Переводы

Хаим Плучек

Хаим Плучек родился в Бруклине в 1911 году, сын недавнего иммигранта из Белоруссии. До семи лет он говорил только на идиш, иврите и русском, пока не поступил в школу в Коннектикуте, где его родители владели фермой. Плучек закончил Тринити колледж, а потом поступил в Йельский университет, став одним из первых студентов евреев там. Во время Второй мировой войны он служил в армии. После войны и до смерти в 1962 году Плучек работал профессором английской литературы в Рочестерском университете. В 1961 году получил престижную Пулитцеровскую премию. Русскоязычному читателю он известен только по двум главам из поэмы «Горацио», переведенных Иосифом Бродским.

Царь Гайский

Они повесили Царя Гая на закате

На высоком дереве у ворот выпотрошенного города,

И дым поднимался из руин города

Где кричали лютые вожди на закате.

Веревка на дереве отяжелела на закате

Когда разбитые боги легли под пепел города.

Еще раз он поглядел на помятую плоть города

И голова качнулась к солнцу на закате.

О, запах цветов на закате,

С миндальных деревьев за воротами города,

Но тугая веревка на дереве у ворот города

И призрак раскачивающийся на закате.

Бог, Бог, ибо зло содеяно на закате,

Ибо кровь на ноже и факел обреченного города,

И кричали девушки на песке у ворот города,

С чуждым семенем в чреве на закате,

O Бог будь милосерд на закате:

Помни его ты проклятый пламенем города,

Где лежит он под грудой камней у ворот города,

И стервятники кружат в небе на закате[1].

Философ на горе в Скифии

Мы вернемся, наконец, ко Владыке Снегу

Когда Владыка Огонь погаснет, наконец.

Его серая, древняя мантия укроет плотно

Пучеглазый кошмар оттенков и различий.

Белое станет черным под властью Снега,

Под его покровом верша последнее завоевание.

Владыка, рана от клейма Огня, Владыки,

Горяча, как сердце, глубока, как семьдесят лет.

Исцели! Касание его кротких пальцев – мир

Череда тёмных чешуек, остов звездного неба

Снисходит в унисон согласию.

Посвящается Т.С.Э. и только

Ты обозвал меня тогда-то и тогда-то –

Помнишь? – ты говорил о Блейштейне, нашем брате,

Варваре с чёрной сигарой, и с карманами

Звенящими серебром, с очами, обращенными к Иерусалиму,

Подозревающими, что их дурачат. Приди, брат Томас,

Мы, все трое, должны оплакивать наше изгнание.

Я вижу затравленный взгляд, протест,

Отчаянные поиски, скрытность, вижу дерзость

Законодателя тем, кто поклоняется тельцу.

Временами ты говоришь так, словно слова, это стены,

Но твои стены падают вместе с моими от факела Тита.

Приди, давай втроем оплачем наше изгнание.

Мы с тобой, без сомнения, можем примириться,

Мы оба читали Данте и оба не любим Чикаго.

Томас Гарди

Томас Харди (1840-1928) – английский романист, новеллист и поэт. Широко известен, как прозаик, классик английской литературы. Менее известен, как поэт, хотя трудно сказать в каком жанре сильнее проявился его гений. По крайней мере, психологическая проработка характеров его лирических героев явно несет на себе след таланта прозаика. По замечанию Бродского Гарди «одной ногой стоял в модернизме», что, вероятно, самое интересное в его поэзии.

Бартелемон из Вухолла

Франсуа Ипполит Бартелемон - первый скрипач в Вухолл Гарденс сочинил, возможно самую популярную мелодию заутрени, когда-либо написанную. Позднее она была гармонизована, и гимн на слова Епископа Кена исполнялся в большинстве приходов каждое воскресенье. Сейчас ее редко услышишь.

И молвил он: «Отмерь мне от щедрот...»,

Взглянув туда, где, разгоняя тени,

Как в полном облачении священник,

Прекрасный диск уже венчал восход,

Светя тому, кто ночи напролет,

Пока гуляк не умолкали крики,

Поил в садах окрестных струны скрипки

Напитком из созревших, нежных нот.

Он брел под возникающий мотив,

И бормотал: «День начался толково.

Кен будет рад мелодии, простив,

Что заявлюсь к нему под мухой снова».

Он был прощен. И - эхом лир и хора –

Плыла заутреня под куполом собора.

Когда я уйду

Когда черным ходом уйду я, оставив мой робкий постой,

И крыльями листьев захлопает май, хлопоча,

Шелк выпрядая, то спросит ли кто-то весной:

«А он был из тех, кто такое всегда замечал»?

Когда во мгновение ока беззвучно пронзая закат,

Ястреб рванется туда, где ветрами прибита листва,

Может быть скажет прохожий: «А вот, говорят,

Он часто заглядывал в этакие места»?

Если в ночи мотыльковой уйти мне в пределы, откуда незрим

Еж, семенящий по лугу, сам ростом чуть ниже травы,

Скажет ли кто: «А невинным созданьям таким

Он вреда не чинил, и помочь не сумел им, увы»?

Так ли зимою подумают те, кто будут стоять у дверей,

Весть получив обо мне, и на миг посмотрев в небеса,

Полные россыпей звезд: «А ведь он был из редких людей,

Кто еще верил в подобные чудеса»?

Когда отзвенит по мне колокол и леденящая мгла

Ветру застыть повелит до явления новых начал,

Скажут ли те, кто услышит иные колокола:

«Он не слышит их звон, но такое всегда замечал»?

Дрозд в сумерках

Глядел я, стоя у плетня,

Как хлад грядущей тьмы,

Затмить пытался око дня

Опивками зимы.

И, словно струны ветхих лир,

Стегали стебли твердь,

И мне казалось, что весь мир

Не мог себя согреть.

И свод небес - могильный сруб,

Ветр – плач за упокой.

Казалось, века стылый труп,

Лежит передо мной,

И древний пульс едва в нем тлел -

Зачатий и начал -

И будто каждый на земле,

Как я, бездушным стал.

Вдруг, сверху, там, где висла мгла,

Где нет ни гнезд, ни птиц,

Раздался гимн – и то была

Песнь счастья без границ.

Там старый дрозд, костляв и мал,

С взъерошенным крылом,

Отважный дух свой воспевал

В растущем мраке том.

Ничтожный повод, право, днесь

Для помыслов благих,

Начертан был вдали и здесь

На всех вещах земных,

И чтоб Надежды некий знак

Подать, наметив срок,

Который дрозд, наверно, знал,

Мне ж было невдомек.

А. Хаусмен

А. Хаусмен (1859-1936). Ученый и поэт, хотя свое поэтическое творчество считал второстепенным. Диплома о высшем образовании он не получил, но в конце концов стал профессором латыни в лондонском университете, где доводил студентов до слез. Если говорить о предтечах его лиры, то можно назвать Гарди и Гейне. Но остроумный поэт явно превосходил их в искусстве каламбура.

Псалом на Страстную

Если спишь в саду, убивая века,

Ты, не зная, что умер зря, и пока

Ни сном, ни духом – как светом и злом

Возносится с дымом, ночью и днем

То, что гасил ты, но раздуть лишь смог,

Спи беззаботно, человекобог.

Если ж разверзлась могила и с нею мрак,

И сидишь ты одесную и, сидя так,

Все еще помнишь, века напролет,

Слезы свои, муки, кровавый пот,

Страсти свои, жертву свою, свой крест,

Спаси нас, склонившись с твоих небес.

Эпитафия армии наемников

В час, когда твердь дрожала земная

И содрогалась небесная твердь,

Эти наемники, плату взимая,

Следуя долгу, встретили смерть.

Плечи под небо подставив, стояли -

И устояли устои земли,

Бог пренебрег - a они удержали,

И мирозданье за деньги спасли.

Р. Вилбур

Ричард Уилбер (Вилбур) – (р. 1921) – американский поэт и переводчик. Дважды лауреат Пулитцеровской премии (1957 и 1989). Первое стихотворение написал в 8 лет, и оно было опубликовано в престижном журнале. Уже, видимо, потом испытал влияние Стивенса, Фроста и Одена, что и позволило ему стать если не уровень с гениями, то почти вровень. Мысль его всегда парадоксальна и благозвучна.

Зачарованный Мерлин

Они восставали и мчались без цели,

Чаши пустые оставив на круглом столе.

Сердца их кричали, Мерлин, где ты на самом деле?

Ни звука волшебного не было на земле.

Тайна их видела, скачущих по косогору,

Темной - они ее, из-под кустистых бровей;

Листьями был ее голос и странную ссору

Белки вели, срываясь с дремучих ветвей.

Как-то у озера стали – но чего ради?

Там только – шлепанье жаб, да ил на дне.

Букашки скользили по водной глади,

Водоросли отбеливались на бревне.

И казалось Гавейну, будто слышат они

Белорогий вздох «Нимуэ». То Сирены дочка

Проснулась в крепости снов, и сказала: «Усни»,

Звуча темней взбаламученного источника.

И Мерлин уснул, придумав ее, как встарь,

Из звуков воды и беззвучных глубинных зыбей,

Чтобы кудесника околдовала тварь,

И в страшном заклятии был заключен чародей.

Уже и следы людей и коней простыли,

А Мерлин спал на ложе высоком в высокой траве.

История умерла, он вобрал в себя ее силы.

Туманы времён выпадали росой в его голове

Пока его разум, прозрачней иного источника,

Не вполз в этот сон, накрывая людей и коней.

Сон повелел ему спать, и тотчас Сирены дочечка

Его вобрала, как море вбирает ручей.

Судьба предсказуема, сны желают заснуть.

Этого не поймет забытый во сне на века.

Заплакал Артур, продолжая путь

И молвил Гавейну: «Ты помнишь, как эта рука

Меч извлекла из камня? И мощь не ушла из рук,

Но и во сне не приснится свершить это во сне».

Истончались доспехи, копыт затихал перестук.

И небо застыло в придуманной голубизне.

Матфей 8.28

Мы не аскеты, Равви, другая

У нас, гадаринцев, к спасенью стезя,

Любовь, как Ты зовешь ее, этого мы избегаем,

Всплеск агрессивности не гася.

Собственность – это наши скрижали.

Скоро, надеемся, продукт валовой

Приведет к расцвету, а милосердье – едва ли,

Если увяжемся за Тобой.

А то, что мы потеряли совесть

И одержимы бесами, знаем без Твоих слов,

И, что страдаем, хотя у нас все есть,

То, чего нет у рабов.

И, возможно, Тебе видней,

Но наша вера – отрубей корыто, да в яствах стол.

Если не можешь нас исцелить, не убивая свиней,

То лучше бы Ты ушел.

Эмили Дикинсон

Эмили Дикинсон (1830-1886). В русской критике ее обычно сравнивают с Цветаевой, основываясь на частом употреблении тире, когда эмоции не позволяют вставить нужное слово. Она могла бы стать основателем религии или ереси, ибо, будучи протестанткой, по взглядам стояла правее Кальвина в религиозном рвении, переполненном любовью к Иисусу Христу, которая в контексте английской метафизический школы имеет вполне плотскую природу. А стала великим поэтом ни с кем несравнимым. Тематически и жанрово она большим разнообразием не отличается, однако своеобразная символика ее небольших стихотворений, как и умение внимательно, вплоть до бесконечности, описывать Дверь или Пчелу, убеждает в существовании Абсолюта.

566

Тигр умиравший - пить просил -

Я, разыскав в песке -

На камне, пригоршню воды

Несла ему в руке.

И в смерти – ятра – что за мощь!

А в глубине зрачка

Видение меня самой,

Прозрение глотка.

И не моя вина – я шла -

И не ему в укор -

Пока я медлила, спеша –

Так вышло. Он был мёртв.

712

Не я ждала с оглядкой Смерть,

Учтиво, за углом

Ждала она в карете, но

С Бессмертием – вдвоем.

Ей любо ехать не спеша,

Да и меня везти.

И что труды мои в виду

Такой любезности!

Мы миновали школьный двор,

И детство без забот,

И поле, где глазела рожь,

И солнечный закат.

Но, может, он нас миновал;

Дрожал озябший плющ,

Ведь капюшон мой – тонкий тюль

Из паутины плащ.

Дом, где мы встали на ночлег

Был словно вспухший холм,

На кровле, видимой едва,

Карниз, поросший льдом.

Века летели, словно дни -

И глазом не моргнуть,

Но первой приоткрылось мне,

Что это в Вечность путь.

Сильвия Платт

Как почти все англоязычные поэты Платт получила блестящее образование, что позволило ей оценить поэзию Стивенса, Томаса, Мур, Вилбура и Одена. Но лучший ее сборник «Ариель» доказывает, что оригинальный голос она обрела, доказав, что у настоящего поэта кожа содрана всегда, и не только у невротиков, склонных к самоубийству, пока «строчки не убьют». Имя ее обычно вспоминается рядом с именем ее мужа Т.Хьюза, поэта менее талантливого.

Ариэль

Стаз в темноте.

И - бестелесная голубая

Льется с вершин и расстояний.

Божья львица,

О, как мы срастемся в одно,

Точка опоры коленей и пят!- Борозда

Раздваивается и уходит, сестра

Изворотливой арки

Шеи, которую не поймать,

Негроглазые

Ягоды выбрасывают темные

Крючки –

Черной, нежной кровью полон рот,

Тени.

Что-то еще

Волочит меня в пространстве -

Бедра, волосы,

Чешуйки с пяток.

Белая

Годива, я отдираюсь -

Мертвые руки, мертвые несостоятельности.

И теперь я

Пеной - пшенице, сверканье морей.

Детский плач

Плавится в стене.

И я

Стрела,

Роса, что летит

Гибельно, к тому, кто врывается

В красное

Око, в провал утра.

Эзра Паунд

На маленьком кладбище в Венеции похоронены два великих поэта. По свидетельству посетителей кладбища на одной из могил даже трава не растет, ибо там лежат останки человека крайне мерзкого – нациста и антисемита. Да и, вероятно, просто сумасшедшего в медицинском смысле этого слова. Но сосед его в Вечности, чья могила всегда покрыта свежими цветами, утверждал – «Эстетика выше Этики». Паунда можно назвать основателем постмодерна, но в отличие от этого стиля, где все позволено, и никаких культурных ценностей не существует, в поэзии Паунда, иногда напоминающей коллаж или инсталляцию, Гомер беседует с трубадуром, а тот с любовницей самого Паунда. И слабая нить, связывающая цивилизации и культуры никогда не рвется, ибо все они легко понимают друг друга. Современнику нашему понять Паунда уже трудно.

Сестина: Альтафорте По Бертрану де Борну

Loquitur: Бертран де Борн

Данте Алигьери поместил этого человека в Ад ибо тот подстрекал на брань.

Eccovi!

Судите сами!

Не выкопал ли я его опять?

Место действия – замок Бертрана, Альтафорте. Папьоль – его менестрель,

«Леопард» – боевой клич Ричарда Львиное Сердце.

Eccovi! – вот вам! (ит.).

I

Проклятье! Этот Юг несет вонючий мир.

Собака подлая Папьоль, иди сюда! И с песней!

Мне жизнь не дорога, когда мой меч звенит

Когда я вижу в золоте штандарты, горностай и пурпур в битве

Как заливаются поля под ними алым,

Тогда вопит истошно сердце, но ликуя.

II

И лето жаркое я провожу ликуя

Когда уничтожает ураган бесчестный мир

И молнии с небес сверкают алым

И гром неистово ревет мне ратной песней

И ветр пронзает злобно облака в смертельной битве

И в небесах расколотых Господень меч звенит.

III

Клянусь я адом, скоро мы услышим меч!

Как кони ржут пронзительно, ликуя,

Пронзая грудью грудь в смертельной битве.

Уж лучше в битве час, чем на год мир,

С обильной пищей, своднями и песней.

IV

И я люблю рассвет кроваво-алым

И зрю я как копье его пронзая мрак звенит

И сердце звоном полнится ликуя.

И разрывает рот победной песней

Когда я солнце зрю презревшим гнусный мир

Оно одно с ним совладает в битве.

V

Вам кто войны боится и засады в битве

С моею песней, не покрытым алым

Вам, гнили, приносящей бабий мир

Вдали от воинов поднявших славный меч

За смерть таких блядей я и умру ликуя

Да, мир наполнив ратной песней.

VI

Папьоль, Папьоль, Мы этой песней

Меча с мечом ведомы в славной битве

Нет лучше песни и поем ликуя

Когда клинки и локти истекают алым

И клич «смерть Леопарду» поднимает меч.

Пусть проклянёт Господь всех кто лопочет – "Мир"!

VII

Пусть песнь мечей окрасит всех их алым!

И адом я клянусь, услышим звонкий меч!

И ад поглотит всех кому любезен «Мир!».

De Ægypto

Аз даже Аз, есмь он кому все ведомы пути

Там в небесах и значит ветр - плоть моя.

Хозяйку Жизни лицезрел и зрю,

Аз даже Аз, и ласточкам вдогон лечу.

Зелёно – серый плащ ее

Струится на ветру.

Аз даже Аз, есмь он кому все ведомы пути

Там в небесах и, значит, ветр - плоть моя.

Manus animam pinxit,

В руке моей перо

Чтоб слово верное мне начертать…

Уста - чтоб безупречно песнь спеть.

Но кто обрел уста, чтобы внимать ей -

Той песни Лотоса из Кума?

Аз даже аз, есмь он кому все ведомы пути

Там в небесах и значит ветр - плоть моя.

Я – в солнце зародившийся огонь,

Аз даже Аз, кто ласточкам вдогон летит.

Луна венчает там мое чело

И под губами – ветр.

Луна - жемчужиной в сапфировой воде,

И воды холодны моим перстам.

Аз даже аз, есмь он кому все ведомы пути

Там в небесах и значит ветр - плоть моя.

У. Оден

Уистен Хью Оден (1907-1973)  – англо-американский поэт, родившийся в Великобритании, а позже ставший гражданином США. Одена называют одним из величайших поэтов ХХ века, и в частности называл его так И. Бродский, сказав: «В английском языке нет ничего лучшего, чем поэзия этого человека». И, вероятно, поэзия самого Бродского становится более понятной, если проследить влияние Одена на творчество великого русского поэта с момента в Норенской, когда последний прочел первого в дурных переводах, и стал первым русским метафизиком или английским поэтом, пишущим по-русски. Путешествие в поэтический мир Одена крайне увлекательно. Именно потому, что он, действительно, уникален и прежде всего, избыточно интеллектуален: характеристика редко приложимая к поэзии. Редкий случай, когда иррациональное (поэтическое) восприятие мира воспроизводится вполне рациональными средствами. И тогда, когда Оден развивает Фрейда, отсылая к проблеме Предопределения в Пелагианской ереси, и тогда, когда он цитирует Энгельса. Именно так, вероятно, мыслили римские поэты, описывая Природу Вещей.

Блюз беженцев

Проснутся здесь тысячи душ на заре,

Но кто во дворце, а кто–то в норе.

А нам нет места, милый. А нам нет места.

Прекрасной казалась нам эта страна,

Ты в атлас взгляни - не исчезла она.

И нет нам туда дороги, милый, и нет нам туда дороги.

На сельском погосте растет старый тис

И расцветает весною без виз.

На что паспорта не способны, милый, на что паспорта не способны.

Сам консул изрек, не подняв головы:

«Раз нет паспортов, все равно, что мертвы».

Но мы еще живы, милый, мы еще живы.

Пошел в комитет, a там вежливый клерк

Сказал: « После дождика, может, в четверг».

А куда нам сегодня, милый, куда нам сегодня?

На митинг забрел – глас толпы был таков:

«Их пустишь, так сами уйдем без штанов».

Это о нас с тобой, милый, это о нас с тобой.

Гром слышался с неба, и пела там медь,

Но голосом Гитлера: «Смерть всем им, смерть»!

И это про нас, милый, и это про нас.

Я пуделя видел в жилетке зимой,

Я видел, как кошку звали домой.

Вот так бы немецких евреев, милый, вот так бы немецких евреев.

Хожу я к причалу – считаю там дни,

На рыбок гляжу, свободны ль они?

Всего в трех шагах, милый, всего в трех шагах.

Вороны слетелись в заснеженный парк.

Живут без политиков, карр, себе, карр...

Потому что они не люди, милый, потому что они не люди.

Приснился мне дом, и в нем тьма этажей,

И сотни там окон, и сотни дверей.

Но где же там наши, милый, где же там наши?

Стоял на равнине, сияла звезда,

И сотни солдат – туда и сюда....

Это по наши души, милый, это по наши души.

ПОГРЕБАЛЬНЫЙ БЛЮЗ

Часы останови, пусть телефон молчит,

Дворняга пусть над костью не урчит,

Дробь барабанов приглушили чтоб,

Дай плакальщицам знак, и пусть выносят гроб.

Пусть банты черные повяжут голубям,

Аэроплан кружа пусть накропает нам

Со стоном - Мертв, и, умножая грусть,

Регулировщики в перчатках черных пусть.

Он был мой Запад, Север, Юг, Восток,

Воскресный отдых, будних дней итог.

Мой полдень, полночь, песня, болтовня.

Я думал - навсегда. Ты опроверг меня.

Не нужно звезд, гаси их по одной,

С луной покончи, солнце- с глаз долой!

И, выплеснув моря, смети, как мусор, лес.

Добра теперь не жди, смотря на нас с небес.

ПАДЕНИЕ РИМА

Волны пирс таранят лбом,

В поле брошенный обоз

Ливнем смят, шибает в нос

Из окрестных катакомб.

Тога нынче, что твой фрак,

Фиск гоняет, как клопов,

Неплательщиков долгов

В недрах городских клоак.

Проституткам надоел

В храме тайный ритуал,

И поэтов идеал

Оказался не у дел.

Заторможенный Катон

Славит Древних Истин свод -

Но в ответ бунтует Флот:

"Денег, жрачку и закон"!

Цезаря постель тепла,

Пишет он, как раб-писец,

"Ох, когда ж всему конец"!?

Легким росчерком стила.

Озирает взором споро

Стая красноногих птиц

С кучи крапчатых яиц

Зараженный гриппом город.

Ну, а где-то далеко

Мчат олени - коий век -

Золотого мха поверх,

Молча, быстро и легко.

ДИАСПОРА

Как он их пережил - понять никто не мог:

Ведь умоляли же его, чтоб доказал -

Что им не жить без их страны и догм.

Что мир, откуда изгнан он, неизмеримо мал.

И может ли быть место без границ,

Коль Это требует изгнать любовь менял.

Приняв страх на себя, он ужас стер с их лиц,

Уже спасая провиденьем вдали,

Чтоб те, кто сир и наг, не упадали ниц.

Пока и места не осталось гнать в пыли

Народ изгнания, куда он был гоним.

И в том завидуя ему, они вошли

В страну зеркал, где горизонт не зрим,

Где смертных бить - все, что осталось им.

П. Райн

Пол Дэвис Райан (род в 1970 г.) – американский политик, член Палаты представителей США от штата Висконсин с 1999 года. Был кандидатом от Республиканской партии на пост вице-президента на выборах 2012 года.

П. Райана никакой не поэт, конечно, посему сказать о нем нечего, но один стишок он написал по случаю. Видимо, вспомнив, что и президент Картер баловался стишками.

 Боевая песня Райна

Этим утром я достиг Эквинокса,

Претерпевая шантаж и позор, допросы и трепку,

Обучаясь у Джерми,

Который уже у меня в печенках.

И это было так « Я не позволю врагам диктовать условия».

И я был сыт по горло.

Я врезал Джерми.

Эндорфины, мофо—

Прелестно.

Кто такой Пол Райн?

Он выжимает штангу в три своих веса,

Окочинко шлакоблок ладонью,

Меняет курс рек,

Гнет подковы.

И тащит грузовики зубами.

Пол Райн.

Каменные мышцы живота,

Накачанные дельтовидные,

Сияющие грудные.

Но не гомик.

Эн Рэнд писала:

«Вопрос не в том, кто позволит мне, а в том, кто остановит».

Это написано обо мне,

О Поле Припезденном Райне.

Я больше не читаю Эн Рэнд.

Я отрекаюсь от ее атеизма.

Я просто знаю это высказывание,

Потому что оно вытатуировано на моей левой косой мышце.

Так что идите за мной

В Америку Пола Райна,

Где герои странствуют свободно

И где трусы и шагу не ступят.

Где малыш из Висконсина

Может стать воином наравне с владельцем казино,

Чтоб врезать Ирану по яйцам,

И избавить Америку от моих врагов.

Где старикам и немощным

Доступна еда и лекарство и всякая всячина.

Пока я здесь,

Потому что я Пол Райн,

Пол Припезденный Райн.

Отожмись двадцать раз, Америка,

Время битвы.