В жизни даже самых великих деятелей искусства были, есть и будут тайные и явные их недоброжелатели. Классический пример тому - история Моцарта и Сальери, описанная А.С. Пушкиным. Антагонистами были М.В. Ломоносов и А.П. Сумароков, И.С.  Тургенев и И.Н. Гончаров... Мягко говоря, недолюбливали друг друга В.В. Маяковский и С.А. Есенин.

А.М. Топоров, худ. А.М. Махервакс
Николаевский краеведческий музей

Л.Н. Толстой однажды в Гаспре, прощаясь с А.П. Чеховым, прошептал ему на ухо:

- А всё-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы - еще хуже.

О Жорж Занд он же говорил так:

- Отвратительная женщина! Я не понимаю ее успеха.

Естественно, еще больше примеров неприятия творчества выдающихся писателей, композиторов или художников можно было найти в среде рядовых любителей искусства.

Скажем, немало критических слов о М.М. Зощенко, С.А. Есенине, М.М. Пришвине и др. высказали в 20-е годы минувшего века критики-крестьяне из знаменитой алтайской коммуны «Майское утро».

Топоров Г. Триптих "Майское утро", ч.1

Топоров Г. Триптих "Майское утро", ч.2

Топоров Г. Триптих "Майское утро, ч.3

Речь идет об уникальной книге «Крестьяне о писателях», увидевшей свет в московском Госиздате 85 лет тому назад - в 1930 году. Учитель Адриан Топоров в упомянутой выше коммуне, что находилась близ Барнаула, с 1920 по 1932 годы ежедневно проводил с малограмотными и неграмотными вовсе крестьянами чтение мировой и отечественной художественной литературы. Каким-то чудом он сумел убедить неразговорчивых в обыденной жизни сибирских кержаков высказаться по каждому из произведений.

Крестьяне о писателях, 1930

А диапазон услышанного коммунарами в мастерском артистическом исполнении А.М. Топорова был поразительным. Это сотни книг: от «Орлеанской девы» Шиллера и пьес Гамсуна - до Зощенко и Демьяна Бедного, от античных поэтов - до Блока и Пастернака, от Толстого и Достоевского - до Зазубрина и Серафимовича...

Атмосферу тех читок прекрасно иллюстрируют слова самого Адриана Митрофановича: «Как сейчас помню, читал я со сцены Пушкина, видел замерший зал, ощущал сотни воткнутых в меня глаз, и от этого в душе было сияние и лёгкий взлёт».[1]

Крестьянская критика была честной и непредвзятой. Даже Л.Н. Толстого не пощадили после прочтения «Хозяина и работника». Каждому произведению одного и того же автора коммунары воздавали должное по заслугам. За «Растратчиков» В.П. Катаев получил от них высшую похвалу, а за «Бездельника Эдуарда» - крепкую ругань. Не понравился как-то коммуне писатель М.М. Пришвин. Ему вынесли суровый приговор. Когда крестьянам указали, что сам Максим Горький хвалит этого автора, они ответили: «Ну, пущай ему Пришвин нравится. А вот нам сам Горький нравится, а Пришвин - нет».[2]

Под ураганный огонь коммунарской критики попал и будущий лауреат Нобелевской премии по литературе (1958) Б.Л. Пастернак за отрывок из его романа в стихах «Спекторский».[3] Было это в далеком 1928 году.

А.М. Топоров отмечал, что чтение текста в коммунаровской аудитории шло с большими потугами: «Публика много раз останавливала меня и просила перечитать «крутые места». Но повторения ничего не уясняли, и коммунары, смеясь и чертыхаясь, слушали чтение дальше. Смех и ругань пылали грубой злобой. Добродушной иронии, которой коммунары уснащают оценки безобидных поэтических благоглупостей, в речах о „Спекторском“ не слышалось».[4]

Крестьяне дружно отнесли Пастернака к тем современным писателям, которые отшибают читателей, доставляют им не удовольствие, а муку, не облегчают, а затрудняют овладение текстом.

       - Ничо нет понятного. Ничо к толку не произведено. Весь стих как стриженая курица — страшная! Не писать бы ему такие.

       - Тут и написано-то всего кол да перетыка.

       - Отдельно слова понятны, а вместе — нет.

       - Слова русские, понятные, но в них нет материалу.

       - Как-то на днях я челнок бабам сделал. Плохой вышел! Но люди догадались, что это челнок. А про этакой стих ничо не догадаешься.

Коммунары, наряду с такими произведениями, как «Плодородие» Вс. Иванова, «Материалы к роману» Б. Пильняка, «Рысь» И. Сельвинского, отнесли «Спекторского» в разряд вещей, написанных поспешно:

       - Писатель одно слово скажет понятное, а другое долго ждешь. Слова, как мухи, над ухом летят: ж-ж-ж!.., а ни одно к душе не льнет.

       - Хоть бы одно слово меня к себе помануло!

       - Ветром из головы выдуло все, что слышал.

Роман, как и некоторые творения В.Хлебникова, А. Белого и др., внушил им тревожные вопросы:

       - На что и кому эти стихи?  

       - Неужели новейшие авторы так оторвались от масс, что разучились говорить с ними по-людски?

       - Али уж теперь свыше просят от писателей непонятное?

Не глянулось им и скачкообразное, слишком динамичное изложение романа:

       - Так-то ребятишки делают. Сложут басенку: «скручен, связан, по хате скачет» - нескладно у них получается, а им хорошо… Не стих это, а наметка. Да вся путанная! Длинный стих. Плохие стихи повсегда длинные… Сборный стих.

       - Много насобирано! Сумасшедшая буря какая-то.

       - Как клубок ниток напутал – и ладно!

       - Связанных слов нисколь нетути. Добрый человек скажет одно слово, потом завяжет его, еще скажет, опять свяжет. Передние, средние и задние – все завяжет в одно. А в этом стиху слова, как скрозь решето, сыпятся и разделяются друг от дружки.

Словесными выкрутасами были признаны коммунарами отдельные пассажи из романа, наподобие таких:

                    Их возгласы увозят на возах,

                    Их обступают с гулом колокольни,

                    Завязывают заревом глаза

                    И оставляют корчиться на кольях.

 Не произвел роман впечатления и на самого Адриана Топорова, который был довольно тонким знатоком поэзии: «К моему стыду, я сам "Спекторского" не осилил и не смог бы вкратце передать его содержание. Несколько раз перед читкой и после читки "Спекторского" коммунарам я читал его целой фаланге сибирских поэтов, педагогов, агрономов, врачей и просто интеллигентных людей. Одни из них отказывались его слушать и понимать, другие, из любви к ребусам, разгадывали его, как "Апокалипсис", и в конце концов сознавались в непреодолимости пастернаковского сооружения».[5]

Крестьяне были еще более категоричны в своих выводах:

       - Хоть бы одно слово меня к себе помануло!

       - Ветром из головы выдуло все, что слышал.

       - По многим дорогам автор шел, никуда не пришел.

       - Ни то ни се.

       - Ни в какие ворота стих не лезет.

       - Вот плетень, так плетень! Сплетена небылица в лицах и в грязных тряпицах!

       - На что и кому эти стихи? Это издевательство над народом!

       - Лучше бы он написал какую-нибудь песню!

А два слушателя – Д.С. Шитиков и И.И. Тубольцев (по словам А.М. Топорова) - «от злобы на стихи оревом ревели! Они поносили "Спекторского" и несколько недель после читки его».[6]

Вывод коммунаров был зол, суров и единодушен: «Стихи "на мотиф" "Спекторского" есть особый вид казнокрадства, которое нужно немедленно уничтожить. Чепуха!»[7]

* * *

Автор настоящей публикации в силу своей недостаточной квалификации и ряда других причин не ставил задачей доскональный литературоведческий разбор «Спекторского» или соответствующей главы «Крестьян».

Искренне надеюсь также, что почитатели творчества великого поэта не сочтут ее литературным хулиганством. Ведь так было... А историю, как известно, не перепишешь.

 «Низовая критика художественной литературы - не закон. На обязательность она не претендует», - так считал и сам Адриан Топоров.[8]

А.М. Топоров в молодые годы

Но ведь и без учета читательского восприятия художественного произведения в различных социальных группах это самое произведение не может быть оценено достаточно полно. И, возможно, теперь кому-то более понятными станут слова В.В. Маяковского о романе: «Спекторский“?.. Пятистопным ямбом писать… За что боролись?..»[9]

Добавим, что после публикации полного текста произведения в 1931 году в ГИХЛе проводилось чтение Б.Л. Пастернаком своего романа с его последующим обсуждением. За небольшим исключением слушатели сходились во мнении о художественной несостоятельности вещи, композиционной слабости и отсутствии сюжетной связи. Да и сама та публикация оказалась возможной только после вмешательства влиятельных друзей писателя. Упоминание об этом содержится у А.Ю. Сергеевой-Клятис во вступительном слове к одной из современных публикаций романа «Спекторский».[10]

Там же содержится ссылка на высказывания самого Пастернака о своем детище. Однажды он написал Осипу Мандельштаму: «Сейчас, правив ремингтонный список Спекторского, дал себе слово не видеть правды. Он скучен и водянист, но я буду сдерживаться, сколько будет возможности, а то вещи конец, а я ее хочу написать».[11]

Еще более резким был поэт, отправляя рукопись романа в Ленгиз: «Я знаю, что это — неудача, но не знаю, мыслимо ли ее опубликованье?»[12]

С тех пор прошли многие годы. Давно на небесах и Борис Пастернак, и Адриан Топоров, и «белинские в лаптях», как назвал когда-то коммунаров-критиков один из московских журналистов.[13] Творчество поэта уже много лет не нуждается в чьем-либо заступничестве. Его произведения издаются по всему миру, их изучают в школах и ВУЗах, на этом материале написано множество восторженных научных и литературоведческих трудов.

Однако остается священным право каждого человека высказать свое искреннее мнение о том или ином явлении жизни или искусства. Лишь бы это не вело к столь необратимым и тяжелым последствиям, как это случалось, скажем, в годы сталинизма.

Посему пусть живут в веках не только стихи и проза одного из величайших литераторов современности, но и уникальный культурологический опыт Адриана Топорова, аналога которому в мире нет и по сегодняшний день.