Mission: impossible -2

По условиям, установленным Паломой О'Ши, конкурс в Сантандере проходил раз в два года. Пропустив свой шанс в 1982 году, я могла попытаться сунуться туда в следующий раз, в 1984 году. Мне даже пообещали в конкурсном отделе, что пошлют меня туда через два года «без прослушивания». Верить в это было просто смешно, таких случаев никогда не бывало, чтобы без прослушивания! Не выпустили – значит, твой поезд ушёл. И всю процедуру отборов надо начинать сначала. То есть шансы на победу исчезающе малы, как точно формулируют немцы: verschwindend gering. Тем более что никто не отменял моего «невыездного» статуса. Что делать? С чего начать?

Как я писала в другом эпизоде, в аспирантуру меня не только не взяли, но даже отказали в возможности сдавать экзамены – не взяли документы. У меня просто «сгорела» моя консерваторская рекомендация в аспирантуру. А распределения на работу я не получила как рекомендованная в аспирантуру. Но без распределения в те годы устроиться на работу было практически невозможно. Этим, так сказать, и «хорош» статус невыездного – тебе отрубают не только возможность ездить за границу, но и все шансы пробиться тут, у себя дома. С большим трудом и с использованием всех возможных связей меня удалось-таки трудоустроить концертмейстером на полставки с окладом в 60 рублей на факультет военных дирижёров при Московской консерватории.

Тихон Николаевич Хренников

Пообщавшись с музыкантами на тему «невыезда», от всех получила один совет: с этим может помочь только один человек. И только, если захочет. Этот человек – Тихон Николаевич Хренников. Да... Тихон Хренников... Противоречивая фигура в истории советской музыки и в истории страны.

Переносясь во времени в год 1990 на открытие Конкурса имени Чайковского (в котором я принимала участие) вспоминаю, как Хренников зачитывал приветствие от президента Ельцина. Читал отлично – с подъёмом, очень ярко и темпераментно. В тот момент поразила меня мысль: этот человек продержался у власти почти полвека – от Сталина и до Ельцина!

Но как попасть на приём к Хренникову? Опять же через маминых друзей-композиторов удалось получить «допуск» в «высшие сферы». Мамин старинный приятель Миша Меерович (помните «Ёжика в тумане»?) был близким другом Тихона. Это и понятно, Тихон в буквальном смысле этого слова спас ему жизнь в сталинское время. К сожалению, подробности этой истории мне неизвестны...

И Миша взялся поговорить с Тихоном обо мне. И вот я сижу в предбанничке перед кабинетом «самого». Все сидят и терпеливо ждут приёма. У всех «нерешаемые» проблемы, помочь может только Тихон. Как я себя чувствую в этой очереди ожидающих? Примерно, как герой романа Набокова «Приглашение на казнь» Цинциннат Ц. Меня просто мутит от волнения, я в полуобморочном состоянии и буквально трясусь мелкой дрожью. Что сказать Тихону, как всё объяснить? Чего просить? И ещё всё время в голове слова Воланда из «Мастера и Маргариты»: никогда ничего не просите у тех, кто сильнее. Сами всё дадут... или что-то в этом роде. Да-да, думала я, а потом догонят и ещё дадут. (Кстати, со временем я поняла, насколько неверна эта фраза: «Сами всё дадут» и скольких людей в разных ситуациях именно эта фраза лишила шанса!) Сколько я там просидела, не знаю, но кончается всё, закончилось и это ожидание. И вот, я приглашена в кабинет. Вхожу ни жива ни мертва, а из-за стола уже вскочил и бежит ко мне с приветливой улыбкой, ну прямо, как юноша, сам Хренников. Приветствует меня, спрашивает, что и как, кто родители, у кого училась, что сейчас играю, и так всё это просто и обыкновенно, что я перестаю волноваться и рассказываю совершенно спокойно свою историю. И весь этот ужас ожидания преображается в приятное чувство: вот и славно всё получилось! Тихон слушает внимательно и очень доброжелательно. Потом просит меня что-нибудь сыграть. Помню, что подготовила специально по этому поводу его пьески, такие, ни на что не претендующие, в молодости им написанные. Выучила я их по совету тех же маминых друзей-композиторов. Пьески были лёгкие, так что потратила я на них буквально пару часов! Вспоминаю себя тогдашнюю – я была, несмотря на свои 24 года, совершенным ребёнком! Мне сказали: надо выучить, я и выучила, не задумываясь ни о чём! Что ещё играла, не помню. Скорее всего, Листа и Дебюсси, тогдашние мои «коронные номера», демонстрирующие виртуозность, потому что по одним этим ранним его пьескам трудно было составить мнение о моих пианистических возможностях. Но зато помню, как просветлел, буквально изменился взгляд Тихона после игры. Похоже, прямо груз у него с души упал. Позже я поняла, в чём дело. Тихон помогал огромному количеству людей, причём в самых разных ситуациях, используя свою силу и свою власть. Но он хотел быть уверенным, что он – это не просто «блат». Ему было важно считать, что он содействует восстановлению справедливости.

Позже он мне сказал примерно следующее:

«Я охотно помогаю людям, это правда. Мне помогли, когда я был начинающим, поддержали, увидев во мне талант, и я поклялся, что если когда-нибудь чего-нибудь достигну, тоже буду помогать талантливым людям». Это цитата неточная, но смысл был именно такой.

Дальше перешли к делу: хочу ли я поехать на этот же конкурс, имени Паломы О'Ши в Сантандере[1] и, если хочу, то должна хорошо подготовиться к прослушиванию. И, если я буду хорошо играть, то он (Тихон) уж позаботится о том, чтобы меня не скинули с прослушивания и выпустили в Испанию.

После этого я неоднократно бывала у Тихона в кабинете, но уже совершенно с другим чувством, уже знала, что бояться нечего. Тихон был всегда доброжелательным, весёлым, энергичным, осыпал меня комплиментами, целовал ручки и, если до меня кто-то приносил ему цветы, всегда их мне передаривал.

Опять отбор

Заручившись такой высокой поддержкой, я стала опять готовиться к прослушиванию. На этот раз – в Москве. Насколько я понимаю, по решению Тихона, так как у него не было времени ехать куда-то на прослушивание, а он хотел сам сидеть в жюри, чтобы меня не скинули, как «невыездную» и, кроме того, может быть, чтобы проверить, как я выгляжу на сцене.

От прослушивания у меня остались какие-то смутные воспоминания «с провалами», например, совершенно не помню, кто сидел в жюри. Кроме Кастельского, почему – объясню позже. Помню, что происходило всё это в Рахманиновском зале. Сколько играло человек и кто – совершенно не помню, потому что находилась я в полном смятении. Все знали, что меня в прошлый раз не пустили. Все знали, что Тихон просто так на таких прослушиваниях не сидит. Значит, Тихону что-то надо: дальше всё вычислялось очень точно. Тихон мне пообещал, что я пройду, если сыграю хорошо...

Мне запомнилось, что когда я играла «Образы» Дебюсси, первую пьесу «Отражения в воде» (“Reflets dans l'leau”), я услышала, как Тихон просто ахал, типа, как хорошо! А после прослушивания ко мне подошёл Кастельский, в то время секретарь парторганизации фортепианного факультета консерватории, и говорит:

– Как ты потрясающе играла! Ну, такой аромат, просто чудо какое-то! Дебюсси так прозвучал!

Я чётко помнила, что Тихон театральным шёпотом этим самым «ароматом» и восхищался. И тут я не смогла удержаться:

– Что вы говорите? Неужели? И что – правда, значительно лучше, чем всегда?

За всю свою учёбу в консерватории таких комплиментов я ни от кого слышала, кроме как от Дмитрия Башкирова, который один раз очень искренне и в высоких выражениях похвалил мои «Симфонические этюды».

Но Тихон не был бы Тихоном, если бы не прошли ВСЕ понравившиеся ему кандидаты. А таковых оказалось значительно больше нормы: вместо положенных двух – целых пять. Во-первых, прошли Серёжа Ерохин и Витя Чернелевский, оба ЦМШовские и Консерваторские. (Замечу в скобках, что Витя учился в ЦМШ у моего же педагога, Татьяны Кестнер). Ещё прошли Нигора Ахмедова – пианистка из Узбекистана, закончившая Московскую консерваторию и пианист Рауф Касимов из Азербайджана.

В качестве члена жюри конкурса в Сантандер был приглашён мой бывший шеф, Сергей Доренский.

И вот, началось самое тяжёлое для меня время: время оформления выездных документов. Кстати, в 1984 году нам уже не предоставляли оркестр для обыгрывания концертов. Уж и не помню, почему. Я поменяла программу камерного тура: вместо квинтета Шостаковича, выучила фа-минорный квинтет Брамса.

Конец моей трудовой деятельности

Так как Консерватория была уже окончена, характеристику мне надо было просить по месту работы – на военфаке Консерватории. Когда я заговорила о рекомендации, педагоги-полковники пришли в ужас:

– Что вы! Какая рекомендация? Вы не можете выезжать за границу, будучи вольнонаёмной в военной организации!

– Как это не могу? Я – что, в тюрьме, что ли?

Пытаюсь что-то выяснять, но, как это обычно бывает, ничего выяснить не удаётся, и никто толком не говорит, могу я выезжать или НЕ могу. Наконец, мне чётко объясняют, что никто мне такой рекомендации не даст, и что я никаким образом никуда выезжать не могу, тем более (!) в страну капиталистическую! Почему? Да потому, что я знаю страшную государственную тайну: на какой линейке пишется фа-диез... (это я не придумала, именно так мне объяснил моё сложное положение один из полковников).

Что делать? Куда бежать? Спрашиваю Хренникова, он говорит: «Ну, раз нельзя, значит, нельзя. Увольняйся». Легко сказать, «увольняйся», тогда я вообще буду никто: не работаю и не учусь! Такого же не могло быть при социализме! «Такие» назывались тунеядцами! И это было наказуемо! И у кого я тогда должна просить рекомендацию?! Но выхода нет, приходится увольняться по «собственному желанию», пока меня не уволили за это моё «собственное желание» поехать за границу на конкурс. Не помню уже точно, почему, но пришлось мне идти к начальнику так называемого первого отдела, товарищу Сорокину, эдакому махровому КГБисту. И вот этот товарищ (запомните его светлый образ, он ещё раз встретится в этом рассказе), после короткой беседы и моих объяснений, почему я так «рвусь» за границу и чего мне не хватает у нас в стране, глядя мне прямо в глаза с нескрываемой ненавистью, говорит буквально следующее:

– А мы вас, товарищ Кушнерова, вообще никогда и никуда не выпустим. Можете не стараться.

На что я ему, несмотря на еле-еле сдерживаемые слёзы, очень тихо, но очень внятно ответила, тоже глядя ему прямо в глаза:

– А вот тут, товарищ Сорокин, я должна вас расстроить, – на меня взметнулся удивлённый взгляд, – этот вопрос не вы будете решать, вы же пока ещё не Господь Б-г!

Он покраснел, как рак, я почувствовала волну исходящей от него ненависти, которая меня сейчас вот-вот захлестнёт. На минуту он просто потерял дар речи от такой «наглости». Я не стала дожидаться, когда речь к нему вернётся, вряд ли я услышала бы от него что-нибудь мне полезное, и вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Засим, моя трудовая деятельность была безвременно прекращена. Хотя, уже после увольнения, факультетскому начальству всё же пришлось написать мне очередную благодарность «за отличную работу» с занесением оной в трудовую книжку! И ещё несколько раз пригласить «на сдельную работу» – так назывались мои выступления с оркестром на экзаменах курсантов.

Управдом Абашкин и его роль в международном конкурсе пианистов

И вот я «на свободе», но улучшилось ли мое положение после увольнения с работы? У кого я теперь могу получить рекомендацию для поездки за границу? Кто про меня напишет необходимые для любой советской характеристики слова: «Политически грамотна, морально устойчива»? А без характеристики и рекомендации я не могу пойти по райкомам и, соответственно, не могу никуда поехать! Звоню Тихону в полном отчаянии, а он:

– Не волнуйся, что-нибудь придумаем! Ты такая молодая, талантливая, красивая!

Типичный Тихон! Как будто за это выпускают за границу! Я понимаю, что ничего придумывать он не будет, он просто НЕ ПОНИМАЕТ проблему! Время идёт, а оформление не начинается. Ещё немного, и будет поздно! Наконец, я буквально умолила Тихона заняться моим «вопросом». Он вызвал меня к себе в Союз, там был такой отдел (или комитет) «Пропаганды советской музыки» (или что-то подобное), вызвал также даму, главную по оформлению за границу, и сказал ей:

– Вот, она едет на конкурс в Испанию, оформите быстренько ей все документы.

И удалился. А я осталась с дамой. К моему величайшему сожалению, не помню её имени. Женщина была такая типичная: строгая, неулыбающаяся начальница по оформлению за границу. Это была совершенно отдельная каста, все добропорядочные советские граждане их боялись и очень «уважали».

И вот эта самая дама приглашает меня в кабинет. И чем больше я ей рассказываю, тем больше она мрачнеет. А после моего сообщения, что я уволилась с работы, потому что там отказались давать мне характеристику для поездки на конкурс за границу, она вообще пришла в ужас!

– То есть, как это уволилась? А как ты намерена оформляться?

Я холодею и понимаю, что она, конечно, права, но что я могу сделать? Я ей говорю:

– Вот Тихон Николаевич написал мне характеристику и сказал, что этого достаточно, чтобы меня оформить от Союза композиторов.

Женщина хватается за голову и начинает мне достаточно жёстко объяснять, почему это невозможно. Я пытаюсь что-то вякать, что-де Тихон Николаевич, тут она просто грубо меня обрывает и говорит:

– Ну что Тихон Николаевич понимает в этом деле? Он же ни черта не понимает! Он отдаёт приказы, но я-то знаю, что это никак не пройдет! Ни один райком не примет от меня эти филькины грамоты!

Я сижу совершенно подавленная и понимаю, что она права. Тихон меня не слушал, я же давно ему говорила: «Не успею, не успею, кто меня оформлять будет? Что делать?» А он мне в ответ: «Не волнуйся, всё будет в порядке, ты, главное, должна хорошо подготовиться. Иди и занимайся!»

Ну, думала я, вашими бы устами да мёд пить! Как я могу готовиться? Какие занятия? Я же понимаю, что время уходит, а ничто не двигается и не будет двигаться, если я не буду ему надоедать. Как можно сидеть и заниматься, когда я понимаю, что у меня нет ни малейшего шанса попасть на конкурс!

Наконец, дама (мне кажется, её звали Тамарой), успокаивается и начинает усиленно думать, звонить по каким-то телефонам, объяснять мою ситуацию. Везде ей, по-видимому, объясняют, что сделать ничего нельзя, потому что она говорит, что сама всё это прекрасно понимает, но тут такое дело, что человеку необходимо помочь. Вижу, что она прекращает паниковать, собирается с мыслями и говорит:

– У меня есть идея. Мы попробуем. Раз Хренников так за тебя просит, значит, ты стоишь того. Сделаем всё возможное. Не волнуйся. Буду держать тебя в курсе. И вот только тогда я поняла, что «лёд тронулся» и, что раз она за это безнадёжное дело взялась, значит, надежда есть!

Итак, Тамара взялась за дело всерьёз. Ведь это только так кажется, что ситуация безнадёжна. А в действительности нет ничего невозможного: из всех правил есть как минимум три исключения, а из каждого безвыходного положения – как минимум семь выходов. Хорошо известны случаи, когда, при острой необходимости, людей вместо положенных трёх месяцев оформляли за два дня.

Короче говоря, придумала Тамара следующий выход – если я не учусь и не работаю, значит, кто за меня отвечает? Кто может написать характеристику для участия в международном конкурсе пианистов? Ну? Правильно! Конечно, управдом! То есть надо получить от него характеристику, так сказать, по месту прописки. Так что делаем так: берём характеристику, написанную Хренниковым (которая не прошла, потому что Хренников ни к месту учёбы, ни к месту работы, ни даже к месту прописки никакого отношения не имеет) и даём эту характеристику на подпись председателю жилищного управления товарищу Абашкину! Помню, что я с этой самой характеристикой, написанной лично Хренниковым, просто физически не могла пойти на приём к Абашкину, меня опять начало тошнить от волнения. Ну подумайте! Ну как я пойду на приём к управдому и попрошу его подписать творческую характеристику для международного конкурса пианистов в Испании? Да меня просто в Кащенко упекут!

К счастью, наш кооператив был кооперативом от Союза композиторов, так что в нашем доме сплошь жили музыканты и теоретики музыки, люди понимающие, что к чему. Благо, всем была известна моя предыстория и то, что помогать мне взялся сам Хренников. Так что по его просьбе за меня на приём к Абашкину пошла член нашего кооператива и член Союза композиторов Нонна Шахназарова, жившая в моем же доме. И что вы думаете? Блестящая творческая характеристика, данная мне управдомом, конечно, отлично разбирающимся в тонкостях туше, в райкомах прошла без вопросов! Правда, справедливости ради надо отметить, что в райкомах уже все были подготовлены Тамарой, чтобы не постигла меня очередная неудача, и чтобы никто не удивился, почему меня посылает на конкурс в Испанию... управдом.

Итак, все волнения позади. Хотя, конечно, для меня они совсем не позади, так как свежи ещё воспоминания двухлетней давности, когда всё было прекрасно до последнего дня...

Чтобы меня ещё подстраховать, Тихон даёт мне адрес какого-то чуть ли не главного начальника КГБ – Филиппа Денисовича Бобкова и советует (настоятельно советует) написать ему письмо. «О чём?» – недоумеваю я. «А вот обо всём, всю правду, как есть, про твою семью, про то, что ты хорошо училась, что ты обязательно вернёшься, ну, в общем, это должно быть искреннее и убедительное письмо», – говорит Тихон....

Недавно, разбираясь в Москве в старых бумагах, я нашла это письмо. Бедная девочка! Это я о себе... Попробуйте написать искреннее письмо начальнику КГБ! Как только мне удалось написать такое наивное, комсомольское письмо! Сейчас на такое я была бы уже неспособна. Вместе с этим письмом нашла черновики писем, написанных рукой моего бедного папы, пытавшегося добиться справедливости. Всем-всем-всем, вплоть до лично дорогого Леонида Ильича Брежнева!

Естественно, проект письма был принесён Тихону для одобрения, и он его сразу одобрил: Хорошо пишешь! Искренне! И отправилось моё письмо (насколько я помню – из секретариата Хренникова) прямо в руки к Филиппу Денисовичу.

Опять ожидание. Заниматься толком не могу, на сей раз, конечно, никакого изучения испанского (чтобы не сглазить). Просто веду такое примитивное существование одноклеточного, когда чувствуешь себя цыплёнком, который не уверен, для супа ли он предназначен или, может быть, повезёт выбиться в «табака».

Время идёт. Новостей никаких. Вернее, почему же никаких. Каких! Да ещё каких! Тихон мне звонит и сообщает, что Доренского не выпускают. То есть, как не выпускают? Кто не выпускает? Я в отчаянии!

– Да вот, – объясняет Тихон, – настучали на твоего Доренского, и у нас уже нет времени его вызволять.

Ну это же надо! Такое может произойти только со мной! Доренский не вылезал из-за границы, это был единственный раз в его биографии, когда его не выпустили!

А кто же поедет в жюри? В принципе, Палома приглашала самого Тихона, это повысило бы престиж её конкурса. Тихон пообещал мне подумать.

Домик на Площади Дзержинского

Время, пока он думал, прошло для меня не зря. Как-то днём раздался звонок в нашей квартире. Я подошла к телефону: «Елена Ефимовна?»

Я остолбенела... меня тогда ещё никто не называл «Еленой Ефимовной», и ничего хорошего это не предвещало. А из трубки, ну прямо, как в романе «Мастер и Маргарита», подуло трупным холодом.

– Да.

– Вам звонят из КГБ... – у меня потемнело в глазах, лоб покрылся капельками пота и, вместо ответа, я малодушно, прямо с трубкой в руке, грохнулась в обморок. ... Когда я очухалась, у меня в руке, где намертво была зажата трубка, ещё дребезжал голос: «Вы меня слышите?»

– Слышу, слышу...

– Приходите в такой-то день в такое-то время на Площадь Дзержинского, мы будем вас ждать.

– А как я вас узнаю?

– Не беспокойтесь, мы к вам подойдём.

В трубке сразу опустело, и раздались короткие гудки.

И вот, в назначенный день и час, буквально тащусь, еле передвигая ногами, на площадь имени Железного Феликса. Опять, образно выражаясь, эдакое «приглашение на казнь». Зачем они меня туда приглашают? О чём будут со мной говорить? Чем обязана таким вниманием к моей скромной персоне? И, главное, выпустят ли обратно? Выхожу из метро и вливаюсь в людскую чащу. Народу видимо-невидимо, и все мечутся в полном беспорядке по каким-то своим хитрым траекториям. Это напоминает броуновское движение, но в этом хаосе есть какой-то определённый свой порядок. Не успеваю пройти и нескольких шагов, как прямо из толпы отделяются и направляются ко мне с разных сторон два эдаких серых молодца, одинаковых с лица. С виду абсолютно неприметных: роста не большого и не маленького, не блондины и не брюнеты, в общем два агента без примет: «Елена Ефимовна», – это не вопрос, а констатация. Тем не менее, отвечаю: «Я». – «Пройдёмте». И я в приятной компании или, точнее, в сопровождении, «прохожу» к знаменитому голубому домику на площади Дзержинского.

Даже сейчас помню это чувство перед проходной. А выйду ли я обратно? Так как из таких домиков самое главное – выход. Есть ли выход? Пропуск на моё имя уже готов, мы идём по коридорам и проходим в один из кабинетов, в которых, по-видимому, происходят допросы. Мои «товарищи» заходят со мной вовнутрь. Начинается допрос. Или, если хотите, «разговор». Вопросы, вопросы, вопросы:

– Почему вы так стараетесь попасть на конкурс за границу?

– Потому что это единственный способ получить концерты у нас в стране.

– А почему вы не хотите участвовать в конкурсах у нас?

– Потому что у нас конкурсов нет, кроме конкурса Чайковского, но, чтобы принять в нём участие, надо быть лауреатом международных конкурсов, а они проходят за границей.

– А почему вы хотите именно в Испанию?

– А я не хочу именно в Испанию, мне все равно куда, просто мой профессор готовил меня именно к этому конкурсу.

– А не потому ли, что у вас родственники в Испании и вы хотите с ними воссоединиться?

– ???

– Извините, КТО у меня в Испании? Какие родственники?

– Ну у вас же есть родственники за границей?

– Да, моя двоюродная тётя и, соответственно, троюродные братья. Они уехали в 1971 году в Израиль. Между прочим, с разрешения властей... А при чём тут Испания?

– А где эти ваши родственники сейчас?

– Понятия не имею! Откуда я могу это знать? И вообще, если бы я это знала, могла бы я поехать к ним в гости?

– Нет.

– Почему?

– Потому, что это очень дальняя связь, родственниками считаются только мать, отец, муж, жена и родные братья-сёстры.

.... Вот-те, на! Интересное кино получается: если я к ним хочу поехать – они НЕ родственники, а если я хочу поехать на конкурс, они моментально превращаются в родственников! Забегая вперед, отмечу, что, поскольку вопрос оказался спорным, родственники они мне или НЕродственники, во всех последующих анкетах я писала через раз: то есть родственники за границей, то их нет. Как говорится, «думала себе»: вот сидите вы в КГБ, работаете, деньги получаете... Ну и работайте! Сверяйте мои анкеты и решайте, что с этим делать.

Дальше – больше:

– Вы комсомолка? – как будто они этого не знают.

– Да.

– А почему в партию не хотите вступить? (И правда, почему не хочу?)

– Знаете, чувствую себя ещё пока очень незрелой, и даже где-то недостойной.

– А зря! Это бы вам очень помогло. (Ха-ха, интересно, в чём?).

– В каком смысле?

– Ну, вот вы еврейка, непартийная, а так были бы партийной...

– И в чём бы мне это «помогло»? Я же всё равно, наверное, была бы хуже русских – партийных?

– Да.

Я внутренне чуть не умерла со смеху! Что это? Идиотизм или простота такая, которая хуже воровства?

– Вот видите! К тому же, считаю, что в партию надо вступать по убеждению, а не из выгоды...

Ах, как я их сделала! Они даже переглянулись. К этому времени я уже нашла правильный тон, тон не жертвы, которую допрашивают, а эдакой чудачки, которая ведёт себя кое-как, не понимая всей важности момента. Следующий вопрос:

– Товарищ Кушнерова! Почему вы не замужем?

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Приехали! Быстро крою слезливую физиономию, и, только что не плача, говорю:

– Как неделикатно спрашивать девушку такие вещи! Да меня не берёт никто!

Минута молчания... Мои молодцы, по-видимому, ожидали совсем другого ответа: например, «не хочу». И тогда был бы задан, очевидно, заготовленный следующий вопрос: а не для того ли, чтобы за границей найти себе мужа? А тут такой «облом»! Наконец, они обретают дар речи и говорят:

– Ну, уж так и никто!

Ха-ха! Клюнули!

– Ну а что, вы хотите, чтобы я за первого встречного, что ли, выскочила? Я всё же Консерваторию закончила!

Раунд мой! Молчание. Тогда я решила, теперь моя очередь поговорить: раз я уже в КГБ, то что бы такое учинить? Может настучать? Например, на их же «коллегу»... Я быстро утёрла крокодиловы слёзы по поводу неуспеха у мужчин и, с готовностью домашней хозяйки на коммунальной кухне, говорю:

– А мне есть, что вам рассказать.

– Мы вас слушаем.

– Вот товарищ Сорокин, начальник 1-го отдела на военно-дирижёрском факультете Консерватории, сказал, что меня никогда и никуда не выпустят! Имел он право так мне говорить? Ведь это, наверное, секретная информация!

Тут, наконец, мои молодцы проявили нормальные человеческие чувства и заулыбались, один даже рассмеялся:

– Извините, – объяснил другой, – просто вот фамилия коллеги тоже Сорокин.

– Ой!

– Но он не родственник, однофамилец...

Уф! Пронесло! По-моему, прямо после этого, убедившись в том, что я не «враг народа», а просто дура, они что-то подписали и говорят:

– Мы вас сейчас проводим к выходу, вы отдадите дежурному этот пропуск.

Ну, слава Б-гу! Значит, похоже, что я всё-таки выйду! Так чего они от меня хотели-то? Познакомиться, что ли?

Выйдя обратно на площадь Дзержинского, я посмотрела на небо, вдохнула воздух полной грудью! Жизнь прекрасна!

Перед отъездом

До отъезда оставалось всего ничего, а о паспорте ни слуху ни духу. Звоню Тихону, он говорит, что всё нормально, что его информируют и, что если бы возникли проблемы, ему бы доложили. Ну ладно, буду считать, что он держит руку на пульсе. Я стараюсь успокоиться, ведь невозможно пребывать всё время под напряжением и одновременно готовиться к конкурсу!

И тут, в очередной мой к нему визит (зачем он меня к себе вызвал?), он говорит:

– Знаешь, у меня со временем плохо, никак не получается поехать в Испанию, так что я попросил поехать в жюри Лёву Власенко...

У меня падает сердце:

– Как – Власенко? Тихон Николаевич, я вас умоляю, кого угодно, только не Власенко! Он меня терпеть не может! Не знаю, за что и почему, но это для меня конец!

– Да нет, Леночка! Что ты! Я с Лёвой говорил, он тебя знает и очень хвалит.

Тихон Николаевич... наивный чудак!

Прихожу домой и говорю:

– На конкурс можно не ехать, даже если паспорт дадут: в жюри едет Лёва Власенко.

Мама ахает, она-то знает, что к чему и почему, но старается меня успокоить, дескать, ну, если Тихон Николаевич с ним поговорил, и он хорошо о тебе отозвался, то не посмеет же он за границей тебя топить! В его собственных интересах привезти премию.

Значит, в жюри едет Власенко. Это раз. Ещё едет Усанов – руководителем делегации (была такая единица от «органов»), уж не помню, какой он тогда пост занимал. Но какой-то – наверняка занимал. Может быть, председатель конкурсного комитета. И ещё от тех же самых «органов» едет переводчица «в штатском» по имени Инна Львовна (двойная тёзка моей мамы). Но мне это всё пока не очень интересно, паспорта-то нету! Но Тихон продолжает уверять, что всё в порядке, и мне ничего не остаётся делать, как ждать... Занимаюсь кое-как. Нервы совершенно сдали. Мне уже даже мало интересно, выпустят меня или нет, потому что у папы случился тяжелейший инфаркт...

Ко времени моего предполагаемого отъезда папу уже выписали из больницы и привезли домой, но он был, конечно, ещё очень слаб.

***

И вот наступает последний день, день отлёта на конкурс. Я, естественно, никуда не собираюсь. Свежи ещё воспоминания двухлетней давности, когда я, в день отлёта на конкурс, собрав все вещи в чемодан, поехала в министерство культуры за паспортом. В этот раз – никаких сборов! У меня даже и чемодана нет!

Но тут звонит мне Тихон Николаевич и говорит:

– Поезжай быстро в министерство культуры, паспорт готов. Когда получишь паспорт, заскочи ко мне, я живу совсем рядом. Только быстро! Ты же на самолёт должна успеть!

На самолёт! Ах, вот оно! Я просто не успею на самолёт! Вещи так и не собраны, не могла я собираться, не имея паспорта на руках!

Тогда на семейном совете было решено: я стрелой мчусь в министерство на Арбат, а мама быстренько едет к Локшиным, одолжить у Татьяны Борисовны её новую сумку на колёсиках. Потом мама побросает все мои вещи в эту сумку и привезёт её мне на Арбат. Помогать взялся Дима, тогда ещё не муж. Вот такая «картина маслом».

Как я получала паспорт в этот раз – совершенно выпало из памяти, но факт остаётся фактом: паспорт я всё-таки получила. Правда, с ошибкой в имени: вместо моего прекрасного древнегреческого имени «Елена» в паспорте стояло непонятное слово «Елане».

Помню, что одета я была, как хорошая девочка: на мне было такое простенькое платьице в синенько-беленькую клеточку, гольфы и босоножки. Такой вид маменькиной дочки-отличницы. Не помню, была ли у меня маленькая сумочка в руках.

Кто-то вызвонил Доренского с дачи, что-де паспорт получен, но теперь непонятно, как быстро добраться до аэропорта. Доренский рванул на машине с дачи, и помню, что мы вместе с Доренским были у Тихона Николаевича дома. Тихон был очень мил, как всегда, шутил, был очень доволен, что всё так славно сложилось. А Доренский мне говорит:

– Благодари Тихона Николаевича, ведь он за тебя лично поручился, что ты не останешься! Без этого тебя не выпустили бы!

А Тихон только руками на него замахал, типа, ну о чём разговор, не надо этого ничего! На меня это произвело тогда сильное впечатление.

Договорились с мамой, что она с Димой привезёт чемодан к дому Доренского, мы там встретимся и поедем все вместе в Шереметьево-2, откуда все летали за границу. Везти нас в аэропорт придётся самому Доренскому, иначе никак не успеть. Я всё ещё не могу поверить в то, что всё получилось, и что сейчас вот надо лететь в Испанию! Нахожусь в состоянии полного коматоза.

По дороге в аэропорт, за разговорами и поучениями Доренского, что я должна себя «достойно» вести, чтобы не подвести Тихона Николаевича, за меня поручившегося, мы пропустили выезд к аэропорту! И, главное, Дима видел, что выезд, но почему-то не сказал, и мы промахнулись! Я аж ахнула! Вот оно, где загвоздка была! Мы просто пропустим рейс и всё! Ведь должна же быть где-то загвоздка! Чувствую почти облегчение. Но Доренский показал себя настоящим лихачом: где-то круто развернулся, где-то превысил скорость и мы-таки прибыли в последний момент к рейсу. Все уже, естественно, были в сборе. Секундочку! Не все! А где Ерохин? В панике спрашиваю, а где Серёжа-то? А мне отвечают: его не пустили. У меня опять темнеет в глазах, слишком хорошо помню я то чувство пронизывающего холода, как от поцелуя дементоров из “Harry Potter”, которые сначала замораживают тело, а затем высасывают душу...

Но меня приводит в сознание реплика Нигоры Ахмедовой, как раз в момент пересечения границы:

– Это что, если так дальше пойдёт, нам что – играть что ли придётся?!

Реплика просто гениальная, точно отражавшая наше состояние: последнее, о чём мы думали – это игра на конкурсе! Все силы, всё время и все нервы ушли на эту отвратительную нервотрёпку: выпустят – не выпустят. В отличие от наших коллег – конкурсантов из других стран, мы приходили к конкурсу измученными, задёрганными и униженными этой бесчеловечной системой! Не говоря уже о неподъёмном грузе ответственности и бесконечного доверия, возложенного на нас нашей страной, отправившей нас защищать честь самой себя: самой лучшей, самой мощной и самой справедливой! Так неужели всё же придётся играть на конкурсе?