Плата за все
Рассказы

НИ ЗА ЧТО...

Не знаю, в сколькотысячный раз телефон голосом Леонида Осиповича Утесова запел:

– Есть город, который я вижу...

Но я не дал Утесову допеть и, нажав на клавишу, строго сказал:

– Я!

Звонила двоюродная сестра. У меня семь двоюродных сестер, и каждая объявляется раз в неделю. Сегодня вторник. Значит, это Люба. В принципе, имя  несущественно. Ибо тема разговора в любой день неизменна. Им нужно:

– вытащить меня, наконец, из этой «пропащей страны»;

– женить на хорошей еврейской девочке.

О том же будет со мной говорить и мама, которая позвонит через полчаса. Почему я в этом так уверен? Опыт, граждане, многолетний опыт!

А я держусь!

Сдержанно хвалю присылаемые по электронной почте фотографии претенденток на мою еще достаточно крепкую руку. И отвергаю, отвергаю...

Вот и сейчас сестра завела разговор на тему отдыха. Мол, не худо бы приехать к ним в Чикаго, а потом всем вместе отправиться на озера... Все вместе – это сестра, ее муж и, разумеется, подруга – очень и очень приличная девушка из очень-очень и очень приличной еврейской семьи...

– Вот и женись на ней сама! – советую сестре.

– Я, к твоему сведению, давно замужем! И за достойным человеком! – обижается сестра. – А тебе следует кое о чем вспомнить!

Это ее «кое-что» напоминание о моей бурной молодости и не менее бурной любви к Светке с очень редкой фамилией Иванова. Волна негодования, охватившая моих родственничков, когда я объявил, что женюсь на Светке, была настолько ужасной, что вызвала к жизни три проклятия, один микроинсульт, тридцать четыре обморока и двадцать семь вызовов скорой помощи.

Что интересно, Светкины родственники не захотели отставать от моих. Но отстали. На один вызов скорой помощи и четыре обморока.

С тех пор кое-что изменилось. Уехала в разные страны моя родня. Подались в другие края и Светкины родичи. И те, и другие, уезжая, грозили всевозможными бедами и карами...

А Светка... Кстати, надо ее разбудить. Через пять минут будет звонить Светкин папа. Откуда я знаю? Опыт, граждане, все тот же  многолетний опыт! Тема разговора? О, такая же, как и у моих родственников. Но с другим знаком.

– Приехать, наконец, к ним;

– найти себе в мужья нормального русского или, в крайнем случае, австралийского парня...

Ничего нового!

Не могу сказать, что мне это все надоело. Привык, притерпелся. Просто, очень устал. И все. Поэтому не говорю им всем, этой кодле, что... Нет, и вам не скажу!

А Светка, тем временем, отбивается от атак папеньки. Она тоже от всего этого устала. И тоже не выдает наш секрет.

Поговорив со мной, сестра Люба звонит моей маме.

– Ну как? – спрашивает мама.

– Все то же... – отвечает сестра.

– Он что-нибудь говорил?

– Ни слова!

– Бедный мальчик! – начинает всхлипывать мама. – Ему, наверное, очень тяжело. Все-таки Света на шестом месяце... А он, временами, такой слабенький... И покормить его некому...

Потом мама, страдая, звонит Светкиному папе. И, в свою очередь, задает традиционный вопрос:

– Ну, как?

– Молчит... – сокрушается Светкин папа.

– Какое счастье, что есть на свете соседи по двору! – восхищается мама. А потом, наверное, спрашивает: – Ну, почему, почему эти дети нам никогда ни о чем не говорят?

– До сих пор понять этого не могу! – вторит ей Светкин папа.

ЕСЛИ ТЫ…

 - Если ты не пойдешь на эту вечеринку, меня украдут! – сказал он.

- Как украдут? – испугалась она.

- Молча… Верней, совсем не молча. Придут, заговорят… Совсем, кстати, чужие женщины. И украдут…

- А ты?

- А я попаду в рабство. Ненадолго, правда, но попаду… И стану страдать. И это все будет из-за тебя!

Конечно же, она пошла на эту вечеринку.

Но все равно его увели.

Она возвращалась домой одна и сквозь слезы думала, что больше никогда, никогда…

Он позвонил через недельку. Как ни в чем не бывало.

- Если ты не пойдешь со мной…

И она пошла…

Так было всегда. Иногда они возвращались вместе, иногда она шла домой одна.

Всяко случалось.

- Хочешь, я на тебе женюсь? – как-то сделал одолжение он.

- Еще чего не хватало! – успокоила она.

- Брось его! – требовали родные. – Мы хотим, чтоб ты была счастлива!

- Зачем он тебе? – негодовали подруги.

- Он – подлец! – пытались доказать претенденты на ее руку.

Она не спорила.

Однажды он пришел и сказал:

- Если ты не поедешь со мной, я погибну!

- Куда? – спросила она.

Оказалось, что не в другой город, область, а совсем в другую страну, в которой никогда не было мира.

- Что ты делаешь? – отчаивались родители. – Ради кого ты бросаешь нас одних?

- Он все равно оставит тебя! – предрекали подруги.

А она все-таки поехала.

Увы. Подруги оказались правы. Он оставил ее. Совсем… Потому что, когда в ресторане, куда они заскочили поужинать, раздались автоматные очереди, он закрыл ее собой.

КЛОУН МОСЯ

 День кивнул утру на прощание и ушел туда, где наливали пиво и гулко суетились слова.

Солнце сквозь полуоткрытые окна запускало лучи в бокалы.

 С моря донесся пароходный гудок, одинокий, как Клоун Мося. У Моси образовалась красная десятка, и он нес ее к прилавку гордо и бережно, как октябренок флажок.

 - Где взял? – завистливо спрашивали другие.

 - В магазине купил! – скрытничал Клоун Мося.

 Сухие соленые баранки таяли во рту, как валидол.

  Раньше Мося был Матвеем и служил в цирке. И жена служила. Дрессировщицей собачек. А потом сбежала с фокусником. А Мося, тогда еще Матвей, остался. И работал. Но потом, вскорости,  устал. Потому что все думал, вспоминал. И перестал работать.

 - Пропал кураж! – говорил. Цирковые понимали. Остальные нет.

 Он стал ходить в парк над морем, глядел на залив, окруженный берегами, как арена партером. Море снизу посылало невидимые для других комплименты.

  Настала зима, и море стало некрасивым, нервным и  грязно-серым.

 По парку бегали  домашние собаки, а к ним лонжами были пристегнуты хозяева. Собачьи хозяева дули на озябшие руки, хмуро глядя на часы.

Дома скопились пыль да афиши. Он стал ходить по улицам,  искать пристанище. Его, как ни странно, впустили в какое-то кафе, куда не всех пускали.  На двери там  много лет висела табличка «РЕМОНТ». А в пиво   доливали не воду, а самогон. Зато плату взимали и деньгами, и вещами. Пускали, туда людей приличных, так что и вещи пропивались вполне приличные. И все были довольны.

 Нельзя сказать, что Матвей, как-то сразу ставший Мосей, был душой компании. Но  он умел показывать животных и людей так, что их сразу же узнавали.  Публика смеялась, глядя на этих довольно грустных людей и зверей.  Мося был неплохим клоуном.

 В цирк его пускали всегда.

 Приходил, когда не было представления, садился на барьер, смотрел, как репетируют. Потом обходил конюшни…  Его окликали:

 - Матвей!

  Он оборачивался не сразу и с виноватой улыбкой.

 - Как живешь? – спрашивали знакомые.

 - Все еще под куполом… - отвечал.

 Ему пытались совать деньги, но он не брал:

 - У своих… Нет… Нельзя…

 Покинув цирк, спешил в забегаловку, принимал в руки бокал пива и успокаивался.

 - Без куража тоже можно жить! – говорил. Вряд ли его кто-нибудь понимал.

ХАМ  ЕГОРОВ

Егоров – хам! И хулиган говорящий.

– Слушай, - пристегивается он, - твоя фамилия не Гринблит, а Гринблат!

– Почему? – послушно спрашиваю я, понимая, что сейчас отхвачу.

– А потому, что ты сюда по блату попал!

Попробуй возрази! Так и есть…

После инструментального института и службы командиром взвода в рядах, хоть и советской, но, якобы, непобедимой армии, я, вернувшись в наш город, реально мог устроиться только в институт «Пищепромавтоматика» на бешеную зарплату в сто десять рублей. Плюс бесконечное протирание штанов за проектами, которые не очень-то и были нужны.

На нашем заводе мне платили сто семьдесят пять! И работа по делу. Правда, устроиться сюда было неимоверно трудно. Но мне удалось…

Должность называется мастер инструментального цеха.

А мой обидчик Егоров работает просто слесарем. И меньше трехсот рублей не зарабатывает. Не считая премии. Плюс постоянный объект развлечений – я!

Когда я потребовал тщательно убирать после смены свое рабочее место, Егоров обозвал меня Гринписером. А его ржущие коллеги тут же сократили это прозвище.

Представляете?

Кстати, его фамилия дает мало поводов для словотворчества. Но я в любом случае не стал бы это делать. Потому что, человек должен гордиться своей фамилией. И это подло высмеивать то, чем человек гордится.

По работе придраться к нему трудно. Все-таки шестой разряд. Да я и не собираюсь.

– Гринбой! – орет на весь цех Егоров, – Почему заготовки вовремя не подвозят? А ну живо!

– Гринболт! – вопит он, – А где гайки?

– Зачем ты молчишь? – спрашивает меня начальник цеха Игорь Иванович Упругий. – Дал бы раз…

С Игорем мы учились в одной группе и служили вместе в Афгане. Спецназ… Я был комвзвода. Игорь моим заместителем. У меня одно ранение. У него тоже. У меня две Красные Звезды. И у него две Красные Звездочки…

Вы уже догадались, что попал я на этот завод только благодаря Игорю.

На праздничные демонстрации 1 мая и 7 ноября принято приходить всем семейством. Игорь Упругий приходит со своей Светой. А Егоров с женой Женей и дочкой Ирочкой.

А я прихожу один.

Я знаю, Егорова это раздражает.

– Гринбаб, - шипит он так, чтоб Женя не слышала, ­ – ты явно Гринбаб!

Я и тут молчу.

– Сколько можно? – настаивает Игорь.

Если б  я знал…

Не надо было мне сюда идти работать. И Егорову было бы спокойней, и мне легче. Но кто ж знал, что я его тут встречу?

Женю мы с Егоровым любили с третьего класса. Просто, у него не было шансов. Он это знал… Но не отставал.

Мы с Женей хотели пожениться сразу после института, когда станем хоть немного независимы от родителей, которые с обеих сторон яростно противились этому.

Двадцать седьмого июня я защитил диплом, а второго июля уже был в рядах легендарной, потому что советской, армии.

Узнав, что нас отправят в Афган, сказал Жене, что свадьба откладывается. Она промолчала.

Через четыре месяца на меня пришла похоронка. Ошибочка вышла. Бывает… Исправили ошибку нескоро…

У Жени произошли преждевременные роды. Ирочка родилась семимесячной.

И все это время Егоров был рядом. Приносил продукты и цветы. Сдал кровь… Он стирал Ирочкины пеленки, возил ее в коляске, которую сам же и купил, гулять…

 А еще через полгода меня выписали из госпиталя. 

ПЛАТА ЗА ВСЕ

 В просторном зале ожидания аэропорта кучковались священники. Их было человек пятьдесят. Баулы и сумки служителей культа стояли, как бы в очереди, подле дверей, через которые пускают на таможенный и прочие досмотры. Но дверь была закрыта. Рейс задерживался.

– Интересно, а что нашим попам в еврейских местах делать? – подумал он. А потом все же сообразил.

Прочие пассажиры, в основном, нелюбимые им евреи, тихонько прощались с родственниками. Некоторые из них имели вполне нормальный вид.

– Никогда б не подумал, что евреи! – решил он.

Стали пускать на досмотр. У стойки таможенника он попытался расслабиться. Кажется, ему это удалось, ибо тот, скользнув наметанным глазом по полупустой сумке, разрешил:

- Проходите!

Он облегченно вздохнул. И… поступил в распоряжение молодого человека, стоящего за пюпитром с какими-то бумагами. И началось!

– Куда конкретно едете? Кто паковал багаж? Как добирались в аэропорт? Кем вам приходится пригласивший?

– Лучший друг! – ответил он и нехорошо усмехнулся.

Лучший друг… Еврей – лучший друг! Дожил! В страшном сне такое не увидишь. Еврей! Лучший! Друг! Нет, что-то в этом мире перевернулось!

С Генрихом, соучеником по институту, приславшим ему гостевой вызов, он в Израиле видеться не планировал. Еще чего нехватало! Он специально взял билеты так, чтоб пробыть в Израиле не больше одного дня.

– Вы ж ничего посмотреть не успеете, а такие деньги потратите! – ужасалась мымра из турфирмы. Действительно, лететь туда и обратно выходило разными авиакомпаниями, а это получалось вдвое дороже.

– Разберусь! – глупо ответил он тогда этой дамочке. А про себя решил:

– У-у, сучка, о евреях беспокоится. Чтоб они с меня побольше своих шакалов содрали! За отель вшивый, за еду, эту, как ее, кошерную. Слово «кошерную» вызвало у него стойкую ассоциацию с кошками. Тут его передернуло.

– Цель поездки! – тем временем не отставал въедливый молодой человек.

– Посещение могил родственников! – ответил он, как учили.

Ответ понравился, и молодой человек налепил зеленые квадратики на обложку паспорта и сумку.

– Проходите, пожалуйста!

Сдав сумку, он прошел паспортный контроль, потом рамку. Все! В накопительном зале уже имелось довольно много народу. Причем, объем, занимаемый евреями, показался очень большим. Священники просто в нем терялись.

– Вот племя! – неодобрительно подумал он.

Потом, отдав десять гривен, получил чашечку эспрессо и сел за столик.

***

Цель поездки… Если б он ее знал… Встретиться. И… Сказать, сказать… Он представил ее глаза, полные слез, и в душе что-то запело.

А ведь двадцать пять лет прошло! Нет, двадцать пять будет завтра! Серебряная свадьба! Кстати, и штамп в паспорте имеется. Паспорт менялся, а штамп он оставил. Зачем?

Евреев он не любил! Всегда! Не ненавидел – больно жирно им будет, - а именно не любил! Как назло, их было довольно много. Особенно в их группе в институте, куда он поступил, приехав из маленького городка в той же области. Особенно его раздражало то, что эти самые нелюбимые евреи все время лезли со своей дружбой. Как этот, как его, Герка, приславший вызов.

Уходил он, уходил он от любого сближения с евреями. Даже учиться хорошо стал и ходил на все лекции, чтоб не просить у них конспекты!

На работе в режимном институте, куда он попал по распределению, евреев, слава Богу, не было. Да-а, закрытый почтовый ящик – это здорово! Плюс зарплата, плюс блага… Через три – три! – года он получил квартиру, еще через три смог купить машину!

Родители по-прежнему жили в своем городишке. Виделся он с ними редко. Но деньгами помогал. А что, жалко? Деньги-то были.

Вообще-то, жил он довольно скучно. Случались, конечно, какие-то женщины. Но они хотели замуж. И он с ними расставался. Работа, дом, иногда кино или концерт.

Единственным местом, куда он ходил регулярно, был стадион.  Глядя футбол, он отдыхал и даже сил, вроде, набирался.

Там-то и Лену встретил. Ух, как она болела! Залюбуешься! Он и залюбовался. Даже на поле забывал смотреть!

– Какая красивая! – подумал он тогда. И еще подумал, что, кажется, еврейка. И отмахнулся сам от себя.

На следующий матч, он, сам не зная почему, взял билет на ту же трибуну. И увидел ее. И обрадовался. Место его было на два ряда ниже. Так что приходилось оглядываться. Часто… Он ловил себя на этом и сам на себя сердился.

А на третьем матче они познакомились. И он пригласил ее отметить победу «Черноморца».

Через месяц Лена переехала к нему.

И началось… счастье!

Счастье? Но она же еврейка!

– Я прощаю ей это! – говорил он себе.

Что прощаю? Зачем прощаю? Что за чушь, вообще? И он сам понимал, что это чушь. И все путалось. И он отмахивался от себя.

Что вы знаете? Он даже жениться хотел! Он! Хотел! Жениться!

А она отказывалась!

Главное, любила, любила его! Но отказывалась. А когда он настаивал, начинала плакать.

***

В самолете место оказалось у иллюминатора – повезло! – он сел, сразу же пристегнулся и закрыл глаза. Евреи расползались по салонам, поглотив священников, шумя и суетясь.

Они не давали думать-вспоминать, и это злило.

Наконец, самолет взлетел, все как-то успокоилось…

Разносили напитки. Он отказался. Потом привезли еду. Он отказался тоже. Не хватало еще есть их еду… Хотелось одного – покоя. Но покой не приходил.

***

Когда Лена забеременела, он обрадовался.

– Теперь никуда от ЗАГСа не денется! – ликовал он.

Лена же ребенка не хотела. Почему? Отчего? Он кричал, шептал, угрожал, переставал разговаривать…

Наконец она призналась, что собирается уезжать. Дважды уже подавала документы, дважды отказывали, но она очень надеется на третий раз. Времена-то меняются.

– А я? – поразился он. – А как же я?

– Тебя тогда не было! – плача, оправдывалась она.

– Ты все равно туда ни за что не поедешь! – еще пуще плакала.

Тогда он ушел из дома. Оставил все ей и ушел. Ночевал у знакомых…

Неделю спустя, она дождалась его у проходной. Условием своего возвращения он поставил поход в ЗАГС. Жена сотрудника была в районном ЗАГСе какой-то начальницей. Так что, их расписали в три дня.

***

Самолет слегка запрыгал по бетонным плитам.

– Мы прибыли в аэропорт Бен-Гурион… Температура воздуха… + 34 градуса… 

Пассажиры, все, кроме него и священников, загалдели на каком-то непонятном и оттого еще более чужом языке. Их, вроде, как бы больше стало…

Длинные-предлинные переходы, ожидание багажа…

Наконец, все позади. Он вышел в немного душную, но яркую ночь.

– Как попасть в Иерусалим? – спросил он у первого попавшегося еврея. Тот объяснил быстро и толково. Он поблагодарил, отошел и только тогда понял, что разговор шел на русском языке.

– Воистину «на четверть бывший наш народ»! – усмехнулся он. И тут же выругал себя:

– Наш… Какой там наш?

Поменяв доллары на шекели, он сел в автобус. Вскоре автобус тронулся.

– А светло-то как! – поразился он, глядя в окно. Честно говоря, он рассматривал эту поездку еще и как акт мужества.

– Там стреляют, бросают касамы и взрывают! – рассказывала дома пресса.

Но что-то никто не стрелял. И взрывов не наблюдалось…

Он успокоился и закрыл глаза.

***

Через двадцать два дня после того, как их расписали, она получила разрешение на выезд.

– Уеду одна, – сказала Лена, – а там нас станет двое!

– А я? – закричал он.

– Поедь, поедь, поедь с нами! – взмолилась она.

– Ни за что!

Дни превратились в войну!

– Оставайся! – молил он.

– Я тут жить не могу и не буду! – отвечала она.

Постепенно – а может это только казалось? – любовь становилась ненавистью.

– Ненавижу! – кричал он.

Она молчала. Только смотрела на него темными, сухими глазами. И говорила о том, что убьет плод.

– Давно пора! – кричал он. Сгоряча! Разве он соображал тогда что-то?

Как-то он не застал ее дома. На столе лежал пакет, а в нем драгоценности. И те, что у нее были, и те, что он ей дарил.

– Плата за все! – было написано в записке. И он понял, что она уехала.

***

Гостиница оказалась рядом с автовокзалом. Дорогу показал какой-то солдатик с автоматом. Странно, но и он говорил по-русски.

Номер был вполне приличным. Он умылся, потом  взял сумку и достал пакет, спрятанный в донышке.

– Завтра! – билось в голове, – Завтра я швырну ей это!

Он, не раздеваясь,  прилег на кровать и положил руки под голову. Самое смешное, что  все-таки уснул. А очнулся, когда было уже светло. Торопливо схватив пакет и бумажку с адресом, выскочил на улицу.

– По Яффо до короля Георга, потом повернуть… – конечно же, он наизусть знал то, что написано в бумажке.

Вот и скверик, где она гуляет каждый день. Но там пусто…

– Как же так? – отчаялся он, а потом глянул на часы. Шесть утра…

Он сел на скамейку и облокотился на спинку.

***

Пакет вместе с запиской он положил в шкаф и попытался о них забыть. А заодно о ней. Получилось? Как сказать… Он ведь так и не женился с тех пор…

Вскоре после развала страны институт закрылся. Это не очень его огорчило. Имелись некоторые бизнес-планы, которые он удачно стал воплощать. Миллионером не стал, но на жизнь, можно сказать, хватало. Несколько раз хотел поменять квартиру – в его положении жить в однокомнатной хрущобе было неприлично. Но почему-то это не сделал.

Отдыхать он ездил только на европейские курорты. Италия, Франция, Испания… Собственно в Коста-Браво и встретил он Генриха. Тот почему-то обрадовался, приставал с воспоминаниями об институтских годах. К счастью, Генрих с семейством назавтра отваливал в свою Израиловку.

– Слушай! – сказал Генрих, уже садясь в такси, – А я твою бывшую жену каждый день встречаю!

– Как! – опешил он.

Дело в том, что Генрих действительно знал Лену. Он сам их познакомил, стремясь показать ей, что у него есть и еврейские друзья.

– Где? – спросил он, жарко глядя на Генриха.

– По дороге на работу! – пояснил Генрих.

– Где?

Воистину он сейчас мог говорить только короткими словами…

И Генрих написал адрес сквера на бумажке. И ее адрес. Она жила рядом со сквером. А на другой стороне бумажки, на всякий случай, свой телефон.

Прилетев домой, он стал мечтать, как кинет его ей в лицо вместе с запиской и уйдет. Навсегда!

О, как ему нравилась эта идея! Он даже унизился до того, что позвонил Генриху и попросил вызов…

И вот он тут…

***

Она вошла в сквер, толкая перед собой коляску. В коляске сидел жизнерадостный мальчишка.

Она почти не изменилась. Издали ведь не видны морщинки и седина в волосах… Но не это взволновало его.

– Ребенок! Она замужем!

Вблизи мальчишка в коляске ему кого-то напомнил. Но кого он от волнения вспомнить не смог.

– На! Ты! Забыла! – швырнул он к ее ногам пакет.

– Ты… – опешила она. И хотела что-то сказать, но губы не слушались ее, и она только показывала, показывала рукой на мальчика.

– Не прощу! – фальцетом прокричал он и убежал.

Это, наверное, выглядело смешным.

Выглядело… Смешным…

Автобус. Аэропорт. Контроль…

Наконец самолет.

Лицо пылало. Он вошел в туалет, пустил воду и приложил мокрые ладони к горящему лицу. Стало чуть легче, и он осмелился глянуть на себя в зеркало. А там он увидел лицо мальчика из коляски.

– Как же так… - растерянно бормотал он.

И тут, как возмездие или милость пришло понимание того, что у него внук. И еще есть… он даже не знал, кто: сын или дочь…

А самолет летел, летел…