Павел Нерлер. Посланцы с того света

Различные источники донесли до нас имена более чем 40 человек, находившихся с Осипом Мандельштамом (далее О.М.) в одном лагере и так или иначе пересекавшихся с ним, по меньшей мере разговаривавших.

Алексеев – шофер советского посольства в Шанхае (Ю. Моисеенко);

Александров Гилель Самуилович, гебраист (Герчиков);

Архангельский – уголовник (Н.М.[3], со ссылкой на К. Хитрова);

Атанасян Вазген – врач в лагерной больнице (И. Поступальский);

Бейтов Семен – филателист из Иркутска (Ю. Моисеенко);

Буданцев Сергей Федорович – прозаик и поэт, член группы «Центрифуга» (Д. Злобинский);

Ваганов – молчун, в арестантском халате из серого сукна (Ю. Моисеенко);

Вельмер Владимир – священник, вместе с Ю. Моисеенко были и во Владивостоке, и в Мариинских лагерях (Ю. Моисеенко);

Гарбус Лев – артист-чечеточник, староста 11 барака (Д. Маторин);

Гриценко Николай Иванович – военнопленной Первой мировой (Ю. Моисеенко);

Дадиомов Михаил Яковлевич: «бывший альпинист» (В. Меркулов, М. Ботвинник);

Жаров из Коми – инженер-мелиоратор (Ю. Моисеенко);

Ковалев Иван Никитич – пожилой, крепкий человек, белорус-переселенец, жил в Благовещенске, куда его мальчиком привезли родители. Пчеловод, охотник на медведей, сибиряк: его почему-то комиссовали и не отправили на Колыму. Ковалев ухаживал за О.М.: приносил ему еду, доедал за ним (Ю. Моисеенко);

Крепс Евгений Михайлович (Н.М.; М. Лесман; П. Нерлер);

Кузнецов Николай Николаевич – из верхнеудинских политкаторжан (Ю. Моисеенко);

Мизик Ян Матвеевич – политэмигрант, отец двух дочерей (Ю. Моисеенко);

Пекурник Николай – инженер завода № 22 (Ю. Моисеенко);

Переверзев Валерьян Федорович (Д. Злобинский);

Ручьев (Кривощеков) Борис Александрович – поэт из Магнитогорска;

Смородкин Михаил Павлович – художник (К. Хитров);

Стадниченко Николай – буденовец-инвалид из 1-й Конной (Ю. Моисеенко);

Сапоненко – начальник отдела стандартизации (Ю. Моисеенко);

Соболев Виктор Леонидович (В.М., М. Ботвинник);

Тетюхин Дмитрий Федорович – заключенный (П. Нерлер);

Харламов – студент МГУ, 22-23 лет (Ю. Моисеенко);

Хинт (Н.М., со слов Ю. Казарновского и С. Хазина);

Цебирябов Евгений Иннокентьевич, инженер, староста 4-й палаты (И. Поступальский);

Чистяков Иван Васильевич, заведующий 4-й палатой в больнице (И. Поступальский);

Некоторые приехали сюда прежде Мандельштама: Дмитрий Маторин, Василий Меркулов, Евгений Крепс, Давид Злобинский. Гилель Александров, Борис Ручьев.

Другие – приехали сюда вместе с ним, в одном эшелоне. Но задокументированы контакты лишь с двумя из них – с Константином Хитровым и Романом Кривицким.

Иные приехали в лагерь позднее Мандельштама: Юрий Моисеенко, Юрий Казарновский, Сергей Цинберг.

Один – Хинт – возвращался с Колымы на переследствие.

Многие жили с ним в одном бараке: Иван Милютин, Казарновский, Моисеенко, Иван Ковалев, Владимир Лях, Степан Моисеев и Иван Белкин.

В других бараках, но в той же зоне «контриков» жили Хитров, Хазин, Злобинский, Меркулов, Крепс, Маторин[4] и Цинберг.

Одних со временем увезли на Колыму – Милютина, Маторина, Крепса и Хитрова.

Других – Меркулова, Злобинского и Моисеенко – в Мариинские лагеря.

В Мариинские лагеря, наверняка попал бы и Мандельштам, останься он жив.

Но немало было таких, кто хоть и не был на пересылке одновременно с О.М., но кто жадно ловил и собирал любые слухи и сведения о нем, кто бы их ни привез. Из таких – Юлиан Оксман, Игорь Поступальский, Варлам Шаламов, Нина Савоева, Юрий Домбровский.

«брянский агроном М.», или Василий Меркулов (1952, около 1968, 1971)

Самым первым по времени свидетелем – и посланцем с того света – оказался поэт Юрий Алексеевич Казарновский, встреченный Н.М. в Ташкенте еще в 1943 году.

Вторым в этом ряду оказался ленинградский физиолог Василий Лаврентьевич Меркулов, или тот, кого Илья Эренбург аттестует в своих мемуарах «брянским агрономом М.»

Выполняя просьбу О.М., он пришел к Эренбургу еще в 1952 году, то есть еще при жизни Сталина. Комментируя этот визит, Н.Я., находившаяся тогда в Ульяновске, отмечает: «…Никто другой из советских писателей, исключая Шкловского, не принял бы в те годы такого посланца. А к писателям-париям сам посланец не решился бы зайти, чтобы вторично не угодить на тот свет»[5].

Рассказанное Меркуловым Н.Я. уже знала со слов Казарновского. Существенных противоречий между ними не было: «Он считал, что О. М. умер в первый же год, до открытия навигации, то есть до мая или июня 39 года. М. довольно подробно передал разговор с врачом, на счастье, тоже ссыльным и понаслышке знавшим Мандельштама. Врач говорил, что спасти О. М. не удалось из-за невероятного истощения. Это подтверждается сообщением Казарновского о том, что О. М. боялся есть, хотя, конечно, лагерная пища была такая, что люди, отнюдь не боявшиеся есть, превращались в тени. В больнице О. М. пролежал всего несколько дней, а М. встретил врача сразу после смерти О. М.»[6]

Следующий фрагмент, сохранившийся в архиве Н.М., представляется не чем иным, как записью, сделанной ею после разговора с самим Меркуловым, состоявшегося, предположительно, не ранее 1968 года[7]:

Виктор (Литература. Учитель танцев, библиотека).

Стрелка вправо одежда (правильно) [пальто на сахар]

Гарбус – эстрадник (В сентябре письмо от меня)

[Кэта стрелка вправо с червями] (Немец-врач) [Вайсбург – особист протестует]

(Читал стихи о Сталине за сахар) [Перевод – Петрарки]

О самом Василии Лаврентьевиче Меркулове (1908-1980), докторе биологический наук и ученике А.А. Ухтомского. Он родился 3 февраля 1908 г. в Иваново-Вознесенске. Окончил биологический факультет ЛГУ, с военного учета снят как инвалид. Служил доцентом в Педагогическом институте им. Покровского и научным сотрудником Всесоюзного Институте экспериментальной медицины. В день сообщения о расстреле Каменева директор этого института профессор Никитин выбросился из окна, после чего все его сотрудники, в том числе и Меркулов, были арестованы.

Из ВЛКСМ Меркулова исключили как антисоветчика, а 2 июля 1937 года был арестован сержантом гб Максимовым – уже как участник контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации, ведшей активную борьбу против ВКПб и советской власти. Назавтра (3 июля) – первый допрос (следователь Смирнов), и уже 16 июля ему предъявили постановление о привлечении его к ответственности по ст. 58.10 и 58.11.

На пересылку он попал 3 февраля 1938 года, попал в отсев из-за травмы ноги (у него были раздроблены пальцы на стопе) и устроился раздатчиком талонов на хлеб. Большую часть срока отбывал в Мариинске, где плел корзины и вязал варежки для фронта (количество петель в варежках запомнилось ему на всю жизнь). Из заключения освободился только в сентябре 1946 года (сразу же по прибытии в Ленинград был помещен в больницу, где пролежал больше года; позднее ему ампутировали ногу).

Окончательно вернулся в Ленинград лишь в 1956 году, работал одно время вместе с Е.М. Крепсом и даже был его заместителем в Комиссии по творческому наследию И.П. Павлова.

Лесман встречался с Меркуловым 9 сентября 1971 года, то есть через 10 дней после своей встречи с Крепсом. Меркулов рассказал об устройстве лагеря, о том, что бараки с 7 по 14, в т. ч. и «мандельштамовский» 11-й барак, относились ко второй внутренней мужской зоне.

Наиболее странные сведения из тех, что сообщил Меркулов, – это время приезда О.М. в лагерь (между 15 и 25 июня 1938 года) и время смерти:

«Мандельштам находился во второй зоне. С Мандельштамом я познакомился довольно печальным образом. Распределяя хлеб по баракам, я заметил, что бьют какого-то щуплого маленького человека в коричневом кожаном пальто. Спрашиваю: «За что бьют?» В ответ: «Он тяпнул пайку». Я заговорил с ним и спросил, зачем он украл хлеб. Он ответил, что точно знает, что его хотят отравить, и потому схватил первую попавшуюся пайку в надежде, что в ней нет яду. Кто-то сказал: «Да это сумасшедший Мандельштам!»

До отправки на «Вторую речку» Мандельштам сидел на Лубянке, в камере с князем Мещерским, с которым спорил о судьбах России. Через несколько недель Мандельштама вызвали на допрос, били. Он понял, что ему не устоять, и подписал все. По окончании следствия был перевезен на Таганку, а потом отправлен на восток.

Мой товарищ, москвич, встречался с Мандельштамом у Александра Гавриловича Гурвича (физиолог, двоюродный брат О. Мандельштама), знал его стихи, поэтому Мандельштам вошел в нашу компанию.

В этот начальный период пребывания Мандельштама на «Второй речке» его физическое и душевное состояние было относительно благополучно. Периоды возбуждения сменялись периодами спокойствия. На работу его не посылали. Когда Мандельштам бывал в хорошем настроении, он читал нам сонеты Петрарки, сначала по-итальянски, потом – переводы Державина, Бальмонта, Брюсова и свои. Он не переводил «любовных» сонетов Петрарки. Его интересовали философские. Иногда он читал Бодлера, Верлена по-французски. Среди нас был еще один человек, превосходно знавший французскую литературу, – журналист Борис Николаевич Перелешин, который читал нам Ронсара и других. Он умер от кровавого поноса, попав на Колыму.

Читал Мандельштам также свой «Реквием на смерть А. Белого», который он, видимо, написал в ссылке. Он вообще часто возвращался в разговорах к А. Белому, которого считал гениальным. Блока не очень любил. В Брюсове ценил только переводчика. О Пастернаке сказал, что он интересный поэт, но «недоразвит». Эренбурга считал талантливым очеркистом и журналистом, но слабым поэтом.

Иногда Мандельштам приходил к нам в барак и клянчил еду у Крепса. «Вы чемпион каши, – говорил он, – дайте мне немного каши!» ⁷

С Мандельштама сыпались вши. Пальто он выменял на несколько горстей сахару⁸. Мы собрали для Мандельштама кто что мог: резиновые тапочки, еще что-то. Он тут же продал все это и купил сахару.

Период относительного спокойствия сменился у него депрессией. Он прибегал ко мне и умолял, чтобы я помог ему перебраться в другой барак, так как его якобы хотят уничтожить, сделав ему ночью укол с ядом. В сентябре – октябре эта уверенность еще усилилась. Он быстро съедал все, был страшно худ, возбужден, много ходил по зоне, постоянно был голоден и таял на глазах.

В связи с массовыми поносами и цингой в лагере были спешно сколочены большие фанерные бараки, даже не достроенные до земли. Они находились в зоне бытовиков. Я был направлен туда для наведения порядка среди бытовиков, но продолжал навещать Мандельштама, которому становилось все хуже и хуже. Я уговорил его написать письмо жене и сообщить, где он находится.

В начале октября Мандельштам очень страдал от холода: на нем были только парусиновые тапочки, брюки, майка и какая-то шапчонка. В обмен на полпайки предлагал прочесть оба варианта своего стихотворения о Сталине (хотя до сих пор отрицал свое авторство и уверял, что все это «выдумки врагов»). Но никто не соглашался. Состояние Мандельштама все ухудшалось. Он начал распадаться психически, потерял всякую надежду на возможность продолжения жизни. При этом высокое мнение о себе сочеталось в нем с полным безразличием к своей судьбе.

Однажды Мандельштам пришел ко мне в барак и сказал: «Вы должны мне помочь!» – «Чем?» – «Пойдемте!»

Мы подошли к «китайской» зоне (китайцев к этому времени уже вывезли – хасанские события увеличили этап). Мандельштам снял с себя все, остался голым и сказал: «Выколотите мое белье от вшей!». Я выколотил. Он сказал: «Когда-нибудь напишут: «Кандидат биологических наук выколачивал вшей у второго после А. Белого поэта». Я ответил ему: «У вас просто паранойя».

Однажды ночью Мандельштам прибежал ко мне в барак и разбудил криком: «Мне сейчас сделали укол, отравили!». Он бился в истерике, плакал. Вокруг начали просыпаться, кричать. Мы вышли на улицу. Мандельштам успокоился и пошел в свой барак. Я обратился к врачу. К этому времени было сооружено из брезента еще два барака, куда отправляли «поносников» умирать. Командовал бараками земский врач Кузнецов (он работал когда-то в Курской губернии). Я обратился к нему. Он осмотрел Мандельштама и сказал мне: «Жить вашему приятелю недолго. Он истощен, нервен, сердце изношено, и вообще он не жилец». Я попросил Кузнецова положить Мандельштама в один из его бараков. В этих бараках был уход, там лучше кормили, топили в бочках из-под мазута. Он ответил, что у него и так полно и что люди мрут как мухи.

В конце октября 1938 г. Кузнецов взял Мандельштама в брезентовый барак. Когда мы прощались, он взял с меня слово, что я напишу И. Эренбургу: «Вы человек сильный. Вы выживете. Разыщите Илюшу Эренбурга! Я умираю с мыслью об Илюше. У него золотое сердце. Думаю, что он будет и вашим другом». О жене и брате Мандельштам не говорил. Я вернулся в барак. Перед праздником (4–5 ноября) Кузнецов разыскал меня и сказал, что мой приятель умер. У него начался понос, который оказался для него роковым.

Никаких справок родственникам умерших администрация не посылала. Вещи умерших распродавались на аукционе. У Мандельштама ничего не было.

“Черная ночь, душный барак, жирные вши” – вот все, что он мог сочинить в лагере»[9]

Встречалась Н.Я. и со своим однофамильцем, Самуилом Яковлевичем Хазиным.

По словам Казарновского, услышав о том, что на пересылке находится человек по фамилии Хазин, О.М. попросил его «…пойти с ним отыскать его, чтобы узнать, не приходится ли он мне родственником. Мы оказались просто однофамильцами».

Хазин рассказал ей, что О.М. «…умер во время сыпного тифа, а Казарновский эпидемии тифа не упоминал, между тем она была, и я о ней слышала от ряда лиц. <…>

Сам Хазин человек примитивный. Он хотел познакомиться с Эренбургом, чтобы рассказать ему о своих воспоминаниях начала революции, в которой он участвовал вместе со своими братьями, кажется, чекистами. Именно этот период сохранился у него в памяти, и все разговоры со мной он пытался свести на свой былой героизм...»[10]

Прочтя мемуары Эренбурга, Хазин написал ему, и Эренбург устроил ему встречу с Н.Я. Хазин рассказал ей, что видел О. М. дважды: в первый раз – когда О. М. пришел к нему с Казарновским и, во второй, когда он свел его к лагернику, который его разыскивал.

Свидание с Хазиным состоялось летом 1962 года. Н.Я. жила в Тарусе и, видимо, совместила встречу Хазиным с приездом в Москву. Сохранилась ее беглая запись об этой встрече:

«28 июля 1962. <…> В Москве: поездка за Болшево[11] к Хазину – не родственнику. Мне еще К[азарновский] говорил, что О. М. в лагере разыскал моего однофамильца, чтобы спросить, не родственник ли он мне. Тот, по словам К[азарновского], принял О.М. весьма холодно. Он ничего не мог сказать, кроме изложенного в письмах. Свидеться хотел, чтобы завязать знакомство. Его мечта – писать мемуары о тех событиях, свидетелем которых он был. Для этого ищет путей. Лагерь его не интересует совершенно, а только родное местечко и “история революции”, т. е. из его местечковых знакомых, которые как-то участвовали в событиях 17-20 годов или выбились в люди в эти годы.

По профессии он инженер, но от него попахивает чекой; мне вдруг показалось, что из такого в лагере можно было сделать отличного стукача. Видимо, отличный читатель Эренбурга, хотя и ругает его в духе послевоенного нападения на его военную публицистику: "немцы тоже люди… немецкий народ...". Чем-то, я подумала, он должен быть похож на рядового американца, которого я никогда не видела. Трагедия полуобразования»[12]

В письме к А.К. Гладкову от 17 декабря 1962 года Н.Я. вспоминала об этой летней встрече: «Смерть на пароходе – явная легенда. Их будет еще много. Пусть. Этим летом я видела незамысловатого типа, встречавшего О.Э. в лагере. По его версии – видимо точной – О.Э. умер на Второй речке между ноябрем 38 и январем 39 года. В самом начале января он вышел из больницы – подтверждает тиф и все прочее, уже знал о смерти О.Э. Лучше смерть – бросить в море, чем в яму. А впрочем, все одно»[13].

Тем не менее то, что сообщил Хазин, было очень ценно и важно.

Вот только – «Можно ли положиться на сведения Казарновского и Хазина?

Лагерники в большинстве случаев не знают дат. В этой однообразной и бредовой жизни даты стираются. Казарновский мог уехать – когда и как его отправили, так и осталось неизвестным – до того времени, как О. М. выпустили из больницы. Слухи о смерти О. М. тоже ничего не доказывают: лагеря живут слухами. Разговор М[еркулова] с врачом тоже не датирован. Они могли встретиться через год или два...

Никто ничего не знает. Никто ничего не узнает ни в кругу, оцепленном проволокой, ни за его пределами. В страшном месиве и крошеве, в лагерной скученности, где мертвые с бирками на ноге лежат рядом с живыми, никто никогда не разберется.

Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб.

<…> Вот все, что я знаю о последних днях, болезни и смерти Мандельштама. Другие знают о гибели своих близких еще меньше»[14].

Н.Я. пишет: «Хазин говорит, что встреча О. М. с этим разыскивающим его человеком была очень трогательной. Ему запомнилось, будто фамилия этого человека была Хинт и что он был латыш, инженер по профессии. Хинта пересылали из лагеря, где он находился уже несколько лет, в Москву, на пересмотр. Такие пересмотры обычно кончались в те годы трагически. Кто был Хинт, я не знаю. [Это был соученик Евг. Эмильевича.[15]] Хазину показалось, будто он школьный товарищ О. М. и ленинградец. В пересылке Хинт пробыл лишь несколько дней. И Казарновский запомнил, что О. М. с помощью Хазина нашел какого-то старого товарища»[16].

«Инженер Хинт» – это, казалось бы, не самый сложный случай для идентификации солагерника О. М. Его привел в 11-й барак посреди ночи тот самый Хазин, которого О.М. с Казарновским разыскали незадолго до этого. Накануне его привезли с Колымы, Хинт ехал на запад на переследствие. Был он, по словам Хазина, латышом (но скорее всего – эстонцем) и ленинградцем, и еще, кажется, школьным товарищем Евгения Мандельштама. Сама их встреча, по словам Хазина, была очень трогательной.

Однако рабочая гипотеза, что этим Хинтом мог быть Иоханнес Александрович Хинт (1914-1985) – известный эстонский изобретатель и лауреат Ленинской премии СССР за 1962 год, а впоследствии политический заключенный, младший брат эстонского писателя Ааду Хинта (1910-1989), – не подтвердилась.

Первой эту гипотезу сформулировала сама Н.Я. В одном из своих первых писем из Пскова, куда она переехала в сентябре 1962 года, она спрашивала свою эстонскую корреспондентку – Зару Григорьевну Минц: «Знаете ли вы эстонского писателя по фамилии Хинт? Не его ли отец (кажется, инженер, может, лауреат?) или родственник встретился с О.М. на Дальнем Востоке? Как бы мне узнать что-нибудь про Хинта?»[17].

В «Воспоминаниях» Н.Я. резюмировала: «Мне следовало бы принять меры, чтобы разыскать Хинта, но в наших условиях это невозможно – ведь не могу же я дать объявление в газету, что разыскиваю такого-то человека, видевшего в лагере моего мужа...»[18]

После того, как загадка имени даже «физика Л.» разрешилась, «инженер Хинт» остается, кажется, последним нераскусанным орешком такого рода.

А.Я. Разумов, составитель бесконечного «Ленинградского мартиролога», сообщил мне, что в его картотеках значится «Хинтт Юганес Янович, 1905 г. р.», проходивший по групповому делу, суть которого и год производства точно не известны[19].

Что стало с Юганесом Хинттом – неизвестно, но время, когда его вызвали на переследствие (своего рода пересменок между Ежовым и Берией), было весьма перспективным именно для того, чтобы выжить.

В то же время смущает отсутствие упомянутого Хазиным «лагерного опыта». Да и возраст Ю. Хинтта исключает совместную учебу не только с О.М., но и с его младшим братом.

О последних днях Мандельштама рассказал еще один очевидец – Давид Исаакович Злобинский, написавший Эренбургу в феврале 1963 года. Прошло два с лишним года после выхода номера «Нового мира» с «брянским агрономом М.», и все это время Злобинский боролся со своими страхами и собирался с духом для того, чтобы написать Эренбургу!

Давно уже – почти два года – собираюсь вам написать по поводу одного места в 1-м томе ваших воспоминаний. «Люди, годы, события». Речь идет о судьбе О. Мандельштама. Вы пишете (со слов брянского агронома В. Меркулова, посетившего вас в 1952 году) о том, что О. Мандельштам в конце 1938 года погиб на Колыме. Уже находясь в заключении, в тяжелейших условиях Бериевской Колымы, О. Мандельштам – по словам В. Меркулова – сохранил бодрость духа и преданность музе поэзии: у костра он читал своим товарищам по заключению сонеты Петрарки. Боюсь, что конец Мандельштама был менее романтичен и более ужасен.

О. Мандельштама я встретил в конце лета или в начале осени (то ли конец августа, то ли середина сентября) 1938 года не на Колыме, а на Владивостокской «пересылке» Дальстроя, т. е. управления Колымских лагерей.

На этой пересылке оседали только отсеянные медицинской комиссией (вроде меня). Остальные, – пробыв некоторое время на пересылке, – погружались в пароходы и отправлялись в Колыму. На наших глазах проходили десятки тысяч людей.

Я и мои друзья, любящие литературу, искали в потоке новых и новых порций прибывающих с запада зеков – писателей, поэтов и, вообще, пишущих людей. Мы видели Переверзева[20], Буданцева[21], беседовали с ними. В сыпнотифозном больничном бараке, куда я попал в декабре 1938 года, мне говорили, что в одном из отделений барака умер от сыпняка Бруно Ясенский.

А О. Мандельштама я нашел, как я уже писал, задолго до этого – в конце лета или в начале осени. Клопы выжили нас из бараков, и мы проводили дни и ночи в зоне в канавах (водосточных). Пробираясь вдоль одной канавы, я увидел человека в кожаном пальто, с «хохолком» на лбу. Произошел обычный «допрос»:

Я потащил его к своим друзьям... И он – в водосточной канаве – читал нам (по памяти, конечно) свои стихи, написанные в последние годы и, видимо, никогда не издававшиеся. Помню – об одном стихотворении, особенно понравившемся нам, он сказал:

– Стихи периода Воронежской ссылки. Это – прорыв... Куда-то прорыв...

Он приходил к нам каждый день и читал, читал. А мы его просили: еще, еще.

И этот щупленький, слабый, голодный, как и все мы, человек преображался: он мог читать стихи часами. (Конечно, ничего записывать мы не могли – не было бумаги, да и сохранить от обысков невозможно было бы.)

А дальше идет вторая часть – очень тягостная и горькая. Мы стали (очень быстро) замечать странности за ним: он доверительно говорил нам, что опасается смерти – администрация лагеря его хочет отравить. Тщетно мы его разубеждали – на наших глазах он сходил сума.

Он уже перестал читать стихи и шептал нам «на ухо» под большим секретом о все новых и новых кознях лагерной администрации. Все шло к печальной развязке... Куда-то исчезло кожаное пальто... Мандельштам очутился в рубищах... Быстро завшивел... Он уже не мог спокойно сидеть – все время чесался.

Однажды утром я пошел искать его по зоне – мы решили повести его (хотя бы силой) в медпункт – туда он боялся идти, т. к. и там – по его словам – ему угрожала смерть от яда. Обошел всю зону – и не мог его найти. В результате расспросов удалось установить, что человека, похожего на него, находящегося в бреду, подобрали в канаве санитары и увезли в другую зону в больницу.

Больше о нем мы ничего не слышали и решили, что он погиб.

Может быть, он окреп, выздоровел, и его отправили на Колыму? Маловероятно. Во-первых, он был в очень тяжелом состоянии; во-вторых, навигация закончилась в 1938 году очень рано – кажется, в конце сентября или в начале октября – из-за неожиданно вспыхнувшей эпидемии сыпного тифа.

Невольно настораживает фамилия и инициалы «брянского агронома» В. Меркулова...

В числе нашей группы любителей литературы был Василий Лаврентьевич Меркулов – ленинградский физиолог. Но на Колыме он не был – его вместе со мной и другими, оставшимися в живых после эпидемии, направили в Мариинск, где мы и пробыли до освобождения – сентября 1946 г.

Наш Меркулов ничего не мог знать о колымском периоде жизни Мандельштама, если тот действительно туда попал. Какой же Меркулов вам это сообщил? Однофамилец? Или наш, решивший приукрасить события и придать смерти Мандельштама романтический ореол?

Вот все, дорогой Илья Григорьевич, что я считал себя обязанным вам сообщить.

В постскриптуме автор письма просил И. Эренбурга держать его имя в секрете: «И культа нет, и повеяло другим ветром, а все-таки почему-то не хочется "вылезать" в печать с этими фактами. Могу только заверить вас, что все написанное мною – правда, и только правда».

От Эренбурга письмо попало к Н.Я., но его содержание никак – хотя бы под инициалом – не отражено в ее «Воспоминаниях» (интересно бы понять – почему?). Н.Я. передала письмо А.А. Морозову для дальнейших контактов, но тот не смог разыскать Злобинского по указанному в письме адресу[22]. В результате письмо хранилось и сохранилось у него и было включено в морозовские примечания к первому изданию «Воспоминаний» Н.Я. Мандельштам на родине[23].

Однако в 1968 году между Д. Злобинским и Н.Я. установился и прямой контакт, о чем свидетельствуют его письма к ней[24], а также запись беседы Ю.Л. Фрейдина со Злобинским, состоявшейся 16 февраля 1974 года и дополненной письмом Злобинского от 18 февраля[25].

Из них мы узнаем некоторые интересные подробности о Мандельштаме в лагере, но прежде всего о самом Злобинском. В 1920-е гг. он начинал свою журналистскую карьеру в Харькове, в частности, в 1926 году работал в «Харьковском пролетарии»[26] помощником редактора. Затем, видимо, перебрался в Москву и работал в «Комсомольской правде».

Сам он был арестован летом 1937 года, во Владивосток на пересылку (он называл ее «транзитной колонией») прибыл в июле 1938 года. Осенью встретил на ней О.М.

Приведу дайджест того, что он рассказал собеседнику, не смущаясь повторами по сравнению с тем, он сообщал в письме Эренбургу.

«Сидит в канаве человек в кожаном пальто, такой хохолок. Сидит с безучастным видом, будто не от мира сего.

Из поэтов 20-х гг. – Безыменский, Жаров, Уткин – О.М. признавал только Светлова.

Однажды О.М. попросился в наш барак почитать стихи – «Цикл воронежских стихов» – стиховой прорыв, так сам называл.

Стал опускаться. Мучали паразиты – сидит и чешется.

Какие-то отсутствующие глаза, бормочет что-то. Мне нужно уйти, потом исчез.

Недели три с нами был, не выдержал. На работу не ходил, никто его не мучил. Но никакой хватки, никакого умения приспособляться. Ничего не мог делать.

Все опасался, что его отравят. – Да кто же? Вы меня опасаетесь? – Нет, но вообще.

Врач из Ногинска. «Я в ужасном состоянии, ПОЙДЕМТЕ К ВРАЧУ! Решил, пойду поговорю со старостой.

Ищу его, ищу – а его вчера увезли в больницу, в 1-ю зону. Это было в октябре. В декабре у нас был карантин».

У самого Злобинского были никуда не годные позвоночник и легкие, из-за чего медкомиссия УСВИТЛа выбраковала его почти сразу: нахлебники-калеки были Колыме не нужны. Он, как и О.М., попал в отсев, но, заболев в конце года сыпняком, до апреля 1939 года, как и Моисеенко, пробыл в больнице.

Вскоре после выписки (то есть еще весной 1939 года) Злобинского перевели в Мариинск, а еще позднее – в поселок Свободный, центр Бамлага. Тамошний начальник проявил к нему большое внимание и назначил учетчиком.

В Мариинске он встретил своих «старых знакомых» по пересылке – Василия Меркулова[27], преподавателя западных танцев Леонида Соболева[28] и мастера спорта по альпинизму[29], но никто из них больше не видел Мандельштама.

После реабилитации Злобинский работал где-то за Новым Иерусалимом. Фрейдину он говорил, что чья-то байка в «Литературке» о двух якобы разобранных половицах и о побеге О.М. из лагеря – «форменная белиберда»! Ю. Фрейдин при встрече, по-видимому, передал ему томик О.М. в «Библиотеке поэта». В своем письме[30] Злобинский, во-первых, благодарит Н.Я., во-вторых, просит ни в коем случае не использовать его рассказы «для широкой публичной информации» и вообще не упоминать его имя «даже в частных разговорах»[31].

Среди законспирированных информантов Н.Я. – один «физик» («Л.») и два поэта: «Д.» и «Р.». «Д.» – это Домбровский, а кто же «Р.»?

Довольно долго о нем было ничего не известно, кроме того, что его рассказ передал Н.Я. Борис Слуцкий, что произошло это скорее всего в 1964 или 1965 году (упоминание «Р.» успело войти в главу «Последняя дата»[32]) и что прямой контакт между Н.Я. и «Р.» не состоялся.

Н.Я. упомянула его в одном абзаце этой главы – и скорее даже не как свидетеля, а как образец мифотворчества:

«Есть и рассказы “реалистического” стиля с обязательным участием шпаны.

Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали “поэта”. Р. испугался ночных гостей – чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О.М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно: “Вторая речка”, пересыльный лагерь под Владивостоком. Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил»[33].

«Поэт Р.» – это Борис Александрович Кривощеков, по псевдониму Ручьев (1913-1973), которому Виктор Астафьев приписывает авторство классической песни про Ванинский порт[34]. Арестовали Ручьева в Златоусте 26 декабря 1937 года, а 28 июля 1938 года ему присудили «десятку» – срок, который он отбыл полностью, в основном в Оймяконе. Если летом-осенью 1938 года Ручьев задержался на владивостокской пересылке до конца навигации, то их встреча с О.М. более чем возможна.

Существует несколько иная версия ручьевского рассказа о встрече с Мандельштамом – менее мифологизированная, зато куда более правдоподобная. В ее основе – то, что Ручьев рассказал Юрию Георгиевичу Функу, старейшему врачу и краеведу Магнитки, а тот, в свою очередь и много позже, пересказал журналисту «Челябинского рабочего» Юрию Кормильцеву:

«Однажды кто-то из больничной обслуги крикнул мне: "Борька, с этапа прибыл какой-то Мандельштам. Он уже не встает. Все время бормочет стихи". Я мигом туда. Вижу – седой, бледный и худущий старик. Истощенный до невозможности. Обомлел я: ведь передо мною был сам Осип Мандельштам! Я схватил его руки – тонкие и прозрачные, как у ребеночка. Встал перед ним на колени. Наклонился к самому его уху и говорю: "Осип Эмильевич, здравствуйте! Я уральский поэт Ручьев". А он каким-то нездешним уже голосом чуть слышно шепчет: "Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел лишь до средины..." И умолк. А я, замерев, жду продолжения и слышу только жуткую тишину. Он что – забыл или отключился? "... сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся", – продолжаю я прерванное стихотворение. Осип Эмильевич слабо пожал мне руку. А в эту минуту раздается: "Борька, где ты? Тебя Белый ищет!" Вскакиваю. Снова беру безжизненные руки поэта, бережно пожимаю их. И мчусь к врачу, которому срочно понадобился зачем-то. Мандельштама я больше не видел, его увезли в другое место, где он и скончался, как мне сказали потом...»[35].

Если память Ручьева или память Функа ни в чем их не подвела, то встреча Ручьева с Мандельштамом состоялась скорее всего в самом конце ноября, когда поэт оказался в лагерной больнице.

Седьмой и не слишком убеждающий свидетель:

Среди записей Н.Я., обнаруженных в последнее время в ее архиве, есть свидетельство о посещении ею летом 1966 года Филиппа Ильича Гоппа (1906-1978):

«Сейчас поток людей, встречавшихся с Мандельштамом в пересыльном лагере, резко уменьшился. Они вымирают. Умер уже и Казарновский[36], и инженер Л., с которым О.М. переносил камни[37]. Легенды продолжают создаваться, но их приписывают людям, которые уже успели умереть. Свидетелей не остается.

Сохранились считанные единицы переживших колымскую и вообще восточносибирскую ссылку. Но всё же на днях, в июне 1966 года, я снова разговаривала с человеком, который утверждает, что Мандельштам умер у него на руках.

Ослепительно чистая однокомнатная квартирка в "хрущевских домах" на окраине Москвы. С балкона уже виден жидкий подмосковный лесок: город обрывается перед пустырями, не снижая своего роста – десяти- и шестнадцатиэтажными домами. Бывший зека, Филипп Гопп получает персональную пенсию, которую ему выхлопотал С[оюз] Писателей – в прошлом он журналист из «Огонька», одессит, приятель Олеши.

Сейчас это шестидесятилетний человек, которого бьет непрерывная трясучка – хорея, или пляска св. Витта[38]. Мой приход его взволновал, и чудовищные содрогания не прекращались ни на секунду. Впрочем, она оставляет его только во сне»[39]

Филипп Ильич Гопп родился 3 марта 1906 года в Одессе, умер 7 апреля 1978 года в Москве. В начале 1920-х гг. он переехал в Москву, и уже в середине 1920-х гг. его рассказы и повести стали появляться в периодике. Он печатался в «Огоньке» («Письмо из Америки», 1924 год – первая публикация 18-летнего Гоппа), «Экране» (повесть «Четыре месяца пощады», 1925 год), «Всемирном следопыте» (рассказы «Рамзес», «Казнь», «Рассказ о пятидесяти лошадях»), «Вокруг света» (антифашистские повести «Лягавый» и «Земля», 1931 год) и др.[40] По его рассказу «Два-Бульди-два» (о цирковом артисте, нашедшем свой путь в революцию) в 1929 году был снят немой кинофильм (режиссеры Л. Кулешов и Н. Агаджанова-Шутко).

В 1948 году, вспоминая эти публикации, Лев Никулин отмечал постоянное стремление Гоппа к революционной героике (показу борьбы угнетенных против угнетателей) и увлекательности фабулы.

Какие же «претензии» к Филиппу Ильичу Гоппу (1906-1978) накопились у советской власти к 1937 году?

«Дело» его не индивидуальное, а групповое, на четверых: № 257804[41]. Подельники – художник (Лев Максимович Капланский, 1905 г.р.) и два писателя (Арон Мовшевич Боярский, 1907 г.р. и Александр Иванович Сатаров).

Ф. Гоппа арестовали 22 апреля 1937 года. Его, человека «без определенных занятий» (члена профсоюза издательских работников), проживавшего тогда по Сретенскому бульвару, 6, кв. 54 и женатого на Галине Николаевне Чудиновой, 25 лет, обвинили в организации и руководстве террористической группой журналистов, богемных и разложившихся типов, замысливших покушение на товарища Сталина (еще им инкриминировались мечты о попадании заграницу, в частности, в Париж). Кроме самих подельников, полоскались имена Сергея Евгеньевича Нельдихена и Анатолия Валерьевича Шишко.

На допросах (22 апреля, 2, 6 и 7 июня) Гопп своей «контрреволюционной деятельности» не признал, но не отрицал, что слышал от Боярского «контрреволюционные стихи погромного характера» («Вопль черносотенца»). Один из подельников показал на Гоппа – мол, о последнем процессе троцкистов он говорил так: «Зиновьев, Каменев и Радек выдали друг друга и признались во всем только из еврейской трусости, а вот будь они русскими – половина или большая часть террористов была бы спасена!..»

7 июля 1937 года Гоппа приговорили к пяти годам ИТЛ со стандартным поражением в правах. По идее его должны были доставить к месту назначения уже в 1937 году, так что самый факт его встречи с О.М. был возможен лишь в том случае, если его «местом назначения» была Колыма (что более чем вероятно) и если Гоппа задержали на пересылке еще на год.

Еще отбывая свой срок Гопп, надо полагать, попал в Мариинские лагеря Сиблага. А отбыв его, он осел в Томске, понемногу печатаясь в местной и даже в центральной прессе. Так, вскоре после войны отдельной книжкой в Детгизе вышли его рассказы об этой войне (в которой он лично не участвовал – правда, по уважительным причинам).

В Томске его случайно «обнаружил» Лев Никулин, совершавший в 1946 году большое литературное турне по Сибири. В отделе печати обкома партии ему показали альманах «Томск», и ему сразу бросились в глаза стихи и рассказ Филиппа Гоппа: «Я знал, что Гопп был репрессирован, меня приятно удивило, что он после всего пережитого продолжает творческую работу»[42].

24 мая 1948 года Филипп Гопп, перебравшийся к этому времени из Томска в Ростов Великий, написал Никулину:

Будучи в Москве год назад, я очень сожалел, что не удалось Вас повидать. Главной причиной было крайне тяжелое состояние моего здоровья. В Томске я еще был герой, а теперь совсем разбит параличом, не встаю с постели.

Летом прошлого года Вы вместе с Ильинским приезжали в Ростов, но я не хотел Вас тревожить никакими просьбами, как не тревожил Вас ими, когда Вы приезжали в Томск.

Несмотря на мое ужасающее положение, я продолжаю упорно работать. В прошлом году написал роман «Голубой город», в этом году – цикл стихов, но до сих пор не могу добиться ответа по поводу этих вещей.

Мой адрес: Ростов-Ярославль, Красная ул. 41»[43].

Судя по всему, Никулин принимал участие в судьбе парализованного лагерника и хлопотал о его публикациях. Но главными ангелами-хранителями Филиппа Гоппа были, несомненно, Константин Ваншенкин и его жена – Инна Гофф, племянница Филиппа Ильича.

Снова поселившись в Москве, Филипп Гопп изредка, но публиковался (в частности, в «Советском цирке»[44] или в «Звезде»[45]). В 1978 году, незадолго до его смерти, Ваншенкин и Гофф познакомили с ним и меня.

«Здравствуй, племя молодое, незнакомое…» – с пафосом и в ритме своих содроганий произносил Филипп Ильич, после чего начинался сеанс не моих, а его вопросов. Вопросы же были двух сортов: абстрактные («Что думаете вы, молодежь, о…?») и бестактные, отвечать на которые хотелось еще меньше.

На мои вопросы он отвечал неохотно и как-то разочаровывающе. Объем сообщаемого не выходил за рамки «Люди. Годы. Жизнь» Эренбурга и «Воспоминаний» Надежды Яковлевны – с той лишь разницей, что Мандельштам умер у него на руках и что, умирая, произнес в его, Гоппа, адрес что-то очень и очень напутственное.

Ни на какие подробности фантазии или решимости у Филиппа Ильича уже не хватало.

[1] Фрагменты из раздела «Очевидцы и свидетели» из новой книги Павла Нерлера «”На вершок бы мне синего моря!..” Осип Мандельштам и его солагерники”», выходящей в этом году в издательстве «АСТ». Реконструкции судеб таких солагерников поэта как Константин Хитров или Юрий Моисеенко (посвященные им очерки ранее публиковались в других книгах) здесь не дублируются.

[2] В скобках – инициалы имени и фамилии источника информации.

[3] Здесь и далее – Н.Я. Мандельштам.

[4] Не исключено, что Маторин – по крайней мере какое-то время – жил в так называемой «китайской» зоне.

[5]Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. Соч. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 476.

[6] Там же. С. 451.

[7] Эта сводная запись о лагерной жизни О.М. вобрала в себя сведения, почерпнутые главным образом от В.Л. Меркулова (Гарбуз, Кузнецов, Л.В. Соболев) и Е.М. Крепса (Вайсбург) (ср.: Нерлер П. Con amore. Этюды о Мандельштаме. М., 2014. С. 451-502). В пользу того, что это именно так, говорят детали, нигде более не встречающиеся. Например, о Пастернаке как о втором поэте, о полученном О.Э. в лагере письме от Н.Я. или упоминание князя Щербацкого. Первым на ум приходит действительный князь Щербацкий – знаменитый академик-буддолог Федор Ипполитович Щербатский (1866-1942), который сам хотя и не был репрессирован, но вполне мог быть связан с антропологом и этнографом Н.М. Маториным, 1898-1936, братом Д.М. Маторина. Но, возможно, тут иная аберрация, и Н.Я. имеет в виду не князя Щербацкого, а князя Мещерского – человека, сидевшего, по словам Меркулова, с О.М. в одной камере на Лубянке.

[8]РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Д. 108. Л. 49. Публикуется впервые.

[9] Новые свидетельства о последних днях О.Э. Мандельштама / Публ. Н.Г. Князевой. Предисловие П.М. Нерлера // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990. С. 47-50.

[10] Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. Соч. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 474-475.

[11] Вероятно, в санаторий «Сосновый бор» за Болшево: этот адрес записан на одном из листков, сохранившихся в архиве: «Ст. Болшево. Санаторий «Сосновый бор», корпус 2» (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп .3. Д. 109. Л. 90).

[12] HAFSO Bremen. F.104 (Borisov).

[13] РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 298. Л. 1 (сообщено М. Михеевым).

[14]Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. Соч. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 484.

[15] Ошибочно. Перепутано с Крепсом.

[16]Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. Соч. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 474.

[17] Оригинал – в архиве Тартуского университета: F. 135. S. 868.

[18] Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. Соч. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 475.

[19] В то же время известно, что один из его однодельцев – Онель Александр Юганович, 1887 г. р., уроженец Везенбергского уезда Эстляндской губернии, эстонец, б. член ВКП(б), рабочий фабрики им. Рубена, проживавший в Ленинграде, на проспекте Газа, д. 21, кв. 125, арестованный 13 февраля 1938 г., – 25 марта 1938 г. был приговорен по ст. 58-6 УК РСФСР к высшей мере наказания и расстрелян в Ленинграде 1 апреля 1938 г. (сообщено А.Я. Разумовым)

[20] Переверзев Валерьян Федорович (1882-1968) – литературовед и педагог, автор книг о Достоевском (1912), Гоголе (1914) и др., профессор Института философии и литературы МГУ. В 1929-1930 гг. состоялась дискуссия о «переверзевской школе», в ходе которой он был обвинен в ревизии марксизма и отстранен от должности. Арестован 3 марта 1938 г. по обвинению в принадлежности к партии меньшевиков. Осужден 8 июня к 8 годам ИТЛ, срок отбывал на Колыме, где возглавлял бригаду по изготовлению игрушек (Хургес, 2012. С. 608-609) и в Мариинске, где работал над Пушкиным… Освободился только в 1947 г., но в 1948 г. был арестован вновь. Реабилитирован в 1956 г. (ГАРФ. Дело № П-23055).

[21] Буданцев Сергей Федорович (1896-1940) – прозаик и поэт, член группы «Центрифуга». Арестован 26 апреля 1938 г., а 8 октября этого года осужден Особым Совещанием на 8 лет лишения свободы. Прибыл на Колыму этапом на пароходе «Дальстрой» 6 июня 1939 г. Был направлен на прииск «Дусканья» Южного ГПУ, где работал на добыче золота забойщиком в шахте. В конце 1939 г. направлен на инвалидную командировку ОЛПа «Инвалидный (23/6 км основной трассы), где и умер 6 февраля 1940 г. в результате «...крупозного воспаления правого легкого и миодегенерации сердца...». Реабилитирован Судебной Коллегией Верховного Суда СССР 12 февраля 1955 г. (Бирюков А.М. Жизнь на краю судьбы. Магадан: ОАО «МАОБТИ», 2005. С. 277-289).

[22] В июле 1967 г. Злобинский переехал из Перловской, где его не смог разыскать Морозов, в Мытищи, жил по адресу: Мытищи-8, Юбилейная ул., 3, к. 3, кв. 64 (привожу его на тот случай, если потомки Злобинского отзовутся и сообщат что-то новое хотя бы для энциклопедической справки о нем).

[23] Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1989. С. 427-430; Перепеч.: Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 522-524.

[24] РГАЛИ. Ф. 1893. Оп .3. Д. 200. В письмах от 11 и 28 января 1968 г. Злобинский, встретивший упоминание книги О.М. в издательском плане, просит Н.Я. об экземпляре, а в письме от 1 марта того же года благодарит за полученную книгу (очевидно, за «Разговор о Данте»).

[25] Там же. Д. 281.

[26] Об этом времени он написал 10-12-страничные записки, которые передал Эренбургу.

[27] С подачи Крепса, он был бригадиром кухонной бригады еще во Владивостоке.

[28] Злобинский запомнил, что его отец, чекист, сам погиб в Большой террор.

[29] Его уникальное имя – Дадиомов – Злобинский вспомнить не смог, зато помнил его фаланги без отмороженных пальцев, как и то, что осужден он был за восхождение на Эльбрус с немцами.

[30] Отправлено с адреса: Московская область, Мытищи 141020, Юбилейная ул., 3, к. 3, кв. 64.

[31] Большая часть его письма – подробный рассказ о тех удивительных льготах, которыми пользовались в ГУЛАГе инвалиды: «…При приеме в больницу была дискриминация в отношении ходячих больных нашей категории. <…> Я это наблюдал сам в 1938 г. в Читинской обл. и во Владивостоке, но с 1939 г. подули другие ветры – нас «без всяких» принимали в больницы любого ранга. Так было до самого конца пребывание моего в тех местах. Я сам провел 4(!) месяца в центральном госпитале в 1940-1941 гг. и 1 месяц в местной больнице в 1946 г. А с осени 1942 г. во много раз усилилось внимание инвалидам. Для них были сделаны повсеместно (по всем «епархиям» СССР) уменьшенные рабочие дни (по 8, 6 и 4 часов) с соответствующим уменьшением норм выработки. Летом 1941 г. нас – инвалидов и всех туберкулезников – собрали в один пункт и с 1942 г. до самого конца моего пребывания в нем (1946 г., осень) все туберкулезники и большая часть других категорий инвалидов получали систематически из месяца в месяц специальное больничное питание (трехразовое). «Вольняшки» нам с завистью говорили, что мы, т.е. инвалиды, питаемся лучше их. Все то, что я пишу (о питании) звучит невероятно, но так оно и было – я живой свидетель» (заслугу установления такого либерального режима Злобинский относил на счет начальника лагеря Б. (предположительно – Б. Бялика).

[32] Наша датировка этого контакта 1964 годом – чистая условность, подчеркивающая то лишь, что попытка контакта с «поэтом Р.» предшествовала контакту с «физиком Л.».

[33] Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. Соч. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 477-478.

[34] Биографически это маловероятно, ибо на Колыму он попал еще в «до-ванинское» время.

[35] См.: Кормильцев Ю. «Я список кораблей прочёл лишь до средины…» (старейший краевед Магнитки Ю.Г. Функ о встрече на Колыме Бориса Ручьева с Осипом Мандельштамом) // Челябинский рабочий. 1998. 10 марта (благодарю А. Смолянского за помощь в ознакомлении с ее текстом).

[36] Точная дата смерти Ю.А. Казарновского не установлена. Предположительно он умер в начале 1960 г. в Ступино.

[37] Неточность, а скорее всего «ложный след»: «физик Л.», он же «инженер Л.», он же Константин Евгеньевич Хитров умер 12 июня 1983 г.

[38] Ему была присвоена самая высокая – первая – группа инвалидности.

[39] РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Д. 108. Л. 26-27.

[40] Стихи, с которых он начинал, кажется и не печатались.

[41] Или, после архивной перерегистрации, № П-31933.

[42] РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Д. 163. Л. 3-4.

[43] Там же. Л. 1-2.

[44] В 1958 г. (повесть «Последний аттракцион»).

[45] Между прочим, с мемуаром о С. Есенине (1975. № 8. С. 191-192).


	Номер 5(62) май 2015 года
Павел Нерлер