Федор Тютчев:
«Какие последние политические известия?»

1

В семидесятые годы XX века ещё не принято было Федора Ивановича Тютчева уважать официально. Впрочем, разнообразные ярлыки лепились к его челу задолго до установления большевистской власти: славянофил, монархист, поэт шинельных од с подношением «на случай», поэт некоего «чистого искусства» (это уже при Советах). Собственно, он и был «монархистом». И славянофилом тоже, но по-своему – не принадлежа славянофильскому обществу и не обсуждая с ним своё собственное отношение к проблемам Востока и Запада, но «представителем» некоего мифического чистого искусства этот поэт-бунтарь не был никогда (впрочем, ревнители этого антилитературного понятия Добролюбов и Чернышевский к такой «школе» причислили и Пушкина).

Итак, когда Федора Ивановича еще не признавали официозно, наша организация с названием ГЭБ (ленинградское городское экскурсионное бюро, ныне не существующее), а именно литературная ее секция, во главе с Ларисой Ильиничной Бройтман ( умерла в 2014 году) создала творческую группу «Тютчев в Петербурге», которая исследовала всё, начиная от оригинальных фотографий Тютчева и его близких в «публичке» (тогда библиотеке имени Салтыкова-Щедрина) и кончая личными встречами с правнуком Тютчева Кириллом Васильевичем Пигарёвым в Мураново. Собрание музея-усадьбы Мураново, директором которого был Пигарев, опора и оплот литературного наследия прадеда, насчитывало свыше 28 тысяч единиц хранения. Это – письма и документы родового архива, книги мемориальной библиотеки, произведения живописи, оригинальной графики и эстампа, коллекции дагерротипов и фотографий. В годы перестройки музей был закрыт, а затем в 2006 году усадебный дом сгорел от удара молнии, и, насколько мне известно, в отличие от набоковского дома в Рождествено, не восстановлен.

Кирилл Васильевич Пигарёв (1911 – 1984), правнук Тютчева по линии дочери поэта от первого брака Екатерины, фрейлины при императрице Марии Александровне – автор уникальных работ и книг о Тютчеве. Несмотря на нынешнее обилие новых публикаций о поэте, исследования Пигарёва, и в особенности вышедшая в издательстве Академии наук СССР монография «Жизнь и творчество Тютчева»^[1] остаются непревзойдёнными для всех, кто что-либо пишет о Тютчеве, в том числе и для меня, автора этого очерка.

Итак, наша творческая группа создала литературную экскурсию, которая шла на «ура», с посещением могилы Тютчева на Новодевичьем кладбище в Петербурге, а к ней не подойти было – такое было болото. Любовь, экзотика и подвижничество сопровождали нас в постижении восхитительного Тютчева. Мы ВСЕ были в него влюблены. И, разумеется, любовная тема была для меня главной, и у дома Денисьевой на Кирочной, 14 экскурсанты рыдали (впоследствии была написана Геннадием Чагиным книга «Тютчев и женщины»^[2]). Стихи, посвящённые «последней любви» – Елене Александровне Денисьевой, «денисьевский цикл», психологический роман в стихах – и в самом деле высочайшее достижение русской лирики.

Е.А. Денисьева. Акварель Иванова. Петербург, 1851.

Я не забываю о двухэтажном обветшалом особняке, с давно уже проржавевшими канализационными трубами, где некогда жила Денисьева и где бывал тайный советник Тютчев в течение 14 лет, до самой смерти Денисьевой (она умерла в 1864 году от скоротечной чахотки) – там сейчас жилищная контора. Летом 2011 года я приехала в Петербург и отправилась в эту контору, чтобы сообщить служащим, рискуя быть осмеянной, что здесь в 50-х годах XIX в. жила молодая женщина Елена Денисьева, которой русский поэт Тютчев посвящал стихи. Наши милые русские женщины в этой конторе выслушали меня с большим вниманием и даже нежностью, провожали меня и обещали хлопотать о мемориальной доске.

Кстати, о мемориальной доске. Я расскажу, пожалуй, эту фантастическую историю – впервые. 31 декабря 1982 года, когда до боя кремлёвских часов оставалось часа четыре (примерно так), я завершила автобусную экскурсию «Тютчев в Петербурге» для Общества охраны памятников. Фантастическая судьба поэта-дипломата, окруженного красавицами-аристократками, Мюнхен (оказывается, там, в Баварии – зима недаром злится, и там – гроза в начале мая), Гейне, Шеллинг, посещение заброшенного кладбища в наступающих сумерках, атмосфера наступающего Нового года, и вот – в железной колыбели, в громах родится Новый год... – именно тогда очарованные экскурсанты обещали мне мемориальную доску Тютчеву на Невском проспекте.

Прошло, наверное, полгода, когда жарким днём на Невском, помню, что асфальт разогрелся, размягчился даже, подошла ко мне незнакомая женщина и сказала: «Ну, теперь Ваша душенька довольна? Доска на месте!» – «Какая доска?» – удивилась я. – «Тютчеву. Мы Вам обещали. И слово сдержали!». Доска, кстати, очень красивая, но без единой даты, и в самом деле оказалась на месте.

Последний адрес Тютчева в Петербурге – Невский проспект, 42. Поэт жил в левом крыле здания Армянской церкви на третьем этаже напротив Гостиного двора. Доска сообщает: «В этом доме жил и работал выдающийся русский поэт Фёдор Иванович Тютчев». Пользуюсь случаем, чтобы сообщить читателям: Тютчев прожил в квартире на Невском проспекте 18 лет – с 1855 по 1873 гг., то есть почти до самой смерти.

Тютчев прожил в Мюнхене более 20 лет, находясь 16 лет на дипломатической службе и четыре года в качестве частного лица. В Германии (кроме нечаянно сожжённой тетради со стихами) Тютчевым создано 128 стихотворений, поэтических шедевров. Теперь уже трудно представить, что именно те стихотворения, которые признаны вершинами русской пейзажной лирики, некогда любимцы школьных хрестоматий, такие как «Весенняя гроза» («Люблю грозу в начале мая…»), «Весенние воды» («Ещё в полях белеет снег...»), «Зима недаром злится...» были написаны под впечатлением южно-немецких ландшафтов. Известный долгое время как «певец русской природы», поэт в Германии написал «Осенний вечер» («Есть в светлости осенних вечеров...»), «О чём ты воешь, ветр ночной?..» и «Утро в горах» («Лазурь небесная смеётся...»). В Мюнхене были написаны знаменитые философские стихотворения «Silentium» и «Тени сизые смесились...», над которыми плакал Лев Толстой.

Я подсознательно не хотела замечать, что дипломатическая служба в Мюнхене нашего поэта была не то чтобы неудачной, а стала настоящим крахом его карьеры. Вероятно, этот негативный факт его биографии мешал тому блистательному образу странствующего по свету романтика, который я некогда себе создала.

В Германии я вновь перелистала тютчевские страницы жизни и обнаружила смещение акцентов не только в моем сознании, но и в восприятии многих авторов, написавших что либо о Тютчеве (о научных статьях я здесь не говорю). Я, наконец, увидела очевидное: именно уволенный, освобожденный со службы Тютчев начал активно действовать на политическом поприще, а потом, находясь на службе в Петербурге в качестве чиновника по особым поручениям, стал бывать в Берлине, и в письмах из Берлина он просил жену (Эрнестину Фёдоровну) отправлять корреспонденцию в Берлин на адрес посольства. Тютчев активно действовал как политик не на мюнхенской дипломатической службе, а после нее.

Свет давних дней оживляет поэтический образ Тютчева, однако это всего лишь видимость, поскольку лучи этого света преломляются сквозь фантастические орнаменты, превращаясь в романтические тени. Отсвет происшествий с временным расстоянием более чем в полтора столетия, падает на личность поэта – и политического деятеля одновременно – о котором, кажется, так много написано и сказано, но, тем не менее, делает его воистину человеком «двойного бытия», в чём он, собственно, сам и признался:

О, вещая душа моя!

О, сердце, полное тревоги!

О, как ты бьёшься на пороге

Как бы двойного бытия!^[3]

Эрн. Ф. Тютчева, 1833. Художник Й. Штиллер.

Эл. Ф. Тютчева, 1820-е. Работа неизвестного художника.

А.М. Крюденер, 1830-е. Художник Й. Штиллер.

* * *

В 1822 году Фёдор Тютчев, 19-летний питомец Московского университета, полный надежд и веры в блестящее будущее, отправился в Мюнхен, столицу Баварского королевства, где поступил на службу сверхштатным чиновником при русской дипломатической миссии. Однако в унизительной «сверхштатности» он состоял долгих 15 лет. Когда освобождались вакансии, их замещали новые дипломаты.

Лишь в августе 1837 году Тютчев получил штатную должность старшего секретаря русской миссии с окладом 8 000 рублей в год (до этого – была 1 000 в год, то есть 80 рублей в месяц), однако уже не в Мюнхене, а в провинциальной столице Сардинского королевства Турине, где поэт рассчитывал на свободную вакансию дипломата. Фёдор Иванович узнал о том, что его обошли с назначением, когда попросил у министра иностранных дел графа Карла Васильевича Нессельроде отпуск для заключения брака с Эрнестиной Дёрнберг, объяснив в письме, что причиной неотложности брака являются его дети (Анна, Дарья и Катерина), оставшиеся после смерти первой жены Элеоноры Тютчевой, урождённой Петерсон, без матери. Граф согласие на брак дал, но со службы не отпустил, сообщив, что тот может отлучиться из Турина только тогда, когда приедет новый русский дипломат Кокошкин – и Тютчев решился, разорвал замкнутый круг – уехал. Воистину, небывалый поступок для чиновника (камергера).

Тютчев обвенчался с Эрнестиной в Берне 17 июля 1839 года, и, согласно официальным документам, длительное «неприбытие из отпуска» послужило причиной того, что 30 июня 1841 году Тютчев был исключён из списка чиновников Министерства иностранных дел и лишён звания камергера. Тютчев настойчиво искал путей возвращения на службу или официальной легализации своего пребывания за границей. С этой целью летом 1843 году он отправился на 4 месяца в Петербург.

* * *

Фёдор Иванович внушал свои политические идеи некоторым блистательным светским женщинам. Второй жене Эрнестине Фёдоровне излагал в письмах целые политические трактаты. Сокровенные мысли о катастрофически падающем авторитете России в Европе Тютчев изложил давней знакомой (своей первой юношеской любви) Амалии Крюденер (урожд. Лерхенфельд, во 2-м браке Адлерберг).

Тютчев когда-то в Мюнхене был влюблён в Амалию, посвятил стихотворение, положенное в основу романса «Я помню время золотое» (музыка М. Вайнберга^[4]), а в конце жизни, в 1870 году «Я встретил вас...» (некоторые исследователи предлагают другого адресата, однако крайне неубедительно), ставшее также романсом, благодаря композитору Леониду Дмитриевичу Малашкину. Эта замечательная женщина привезла в 1836 году в Петербург около 100 стихотворений поэта, которые сослуживец Тютчева Иван Сергеевич Гагарин^[5] переписал в тетрадь (к сожалению, не все), а затем отнёс в пушкинский журнал «Современник» в надежде опубликовать хотя бы несколько из них. Пушкин распорядился самым неожиданным образом: напечатал не 5 или 6, а 24 стихотворения совершенно безвестного тогда 33-летнего поэта под названием «Стихотворения, присланные из Германии» и за подписью «Ф. Т.».

Может быть, стихи поэта так и остались бы навсегда скрытыми в семейных архивах, если бы не публикация в пушкинском журнале, на которую много лет спустя, работая над статьёй «Второстепенные русские поэты»,^[6] нечаянно не вышел Николай Алексеевич Некрасов, тогда владелец «Современника», основанного Пушкиным, обладавший еще и редким даром редактора-первооткрывателя. Именно Некрасов и открыл поэта Тютчева заново (Некрасов и Тютчев похоронены почти рядом на Новодевичьем кладбище в Петербурге). Интересно, что, когда Некрасов писал статью, он не знал полного имени автора «Стихотворений, присланных из Германии», и называл его «Ф.Т.» (как в пушкинском «Современнике») и восхищался поэтом – в прошедшем времени.

Дело в том, что первый сборник стихов Тютчева, поэта, начинавшего в пушкинское время, был опубликован Аксаковым^[7], когда поэту было уже 54 года, в 1851 году, однако Аксаков так и не сумел уговорить Тютчева даже из любопытства заглянуть в корректуру. Однажды в Мюнхене, сжигая ненужные бумаги, поэт нечаянно бросил в огонь тетрадь со своими стихами, которая и сгорела дотла. Тютчев как будто вначале опечалился, но вскоре утешил себя, сказав: «Сгорела же и Александрийская библиотека». Тютчев по облику своему – поэт-импровизатор. Письменный стол предназначен был в его кабинете не для поэтической деятельности. Он писал стихи как бы «между делом» и «между прочим» на клочках бумаги и салфетках. Лоскутки стихов подбирались в основном его второй женой Эрнестиной Фёдоровной, немкой, выучившей русский язык. Она переписывала его стихи и письма, способствовала публикации его статей на Западе через своего брата, баварского журналиста Карла Пфеффеля сохранила для потомства автографы поэта. Эрнестине Фёдоровне Тютчевой посвящены многие стихотворения Тютчева, вначале на французском языке, а затем – на русском. Среди них: «Не знаю я, коснётся ль благодать...», «Всё, что сберечь мне удалось...», «Всё отнял у меня казнящий Бог...».

Урождённой баронессе Пфеффель, в первом браке Дёрнберг, было 29 лет, когда она вышла замуж за Тютчева. Эрнестина Фёдоровна была обвенчана с Тютчевым и в католической, и в православной церкви. Она умерла спустя четверть века после Тютчева, в 1894 году, под Москвой в имении её зятя Ивана Аксакова и похоронена на Новодевичьем кладбище в Петербурге (у Московского проспекта) рядом с Тютчевым. Первая жена Эмилия-Элеонора Петерсон, урождённая графиня Ботмер (с ней Тютчев также дважды был обвенчан – в лютеранской и православной церкви) умерла в Мюнхене в 1838 году.

Итак, Тютчев полагал, что благодаря связям Амалии Крюденер при петербургском дворе он был принят шефом жандармов Бенкендорфом.

2

В русском культурном сознании граф Александр Христофорович Бенкендорф, герой наполеоновских войн, чей портрет работы Джорджа Доу находится в Военной галерее Зимнего дворца, остался как шеф жандармов, орудие борьбы самодержавия против декабристов и Пушкина. Как и большинство офицеров 1812 года, Бенкендорф вначале принадлежал к ранней декабристской организации «Соединённых друзей». В 1821 году Бенкендорф побывал во Франции, где его восхитила организация жандармерии. Он решил создать нечто подобное в России, и с этой «романтической» идеей явился к декабристам, которые отвергли неблагородную идею соглядатайства. После 14 декабря Бенкендорф представил новый проект, и Николай I немедленно его утвердил. Уже 27 июля 1826 году вновь созданное III отделение под руководством Бенкендорфа приступило к работе и продержалось вплоть до крушения империи.

Однако вспомним, что Пушкин неоднократно обращался к Бенкендорфу с просьбами о защите от министра просвещения Уварова и нападок на него Булгарина в «Северной пчеле». И Бенкендорф принимал меры: заступался. Булгарин и в самом деле прекратил нападки на Пушкина, и, кроме того, поэту было разрешено, к неудовольствию Уварова, учредить журнал «Современник». Вероятнее всего, не так однозначен был Бенкендорф, и Пушкин отдавал себе отчёт в том, что, обращаясь именно к Бенкендорфу, добьётся положительных результатов.

Граф Бенкендорф пригласил уволенного со службы бывшего посланника и камергера Фёдора Ивановича Тютчева в своё имение потому, что стало ему известно: Тютчев хорошо осведомлён о происходящем в Европе, но рассматривает факты не так, как уволивший его шеф Карл Васильевич Нессельроде, и что бывший дипломат обладал способностью создавать непривычно смелые политические концепции.

9 сентября Тютчев в Петербурге сообщал Эрнестине Фёдоровне: «Милая моя кисанька, пишу тебе лишь несколько строк, дабы сообщить, что через несколько часов выезжаю из Петербурга. Я заеду к Крюденерам в Петергоф, а оттуда граф Бенкендорф повезёт нас к себе в замок Фалль, под Ревелем. Он с такою любезной настойчивостью приглашал меня сопутствовать им, что отклонить его предложение было бы невежливо. К тому же эта поездка не слишком отклоняет меня от моего пути, и задержка выразится лишь в нескольких днях, которые я проведу у него»^[8].

Тютчеву надлежало непременно сообщить шефу жандармов своё мнение о резко изменившемся политическом авторитете и положении России на Западе.

Он давно пришёл к печальному и бесспорному заключению: авторитет России в Европе настолько пошатнулся, что не осталось и следа от её славы побед над Наполеоном; и всё более утверждался он во мнении, что Священный союз объединяет только правительства, а со стороны печати, задающей тон общественному мнению, господствует враждебное настроение к России. Он неоднократно предупреждал об этом Нессельроде, однако министру иностранных дел не нравились эти предупреждения.

При личной встрече в замке Фалль Тютчев наконец изложил свои тревожные мысли о судьбе России Бенкендорфу. Бенкендорф говорил с Тютчевым о книге де Кюстина «Россия в 1839 году», опубликованной в 1843 г.^[9], бурно обсуждаемой в Европе. Тютчева книга де Кюстина возмутила, он считал её безнравственной, свидетельством духовного растления, характерным признаком нынешнего времени, особенно во Франции.

Маркиз де Кюстин – потомок старого аристократического рода, жертва французской революции: родители были казнены якобинцами на эшафоте, а сам он чудом уцелел. Маркиз отправился в Россию с целью прославить стабильную николаевскую монархию, но вместо этого написал книгу «Россия в 1839 году», в которой со всей очевидностью присутствует страх (некий европейский комплекс) перед восточными дикарями. Бестселлер развязал языки европейской прессе: она непрерывно осыпала бранью Россию.

Проект Тютчева состоял в том, чтобы пером европейских публицистов защищать русские интересы. Однако такой проект Бенкендорфом одобрен не был, поскольку аналогичный проект (уваровский) этим летом уже был отклонён, о чём Тютчев даже и подозревать не мог. В статье В. А. Мильчиной, А. Л. Осповата «Петербургский кабинет против маркиза де Кюстина. Нереализованный проект С. С. Уварова»^[10] рассказывается том, как в высших правительственных кругах в начале лета 1843 году образовался некий секретный комитет (как будто бы неофициальный) против Кюстина, отличавшийся высоким представительским уровнем. Авторы статьи сообщают любопытные факты из истории работы этого комитета. Например, Уваров предлагал нанять за деньги для объективности именно французского автора для создания книги против Кюстина. В числе претендентов оказался даже Оноре де Бальзак, наезжавший в Россию благодаря связи с русской поданной Эвелиной Ганской, а, стало быть, знавший Россию. Как известно, Бальзак такой книги не написал.

Тютчев предложил Бенкендорфу концепцию воздействия на иностранную прессу через иностранных авторов, не подозревая, что комитет принял новую концепцию: действовать только с помощью русских авторов. Однако во время изощрённой в дипломатии беседы поэт вовремя сориентировался и заявил, что готов и сам выступить посредником между русским правительством и немецкой прессой. Бенкендорфу понравилась готовность Тютчева самостоятельно и компетентно защищать честь России. Бенкендорф своего согласия вслух не высказал, но выразил каким-то образом своё одобрение. Итак, бывшему посланнику, ныне частному лицу Фёдору Ивановичу Тютчеву следовало для своих самостоятельных действий располагать одобрением (или разрешением) шефа жандармов. Можно сформулировать ситуацию иначе: беседа с шефом жандармов спровоцировала последующие затем в марте 1844 году важные события, о которых ниже будет рассказано. Тютчев рассказал Эрнестине Фёдоровне о своих впечатлениях от встречи с Бенкендорфом в письмо от 27 сентября 1843 году письмо:

«Моё пребывание у графа Бенкендорфа продлилось пять дней и было очень приятным.

<…> Бенкендорф, как ты, вероятно, знаешь, один из самых влиятельных людей в Империи, по роду своей деятельности обладающий почти такой же абсолютной властью, как и сам государь. Это и я знал о нём, и, конечно, не это могло расположить меня в его пользу. Тем более отрадно было убедиться, что он в то же самое время безусловно честен и добр. Этот славный человек осыпал меня любезностями, главным образом благодаря Крюденерше и отчасти из симпатии ко мне. Но ещё более чем за приём я благодарен ему за то, что он довёл мои мысли до сведения государя, который уделил им более внимания, чем я смел надеяться. Что касается до общественного мнения, я также уверился по откликам, которые нашли в нём мои мысли, что я на верном пути, и теперь, благодаря данному мне молчаливому разрешению, будет возможно попытаться предпринять кое-что серьёзное^[11]».

Встреча Тютчева с Бенкендорфом не была эпизодической. Отношения и переписка не прерывались. Он получил письмо от Бенкендорфа, в котором тот извещал его о своей предстоящей поездке в Германию на воды и о надежде вновь встретиться для неких переговоров. Однако эта поездка Бенкендорфа в Германию оказалась последней. Бенкендорф умер на обратном пути из Германии в Россию, находясь на борту парохода «Геркулес».

3

В 40-х годах удобно было ездить через Берлин, поскольку уже регулярно действовала железная дорога. Обычно Тютчев отправлялся из Петербурга на пароходе до Штеттина или Любека, а затем по железной дороге приезжал в Берлин. Его восхищала железная дорога как величайшее достижение современной ему науки и тот факт, что некогда требовалось два дня, чтобы приехать из Берлина в Лейпциг, а нынче всего 7 часов, доставлял ему радость причастности к прогрессу. Тютчев «германского», а затем «петербургского» периода, бывал в Берлине и в качестве чиновника по особым поручениям, и по всей вероятности, селился в пределах русского посольства, находившегося на Унтер-ден-Линден. В письмах он просит жену Эрнестину Фёдоровну отправлять корреспонденцию в Берлин на адрес посольства. В одном письме он сообщает: «Я в Берлине под липами». «Unter den Linden» в переводе с немецкого и означает «под липами». Стало быть, поэт жил на одной из центральных улиц Берлина в пределах посольства, а возможно, и в самом здании, которое располагалось на том самом месте, где сейчас находится Российское посольство, в пяти минутах ходьбы от Бранденбургских ворот.

В середине XVII в. Берлин становится современным городом-резиденцией и формируется вдоль заложенной в 1647 году улицы Унтер-ден-Линден. В 1732 году офицер генерального штаба Кристиан Людвиг Мюллер купил участок земли по адресу Унтер-ден-Линден 7 и построил на нём двухэтажный особняк с фасадом на улицу Унтер-ден-Линден. Позади дома был посажен сад. Усадьба неоднократно меняла владельцев, в связи с чем менялся её облик: появились пристройки, образовался закрытый со всех сторон двор. В 1764 году принцесса Амалия, игуменья Кведлинбургского монастыря, сестра Фридриха II приобрела особняк, сделав его зимней резиденцией.

Наконец, в 1837 году усадьба была куплена русским царём Николаем I^[12] для русских дипломатов. В соответствии с городским постановлением, принятым в ноябре 1808 года, царь, как владелец участка городской земли, получил право стать гражданином города.

Городская управа присудила русскому императору звание почётного гражданина с вручением роскошно оформленного свидетельства 18 октября 1837 году в присутствии 30 тысяч берлинцев. В начале 40-х годов архитектор Эдуард Кноблаух перестроил дворец в соответствии с требованиями русского двора, тяготевшего к роскоши. Появились чугунные ворота, от которых справа вела мраморная лестница на второй этаж в отделанные золотом и мрамором приёмные залы посольства, вмещающие до 700 человек. Участок земли внутреннего двора, перед новой церковью, выложили чернозёмом, привезённым из России на 149 повозках. В здании расположились квартира посла, канцелярия посольства, квартира для царя и его семьи на время пребывания в городе. Общее число комнат, расположенных на 4 этажах, составляло 101. Служебные помещения находились на первом этаже.

После Октябрьской революции во дворце разместилось представительство советской России. Первый советский представитель Адольф Абрамович Иоффе приехал в Берлин в 1918 году.

Российское посольство. Фото 1913 г. Источник:
"Unter den Linden Historische Photographien".

Белый зал Российского посольства. Фото 1925 г. Источник:
"Unter den Linden Historische Photographien". Herausgeber von der Stiftung Stadtmuseum Berlin.

Во время Второй мировой войны посольство было разрушено бомбовыми ударами союзников. Здание восстановили (вновь построили) в 1951 году, не сохранив облика посольства 40-х годов XIX века.

Обращение редакции (И.Полянский, М.Полянская, Б.Антипов) к обер-бургомистру Мюнхена об установлении мемориальной доски на фасаде здания бывшей Российской миссии. Журнал „Зеркало Загадок“ №3 1996 г. С.49.^[13]

Мемориальная доска Фёдору Ивановичу Тютчеву в Мюнхене.

* * *

Тютчев останавливался в одной из квартир, отведённых дипломатическим работникам. Одно время он хлопотал о приобретении под Берлином курьерской дачи, из чего можно только догадываться, что он бывал в Берлине с официальными поручениями не так уж редко, но такой привилегии – курьерской дачи – не получил.

Как правило, Тютчев мало уделял «письменного» или же поэтического внимания городам, поскольку для выражения сложного мира души поэту прежде всего служили, как известно, образы природы. И даже там, где в стихах неожиданно возникал некий абстрактный город, символ цивилизации, над ним непременно властвовали космос и хаос – романтическая тема, восходящая к философии Шеллинга, тема дуализма бытия, противопоставления структуры и хаоса. «И бездна нам обнажена со своими страхами и мглами...»^[14]

Как над беспокойным градом,

Над дворцами, над домами,

Шумным уличным движеньем

С тускло-рдяным освещеньем

И бессонными толпами, –

Как над этим дольним чадом,

В горнем выспреннем пределе

Звёзды чистые горели,

Отвечая смертным взглядам

Непорочными лучами...^[15]

Похоже, что это некий город, символ цивилизации, с беспокойной его бытовой суетностью, толпами людей. Город, не знающий ни сна, ни отдыха, смертный образ. Над городом там, наверху, в небесах, «в горнем выспреннем пределе», царит бессмертие, горят в небе непорочные звёзды. Именно таков образ города у поэта, его Genius Loci (гений места), согласно римской религии. Genius Loci – часто Тютчевым употребляемое выражение. Фёдор Иванович ещё говорил, что человек, впервые посетивший место и восхитившийся им, на миг становится гениальным.

* * *

Как уже говорилось, Тютчев находился в 1843 году в России 4 месяца. На обратном пути в сентябре он навестил в Берлине немецкого дипломата, литератора Карла Августа Фарнхагена фон Энзе, жившего на Францёзишештрассе, 20, угол Фридрихштрассе.

Фарнхаген – личность совершенно особенная как для русской истории, так и для русской литературы. Он сражался в русско-немецком легионе в чине капитана русской службы и участвовал в походе против Наполеона. После победы был адъютантом командира легиона генерала фон Теттенборна^[16], сопровождал его в Париж, где в это время находились русские войска. Фарнхаген был лишён предубеждений к России, свойственных некоторым просвещённым европейцам, а кроме того, являлся подлинным знатоком русской литературы. Через год после смерти Пушкина он первый из западных литераторов определил высокое место поэта в мировой литературе. В 55-летнем возрасте он выучил русский язык, чтобы во избежание недоразумений, оценить русскую литературу в подлиннике, предрекал ей великое будущее и распространял её в среде немецкой интеллигенции. В этом благородном деле большую помощь оказывал ему салон жены Рахели Фарнхаген, урождённой Левин. Рахели давно уже не было в живых – она умерла 10 лет назад.

5 июля 1842 году состоялась первая встреча Тютчева и Фарнхагена. В статье К. Азадовского и А. Осповат «Тютчев и Фарнхаген фон Энзе»^[17] сообщается, что Фарнхагену в особенности импонировало в Тютчеве его отношение к Шеллингу, недавно – в 1840 году – приглашенному в Берлинский университет, нравилось, что он лично знаком с Шеллингом, о чём он 6 июля записал в своём дневнике.

7 июля после встречи с Тютчевым немецкий дипломат записал в свой дневник: «Превосходный человек самого свободного духа, умеющий охватить всё вокруг».[18] Тютчев посвятил Фарнхагену стихотворение «Знамя и Слово», в котором воспел участие Фарнхагена в русской армии:

В кровавую бурю, сквозь бранное пламя,

Предтеча спасенья – русское Знамя

К бессмертной победе тебя привело.

Так диво ль, что в память союза святого

За Знаменем русским и русское Слово

К тебе, как родное к родному, пришло?^[19]

В сентябре 1843 года, то есть на пути из России в Мюнхен, Тютчев в Берлине навестил Фарнхагена. Беседа между двумя «дипломатами-литераторами», немцем и русским, произвела на Фарнхагена большое впечатление, о чём он записал в своём дневнике 29 сентября 1843 года: «Камергер фон Т. посетил меня, передав приветы из Москвы и Петербурга. Он уверяет, что русские ценят меня и благодарны мне. О Кюстине отзывается он довольно спокойно, многое поправляет, но и признаёт его достоинства. По его словам, книга произвела в России замечательное впечатление: все образованные и умные люди более или менее согласны с суждениями автора; почти никто не бранится, и хвалят тон изложения. Даже генерал Бенкендорф откровенно сказал императору: «Господин Кюстин только сформулировал те понятия, которые все давно у нас имеют и которые мы сами о себе имеем». Однако император возмущён тем, что автор стремится отделить государя от его народа.

С необычайным проникновением Т. говорит о своеобразии русских людей и вообще славян, о языках, нравах, формах правления; обнаруживает широкий исторический взгляд на древний спор и национальную борьбу греческой и латинской церкви. В России всё более и более открываются теперь сокровища средневековой литературы, особенно же духовные сочинения. А также летописи, песни и былины. Всё находит в этом новым, как было одно время у нас с Нибелунгами, миннезингерами и т. п.»^[20]

Тютчев, согласно дневниковой записи, не сообщил Фарнхагену, что уволен со службы и лишён камергерского звания и беседовал с Фарнхагеном, находясь как бы на службе. С другой стороны, беседа была абсолютно неофициальной и носила светский характер. Не забудем, что всего несколько дней назад Фёдор Иванович был гостем Бенкендорфа и находился под впечатлением от бесед и от неофициально возложенной на него миссии наладить контакт с западноевропейской прессой и самостоятельно выступить в ней.

Он, безусловно, хотел произвести хорошее впечатление на Фарнхагена как представитель России. И в самом деле изумил Фарнхагена «необычайным знанием дела», с которым он говорил о политических судьбах и писателях. Интересно, что Тютчев в частной беседе с немцем, воевавшим на стороне России, говорил о Кюстине без раздражения, которое на самом деле к нему испытывал, а приберёг свои истинные негативные соображения о явлении «Кюстина», о нынешнем враждебном к России Западе и прочее в этом роде для публичного наступления на немецкое общественное мнение.

Разумеется, беседа (задушевная) не была до конца откровенной. Например, Фарнхаген не сказал Тютчеву, что находится с де Кюстином в постоянной переписке (собственно, переписка – его частное дело) и что недавно получил от него письмо, в котором тот сообщил, будто бы Бальзак по заказу России собирается писать «против него». Тютчев как будто бы рассказал о встрече с Бенкендорфом, но, разумеется, умолчал о готовящихся действиях против Кюстина. Поведение двух дипломатов безукоризненно, и умолчание – тоже золото, даже по отношению к такому большому другу России как Фарнхаген.

4

Для Тютчева, наконец, появился повод для выступления. Во влиятельной немецкой Augsburger Allgemeine Zeitung (Аугсбургская всеобщая газета), издаваемой большим по тем временам тиражом (около 10 000 экземпляров), печатался в это время цикл статей под заглавием «Briеfe eines deutschen Reisenden vom Schwarzen Meer» («Письма немецкого путешественника с Чёрного моря»). В одной из статей рассказывалось, что военная служба в России является наказанием за преступления, за которые во Франции лишили бы права носить мундир. Получалось, что преступника посылают не на галеры, а надевают «почётную одежду солдата». Газету хвалили Белинский и Герцен, в ней публиковался Карл Маркс. Однако и она позволяла себе выпады против России. И Тютчев не стал больше откладывать – совершил свой раунд «Большой Игры» как сказал бы Редьярд Киплинг.

Он написал письмо («Lettre a m-r le docteur Gustave Kolb») на французском языке в Аугсбургскую газету её редактору доктору Густаву Кольбу. Письмо Тютчева (статья) в переводе на немецкий язык было опубликовано 21 марта 1844 году как полученное «от одного русского» («von russischer Hand»). Однако же без имени. Авторство Тютчева, известное только в узких кругах, стало известно императору Николаю I, которому доставили статью.

Тютчев в начале письма в Аугсбургскую газету предупредил редактора, что его послание ни в коем случае не является апологией России, поскольку истинный защитник России – это сама история.

Тютчев обвинил Европу в «короткой» памяти. Европа забыла уроки войны с Наполеоном и то, что русские солдаты, о которых так пренебрежительно отзывается нынешняя пресса, освободили Европу от нашествия.

Брошюра «Письмо г-ну Густаву Кольбу...»

Тютчев написал ещё одну статью в форме письма редактору «Allgemeine Zeitung» Густаву Кольбе. На этот раз письмо было отклонено редактором, вероятно, из-за возникшей дискуссии, нежелательной для газеты. Оно вышло брошюрой на французском языке летом 1844 году в Мюнхене – также анонимно и с названием «Lettre a´m-r le Gustave Kolb, redacteur de la Gazette Universelle». Статья была посвящена проблеме русско-германского союза. Статья («Россия и Германия») подвергла критике книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», выдержавшую в Париже два издания в 1843 году и переведённую на английский и немецкий языки. Тютчев сравнивал методологию изложения автора с водевилем. Он отметил незнание автором русского языка, а, стало быть, отсутствие разговоров с представителями разных сословий России, поспешность, неточность в изложении фактов истории, литературы и культуры.

Искушённых читателей изумили не только блестящая образованность и масштабы исторического мышления её автора, но также его изысканный, мастерский, образный французский язык.

Английский исследователь Рональд Лэйн в статье «Публицистика Тютчева в оценках западноевропейской печати 1840-х – начала 1850-х годов»^[21] сосчитал чуть ли не 50 откликов в западной печати на статью Тютчева. Некоторые европейские авторы полагали анонимного автора выразителем мнения и воли Российской империи, а иные и вовсе считали, что на Европу неким русским автором совершено было нападение. Отклики на письмо Тютчева (так же как и на последующие его статьи) будут появляться в печати и спустя двадцать лет после его смерти.

5

2 октября 1844 году семья Тютчевых прибыла в Петербург на пароходе «Николай I». Вначале поселились в Английском пансионе на Английской набережной 6, а затем снимали квартиру на Марсовом поле в доме 3. За месяц до возвращения Тютчева неожиданно умер Бенкендорф. Фёдору Ивановичу снова не повезло, поскольку он всё же рассчитывал на его помощь. По всей видимости, оборвалось осуществление некоего тютчевского проекта, связанного с деятельностью на Западе.

Произошло ещё одно, прямо скажем, неприятное событие: бывший его шеф, министр иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде, уволивший Тютчева со службы, получил повышение: назначен государственным канцлером. Новый канцлер был хорошо осведомлён о том, что Тютчев обошёл его именно тогда, когда, казалось, был абсолютно безопасен (безвреден) и находился не у дел. Уволенный со службы Тютчев вступил в контакт с шефом жандармов, написал статью в «Аугсбургскую газету», которая понравилась императору, и теперь следовало «по высочайшему повелению» Тютчева на службу вернуть, а Нессельроде, в принципе не в состоянии был понимать Тютчева, так же как некогда в Одессе Воронцов^[22] Пушкина, и депеши его о европейской угрозе считал поэтическими вольностями.

Можно предположить, что и Александр Пушкин должен был казаться Нессельроде не подходящим для службы человеком. С Нессельроде связано исключение Пушкина со службы и высылка в Михайловское. Справедливости ради, следует уточнить, что Нессельроде удалил Пушкина со службы в Одессе не по своей инициативе, а под сильным и энергичным давлением графа Воронцова.

Принимая Тютчева во второй раз на службу, Нессельроде назначил его чиновником для особых поручений при своей особе, давая ему по-прежнему, как считают некоторые исследователи, несерьёзные поручения. Однако такое мнение – о несерьёзности поручений – не подтверждено серьёзными документами. Фактически Тютчев стал курьером при канцлере.

В 1848 году, благодаря дружбе с князем Александром Горчаковым, лицейским другом Пушкина, впоследствии министром иностранных дел, а затем канцлером, Тютчев был назначен старшим цензором Комитета цензуры иностранной. И, наконец, в 1858 году при новом канцлере Александре Горчакове он получил должность председателя этого Комитета.

Впоследствии Тютчев был произведён в тайные советники. Таких чинов и наград (орден Владимира 3-й степени, Станислава 3-й степени, святой Анны 1-й степени) не удостаивался ни один русский литератор – кроме поэта, министра просвещения Гаврилы Романовича Державина. Следует подчеркнуть, что поэт Тютчев не написал ни одной «шинельной оды», ни одного поздравления на случай.

Тютчев слыл в Петербурге остроумцем, именно поэтому его любила императрица. Он же по поводу любви к нему императрицы, или великой княгини, или же другой высокопоставленной особы заметил, что они любят его потому, что ведь и они женщины. Перед Тютчевым открылись двери петербургских дворцов и аристократических салонов. Все желали заполучить блистательного пришельца из Европы. Особое положение, которое Тютчев приобрёл в русском высшем обществе, осталось за ним на всю жизнь. Женщины любили Тютчева из-за редкого мужского обаяния, тогда как красотой он совсем не отличался.

Явление Тютчева в Комитете составляло резкий контраст с бывшим «хозяином» Александром Ивановичем Красовским.

Тютчев не раз выступал в роли заступника изданий, которым грозили репрессии. Царскую цензуру он в письме к Аксакову рассматривал как «лицемерно-насильственный произвол». В должности председателя комитета Тютчев пробыл 15 лет, до самой смерти, вступая в открытые пререкания с руководителями цензурного ведомства. Он выразил своё мнение в стихах:

Печати русской доброхоты,

Как всеми вами, господа,

Тошнит её – но вот беда,

Что дело не дойдёт до рвоты^[23].

Тютчев позаботился о своём «коллективе», окружил себя на службе приятным литературным обществом. Среди его подчинённых были поэты А. Майков и Я. Полонский. При Тютчеве произведён был пересмотр запрещённых книг. Разрешены были книги декабристов, в том числе мемуары декабриста Розена. По инициативе Тютчева и благодаря его хлопотам, Генриха Гейне впервые начали переводить на русский язык. Причём первые переводы принадлежали Тютчеву.

В 1870 году Тютчев подвёл итоги своей деятельности:

Веленью высшему покорны,

У мысли стоя на часах,

Не очень были мы задорны,

Хоть и со штуцером в руках.

Мы им владели неохотно,

Грозили редко. И скорей

Не арестантский, а почётный

Держали караул при ней^[24].

* * *

Вернёмся, однако, к предвоенным событиям будущей европейской войны и крымской трагедии, влиявшим на Тютчева самым непосредственным образом (и, наоборот, к событиям, на которые впрямую и косвенно пытался влиять Тютчев).

Летом 1853 года Тютчев побывал в Берлине. Он отправился морем на пароходе «Св. Владимир» на Штеттин с тем, чтобы следовать далее по назначению — в Париж через Берлин. Английский учёный, исследователь русской литературы, Рональд Лэйн заинтересовался посещением Тютчевым Берлина накануне европейской войны. Лэйн исследовал дипломатическую переписку этого периода, а некоторые письма и донесения, прямо или косвенно касающиеся Тютчева, опубликовал в статье «Заграничная поездка Тютчева в 1853 году»^[25].

Статья могла бы послужить основой для политического триллера, причём высокого класса. Там приведена изумительная переписка дипломатов с разговорами о Тютчеве. Так, например, французский посол в Петербурге маркиз де Кастельбажак в депеше министру иностранных дел Франции Эдуару Антуану Тувенелю сообщил, что русское правительство отправило в Берлин и Париж «незадачливого дипломата», «литератора и педанта» Тютчева с поручением поработать с западными журналистами. Кастельбажак рекомендовал взять Тютчева под наблюдение, несмотря на то, что он всего лишь пустой мечтатель и опасности не представляет. Тувенель последовал совету коллеги и организовал полицейскую слежку за нашим поэтом. То есть за Тютчевым шпионили! Правда, Кастельбажак вдруг решил смягчить своё донесение и в следующем – написал, что, конечно, правильно, что за Тютчевым установлена слежка, но что этот человек отличается от других русских – не враждебен Франции и западным идеям и что «в этом отношении он совсем не похож на русского». ^[26]

Согласно донесениям, Россия купила берлинскую газету Kreuzzeitung («Neue Preussische Zeitung»), основанную в 1848 году. В начале июля 1853 году газета обрушилась с резкими нападками на позицию нейтралитета, занятую прусским правительством в восточном конфликте и выступила с требованием поддержать политику России. По странному совпадению в газете и в самом деле объявились прорусские статьи именно тогда, когда Тютчев находился в Берлине. Вот вам и «двойное бытие» нашего поэта. Осведомлённые дипломаты заметили, что тютчевская идея, по их мнению, навязчивая, о спасении Россией Германии во время наполеоновских войн звучала в берлинской газете. Из чего как будто бы следует, что если Тютчев и не сам писал статьи в берлинскую Kreuzzeitung, то «диктовал», внушал свою точку зрения. Очевидно было, что на данном этапе, в преддверии новой войны такая правда (о бывших заслугах России в войне с Наполеоном) была никому не нужна, поскольку затевались другие Игры. Итак, со всей видимой осторожностью можно сказать о некоем совпадении: прорусские статьи, появившиеся газете «Kreuzzeitung» летом 1853 года, возникли именно тогда, когда Тютчев приезжал в Берлин.

Любопытно наблюдать, как «хитроумные» дипломаты силятся рассуждать о некоем Тютчеве, суетятся, учуяв (звериным чутьём) его неординарность. Однако же, учуяв эту неординарность, переходят на пренебрежительный тон, дабы прикрыть своё непонимание агента, столь не похожего на агента. И агента ли, в самом деле? Поведение узколобых высокопоставленных чиновников мало чем отличается от поведения русских чиновников типа Воронцова, открыто презиравшего литераторов, в частности Байрона и его «подражателей», к которым относил Пушкина, и Нессельроде, вознамерившегося воспитать Пушкина, привести на стезю добра и успокоить избыток его воображения. Уж не чиновникам ли мы обязаны тем, что Тютчев так тщательно скрывал свой поэтический дар?

Приведу пример, подтверждающий и такую догадку. В 1850 году надворный советник, обер-секретарь одного из департаментов Сената Иван Сергеевич Аксаков был уволен со службы за публикацию некоей поэмы. Министр внутренних дел Л. А. Перовский ничего предосудительного в поэме не находил, но заявил, что литературные занятия «неприличны» служащему человеку. Как говорили (у Салтыкова-Щедрина) в салоне Обалдуй-Таракановой: «А ну её, эту паскуду-литературу!»

* * *

Ещё Александр I хотел водрузить (вернуть!) крест вместо полумесяца на Святой Софии. На протяжении 900 лет кафедральный собор, построенный в VI веке императором Юстинианом, был главной церковью Византийской империи и всего православного мира. Турки, завоевавшие Константинополь, превратили церковь в мечеть – в таком виде она пребывала 400 лет. Казалось, тысячелетний спор «Восток – Запад» приобрёл в начавшейся Крымской войне конкретный образ и смысл. Очевидно, что необходимо убрать наконец полумесяц и водрузить крест. Тютчев выстроил концепцию «всеславянской» монархии на Востоке, приурочивая её к 400-летней годовщине крушения Византийской империи. Весной 1854 году поэт написал четверостишие, назвав его «Спиритистическое предсказание»:

Дни настают борьбы и торжества,

Достигнет Русь завещанных границ,

И будет старая Москва

Новейшею из трёх столиц^[27].

Тютчев переходит все границы в буквальном смысле. Широту, щедрость, размах и, в то же время, завоевательный пафос наблюдаем мы в его стихотворении «Русская география» (1849):

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная^[28]

Тремя столицами такой державы названы: «Москва и град Петров, и Константинов град». Град Петров – это Рим, религиозный центр православия, «законной империи Востока».

В основе тютчевских историко-политических построений лежит идея translatio imperii – одна из главных идей средневековой историософии, возводимая к видениям пророка Даниила и вызванная к жизни первой христианской трактовкой истории, данной в труде Августина «О граде Божьем»^[29] «Империя не умирает <...> Она только переходила из рук в руки», ^[30] – писал Тютчев в позднем трактате «Россия и Запад»). Тютчев был в этом вопросе прямолинеен и заявил, что Западная Европа ещё не была создана, когда мы (то есть Россия) уже существовали, однако назвались Восточной Империей, Восточной Церковью. Утопия этого «политического романтика» во многом черпала вдохновение из области мистических грёз. В его сознании господствовала формула «в Россию можно только верить».

Мне, в связи с имперскими иллюзиями Тютчева, вспоминается королевский астролог Елизаветы английской Джон Ди, загадочный современник Нострадамуса. Джон Ди (помимо многих научных достижений) ввёл в употребление термин «Британская империя» и разработал концепцию особых прав Англии на завоевание мира и доминирования в нём. Согласно Ди, империя – это Англия и её колонии. Он полагал, что у Англии особые права со времён сотворения мира (то есть, когда Англии не было), и сопоставлял Англию с идеалом «мистического универсального града». (Сравним с высказыванием Тютчева: «Вселенская Монархия – это Империя. А империя существовала вечно. Она только переходила из рук в руки»). Выходит, именно Джон Ди воспитал в англичанах чувство особого превосходства над остальным человечеством, имперское чувство «гражданина мира».

Я осмелюсь перефразировать Тютчева: Умом британцев не понять, и футом общим не измерить, у них особенная стать: в британцев можно только верить.

Джон Ди выполнял иногда тайные поручения Елизаветы, и свои послания королеве подписывал шифром «007», подобно будущему Джеймсу Бонду. Некоторые биографы полагают, что он был английским шпионом, хотя на самом деле учёный в Европе знакомился с новинками науки и техники и привозил свои познания в Англию.

* * *

В одном из писем Тютчев сообщает Эрнестине Фёдоровне: «Ну вот, мы в схватке со всей Европой, соединившейся против нас общим союзом. Союз – впрочем, неверное выражение, настоящее слово: заговор»^[31].

Николай Иванович Греч, встречавшийся с Тютчевым в Париже летом 1953 году (в то самое лето, когда Тютчев побывал и в Берлине), был поражен уникальной информацией, которой обладал поэт в беседах о большой политике. «В этой связи, – пишет исследователь творчества Тютчева А.Л. Осповат, – можно сделать два предположения. Либо Тютчев обладал конфиденциальной информацией (источник которой остаётся для нас загадочным), либо Греч был поражён его аналитической и прогностической способностью – той хорошо известной в петербургских салонах «провидческой» речью Тютчева, о которой лишь до некоторой степени дают представление его письма в канун и во время Крымской войны. <… > Судя по письму Греча от 1/13 сентября^[32], в июле 1853 году Тютчев сохранял веру в успешное для России разрешение восточного конфликта. И, несмотря на трезвую оценку действий тех, кто руководил страной, ввергнутой в Крымскую войну, он ещё некоторое время сохранял иллюзию».^[33]

Тютчева постигли разочарования, поскольку военные действия с Турцией разворачивались бездарно и неумело. Он ещё написал Эрнестине Фёдоровне, что не может отделаться от ощущения человека, запертого в карете, которая «катится» по наклонной плоскости» и вдруг замечающего, что «на козлах нет кучера». Его беспокоит равнодушие большого света к судьбоносной войне, он восклицает: «Ах, странная среда, где мне приходится жить! Бьюсь об заклад, что в день Страшного Суда, найдутся люди в Петербурге, которые станут прикидываться, что ничего о нём не знают»^[34].

Он ещё в 1854 году полагал, что не время сейчас писать стихи:

Теперь тебе не до стихов,

О слово Русское, родное!^[35]

27-28 марта 1854 году Англия и Франция объявили России войну, а 22 апреля англо-французская эскадра подвергла Одессу обстрелу. Французские войска высадились в Крыму и 27 августа 1855 году захватили южную часть Севастополя. Осада Севастополя длилась 349 дней.

За 8 месяцев до осады Тютчев написал стихотворение «На Новый 1855 год», в котором выразил одолевавшие его тягостные сомнения в возможности победы. Новый год ниспослан «для битв и расправы»:

С собой несёт он два меча:

Один – сражений меч кровавый,

Другой – секиру палача.

Но для кого? Одна ли выя,

Народ ли целый обречён?

Слова неясны роковые,

И смутен замогильный сон^[36].

За две недели до полного падения Севастополя поэт написал настоящий шедевр:

Вот от моря и до моря

Нить железная скользит,

Много славы, много горя

Эта нить порой гласит.

И, за ней следя глазами,

Путник видит, как порой

Птицы вещие садятся

Вдоль по нити вестовой.

Вот с поляны ворон чёрный

Прилетел и сел на ней,

Сел и каркнул, и крылами

Замахал он веселей.

И кричит он, и ликует,

И кружится всё над ней:

Уж не кровь ли ворон чует

Севастопольских вестей?^[37]

Война закончилась подписанием 18 марта 1856 году Парижского мирного договора, по которому Чёрное море объявлялось нейтральным, русский флот сводился до минимума, крепости уничтожались. Кроме того, Россия лишалась устья Дуная, южной части Бессарабии, захваченной в этой войне крепости Карс и права покровительства Сербии, Молдавии и Валахии. Крымская война была по существу поражением дипломатической системы Николая I и Нессельроде.

Лев Николаевич Толстой.
После севастопольских событий Тютчев был в восторге от «Севастопольских рассказов»
и приезжал к молодому Толстому, чтобы лично ему об этом сказать.

Когда произошло падение Севастополя, родные, опасаясь за здоровье Тютчева, не решались ему об этом сообщить. Наконец, всё же пришлось сказать Тютчеву правду, о которой он знал. «Из его глаз тихо катились крупные слёзы»^[38], – вспоминала Анна Фёдоровна.

Оскорблённый до глубины души поведением Николая I, на которого возлагал когда-то надежды, поэт обрушил на императора возмущённые стихи, в которых вынес ему приговор и подвёл черту «тридцатилетнему режиму глупости, развращённости и злоупотреблений»:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, –

Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей^[39].

Эта эпиграмма-эпитафия была записана рукой дочери в семейном альбом. Больше всего Тютчева возмутила поддержка Запада, и в частности Англии и Франции, – Турции, а также поддержка западной печати, «которая так лживо и бешено протуречила»^[40] и героическую защиту Севастополя трактовала изречением по поводу какого-то свирепого животного: «оно так свирепо, что, когда на него нападают, оно защищается».

С падением Севастополя завершилась целая историческая эпоха. В самый разгар осады Севастополя, 19 февраля 1855 года, умер император Николай Павлович. В тяжелейших условиях неизбежного поражения воцарился его сын – Александр II.

* * *

В 1870 году, через 14 лет после «войны прохвостов и кретинов», как определил Тютчев Крымскую войну, канцлер Александр Горчаков ценою огромных усилий добился возвращения Чёрного моря, и некоторые исследователи, в том числе и Кирилл Васильевич Пигарёв, полагают, что Горчаков во многом действовал под влиянием и даже под нажимом Тютчева (Тютчев и Горчаков, к слову сказать, встречались еженедельно для деловых разговоров).

Александру Горчакову – лицейскому товарищу Пушкина – 9 июня 1817 году на торжественном акте первого выпуска воспитанников Царскосельского лицея был вручён похвальный лист и золотая медаль. А через четыре дня девятнадцатилетний Горчаков в чине титулярного советника был зачислен в Коллегию иностранных дел, что на Английской набережной в Петербурге (там, как мы помним, числился на службе Пушкин до 1822 года, до отъезда в Кишинёв, а с 1822 году – Тютчев, до отъезда в Мюнхен).

Горчаков посетил Пушкина в 1825 году в Михайловском изгнании, хотя посещение опального поэта могло повредить ему в дипломатической нелёгкой и тернистой карьере.

С 1867 году Горчаков – государственный канцлер, причём последний русский канцлер.

Итак, в 1870 году канцлер Александр Горчаков обнародовал декларацию о расторжении 14-й статьи Парижского мирного договора 1856 году, ограничившего права России на Чёрном море. Тютчев посвятил Горчакову восторженные стихи. И не только посвятил, но записал их собственной рукой в письме к Горчакову:

Да, вы сдержали Ваше слово:

Не двинув пушки, ни рубля,

В свои права вступает снова

Родная русская земля.

И нам завещанное море

Опять свободною волной,

О кратком позабыв позоре,

Лобзает берег свой родной^[41].

Это было первое (и, пожалуй, последнее) преднамеренно написанное посвящение с целью вручения высокопоставленному лицу! Однако не забудем, что канцлер был приятелем Тютчева, так что в таком контексте подношение «на случай» превращается в посвящение, о котором многие из нас мечтают.

Стихотворение отмечено датой: «19 октября» – пушкинским днём Лицея, днём, который свято чтил последний лицеист Горчаков, переживший всех до единого своих товарищей. («Кому ж из нас последний день Лицея/ Торжествовать придётся одному?» – загадывал Пушкин, тем самым нечаянно посвятив стихи Горчакову. Горчаков умер 27 февраля 1883 году в Баден-Бадене в возрасте 85 лет). Возможно, дата, поставленная Тютчевым, – случайное совпадение, а может, Тютчев отметил «священную» дату лицейской дружбы пушкинского и последующих выпусков Императорского лицея? Быть может, Тютчев отметил для себя тот необыкновенный литературный факт, что Пушкин много раз посвящал лицейской дате стихи?

Быть может, помнил, что последнее своё произведение, «Капитанскую дочку», Пушкин издал в собственном журнале «Современник» без имени автора, без подписи, но с датой, означающей его, пушкинский знак, с датой, по которой должен быть узнан: 19 октября. Быть может, всё это знал, и пожелал – вместо Пушкина – сделать Горчакову ещё и лицейский подарок, подписав: «19 октября»? Впрочем, это всё мои предположения.

В стихотворении Тютчева «Цицерон» речь идёт о человеке, который лишь на первый взгляд – как судно под парусом, целиком зависящее от ветра. Но если наступит штиль, то, искусно используя определенные комбинации воздушных течений, можно плыть дальше. Собственно говоря, в начале стихотворения Цицерон ещё не до конца осознаёт, что он истинный избранник судьбы, на том лишь основании, что ему довелось посетить сей мир. Ему кажется, что он опоздал, что ключевые моменты истории уже позади, и он прощается с «закатом звезды» римской славы: «Я поздно встал – и на дороге/ Застигнут ночью Рима был!» Тютчев перефразировал Цицерона, сказавшего, что он с опозданием посетил мир, пропустил светлые дни республики, и с наступлением тёмных дней уходит из жизни. Однако уже во второй строфе стихотворения он произносит настоящий гимн «неприкрашенному факту существования» человека в этом мире:

Счастлив^[42], кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали все благие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был –

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!^[43]

70-летний Тютчев как будто бы и перед смертью не вспомнил о своей поэтической деятельности, словно не писал стихов. Ему казалось, что вся его жизнь ушла на остроты, которыми он прославился в светских салонах. Что впустую прожил жизнь, не влиял на события, на историю, не состоялся как поэт, одним словом, истратил жизнь на остроты. О стихах не сказал ни слова. Эту тайну нам не разгадать. Известно только, что Тютчевым владела снедающая тоска.

И я один, с моей тупой тоскою,

Хочу сознать себя и не могу –

Разбитый челн, заброшенный волною,

На безымянном, диком берегу.^[44]

В официальном литературоведении бытует мнение: поэт Тютчев – уникальный случай полного отсутствия авторского самолюбия. Впрочем, спорить с этим невозможно, поскольку доказательств обратного нет.

Мой преподаватель профессор Н. Я. Берковский автор известной работы о Тютчеве^[45] уверен был: Тютчев – единственный поэт, лишённый авторского самолюбия. Бывало, профессор, сидя на стуле со своей неизменной тростью, грозно оглядывая аудиторию и как бы споря с невидимым оппонентом, заявлял с вызовом: «В России было два великих поэта – Пушкин и Тютчев!» Что же касается знаменитых неотразимых острот Тютчева, на которые якобы «ушла вся жизнь», то и они составили литературное наследство: из уникальных изречений Тютчева была составлена книга: «Тютчевиана»^[46]. Кроме того, сохранилось более 400 «громокипящих» стихотворений, неоднократно издаваемых, большое количество переводов, несколько статей и более тысячи поразительных писем, свидетельств уникальной прозы.

Фёдор Иванович Тютчев умер в Царском Селе 15 июля 1873 году и похоронен на Новодевичьем кладбище в Петербурге на Московском проспекте позади здания бывшего Новодевичьего монастыря.

Причиной смерти был удар (инсульт). Ещё в декабре 1872 году он утратил свободу движения левой рукой и ощутил резкое ухудшение зрения, его одолевали мучительные головные боли. После второго удара 11 мая он долго не приходил в сознание и, казалось, умер. Однако он всё же пришёл в себя и еле слышным голосом спросил: «Какие последние политические известия?»^[47]

Примечания