активно поддержала, указывая ему в том духе, что хотя он и фронтовик, но мальчонка, небось, тоже натерпелся и наголодался.

Сейчас вряд ли может повториться такая сцена, а тогда, после всего, что вынесли, после того, как все вместе выжили, каждому было дело до каждого. Не было совсем чужих людей, тем более, совсем чужих детей.

Историки пишут, что после Куликовской битвы, когда столько было побито народа и столько сирот осталось, Великий Князь Дмитрий Иванович Донской узаконил обращение детей «Дядя» и «Тетя» к незнакомым взрослым. Чтобы русский ребенок всегда мог обратиться за помощью, чтобы чувствовал себя членом огромной семьи.

Когда мы выходили из трамвая, Бабушка практически забыла о своей болезни, а Тетя продолжала улыбаться.

Первое мое впечатление от Новодевичьего – кусты, лебеда, заросшие дорожки и заросшие могилы. С восточной стороны маленькая застекленная оранжерея, можно купить цветы, но для нас - дорого.

Подошла женщина, которая убирала могилу неподалеку. Стала рассказывать, что сюда, с других кладбищ привозят для перезахоронения знаменитых людей, места еще есть, но скоро, как она выразилась, «будут уплотнять».

Кто бы мог угадать в этом, относительно небольшом кладбище, огромный теперешний мемориал?

Дедушкина могила вся была в отцветших ландышах.

Тогда она была единственной могилой моих близких на Новодевичьем.

Потом, к первым четырем участкам кладбища (наше место на четвертом), которые появились за пределами монастырской стены еще в начале ХХ века, стали прибавляться другие. В середине 50-х с юга образовалась «Новая», а после очередного расширения в конце 70-х – и «Новейшая» территории.

Наше место «уплотнили», на месте скамейки, которая раньше стояла внутри ограды, похоронили чужих людей.

В 1970 г. на доске Дедушкиной могилы кроме надписи «Александр Алексеевич Боровой» прибавилась надпись – «Елена Евгеньевна Боровая».

Солнышко мое, Бабушка.

Бабушка. В далекие послевоенные годы

А в 2000 г. умер Папа - Александр Александрович Боровой. 

Папа – Александр Александрович Боровой. Семидесятые годы

Мы с Томочкой постояли, положили цветы на холмик и тихо, мимо прекрасного памятника Ф.И. Шаляпину, который сидит, откинувшись на спинку скамейки, мимо плит с фамилиями знаменитых, а иногда и знакомых людей, двинулись к другой могиле – родителей моей Мамы.

7-8 мая, среда и четверг.

Тянутся праздничные дни. Работаю, но мысли постоянно возвращаются к этим воспоминаниям. И, конечно, скачут, с одного места на другое, из одного десятилетия в другое. Столько и о стольких еще надо успеть рассказать, и постараться быть понятым.

Итак, мы с Томочкой пошли к следующей родной могиле. С 4-го участка старого кладбища на 3-й.

Седой, худенький человек, одетый в форму морского офицера – такой запомнилась мне внешность моего второго дедушки, Дедушки Ильи – Маминого отца. После того, как Мама ушла от нас, его редкие визиты (в мой день рождения) оставались ниточкой, долгие годы связывающей меня с Маминой семьей. Он звонил в дверь, входил с извиняющейся улыбкой и сразу же начинал вытирать о коврик свои ботинки. У Бабушки, которая твердо требовала, чтобы никакие контакты с Мамой не поддерживались, не хватало духа совсем прекратить мои свидания с ним.

Приходя поздравить меня, Дедушка Илья приносил что-нибудь съедобное. После войны это был пирог с вареньем, так называемая «плетенка». Вид и запах этого пирога, который можно будет скоро попробовать, оказывал на меня самое пагубное действие. Я становился невнимательным и большинство бесед с Дедушкой напрочь исчезли из моей памяти, в то время как внешний вид плетенки помнится во всех подробностях.

Помню, что о всех наших общих родственниках он говорил в превосходных степенях. Если какой-нибудь троюродный брат, которого я никогда не видел (и так, по всей видимости, уже и не увижу) получил высшее образование, то в рассказе Дедушки он обязательно возводился в звание Профессора. Все были талантливы, редко когда на периферии семьи мелькали просто очень способные люди.

Когда, после его ухода, я обращался к Бабушке за разъяснениями по поводу такой концентрации дарований, она всегда говорила: «Я их мало знаю, но из тех, кого встречала, Дедушка Илья самый добрый и хороший человек. Он очень много горя перенес и ему хочется, чтобы все были лучше».

Со временем, каким-то непонятным путем я стал разбираться, когда Илья Григорьевич говорил правду, а когда сильно преувеличивал. Так, я верил ему полностью, когда он рассказывал про Ирочку – мою единоутробную сестру, дочь Мамы от второго брака. Я точно знал, что она хорошая девочка, действительно способная и, главное, любит Дедушку. Также точно я чувствовал, что его жена – моя Бабушка Вера Андреевна, никаким образом не походит на образ доброй и кроткой женщины, который рисовал ее супруг.

Когда я очень несмело спросил об этом, у Бабушки она прямо сказала, что в жизни не встречала более плохого человека, и что развод моих родителей во многом «ее заслуга».

А еще я чувствовал, что в жизни у Дедушки была какая-то тайна, что он пережил какое-то большое несчастье, говорить о котором не хотел.

Чем старше я становился, тем более это чувство подкреплялось уже определенными логическими выводами. Складывая разрозненные фразы, которые я слышал от него или от моей любимой Бабушки, я стал понимать, что тайна эта носила название «тюрьма» или, как он сам несколько раз называл ее – «академия». При этом не подразумевалась та «академия», в которую его, 16 летнего юношу, поместила царская полиция за участие в революционной работе. О ней он рассказывал совершенно открыто, с чувством гордости. Вещественным доказательством «эффективности курса обучения» служила сломанная жандармами и неправильно сросшаяся нога, а также умение очень быстро перестукиваться, которому он меня научил.

Нет, была еще и другая «академия», о которой говорить было нельзя.

Прошло много времени. Незадолго до своей смерти Мама рассказала мне все, что знала об этом периоде жизни Дедушки и передала мне его документы.

И вот сейчас я сижу за своим столом и в который раз, очень бережно открываю старую потрепанную папку со всегдашней типографской надписью «ДЕЛО» и чернильной припиской «о реабилитации».

На первой странице потертая «Справка».

Постановлением Пленума Верховного суда СССР от 12 октября 1956 г.

ПРИГОВОР от 15 января 1938 г…

в отношении Рыраховского Ильи Григорьевича, …

отменить За отсутствием В ЕГО ДЕЙСТВИЯХ состава преступления

За бумагами, вшитыми в Дело, стоят следующие события.

***

Август 1937 г. Илья Григорьевич работает в системе мурманского отделения Главсевморпути. По доносу некого Арцыбашева его арестовывают и, как написано в бумагах Комиссии по реабилитации, «недопустимыми методами допроса и издевательствами требуют признания вины». Дедушка, прошедший «жандармскую академию», не сдается и никаких бумаг не подписывает, ни своего признания, ни обвинений против других подследственных.

Суд приговаривает его к высшей мере наказания.

Дедушку отправляют для приведения приговора в исполнение (и, наверное, с надеждой все же получить нужные признания) в Ленинград, в знаменитые Кресты.

Мама вспоминала: «В Мурманске вели к вокзалу под конвоем, в ручных и ножных кандалах. Я шла сзади, плакала, видела он еле идет, догадывалась, что били».

В Крестах одиночка и новые допросы. Не подписывает. Каждый день ожидает расстрела.

Мама рассказывает: «Я все дни стояла у Крестов. Но со смертниками свиданий не давали. В очереди говорили – приговоренных к смертной казни не кормят, они из списков вычеркнуты. Иногда уголовникам удается им на ниточках хлеб спускать к окну».

Из справки следователя: «Признательные показания дать отказывается».

Мама вспоминает: «Дедушка Илья никогда не рассказывал, как от него добивались, чтобы подписал бумаги. Только однажды, когда тяжело болел, с очень высокой температурой, вдруг сказал: «Галочка, я умереть не боюсь, я много раз уже умирал». Я ему – «Папочка, что ты такое говоришь? Бог с тобой» А он тихо – «Знаешь, в Крестах был такой коридор, вроде буквы «Г». Идешь впереди, сзади охрана, но перед тем, как повернуть, охрана отстает. Ты поворачиваешь, а из отверстия в стене… Стреляли в затылок, крови почти нет. Мы, смертники, это знали. Меня на допросы, ночью, через этот коридор водили. Много, много раз».

Начальником Главсевморпути был в 1937 г. Отто Юльевич Шмидт.

Академик, главный редактор Большой Советской Энциклопедии, полярник, крупный математик, астрофизик, через несколько лет после описываемых событий предложивший новую теорию возникновения солнечной системы.

Видел его я только на фотографиях – черная борода, чем-то напоминает Курчатова.

В 1937 г. Шмидт руководил знаменитой экспедицией на северный полюс, получил за это звание Героя Советского Союза и второй орден Ленина.

Но ни в одной из его биографий не сказано, что в следующем году он совершил не меньший подвиг – бесстрашно вступился за своих арестованных сотрудников. И отчаявшись добиться чего-нибудь от соответствующих органов, обратился с письмом к Сталину, а потом и попал (!) к нему на прием.

О. Ю. Шмидт. Портрет кисти М.В. Нестерова

Вот суть маминого рассказа.

Сталин принял Шмидта, посмотрел список и сказал, что получил от него письмо с перечислением этих фамилий. Он, Сталин, дал поручение проверить материалы дела. Выяснилось, что обвинение полностью соответствует действительности, а обвиняемые сознались в своих преступлениях перед народом и партией. Академик не разобрался в своем окружении.

«Вы все понимаете, когда дело касается звезд» – сказал вождь – «А когда дело касалось наших земных вопросов, этим людям удавалось Вас обманывать».

«Неужели все сознались?» – помертвевшим голосом спросил ученый.

Сталин еще раз взглянул на бумагу. Случилось невероятное: вождя подвела его на самом деле выдающаяся память.

«Нет, не все» – раздраженно сказал он.

Подошел к телефону, что-то сказал в трубку и, дождавшись ответа, уточнил: «Один не сознался».

После этого Сталин взял синий карандаш, подчеркнул фамилию в списке и показал листок Шмидту.

«Вы действительно можете ручаться за этого человека?»

И, получив утвердительный ответ, написал на полях против фамилии Деда:

«ПРОВЕРИТЬ. ВОЗМОЖНО – ОГОВОР».

Из папки: «В результате вновь открывшихся фактов по решению Прокуратуры Союза приведение приговора в исполнение в отношении И.Г. Рыраховского было приостановлено».

Смертную казнь заменили пятнадцатью годами лагерей.

Но настойчивый академик, вновь пробился к Сталину.

В результате Дедушка был освобожден, но полностью не реабилитирован и в партии не восстановлен.

Окончательно все обвинения были сняты только в 1956 г.

Я помню, как он пришел ко мне, радостный, вручил Бабушке кулек с яблоками и разложил на столе бумаги. Здесь были документы персонального пенсионера Союзного значения, орденские книжки, удостоверение почетного работника Севморпути и очень странная, на мой взгляд, бумага. Согласно ей гражданин Рыраховский отныне мог бесплатно ездить на судах морского флота СССР.

Дедушка остался пить чай. Выглядел он неважно и в первый раз в жизни пожаловался на недомогание. Сказал, что ослабел и, что у него болит желудок.

***

Однажды в нашей квартире раздался звонок, и медицинская сестра одной из подмосковной больницы сообщила, что к ним в тяжелом состоянии привезли Илью Григорьевича Рыраховского. У него запущенный рак поджелудочной железы. Больной в сознании и очень просит меня скорее приехать. Сестра тоже советовала торопиться.

Я успел застать его живым.

В коридоре пожилая женщина врач предупредила, что Дедушка испытывает страшные боли, наркотики не действуют. Она шла рядом со мной и говорила: «Он почти не стонет, такой терпеливый, такой скромный».

В палате …. Он действительно не стонал, только слезы иногда выступали, говорил с трудом, невнятно, и сумел мне отчетливо сказать только одну фразу: «Тусенька, не бросай Галочку (мою Маму), помиритесь, прости ее».

Как члена партии с дореволюционным стажем его похоронили на Новодевичьем кладбище.

***

И на этом кладбище три года назад произошло с нами странное событие.

Надо сказать, что, посещая могилу Боровых, я (каюсь) в течение нескольких лет не доходил до могилы Рыраховских. Очень уж горько становилось, не хотелось больше оставаться на кладбище. Что до уборки Дедушкиной могилы, то я полагал, что об этом должна заботиться Мамина дочь от второго брака, уже упоминавшаяся Ира.

Единственная наследница всего Маминого и Дедушкиного движимого и недвижимого имущества.

Но вот, в грустном 2000 г., после того, как мы впервые увидели новую доску на могиле Боровых, доску с именем моего отца, повинуясь какому-то порыву я пошел на 4-й участок. И не смог отыскать Дедушкину могилу.

Была середина московского лета. Клочок кладбища, примыкавший к стене монастыря у башни, производил совершенно запущенное впечатление. Трава на могилах сильно отросла, закрыла плиты и невысокие памятники. Мы с Томочкой исходили 4-й участок вдоль и поперек.

Я искал и думал о нем.

Вспоминал, как в детстве, когда традиционный пирог уже съеден, Дедушка пьет чай и рассказывает об одном родственнике – почти профессоре, а я потихоньку беру и надеваю его морскую фуражку с красивой кокардой. Дедушка называл эту кокарду – «краб». И отправляюсь в переднюю к зеркалу. А Бабушка, также тихонько, продолжая слушать Илью Григорьевича, делает мне страшные глаза.

Так прошел почти час.

Наконец, потеряв всякую надежду, стоя по колени в траве, я сказал Томику: «Видно Дедушка рассердился на меня и не хочет видеть».

На что Томик ответила: «Раньше сердился, а теперь простил. Посмотри, на что ты положил руку».

Я стоял, опираясь на доску, на которой были написаны имена двух Рыраховских, Дедушки и его жены, моей второй бабушки.

Единственная оставшаяся у меня фотография Дедушки Ильи. Он уже на пенсии, гуляет со своим другом (Дедушка слева)

9 мая, пятница, День победы.

Великий день для нашей страны.

Сколько раз в длинном и темном коридоре квартиры на Островском мы – моя двоюродная сестра Ира (младше меня на три года), соседская девочка Лида и я, играли в войну. Из вооружения у нас был древний трехколесный велосипед и две табуретки. Велосипед переворачивался и взгромождался на табуретки, так, чтобы руль и седло опирались на них. В таком положении можно было крутить педали руками, поворачивать руль, изображать рев мотора, стрельбу и бомбометание. На время игры всем присваивались воинские звания. Маленькая Ира становилась маршалом Жуковым, я, в силу относительно высокого роста – маршалом Рокоссовским. Лиде ничего не оставалось, как стать Коневым. Игра была достаточно шумная и обычно одна из наших соседок, делившая (с помощью ветхой китайской ширмы) комнату с Лидой и Лидиной мамой, скоро ее прерывала.

«Нечего здесь войну устраивать»- ворчала она. «Сколько народа побило и еще сколько побьет. А вам – шум, игра. На двор, на двор идите».

И Бабушка сразу выходила и забирала нас с Ирой в нашу комнату. А Лида, тихо пререкаясь, удалялась на свою половину жилплощади.

Но, однажды, когда эта соседка начала нас привычно разгонять, я, в запале игры, закричал: «Подождите, подождите чуть-чуть. Сейчас ведь наша победа наступит, мы сейчас фашистов победим». Лида тонким голосом добавила – «Папа тогда к нам вернется». И соседка сначала замолчала, а потом ушла на кухню.

«Жди меня, и я вернусь

Только очень жди.

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера».

(К. Симонов)

Сегодня я, как всегда, рано встал и готовил еду котам и нам. Потом пошел в спальню, Томик спала тихо-тихо, как ребенок. Я думал о Победе и о том, как много лет, даже много десятилетий назад, далеко от Москвы, в маленьком шахтерском городке пятилетняя Томочка бегала на вокзал, встречала поезда с демобилизованными.

Ждала, когда никто больше уже не ждал. Никто у нее не вернулся. Ни Мама, ни Папа.

Томочкина Мама

Александра Сергеевна Шмелева, врач, совсем молодая женщина, мать троих маленьких детей. Ушла добровольцем на фронт в июне 1941 г., оставив детей на попеченье своей маме, Томиной Бабушке.

Погибла в Польше, защищая поезд с ранеными красноармейцами от прорывавшихся из окружения бендеровцев весной 1945 г.

Вечная память!

Томочкин Папа. Шмелев Федор Платонович, военный юрист, ушел на фронт вместе с женой в июне 1941 г.

Погиб чуть позже своей жены от рук бендеровцев. Больше фотографий у нас не сохранилось

Вечная память!

14 мая, среда.

В этот день нас навещали наш внук и внучки. Виталик – младший сын и его жена Лариса приехали из Каширы и привезли троих (из четырех возможных) детишек. (Вот я так пишу «детишек», а ведь старшей – Марине, которую в этот раз оставили в Кашире, 19 лет). Самый младший Андрюша, двухлетний крепенький боровичок, удивительно похожий внешне на нашего старшего сына, тоже Андрея. Говорит Андрюша еще с трудом. Длинные слова и фразы заменяются удобными сокращениями. Так при виде входящего кота Федора, малыш, желая привлечь внимание к этому необыкновенному событию, начал дергать Тому за руку и говорить ей:

«Мяу пришел, мяу пришел».

Федя сразу все понял и взобрался на прадедушкин шкаф.

20 мая, вторник.

Разговаривал с Сашей (внучкой) о поэзии. Потом пошел наверх и, вместо того, чтобы радостно придумывать какие риски надо нам учитывать при выполнении контракта, стал вспоминать прошлое.

Что касается системы управления рисками, то это – очередная придумка наших заказчиков, свято верящих в параграфы и статьи типовой формы контракта, разработанного для них какой-то западной фирмой. По этой форме к отчету по рискам еще надо прибавить отчет о том, как мы будем строить взаимодействие между собой и с заказчиком, программу качества и т.д., и т.п.

Можно подумать, что контракт выполняется десятком организаций и связан с выпуском большого количества какой-то продукции или крупным строительством.

На самом деле он выполняется 5-6 научными сотрудниками и несколькими техниками и должен окончиться выпуском отчета, листах на 150. Взаимодействие между нами давно сложилось за десятилетия совместной работы. Взаимодействие с заказчиком зависит от его платежеспособности. А действительный риск, заключенный в проекте, только один. Он состоит в том, что рекомендованная нами система контроля (мониторинга, как ее называет заказчик) может не выполнить своей задачи и слежение за поведением радиоактивных материалов, сосредоточенных в чернобыльском «Саркофаге», будет малоэффективным.

Но Бог с ним, с риском. Вернемся к поэзии.

Хорошую живопись я научился понимать и любить далеко не сразу. Об этом я уже писал.

С музыкой у меня тоже не простые отношения и, если я сумею, то напишу об этом позднее.

Поэзию я полюбил сразу, почти с того момента, как себя помню. И любовь эта со временем не ослабела. Я заставлял Бабушку по несколько раз читать мне стихи, а потом повторял их. Влезал на стул, стоящий под старенькой тарелкой-репродуктором, и стоя, приникнув к нему ухом, слушал поэму Симонова «Суворов» или «Василий Теркин» Твардовского, которые передавали тогда по радио.

А уж когда свободно начал читать и получил самостоятельный (сначала, правда, ограниченный) доступ к Дедушкиной библиотеке, то читал всех поэтов подряд, начиная с Апухтина и кончая Надсоном, который, по выражению Владимира Маяковского – «подзатесался» между ним и Пушкиным, и которого следовало отправить «куда-нибудь на «Щ». К сожалению, самого Маяковского в Дедушкиной библиотеке не было и о его предложении отправить Надсона подальше, чтобы не отсвечивал между двумя великими русскими поэтами, я узнал, учась в старших классах школы.

И предложение Владимира Владимировича мысленно поддержал.

Особенно я зачитывался Алексеем Константиновичем Толстым.

Бегал вокруг стола и декламировал часто не понятные, но от этого не менее нравившиеся строки. «Я государев шурин, мне невместно быть ниже Салтыковых» – торжественно произносил я, обращаясь к буфету. «Боже мой, Тусенька, какая неразбериха у тебя в голове» – сокрушалась Бабушка, занимаясь своим вязаньем.

22 мая, четверг.

Неразбериха царила ужасная, но постепенно, с годами, как-то все улеглось и для всего нашлось свое место. Может быть, мне так нравилась поэзия потому, что я очень легко, с голоса, запоминал стихи?

В мои детские и юношеские годы на пути знакомства с поэзией, в особенности с поэзией русского «серебряного века», стояли серьезные преграды.

Дело было не только во всеобщем книжном дефиците. В печати, в наших школьных учебниках, практически не упоминались фамилии Ахматовой, Цветаевой, Бальмонта, Белого. Трудно было достать сколько-нибудь полный сборник Есенина. И уж совсем под суровым запретом находились книги расстрелянного Гумилева и погибшего в лагере Мандельштама.

Поэтому способность сразу запоминать понравившиеся стихи была далеко не лишней.

***

Помню, как осенним, ясным днем ехали мы из института вместе с моим товарищем Витей Ходелем. Ехали по бульварному кольцу на знаменитом трамвае «А», который все называли «Аннушкой».

«Аннушка» едет по бульварному кольцу

Совсем другая была тогда Москва – малоэтажная, тихая.

Иногда деревья подходили совсем близко к колее, можно было протянуть руку в окно и коснуться листвы. Мы говорили о поэзии, читали что-то, и он неожиданно назвал имя - Мандельштам.

А я сознался, что ни стихов этого поэта, ни даже самой фамилии, не слышал. Тогда Витя, наклонившись к моему уху, шепотом, стал читать строки, которые абсолютно поразили меня. Трудно это описать.

И придется воспользоваться довольно потертым выражением - «струны души», чтобы сказать, что стихи Мандельштама попали в какой-то необыкновенный, сильный резонанс с этими моими струнами.

Когда примерно через полчаса чтение закончилось и стало ясно, что надо выходить, я умолил Витю еще раз проехать все кольцо и еще раз все сначала повторить.

И вот я на всю жизнь запомнил многие стихи Осипа Эмильевича Мандельштама, великого поэта, сошедшего с ума в пересыльном лагере под Владивостоком и умершего там.

«За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей»

(О. Мандельштам)

30 мая. Пятница.

Весна кончилась. Послезавтра наступит лето. Солнышко, настроение хорошее и вспоминаются институтские шалости.

Весна заливала

Водой тротуары,

Звенела веселой песнею.

И солнце стирало

С доски интегралы,

И в воздухе пахло сессией.

В институте, на скучных лекциях и семинарах мы с Сашей Шубиным писали стихи. Каждый имел право написать по две строчки. Первый куплет начинал, например, Шубин и тогда мне приходилось мучиться с рифмами в последних строках.

Потом наши роли менялись. Большей частью эти вирши не получали широкого признания, но иногда они удавались и тогда листок передавался из рук в руки и процесс сопровождался приглушенными смешками.

Я помню какие-то отрывки (не удивительно, если принять во внимание их качество).

«Торчала Лиза у доски,

Все помирали от тоски …

Это – на лекции по физике. Лиза – наш преподаватель (полное имя приводить не буду), симпатичная женщина, которой Бог дал многое, но на физике ее везение кончилось.

На политэкономии, когда обсуждались два подхода к какой-то проблеме, и преподаватель вызвал двух наших товарищей, чтобы они, изображая сторонников того и другого подхода, горячо спорили, а аудитория их рассудила:

«…И вот столкнулись два бойца,

Со звуком тухлого яйца…»

Некоторые стихи до посторонних ушей не доводились. Например, про «любимого» всеми Никиту Хрущева.

«…Сияй же ярко над страной

Своею лысой головой!

С тобой всегда мы видеть рады

Твою наперсницу – Загладу,

И целовать портрет на стенке

Мичуринца – Т.Д. Лысенки».

Тем, кто не жил в это время, вряд ли известна Заглада (это – фамилия). Никита Сергеевич откопал ее где-то на Украине, где она выращивала кукурузу, и уверился в ее непререкаемой мудрости. После этого Заглада начала с помощью телевидения постоянно учить нас, как надо сажать эту знаменитую культуру, как надо вообще работать в полях и на заводах, заниматься наукой, писать музыку и т.п.

Бог ей судья!

Александр Павлович Шубин, Саша Шубин – мой институтский товарищ и мой друг

***

Я легко и часто писал шутливые стихи в стенгазеты, стихотворные поздравления родным и друзьям, но, к счастью, всегда понимал, что это все далеко от того, что можно называть поэзией. И раньше, и теперь, перечитывая эти свои сочинения, сохранившиеся благодаря усилиям Томочки, я не могу насчитать среди них больше, чем 5-7, которые бы мне сильно нравились. Да и то, отдельные строфы. Вот, например:

Я вернулся. И значит мы снова вдвоем.

Яркий свет, ликование дня.

И весь мир существует во имя твое

И дыханием славит тебя.

Что касается настоящей поэзии, то в ответ на мое преклонение и любовь она всегда оставалась верным другом и старалась, как могла, помочь мне в жизни.

Надеюсь, что представятся случаи поговорить и об этом.

20 июня пятница.

Не писал два десятка дней. Потихоньку приближается конец июня – очень холодного в этом году у нас и одуряюще жаркого в западной Европе. Глобальное потепление.

Вечер. Перечитал все, что до сих пор написал и ужаснулся. Какая маленькая часть жизни уместилась на этих 50 страницах. Сколько людей и событий осталось за их рамками. Сколько долгов осталось у меня перед этими людьми. А сколько дней у меня осталось, чтобы хотя бы попытаться их отдать?

Я в долгу перед бродвейской лампомпонией,

Перед Вами багдадские небеса,

Перед Красной Армией,

Перед вишнями Японии,

Перед всем, о чем не успел написать.

Это – Маяковский. Дней у великого поэта оставалось совсем мало и, у меня такое чувство, что он об этом догадывался.

Сижу и думаю о своей жизни. Удалась она или нет? И что такое удалась, по отношению к уже почти прошедшей жизни? Сравнивать ведь не с чем, невозможно проиграть другие варианты, вернуть назад шахматные фигуры.

Поставим вопрос по-другому, получал ли я от нее удовольствие, приносила ли она добро другим людям, насколько нужен я им был?

Быстро, просто не ответишь. Может быть, в конце этих записок станет яснее?

(продолжение следует)