Номер 6(53)  июнь 2014
Альберто Моравиа

Альберто Моравиа Маменькин сынок[1]

 Перевод с итальянского: Моисей Борода

Первую камеру проткнул не я, а моя судьба, которая, скажем так, вынудила меня принять её подарок.

Безработный, как всегда, я отправился в одно прекрасное утро в направлении l'Acqua Acetosa, и спускался уже к viale Parioli, как вдруг заметил стоящую на боковой улице машину. Заметил я её, поскольку вообще имею страсть к машинам, а тут – внесерийный гоночный люкс, иномарка! Машина до того очаровала меня, что я час с лишним как околдованный смотрел на неё, изучал её особенности.

Спортивная, вытянутая в длину, как бы разлёгшаяся на земле, тип – кабриолет с откидным верхом, капот, багажник, вся огненно-красного света, с никелированной решёткой впереди, напоминающей зубы тигра. Обворожённый этой как хищник выглядевшей машиной, я подошёл поближе и увидел, что одно из колёс спущено. Я подумал: "спущенная шина" – другой на моём месте этим бы воспользовался. В этот момент из одной из этих вилл вышел толстенький белобрысый молодой человек в ветровке и узких брюках, открыл дверцу, сел на сиденье, завёл мотор. Я, движимый какой-то симпатией, подошёл и сказал: Эй, постой, у тебя колесо спущено!

Он сразу выключил мотор, пошёл посмотреть, сказал мне что-то на иностранном языке – видимо, поблагодарил – и начал размонтировать колесо. Дверцу он оставил открытой, и мой взгляд случайно упал на лежащую на сидении фотокамеру. Взять её и удалиться было для меня пустяк; он в это время на другой стороне длинной машины отвинчивал шведским ключом державшие заднее колесо гайки, и меня не видел. У меня промелькнуло: Ого, вот он, шанс со спущенной шиной!

Теперь надо было спрятать украденное. Я решил отнести камеру домой и спрятать под подушку.

Жили мы вдвоём с матерью на via Giulia. Мать, давно вдова, чтобы как-то прокормиться, продавала сигареты на чёрном рынке. Когда я входил в нашу тёмную, скверно пахнувшую квартирку, мать уже с порога окинула меня своим острым взглядом, увидела, как я что-то с собой принёс, как я пробежал в комнату и заперся там – но не сказала мне ни слова. И только потом, когда я сел обедать, она вошла в столовую с фотокамерой в руках. Я ожидал, что она сейчас сделает мне сцену и опустил голову над тарелкой так низко как только мог. Но – настоящая мать есть настоящая мать.

Будь это чужой человек, кто знает, какие громы обрушились бы на мою голову? "Откуда у тебя камера? Как? Почему ты это сделал?" Она же – настоящая мать – сказала мне спокойным тоном: "Послушай, не надо ничего прятать, отдай её мне. Тайник всегда может тебя выдать, а мать не выдаст тебя никогда". Сказав это, она пошла в свою комнату – я вижу её, как будто это происходит сейчас: коренастая, низкорослая, с чёрным платком на шее, с крупной, тяжёлой, наклонённой в сторону головой – положила камеру в комод, закрыла, всё время повторяя при этом: „Мать любит тебя, никто не любит тебя больше чем мать“. У меня вытянулось лицо, и не столько из-за случая с машиной и камерой, сколько оттого, что я услышал в словах матери упрёк: как же это я мог подумать, что мать может не понять, не простить меня.

Вот так всё началось. С этих пор я каждый раз, когда мне удавалось что-то украсть, отдавал это ей, а она, не обременяя меня заботой, как это спрятать, брала на себя продажу, поскольку была опытной, ловкой, имела много знакомых и знала цену вещам намного лучше, чем служащие Monte di Pietá[2]

При всех моих тридцати годах, я был привязан к матери; случай с камерой привязал меня к ней вдвойне.

Эх, о сыновьях и матерях говорят то и другое, в Риме таких сыновей, как я, называют в насмешку маменькиными сынками – но те, кто так говорит, ошибаются. Мать и сын связаны друг с другом ближе, чем жена с мужем, чем брат с братом, чем самые близкие друзья. Сын может даже и не говорить матери ничего: она, которая его родила и видела, как он растёт, понимает его уже по одному взгляду и молча, не говоря ни слова, заботится о нём – и сын без лишних слов принимает эту заботу, так как знает, что они с матерью понимают друг друга и без слов. Для матери её сын и умный, и красивый, и хороший, и сильный – пусть это и совсем не так, пусть даже все на свете думают противоположное; не говорится разве: и таракан – красавец в глазах его матери. Я уже не говорю о том, что мать видит в сыне по-прежнему ребёнка, даже если этот ребёнок уже бреется и носит пышные усы; и в этом – огромное утешение, потому что не было бы этого – людей невозможно было бы убедить стать взрослыми.

Но прежде всего, в глазах матери сын, которого она любит, прав перед целым светом, даже и тогда, когда он, как в моём случае, вор, потому что мать – единственная душа в мире, которая понимает его, понимает, почему он крадёт, и понимая это, не осуждает, а наоборот, поддерживает его в том, чтобы считать себя честным и ни в чём не раскаиваться.

Эти мысли приходили ко мне каждый раз, когда я, после целого дня, проведенного в охоте за вещами в автомобилях, возвращался домой – было такое же чувство, как когда ты, встав с постели, всовываешь ноги в уютные домашние туфли. Я отдавал краденое матери, она, заперев его в комоде, шла на кухню, ставила передо мной на стол тарелку с едой, и смотрела, как я ем. Мы почти не разговаривали – как животные, которые общаются друг с другом взглядами. Понятно, что при такой жизни между матерью и охотой за автомобилями у меня не оставалось времени для женщин.

Впрочем, женщины и не значили для меня ничего, и может быть, я их даже боялся: по натуре я был любвеобильным, и понимал, что прежде чем найду ту, которая мне подходит и меня полюбит, я должен испытать бог знает скольких. И потом: у меня была моя мать, любовь которой мне доставалась без всяких проверок; она любила меня, и всё – для чего же мне нужно было искать каких-то других женщин? Но, как известно, если ты не ищешь женщину, то женщина ищет тебя, и рано или поздно найдёт.

Недалеко от нашего дома, на corso Vittorio, располагался маленький галантерейный магазин, хозяевами которого была пожилая супружеская пара. Уже в позднем возрасте у них родилась дочь, Джезуина. Была она некрасивой, хромой, болезненной – может быть, оттого, что была поздним ребёнком.

Моя мать дружила с матерью Джезуины ещё с девических пор, и часто заходила к ним в лавку купить какую-нибудь мелочь. Конечно, каждый раз заходила речь обо мне, так что и отец Джезуины, и её мать были ко мне расположены, смотрели на меня как на очень хорошего сына, молодого человека, которому не везёт найти работу. Сама Джезуина, однако, казалась мне немного сдержанной.

Как-то, проходя мимо их магазинчика, я зашёл туда, чтобы купить иголку и нитки: у меня оторвалась пуговица. Джезуина была одна. Она предложила: "Дай, я пришью тебе пуговицу".

Продевая нитку в иголку, она спокойным тоном сказала мне, что моя мать не такая уж хорошая мать, если выпускает меня с оторванными пуговицами из дома. Задетый за живое, я ответил, что таких женщин, как моя мать, раз-два и обчёлся во всём Риме, а может быть, таких в нём вообще нет, но Джезуина сказала на это, что может быть для некоторых дел моя мать и хороша, но не для пуговиц. Я понял, что она знает всё, но не сказал ни слова. Она подошла ко мне поближе, взяла у меня куртку, сделала первый стежок и тихо добавила: Тебе не кажется, Джиджи, что то, что ты делаешь, плохо? Слова эти привели меня в ярость. – Плохо? Что значит это твоё "плохо"? Не знаю ничего, что было бы плохо, кроме того, что плохо для меня!

Но с этого дня я, что называется, попал в сети. Я стал всё чаще заходить в их лавку, мне нравилось, как Джезуина, двигается, чуть приволакивая короткую ногу, за прилавком, как она, подтягиваясь на носках, снимает с высокой полки то или другое, или как она, мягкая и одновременно сосредоточенная, с опущенными к приходной книге глазами, подводит итоги дня. То, что она мне нравится, она, конечно, заметила, и продолжила, как в первый день, читать мне нравоучения.

Пришло лето, и мы стали встречаться и вне их магазина, после закрытия. Мы гуляли, болтая о том и о сём, и я был рад ощущать её руку под моей рукой, видеть, как она, стараясь не отстать, чуть подволакивает короткую ногу, чувствовать её бледное, оттенённое тёмными, лёгкими волосами лицо рядом с моим, когда она говоря мне что-то, наклоняла ко мне голову.

Может быть, с моей стороны это и не было любовью, а просто чувством, которое меня "приклеило" к Джезуине – чувством, состоящим из всего понемногу: из сострадания к ней, из моей застенчивости, из желания остепениться, обзавестись семьёй, и из совсем нового для меня ощущения, что какая-то другая женщина выказывает мне такую же привязанность, какую имела ко мне до сих пор только моя мать. Конечно, я сказал об этом матери, у меня не было от неё секретов.

Я сказал ей, что Джезуина знает всё и меня осуждает, что она, несмотря на это, меня любит, что она предложила мне работать вместе с ней в магазине, потому что родители уже очень состарились и не могут больше его вести, и что я, может быть, тоже люблю Джезуину. При всей осторожности, с которой я говорил, я увидел на лице матери выражение, пронзившее меня жалостью. Такое выражение, как будто ей вдруг сказали, что она голая, и она поверила, что так оно и есть, и что у неё нет под рукой ничего, чтобы прикрыть наготу. Её одеждой была её любовь ко мне, и вот Джезуина с её моралью сдёрнула с неё одежду. Она чувствовала, что Джезуина права, что она в первую очередь осуждает не меня, а её, и со страхом думала, что, может быть, осуждаю её и я. Но потом она, опустив глаза, сказала: Родной мой сыночек, всё, что ты делаешь, хорошо для меня... если ты доволен, довольна и я.

Вдруг, не знаю отчего, мне захотелось, чтобы и мать сказала мне то, что говорила Джезуина: "То, что ты делаешь, нехорошо, нужно остепениться" – но я понимал, что требовать это от матери было бы слишком. Для неё это значило бы, что она вовсе не такая хорошая мать, потому что она меня поощряла в том, что я делал, а не осуждала за это. Этот вечер закончился в молчании – как и все прошлые наши вечера.

Я был уже помолвлен, не думал больше об автомобилях, и в один прекрасный день стал вместе с Джезуиной за прилавок их галантерейного магазинчика.

Мне нравилась Джезуина, и я старался убедить себя, что для меня было бы намного лучше продавать тесьмы, мотки ниток, и всё такое прочее, чем протыкать колёса в стоящих без водителя машинах. Но я не мог себя убедить, и стоя за прилавком маленького темноватого магазина, я как зачарованный смотрел на улицу, вдаль, вздыхая о прошлых днях, о моей жизни на улице, о том, как я, украв ту или другую вещь, убегал и приходил домой с украденным, и как мать – вся в любви ко мне – понимала меня и не говорила мне ни слова, не читала мне мораль. В общем, я начинал скучать по прежней жизни.

Магазин наш закрывался на перерыв в час и открывался в четыре.

Как-то в один из дней, около двух пополудни, я шёл по набережной Flaminio: хотел в перерыв немного прогуляться и заодно подумать о моих делах.

Стояла типичная для Рима в октябре погода: яркое солнце, лазурно-голубое небо, всё вокруг казалось окрашенным в голубой цвет. На улицах – ни души: обеденное время; у ворот – автомобили. Вдруг моё внимание привлёк автомобиль, вроде бы обычный, но... – да, у него было спущено одно из колёс – точь-в-точь как в тот первый раз, когда началась моя история с "эй, колесо спущено!". Я приблизился без всякого намерения что-то сделать – и в этот самый момент из дома, у ворот которого стояла машина, вышел владелец: лысый тип с сытым, как будто кровью налитым лицом, в зубах сигарета – из тех господ, что после полуденного перерыва на обед, поев, выходят глотнуть свежего воздуха и затем отправиться в свой офис.

Неожиданно для себя я сказал – как в тот самый первый раз: "Эй, вы, у вас колесо село!" При этом взгляд мой невольно упал внутрь машины, и я увидел лежащий на сиденье толстый кожаный бумажник. У меня блеснула мысль: "Возьму сейчас этот бумажник, отнесу матери, а к Джезуине уже не вернусь, и буду опять жить как жил вместе с матерью, как будто ничего у меня с Джезуиной не было". Эта мысль – или чувство – так сильно меня захватили, что я не заметил, как тип с красным лицом подошёл ко мне и сказал: Спицу сюда!

Я остолбенел: Какую спицу? – Спицу, которой ты шину проткнул. – Вы не своём уме, что ли? – Нет, голубчик, не в своём уме это ты! Тебе мой бумажник понравился, правда? Ну быстро, спицу сюда!

Я сказал: "Гляди, с кем говоришь!" – но он схватил меня за воротник и сказал сквозь зубы, не вынимая сигарету изо рта: "Благодари бога, что я добрый. А сейчас смени колесо, если не хочешь, чтобы я вызвал полицию".

В общем, я смирился, и после стольких шин, которые проткнул, мне пришлось заменять не мной проткнутое колесо на нормальное. Я испачкал себе руки и одежду; он стоял вдали, наблюдая за тем, как я работаю. Я закончил работу, он сел в машину и сказал: Отлично! Но в следующий раз тебе придётся менять колесо в Regina Coeli[3].

Вернулся я в магазин поздно и Джезуина, ковылявшая за прилавком туда и сюда, показывая посетительнице разные ленты, бросила на меня такой напряжённый и тревожный взгляд, что я понял: она догадалась. В тот же вечер, вернувшись домой, я сказал матери, что решился и что уже в этом месяце женюсь. Она со слезами на глазах обняла меня, удовлетворённая. И я ещё раз сказал себе, что мать – это всё, и что нет ничего на свете, что было бы лучше матери.

Примечания


[1] Alberto Moravia. Racconti romani. Mammarolo. DTV

[2] Monte di Pietá - Ломбард. История этих ломбардов восходит к началу XIV в. (первый предшественник Monte die Pietá – ещё не носящий это имени – был создан во Флоренции в 1300 г., далее – в Лондоне в 1361 г.). В конце XVI в. по инициативе ряда монахов-францисканцев были организованы кредитные институты, предоставляющие частным лицам кредиты на выгодных условиях под залог (драгоценности, одежда, и пр.). Первым в этом ряду, уже под именем Monte di Pietà был ломбард, созданный в 1462 в Перуджии, за ним последовали учреждения таких банков в других итальянских городах. Интересно, что самый старый в мире ныне действующий банк – Banca Monte dei Paschi di Siena (создан в 1472 г.) – вырос из ломбардной основы.

[3] Regina Coeli – центральная и самая известная из четырёх главных римских тюрем. Расположена примерно в километре северо-восточнее Собора Святого Петра


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2083




Convert this page - http://7iskusstv.com/2014/Nomer6/Moravia1.php - to PDF file

Комментарии:

Янкелевич
Натания, Израиль - at 2014-06-20 13:13:59 EDT
Дорогой Моисей, прочел Ваш перевод с большим удовольствием. Не знаю, является ли для Вас фактом признания то, что тут же переслал ссылку на рассказ жене, чтобы она смогла его спокойно прочитать на своем компьютере. Поверьте на слово - это бывает не часто.
Успехов Вам.
Буду ждать следующих публикаций.
А хорошо бы этот рассказ обсудить в Тбилиси...

Victor-Avrom
- at 2014-06-19 16:35:21 EDT
"Сделать сцену" вместо "устроить сцену" - это не блатной язык против классического, а одесский (еврейский) вариант русского. Что создаёт нелогичные аллюзии по поводу героя.
isanna
haifa, israel - at 2014-06-19 14:41:23 EDT
Моисей Борода прекрасно, профессионально перевел рассказ "Маменькин сынок".
Я давно с удовольствием читаю Ваши переводы.
Что касается лексического спора, то, в первую очередь, следует помнить,кому принадлежат слова, какому персонажу.
Желаю успеха!

Виктор А.
- at 2014-06-18 19:47:56 EDT
Виктор А. - Alt
Думаю, что читать рассказ надо, исходя из того, кто говорит. "Борцу за чистоту русского языка" надо, когда он читает перевод, это учитывать. Впрочем, защита автора не входит в мою задачу. Переводы его мне нравятся, стиль соотвестствует героям; остальное - для "борцов за чистоту русского языка". Замечу только, что "устроить сцену" и "сделать сцену" разнятся по значению.

Victor-Avrom
- at 2014-06-18 13:30:08 EDT
В общем, я смирился, и после стольких шин,

Вторая запятая тут не нужна.

В.Ф.
- at 2014-06-18 13:01:45 EDT
ALT
New York, NY, USA - at 2014-06-18 08:28:39 EDT
Что касается меня лично, перехожу из читателей в писатели.
-------------------------
Ой, как напугали! Не надо "делать сцен" (в "данном контексте").

ALT
New York, NY, USA - at 2014-06-18 08:28:39 EDT
Все дело в контексте - у Саши Черного сатирическом: "Когда свинью рисуешь у сарая". Впрочем, пишите, как хотите, да и мне ли ратовать за чистоту русского языка... Просто при чтении надоело спотыкаться. А так - вольному воля, интернету беспредал. Что касается меня лично, перехожу из читателей в писатели.
В.Ф.
- at 2014-06-17 05:59:49 EDT
ALT
New York, NY, USA - at 2014-06-16 20:29:00 EDT
Уважаемый г-н Борода, к сожалению,в Вашем переводе довольно много огрехов, мимо которых нельзя пройти. К примеру, "сделает мне сцену" это не по-русски, надо "устроит мне сцену".
-----------------------------------------------------------
Ошибаетесь. Вот известные стихи Саши Чёрного, написанные ещё до революции, в начале 20-века:

Портрет готов. Карандаши бросая,
Прошу за грубость мне не делать сцен:

ALT
New York, NY, USA - at 2014-06-16 20:29:00 EDT
Уважаемый г-н Борода, к сожалению,в Вашем переводе довольно много огрехов, мимо которых нельзя пройти. К примеру, "сделает мне сцену" это не по-русски, надо "устроит мне сцену".

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//