«Эта действительность недействительна…»

ВСТРЕЧА

– Заблудился я, кажется. Вы не подскажете,

где я? – не узнаю – далеко ли до Хутора?

– По просёлку – вёрст пять, а тропой через пажити,

да леском напрямик – так не больше полутора.

– Коли пять, не дойду дотемна. Делать нечего,

только не заплутать бы опять…

                           – Не сворачивай

до ручья, ну а там, возле брода овечьего

есть мосток в два бревна…

                    Интонацией вкрадчивой

подкупающий голос:

                    – Пролеском осиновым

выйдешь прямо к овину. Дотопаешь засветло…

Мнётся, тянет, еще уточняет…

                           – Спасибо вам.

Всё как будто понятно…

                     И вдруг слово за слово:

– Как Хозяйка-то? Нынче, небось, не управится

без помощников? Не вылезает, замаяна,

из угодий своих… А была ведь красавица!

Тяжело ей, бедняжке, теперь, без Хозяина…

– Да какой я помощник! Ну, разве за хворостом,

за водой к роднику, намекнёт когда, сбегаю…

– Значит, не поддаётся печалям и хворостям?

Как-нибудь к ней нагряну с попутной телегою…

Нету смысла спешить в этом ритме размеренном.

Впрягся в странный сюжет – вот и жду, чем развяжется,

и покорно топчусь у обочины мерином –

зачарован, бессилен и тронуться, кажется.

Дальше слушаю. Где же я? – так и не ведаю,

и какое-то время неопределённое,

порождённое сею тягучей беседою,

брезжит, сея в глаза нечто сине-зелёное.

Словно переплелись колея и коллизия…

Не добраться вовек мне до хутора вдовьего!

Озираюсь вокруг: может быть, в парадизе я?

С кем тогда разговаривал?.. Нет и следов его…

ФАНТАЗИЯ

Москва в огне. Петрополь под водой.

Карающий во гневе на Россию

легко определяет выбор свой –

какую где использовать стихию.

Рой саламандр над стенами Кремля

взвивается трескучею шутихой.

Русалки извиваются, суля

на дне Невы разливы неги тихой.

Звонят всё глуше сорок сороков.

Сигналы SOS доносятся все реже…

Да где же Богородицын Покров,

апостола Петра святые мрежи?

Георгий всё никак не поразит

копьём победным огненного змея.

Под гордыми дворцами грунт размыт.

Всё гибнет, ничего не разумея…

Там, где голландский люгер затонул,

скользит всё тот же утлый чёлн карела.

На склонах Воробьёвых гор – аул.

Затоплен Петербург. Москва сгорела…

Но вечно ищет рогоносец Пьер

в квартире 50 Наполеона.

И вечен конной статуи карьер

в расколотом сознаньи Родиона.

БОЛОТНАЯ СТАНЦИЯ

Нарциссом застыв над Невой,

Петрополь не подозревает,

что невдалеке от него

судьбы эмбрион созревает –

и Мойр кабинет теневой

работает именно тут!

Чужим непонятен их труд:

торят свои тайные тропы,

дитю навьих чар гороскопы

из флоры болотной плетут.

Зачем-то им уровень важен

грунтовых невидимых вод,

и каждое утро обход

в лесу пробуравленных скважин

они совершают. – На сажень

сегодня повыше. Вот-вот

болотные вспенятся воды,

и судя по стокам – пора!

Но снова отложены роды.

…Быть может, последние годы

каприз доживает Петра.

 * * *

Эта действительность недействительна,

ведомств неведомых представитель на

ней не поставит покуда визу

росчерком где-нибудь сверху-снизу.

В действие приведённая визио-

нером, она обретает физио-

номию, коей черты по сути

определимы едва в дебюте

и лишь затем, подтвердив наития

в ходе логического развития,

сводятся в контуры, по которым

смыслы скользят, как по коридорам.

Втянуты звёзды в игру чиновничью,

в сон многоклеточный, что давно вничью

мог бы закончиться жертвой тонкой

и нескончаемой перегонкой.

Но продолжается, невзирая на

лица-бумаги с печатью Каина,

что, мельтеша, не глядят ни вниз, ни

вверх, где суровый Начальник жизни.

ПОСЛЕДНЯЯ БИФУРКАЦИЯ

Холодно. Ход свой замедлило время. Целыми днями ум во тьме ледяной

пребывает.

Дремлется и непонятно: снится ли, мнится ли, будто Земля остывает

в опровержение грозных прогнозов глобального потепления.

Арктика в сговор вступила с Антарктикой. Обществу потребления

с его экспедиционными корпусами, с конкурентной борьбой за приоритет

в командных ставках на полюсах подготовлен адекватный ответ.

Одновременно двинуты силы сверху и снизу. Возмездие ждёт ойкумену.

Наносится первый удар по коммуникациям, водоснабжению, теплообмену.

Канаду уже доконали. Дрожит всемогущий сосед. Аляска зубами лязгает.

Лысеет спина евразавра, а три флотилии айсбергов

подходят к Австралии, Африке, Южной Америке. Огненная Земля

заиндевела. Новую Зеландию заживо метель замела.

Везде у заговорщиц имеются геополитические интересы.

В Японии – эпидемия харакири: заморожены все прогрессы.

Китайский притих муравейник, а наши просторы застелены

духовнейшими простынями без американской зелени.

Для премьер-министра единой Европы в Лихтенштейне буравят вечную

мерзлоту,

чтобы бункер под ней оборудовать. Только чистый разум останется на посту

в новом мире, воистину биполярном и экологически чистом,

где холодный расчёт ледяным подчиняется числам

согласно степановской универсальной концепции*,

где во имя высшей идеи культурушка гибнет – процентщица.

Как рубахой смирительно-свадебной, сиянием белых одежд

нивелирован многообразный рельеф. Истории многофазный сюжет

истёрт в проклятых торосах под скрежет любовный,

а её долгожданный конец абсолютой пронизан свободой.

Мировой океан стекленеет. У экватора сходятся обе союзные армии,

сферы влияния делят, как тайная конференция определила заранее.

Рациональному бессознательному в чистые руки передаются бразды

правления. В общем, такая конспирология, что сионские мудрецы

отдыхают в вечных снегах Кордильер, Гималаев и Килиманджаро,

где, упоены освоением terra incognita, как нового жанра,

пингвины с медведями белыми воссоединение празднуют –

и жалко нас всех, отлучённых от этого пира прекрасного:

не про нас сокровенная манна и камень бел,

ибо, кристаллизуясь, мечтания свой обретают предел.

GEORGIA

Штат Джорджия, измотан затяжным

конфликтом с Южной Каролиной, вторгся

в её пределы. Северная вмиг

пришла на помощь, крейсера направив

во все порта агрессора лихого,

чтоб выход к океану перекрыть.

Атланта без Атлантики осталась.

Когда ж Флорида с Джорджией в альянс

вступила, тотчас обе Каролины

ретировались. Тут вдруг заявил

штат Теннеси свой интерес исконный

и бомбанул Майами, отвлекая

войска Флориды на себя. А дальше

и штаты Алабама с Аризоной

не пожелали в стороне остаться…

Локальная война всё расширялась,

от штата к штату расползалась, как

огонь в сухом торфянике. И слухи

при этом расползались чёрным дымом,

что всюду поджигатели, агенты

спецслужб заокеанских, в госструктуры

проникшие – то бишь рука Москвы…

ПРОАНТРОП

Биологический наш вид

ещё природе предстоит

       очеловечить:

прямоходящее отнюдь

не лишним будет чуть пригнуть,

       чуть изувечить

и кой-чего лишить к тому ж,

привычного его уму,

       чтоб научился

иному (лучше – после нас!)

охотник первобытный на

       слова и числа,

чья эра – в сущности, пустяк,

на эволюции путях –

       лишь полустанок,

где эфемерный удалец

под толщей лет схоронит след

       своих стоянок.

ХОРОШЕЕ ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ

             Владимиру Алексееву

Приснилось хорошее слово.

Не знаю, к чему приложить –

да чтобы без умысла злого

его существо обнажить;

да чтобы без всякой обиды

звучало, при этом открыв

уму всевозможные виды

на сей семантический взрыв.

Пускай ни к чему не прицепят

его как враждебный ярлык!

О, неименуемый трепет!

Кой смысл ему равновелик?

То так прилагаю, то эдак,

горюю, как немощно-сир,

как тёмен, скажу напоследок,

мой жидобоязненный мир!

ГОРОД-МОЗГ

Что-то в мозгу моём рушится,

в части его исторической.

Тихого заговор ужаса

хочет из памяти вычеркнуть

всё, что в нём было так дорого.

Вороги-варвары шустрые

всё перестроят, не чувствуя

сути им чуждого города.

Крахнет система центральная

нервная и обездвижется.

Связей померкнет мерцание.

Пробок сосуды не выдержат.

Будут шунты виадуками

соединять полушария –

меж Дибунами с Шушарами

только тоску наведут они.

Здания мыслей возвышенных

скоро, как зубы, повыпадут.

Мышц без натуги промышленных

новыми заменены будут.

Будет, предвижу, просторно в них

переоценкам имущества

и кривотолкам толкущимся.

Стенами правдоупорными

лишнее отделено будет.

Быстро стемнеет за окнами,

словно покроются копотью.

Так вот сеанс и закончится.

Не сохранятся параметры.

Страшная сила в мозгу растёт.

Город мой перезагрузится,

да и сотрётся из памяти.

ПЕТАРДЫ

Новолетия радость беспечна,

и её в одночасье пожрёт

самовластного времени печка,

только искры даря от щедрот.

Растворит их бездонное небо.

Отгуляв, отрезвеет народ

и потащится сонно и немо

к предначертанной цели, вперёд.

Впереди остаётся всё меньше…

Дым всё гуще, всё ближе черёд…

Искры гаснут, и жизнь всё кромешней,

и всё внятней обратный отсчёт.

ИЗ ПУСТОТЫ ВОЗЗВАХ

Во многой мудрости много печали.

Мне ж печалиться не о чем:

ведь как ни учили, ни поучали –

так и остался неучем.

Особого не было к высшим тайнам

выдано, видно, допуска.

Одним только веяньем их случайным

весь я выветрен допуста.

Пыльцу ветхолиственных инкунабул

тьма хранит чердака того,

что призраками забит дотесна был

замысла непочатого.

Ещё прорастёт, покоробив доски…

Странный шелест сквозь щели я

предслышу – тишайшие отголоски

радости воплощения.

ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО

1

Молчанье долгое взыскует оправданий:

       «Des embarras de toutes espèces…»

Как будто писано в трясущемся рыдване,

как будто гнал перо какой-то мелкий бес –

и почерк все следы ухабов тех и рытвин,

как перепады настроения, хранит:

то весел, то угрюм, то чуть ли не молитвен –

       как тон и слог, он свой меняет вид.

       Да что графологический анализ!

       Такие обороты, что слова

заранее в своём бессилии признались –

             и закружилась голова

             неведомого адресата.

       Что милостивый этот государь

       уразумел в прочитанном? Утрата

       контекста направляет вглубь и встарь.

       «Не для того ли мы и жили, чтобы

       грядущим поколеньям послужить

       уроком важным?» День бежит от злобы,

       и, вроде, не о чем тужить.

2

Исповедальня в конверте:

чёрточки, петельки сплошь.

Будят, как петелы, черти

совесть уснувшую: «Ложь!»

Не объяснить адресату,

как был попутан, как влез

в дебри повлекших расплату

этих трухлявых словес.

3

Хохот надмирный сосватав

       с бездною скорби,

можно в обход адресатов:

       urbi et orbi.

Можно неистовым козням

       кротко отдаться.

Можно, как с носом, остаться

       с детищем поздним.

4

Проигрывать всё подчистую

и снова прощенья просить.

Осталось бумагу простую

слезами любви оросить.

А замысел новый за сценой

готовит иную игру,

парит, словно ангел бесценный,

зовёт не к ответу – к перу.

Изящные буквы, как бесы,

хитры и умелы весьма

под шорох суфлёрской завесы

письмо доводить до Письма.

5

Скучно сытому Антоше

и голодному Ванюше.

Варятся в московской каше

       родственные души.

Несварением желудка

тот страдает – тот селёдкой

тыкан в морду, бит колодкой:

       каждому несладко.

Хороши врачи немецкие,

да не все недуги плотские

им подвластны. Слёзы детские

       в три ручья, а бедушки

друг за другом так и нижутся.

Аз воздам – трепещет ижица.

Жизнь горька, но сладко пишется

       на деревню дедушке.

6

Где жизнь, а где литература –

порою трудно разобрать.

Гнал бесоборец комиссара,

и бесов подступала рать.

И Клио в ту же дудку дула,

и тенью грозной нависала

над беглецом, а псевдоним

судьбой позвякивал над ним:

       «Вне закона объявил меня ты,

       идеалы чистые поправ.

       Но они и попранные – святы,

       и за весь народ, лишённый прав,

       я тебе взаимностью отвечу,

       в твоё царство возвращу билет.

       Верю в нашу будущую встречу

       за пределом этих бренных лет.

       От своих безумных вакханалий

       ты очнёшься разве что в аду.

       Никогда пред идолом из стали –

       пред тобою – ниц я не паду».

Диктовала, знать, заграница

и водила его перо

вгорячах да, суля покров,

подвела, и неужто Ницца –

тот сакральный текст-бастион,

недоступный известной фирме?

Будь ты Фёдор, будь Родион –

вездесущ текстолог Порфирий!

7

Где же исправления, помарки?

Сохранились только на факсимиле…

Гуттенберги-плюмбумы их вымели,

как ненужный сор. Теперь и марки

в прошлое вот-вот уйдут почтовые,

чтоб в ночлежке филателистической

трепетать перед последней вычисткой.

Смысл непостижим издалека:

бабочка застыла волоокая,

и, со дна прекраснодушно окая,

пузырится волжская лука.

8

Потом потомки смутнолицые

снимут с полки последний том,

вломясь, как тайная полиция,

беззастенчиво в частный дом.

Интимной жизни соглядатаи

все подтексты перетрясут –

и анекдоты бородатые

на последний предстанут суд.

9

Ну, вот и дописались. Доплясались

до печки, на которой отлежал

всю дурь свою наш лодырь. Вот и сами

лежим на ней, не чувствуя, как жар

уходит задушевный. Печь, как сани,

несёт, куда прикажем. Милый жанр

эпистолярный в прошлое уходит,

теснимый самозванцем-пугачом,

что удалью своей разгорячён,

но почему-то погружает в холод.

       «…Что ж, так угодно было Богу!

       Теперь молюсь я всякий час,

       чтобы письмо дошло до вас

       и Вы примчались на подмогу»