Сладкая женщина
Три рассказа

Леди Лорен

Все думали, ей конца не будет, ан вот. То есть, конечно, знали достоверно, что конец непременно быть должен, но как-то так затянулось все, и она стала вечной. Потому и пропустили. А готовились несколько раз: съезжались, прощались, платили, паковали, перевозили, и опять платили. Но дальше генеральной репетиции дело не зашло, и на представлении никого не оказалось. Ни старого сына, ни честной, некрасивой, измученной неумирающими старухами невестки, ни лоботряса внука, обожаемого, так похожего на нее и на сына, пока еще тот походил на нее и на себя, ни этих, остальных, неважных, поздних, незнакомых внуков.

В этом есть плюс: когда так застреваешь в старости, что даже она заходит в тупик, то уже не больно ни себе, ни другим. Это ее шутка. Она всегда шутила, сохраняла холодную голову, и не позволяла себе распускаться. Даже когда медсестра, потеряв терпение, хотела позвонить родне, крошечное тельце на казенной кровати собралось и сказало 'нет'. Она сама удивилась, как легко ей это далось. Еще недавно она засыпала письмами прикрепленного к их дому престарелых провизора, чуть не ежедневно меняя свою последнюю волю: кремировать, зарыть, кремировать, зарыть. Ее интересовали мельчайшие подробности того, что происходит с телом в обоих случаях. Привыкший ко всему провизор даже пожаловался на нее заехавшему внуку. Теперь, с удивлением глядя на отодвинутые от нее в бесконечность собственные ступни, она не могла более понять как эта сушеная, обесплоченная оболочка могла ее настолько занимать.

Она успокоилась и перестала есть. На нее навесили трубок, и вокруг периодически суетились нянечки и сестры. Это было неприятно. Ей хотелось сказать им, что они могут, наконец, перестать делать вид, но шевелить языком было лень. Сын не звонил, и ей было все равно. Да разве этот круглый, глупо улыбающийся, лысый господин ее сын? Ее сын был высокий, стройный и лохматый, но она прожила столько, что лысеет уже ее внук. Она вообще с детства любила все только красивое: музыку, цветы, украшения и высоких стройных мужчин. Поэтому и не приняла вторую невестку и пошедших от нее скуласто-мосластых, похожих на железнодорожные шпалы внуков. Но теперь ей и это было безразлично, только радовало то, что их нет рядом.

Их было двое, она и Чарльз, и она всегда знала, что когда уйдет брат, ей тоже больше нечего будет здесь делать. Два осколка когда-то большой семьи, большого состояния, большого прошлого, двое, проживших этот век с начала до конца, надкусив даже века будущего. Чарльз умер в апреле, в день своего столетия, как и хотел. И теперь она тоже сумеет отказаться, сама. Они всегда отказывались страдать, она и Чарльз, это было их кредо. Ей и сейчас не было ни больно, ни скучно, ее не мучила совесть, перед ней не проходила фильмом ее жизнь. Ее существо было теперь сведено к своей основе, и основа эта была суха, холодна и тверда как ее высушенное до костей тело. Они совпали, ее тело и ее дух, срослись, вернее, обнажились, когда отпали, вместе с шелухой ее гламурных нарядов, все эти обязательные, всем ею навязываемые, приветствия и благодарности. Теперь явись сюда хоть королева английская, она не повернет головы. Сестры думали, что она слабеет, а она с каждым днем набиралась сил для того последнего 'нет' , которое она сумеет сказать бестактно навязчивой жизни.

В тот год в штате Миссисипи валил снег. В ее южный город отменили все рейсы, и усталая родня застряла в аэропортах огромной страны. На обледенелые дороги не пускали даже кареты скорой помощи, и в скромном доме престарелых было тихо. Они не успели. Никто не виноват. Просто ей, как всегда, повезло.

Жак

 Посвящается Лорен Швайцер

(1915-2013)

 - Да тут недалеко, ты помнишь? Или не помнишь? Чего тебе, в твоем возрасте, по кладбищам таскаться. Я и сама не люблю, вообще-то. Пустое это, самой к себе в гости ходить. Сам себя пригласил, сам себе цветочки. Ты, кстати, цветы не забыл? Для Жака. Это мои любимые гости, те, куда меня не пригласили, и куда мне поэтому до сих пор хочется. Не так ли? Familiarité engendre le mépris.[i] Жак все повторял это, оттого и помню. Хотя, ты же не говоришь по-французски. Tолько жена.

- Да, вот по этому хайвею до пятьдесят пятой, там потом знак должен быть. Тут можно быстро ехать, я люблю. Обгони этого и иди по правой. Я вот что хотела сказать: нам всем телевизоры в комнаты поставили. Я смотрю. Показывают, как мир без нас живет. Ничего, интересно. И как люди раньше без телевизора умирали? Не представляю. Мне грех жаловаться. Во-первых, я понимаю, что смотрю, а, во-вторых, помню, что смотрела! Меня тут всем комиссиям показывают: раритет, говорящий антик. Даже статью про меня написали. Я тебе посылала, ты читал? Ну, и что, что неправда. Правду говорят от отсутствия воображения. Жене твоей не убудет, а мне приятно, что профессор ― ты. Жалко тебе? Газета местная. Гордись бабушкой. Я тут ― единственный нормальный человек, включая обслуживающий персонал. Эти на нас глядя рехнулись. Плюс квам перфектум. Время такое в латыни есть, знаешь? Хотя ты ведь и латыни не знаешь. Ну, жена. И чего бы это ей латыни не знать? Жак тоже знал. Так вот, плюс квам перфектум, мой милый, значит «больше, чем законченное», прошедшее в прошедшем. Время после окончания времени. Это про нас. Старость теперь ― как жвачка на тротуаре: липкая, тянется и не наступить невозможно. Я пыталась, ну, ты знаешь. Так никак: очень есть хочется. Аппетит у меня, просто неприлично. Ладно, ладно, не буду. Совсем засохну, само отвалится.

- Через две мили сворачивай. Жалко, что нельзя еще быстрее ехать. Я бы сама повела, у меня права остались, я их спрятала, да попадемся, отцу твоему штраф за меня выпишут, и тебе, главное, влетит. Нельзя. Мне теперь все нельзя. А то ведь, упаси Боже, умереть могу! В девяносто-то семь лет. Смотри, поворот не пропусти. Я зачем тебя сюда потащила … Отец твой велел не говорить тебе. Так вот: дед твой, пусть земля ему, не спал со мной. Совсем, считай, не прикасался. То есть сначала еще туда-сюда, хотя, как я потом для себя открыла, и это ни к черту, оказывается, не годилось. То есть именно что туда-сюда, пардон. Ну, да ты большой у меня уже мальчик. Сам папа. И раз жена от тебя пока не сбежала, значит, ты у меня ого-го! Так? Золото мое. Они ведь теперь сбегают. А твоя особенно. Теперь стало можно. А тогда...

- Поворот ты все-таки пропустил. Мало ли что! Я семьдесят лет за рулем провела и поворотов не пропускала. Это я не для газеты, я правду говорю. Придется возвращаться на хайвэй. Ну, ничего, не на крестины едем. Так вот, было у нас это туда-сюда по воскресным дням, а потом, как твой отец родился, и вовсе все кончилось. И ведь не то, чтобы он детей хотел. Не думаю. Но вот как Крэг родился, так и все. Сорок лет. Мы только обедали вместе, с открытыми шторами, при свете, чтобы соседи видели, что у нас все как у всех. Нас так воспитывали, и я думала, это нормально. И потом, от его туда-сюда не особенно-то разойдешься. Это же как все. Если мало есть, желудок сужается, а когда не это, то тоже. Подружки мне завидовали даже: «Везет тебе, Лорен, не пристает.» Тогда так было.

- Ну, вот, теперь ты правильно едешь. Теперь все прямо. Там тупик. Так вот, я все эти годы думала, и зачем он мне предложение сделал? Женился на мне зачем? Не неволил же его никто. Это наш брат, за черта пойдешь, лишь бы старой девой не остаться. А Жак меня два года промусолил. Проказник. Два года втроем ходили. Жак меня в кино пригласит, и дед твой за нами увяжется. Руки в карманы, молчит, идет поодаль, но идет. И везде так. Я даже привыкла, за два года, идет и идет. Но что за радость ходить с влюбленными третьим? А потом Жак исчез, а дед твой предложение мне сделал. Ну, мне думать было некогда, двадцать семь лет, шутка? А ему зачем? Он же мужчина, свободный человек. Вот и протлела я с ним сорок с лишним лет. Хорошо не пятьдесят. Во всем, внучек, надо находить хорошее.

- Хорошо, никого на парковке нет. Не больно-то народ горюет. Да и будний день. Дальше я на тебе повисну. По этой дорожке налево. Так я к чему? К телевизору. Я помню, почему я с телевизора начала. Он у меня целый день иногда включен, так, для присутствия. Ты садись, тут скамейка есть. Нет, это я устала, не взыщи. Так вот, Жак красавец был. Не наш. Русский. То есть не русский, а француз, но до того русский. Из Парижа. Семья его во Франции осталась, а он к нам как-то попал, через Сан-Франциско. У нас тогда иностранцев совсем не было. Юг, глубинка. Кто? Эти? Эти, может, и были. Наверное, были. Я не о том. Я тебе о настоящих иностранцах говорю. Их не было. Ну, пошли, тут два шага осталось. Вот. Фамилия, видишь, какая у него длинная? Одиннадцать букв. Он говорил, что дворянская. Я верю. Ты бы его видел… А я тогда ему сказала, что мы из швейцарцев. На всякий случай. Наши тогда все в швейцарцы и австрийцы подались. Твой отец хотел бы в них и остаться. А я тебе скажу: немцы мы чистые, и ты бы был, если бы твой отец… Ну, ладно, ладно, не буду. Во всем надо находить хорошее. Давай сядем. Шикарный памятник. И как Жак здесь оказался? Уехал, исчез, а потом узнаю: умер, погиб, и здесь похоронен. Почему здесь? Погиб он в сорок пятом году, видишь, тут написано: 1915-1945. Золотом: «Погиб при освобождении Европы от нацизма». От деда твоего и узнала, он мне сказал. Мы ведь сюда оба ездили, правда, не вместе…

Так вот, про телевизор. Забавнейшая история. Вспомнила я, сопоставила. Телевизор помог. Одно время там все про геев показывали: разрешать жениться или не разрешать. Пока я разобрала, что это такое… Так вот, что я тебе скажу. Тогда, конечно, и в голову такое не могло прийти, но дед твой, чтоб ему пухом, не за мной два года третьим ходил. Не про меня был треугольник. Может, Жак оттого и исчез? Не мог выбрать? Не хотел обижать? Опасался огласки? Не спросишь. Да только тело Жака твой дед сюда перевез, уж не знаю как. Больше некому. Потому мы и дом свой так долго купить не могли. Дорого это, покойников в такую даль возить и памятники с золотыми надписями заказывать. Он, кстати, тут же похоронен, я и забыла. Вон памятник, видишь? Иди, сходи к нему. Все же дед. И моя могила там же, отец твой место купил, а то дорожает все. А я тут посижу. Не буду, пока жива, навязывать ему свою компанию.

- Ну, все? Как ты быстро. Тогда пойдем, а то ехать далеко, и есть страшно хочется. Кутнем? Я тебя приглашаю, внучек.

Сладкая жизнь

Лежит Леся, лежит, не шевелится. Всю ночь пироги да булочки, хлеба да печенья. С повидлом, кремом, ягодой, орешками, посыпками, помадками, изюмом и маком. С вечера замесит, ночь печет, к утру погрузит, а там в город свезет. А как же? Загодя нельзя, клиентам обещано, и в объявлении у ней так: все свежее, с накануне, не то, как у других. Так уж она всегда, точно, свежее. Не схитрит, не пожалеет. Сама спечет, сама снесет. А кому ж? Сама.

- Тебе что, мальчик? Да ты поди сюда, какой тебе? Да ты про то не думай, кто тебя про это спрашивает? Бери, бери, ничего, не обеднею.

- А вам что? Сколько? Десять шоколадных, десять малиновых, десять ванильных. И то…

Улыбается Леся, сладкая женщина, sweet lady. Всегда к ней очередь. Сладкий у ней товар, жирный, ласковый, сам в рот просится.

- Мама, мама, сначала трубочку!

- Одну трубочку? Да шо так мало? Вон он худенький какой. Какую тебе? Шоколадную или ванильную? Не знаешь? Ну, на те, дитка, две трубочки, все в рост уйдет.

Улыбается Леся, а улыбка с левой стороны не вверх, а вниз, к земле, тянет.

- Что это у Вас?

- Да, перекосило, простудилась, верно, да так и осталось, как омертвело, что ль. -Да вы бы показались…

- Доктору-то? Да не, то ничего, работать не мешает, не болит, а шо лицо, ну, Бог с ним, с лицом. Наша порода такая, двужильная, куда им до нас, до херсонских…

Всю ночь пироги да булочки, хлеба да печенья. Рогалики, трубочки, пончики с вареньем. С клубникой, малиной, миндалем, ревенем, лимоном, кардамоном. Вафли сахарные, сухарики чесночные, печенки в мешочках, пирожные в коробочках. Чисто, ладно, аккуратно. Только поворачивайся, только успевай к протянутым рукам, чекам, монеткам, долларам. Ходовой товар, веселый, штучный. Рожки, язычки, полоски, хлебцы, коржики. Не видали тут таких, в супермаркетах своих. Еще, еще, кузов большой, налетай сердечные. Она еще напечет, накрутит, начинит.

Лежит Леся, да пора вставать. Разложить, завернуть, снести, да ехать. Далеко ехать, сто семьдесят километров, да в темноте, да, считай, по льду. Но ничего. Что темно, не привыкать, что ноги не идут, так расходятся, что руки немеют, да и такими можно. И встала Леся и пошла, и взялась, и несет. От печи к столу, от стола к двери, от двери к кузову. От кузова к двери, от двери к столу, от стола к печи. И опять. И опять. Утро стылое, кузов ледяной, подносы пудовые. На подносах буханки, на противнях торты, в формах кексы.

Кексы теплые, пол холодный. Между ними большая Леся лежит. Не шелохнутся на ней торты, не дрогнут халы. Тихо и чинно покоятся они, прижимая ее к чужой земле. Не отпустят больше. Скиснет тесто, засохнут начинки, остынет печь. Взойдет солнце. Кончилась сладкая жизнь.