Признание в любви

***

Время не знаваться – узнавать,

заново встречаться.

Книги юности на помощь звать –

где Вы пропадали, друг мой Чацкий?

Время не влюбляться, а любить.

больше не опасен мне Печорин,

нынче он бы мог мне внуком быть.

Воздух гор, как и тогда, просторен

и смертелен. И подлунный путь

В н е м л е т  Б о г у,

а не детям блудным.

Время выдоха, а мне б вдохнуть

и признаться улицам безлюдным

в ненасытной жадности моей –

на краю, в двух метрах от пустыни

к слову, что чем дальше, тем слышней,

что в  с и я н ь е  г о л у б о м  не стынет.

Грибоедов

К чему предчувствия? Даст Бог – и уцелею…

Но все ж поспеть бы с Ниной к алтарю,

Не угодив под нож ни к персу-брадобрею,

Ни к ласковому батюшке-царю.

В элегии срывается дыханье.

Вот рифмоплет – двух строчек не сплести.

Единственное завершил созданье,

Что остается после тридцати?

Царева служба. Никуда не деться.

Перо притуплено. Отчаянье. Разлад.

И не судьба на Нину наглядеться –

Из-под венца да в пекло. И назад

Пути не будет… Хоть о том не знаю.

Грехом не поминай меня, Москва.

Тебя в крутых горах зову и проклинаю,

И, может, впрямь, Комедия жива.

****

На поле бранном тишина…

В.А. Жуковский

Когда валит орда

Вслепую, напролом

И Страшного суда

Накатывает гром –

Вспорхни на свой шесток,

И – тихо, ни гугу.

Несется вскачь поток,

А ты на берегу.

Ты сух и невредим.

И есть пока пшено.

Что за шестком твоим –

Не все ль тебе равно?

Но вдруг Мамая рать

Тебя собьет копьем –

Успеешь ли понять,

Что не взмахнул крылом?

***

Неужто снег? Неужто лес?

Но рядом ропщет площадь.

Что нам в спокойствии небес?

И свет исчез, и Бог исчез,

И нет их в сонной роще.

Забыла площадь, ошалев,

О бессловесном Благе.

Ревет тысячеликий гнев,

И нет земли, и нет дерев –

Лишь лозунги да флаги.

Как люди доняли людей!

Как страшно ненавидим

За то, что в скудости своей

Мы сторонились площадей

И ропот был невидим.

Не смоют легкие дожди

Пудовое молчанье.

Так не суди и не ряди,

Какие громы впереди,

Какое воздаянье.

***

Мне радостно, когда читаю

Стихи Марии Петровых.

Их в немоту свою вплетаю,

И вновь живу меж строк живых.

Как чист и ясен звук негромкий,

Которым мучусь и лечусь,

Когда скольжу по ломкой кромке,

Когда в отчаянье мечусь.

Так слышно долгое молчанье,

Так безответно дышит страсть,

Так душу бередит звучанье

Другой души, что снова власть

И мне мерещится над словом,

Над недосказанной судьбой,

И удочка с уловом новым

Дрожит и тянет за собой.

***

По занавескам, по стенам квартиры,

маясь бессонницей, бродит заря,

лезет сквозь ставни, рисует пунктиры,

день преждевременный наспех творя,

бредит о чем-то вместе со мною,

тычется слепо то в стол, то в кровать.

Этой запойной лохматой весною

ласточки медлят гнезда свивать –

только, разбужены ранним рассветом,

пробуют голос так же, как я,

чтоб неизбежным, безвыходным летом

перекликаться, дух затая –

слышать друг друга на высохшей кроне,

слышать в квартире глухонемой –

пусть в перекличке односторонней

мне лишь мерещится слушатель мой.

***

Стала ворчливой, строптивой,

да некому укрощать.

Хмурые воды залива

тебя научили прощать.

Тебе подарил смиренье

эстонский старый рыбак,

его – до поры – терпенье,

его замедленный шаг.

От нашего камнепада

нырнуть бы в ту тишину,

где и прощать не надо,

где я тебя не упрекну.

***

Когда я шла к нему по спящей мостовой,

Меня вел свет, во мне и в нем горящий.

И вот – к тебе по непролазной чаще,

Сквозь строй теней, из прошлого глядящий,

Сквозь непрощающий, недвижный строй.

Когда я шла к нему по тусклому песку,

И мартовский прибой, холодный и кичливый,

Касался ног моих, какой была счастливой,

Как доверялась я пустой возне прилива,

Казалось, чуть нагнусь – и жемчуг извлеку.

Когда я шла к нему по спящей мостовой,

Когда я шла к нему знобящим побережьем...

Ты скажешь: «Не смеши, ведь это было

прежде» –

И прав – сама к себе я жестче и небрежней,

И не к тебе бегу – наощупь за тобой.

***

Я пуста, как после спектакля вешалка,

Где висит одиноко пальто гардеробщика.

В непосильное дело не стану вмешиваться,

Наварю-ка я лучше румяного борщика.

Бурачков накуплю, зеленушки взлохмаченной,

Плащ накину, и в лавку, и жить буду проще.

На колесиках сумка, покупка оплачена,

И сама повариха я, сама гардеробщик.

Стихи сыну

1

Весь мир непрочен, заболочен,

дорога из одних обочин,

в окне гримасничают горы,

не находя себе опоры,

ломлюсь в открытые ворота,

за ними незнакомцев рота.

Неужто добралась до грани,

когда с покорностью бараньей

цепляюсь я за провожатых…

Вокзал. Среди пинков и брани

бредет незрячий. В веках сжатых

маршрут, угаданный заране.

Одно в толпе неразличимой

твое лицо светло и зримо.

2

Почему так узка река,

Не глядятся в нее облака?

Неужели я заплуталась,

По воде заскучала талой?

Но гора на фоне заката,

Как берет мой, черна и поката,

Но как дева, сосна стройна.

Ветка древа тонка, как струна.

А мое родословное древо,

Хоть направо пойду, хоть налево,

Не укроет меня в своей кроне,

Только ветку сухую уронит.

Не сердись, что с улыбкой хмурой

Обнаженной любуюсь натурой.

Может, вся эта красота

Не для жизни, а для холста?

Утро в поселке

На щедро раскрашенном блюде

пиров отшумевших осколки.

Какие отдельные люди

живут в этом круглом поселке.

У главного магазина

хромой ветеран, как на страже.

А в лавке у Изи-грузина

Лаваш и ткемали в продаже.

Вот под руку с ученицей

маэстро бредет безработный,

Полвека урок его длится

без передышки субботней.

Вот песик холеный, озлобясь,

на кошку ничейную лает.

Студент догоняет автобус,

но тот тормозить не желает.

Разбуженный плачет ребенок,

ему детский сад не по вкусу.

а некий бездельник спросонок

метафоры нижет, как бусы.

В будни на площади

У нас в городке

побирушек не сыщешь,

правда, скрипач-инвалид,

вальсы пиликает, словно нищий,

словно не площадь, а пепелище,

хоть худо-бедно одет и сыт.

Нет, он играет не в поисках пищи,

не потому, что в раскрытый футляр

походя, кто-то бросает монеты

(музыка – недорогой товар,

вряд ли хватит на сигареты,

к тому же, они

с каждым днем дороже),

а потому, что осточертело

до лихорадочной боли,

до дрожи

терпеть немоту в четырех стенах.

Страх, что музыка отлетела,

сильней,

чем прилюдного срама страх.

Старуха и джаз

Мой дар убог, и голос мой не громок

Е.А. Баратынский

Билеты купили заранее.

Вечером в первый раз

в новом с иголочки здании

новый играет джаз.

Труба, как зубная боль.

Это во мне нет гармонии.

Это мои МИ ФА Соль

тонут в бездонном гомоне.

Разве это ударник

по барабанам стучит?

Это мой дар бездарный

под ропот оркестра молчит.

Разве это контрабасист

на пол роняет ноты?

Это в мозгу моем свист,

не улей – пустые соты.

Рояль чудит надо мной,

Врачует, спасает от сплина,

черный, как век нефтяной

не казнит головы повинной.

Какой сердобольный рояль!

Но что-то невнятное гложет.

Мне почему-то жаль

всех, кто меня моложе.

Книги детства

Трюхали, трюхали, спешились.

Сбилась с дороги кобылка.

То зáросли, то проплешины,

царевна, чернавка-бобылка,

свиданье в поющем кустарнике,

тщеславие гордой полячки,

воины, стражники, странники,

юродивый денежку клянчит.

Наперсницы многостраничные,

а где-то эвакуация,

переселенцы нищие,

доски вагонные клацают.

В буржуйке огня трепетание

над горкой угольно-серой.

Глотаю взахлеб скитания

печального Агасфера.

Сама себе хозяйка

Поднимется чуть свет

И на прогулку с лайкой.

А после в интернет,

Сама себе хозяйка.

Ей невтерпеж постичь

Глубинный смысл Танаха

И волосы подстричь,

Чтоб не прослыть неряхой.

Своих не зная лет,

В трясущемся трамвае

Зажав в руке билет,

Над пропастью витает.

Колымскому ЗеКа

И камнепад не страшен.

Кто отмотал срокá,

До срока бесшабашен.

***

Она писала стихи о смерти,

не веря ей ни на грош.

А та перед ней лежала в конверте

с печатью сургучной НЕ ТРОЖЬ!

Она писала стихи о доме

под шиферным колпаком,

не видя, что дом еле дышит в коме,

что двери его под замком.

Конверт лежит на столе, не тронут,

не раскрошился сургуч,

кусты у порога в предзимье тонут,

в замке задержался ключ.

Песня о канторе

Службу вел этот кантор

в городке Молодечно,

а, вернее, в местечке,

что на речку глядит.

Говорят, этот кантор

пел псалмы так сердечно,

как в года стародавние

юный Давид.

Говорят, песни кантора

слышали в гетто,

то ли заупокойную,

то ль за здравье псалом.

Но какая мелодия

замерла, недопета,

было некому, некому

вспомнить потом.

Только бабка моя

не забыла о кáнторе

и на Малую Бронную

спешила со мной.

Не грозили подмостки

бессудными карами,

не сулили тот гибельный

сорок восьмой.

Там на сцене московской

пели песни на идише.

Там за месяц в партер

раскупали места.

Обезумевший Лир

заклинал силы высшие,

но спасти не сумел

ни себя, ни шута.

А теперь в синагоге,

где кантор-бельканто,

где поют на библейском

живом языке,

кто услышит,

как звал к покаянию кантор

в городке Молодечно

на Уша-реке?