Джером Дэвид Сэлинджер. Океан полон кегельных шаров

В начале декабря позапрошлого года я наткнулся на сайт The art of war sun tzu, с тремя неизвестными рассказами Дж. Д.Сэлинджера. Первый же из них, который называется "The Ocean Full of Bowling Balls", показался мне очень важным для понимания творчества Сэлинджера. Рассказу, написанному Сэлинджером вскоре по окончании Второй мировой войны, предстояло стать предтечей, дальним подходом к самому известному его произведению «Над пропастью во ржи» (“The Catcher In The Rue”). И поскольку за мной числится перевод упомянутого романа (см. Семь искусств №2-№4, 2010) я счел возможным и даже обязанным перевести его на русский. Я неспешно (в этом была моя методологическая ошибка) взялся за дело, держа перед собой на экране сетевой файл с текстом рассказа, вместо того, чтобы прежде всего загнать копию к себе в компьютерную память.

Но, поди знай, что в одно прекрасное утро файл с этими тремя неизданными рассказами исчезнет из Сети. Оказалось, что это была нелегальная публикация, утечка из архива Принстонской университетской библиотеки (“leaked online”) и файл с текстами был удален. По условиям хранения рассказ не может быть опубликован до 27 января 2060 года, то есть 50-летия со дня кончины автора. В итоге я успел лишь провести черновую, обдирочную, как говорят токари, работу. Посему предлагаемый перевод носит не столько художественный характер, сколько информационный. Он вполне дает представление любителям творчества Сэлинджера о том, как складывались подходы писателя к созданию шедевра о Холдене Колфилде. Уже здесь можно видеть, что манера подачи материала у автора уже сложилась, узнаются основные персонажи будущего романа, проступает влияние восточной философии (дзен-буддизм, Веданта). Несвойственным для Сэлинджера показалось лишь, я бы сказал, лобовое использование предметной символики. Вполне возможно, поэтому он в свое время и передумал печатать этот рассказ, который готов был к публикации в журнале «Harper's Bazaar».

У его ботинок были задраны носы. Мама всегда говорила отцу, что он покупает Кеннету ботинки слишком на вырост, лучше бы поинтересовался, может, из-за этого ноги у него деформировались. Но я думаю, что носы задирались, оттого что он вечно топтался в траве, сгибая в три погибели все свои семьдесят пять-восемьдесят фунтов, чтобы рассмотреть там что-то, повертеть в пальцах. У него даже мокасины задирались.

Волосы у него были, как у мамы – прямые, рыжие, точно новенький цент, зачесанные на косой пробор. Он никогда не носил шапку, и его легко можно было узнать даже издалека. Как-то пополудни мы с Хелен Биберс махали клюшками в гольф-клубе. Когда я воткнул свою подставку в по-зимнему жесткую землю и занял позицию для первого удара, я вдруг почувствовал, что стоит мне обернуться назад – и я увижу Кеннета. Оборачиваюсь. Так и есть! Ярдах в шестидесяти, за высокой деревянной оградой, сидит на велосипеде и наблюдает за нами. Такие рыжие были у него волосы.

Как у игрока-левши первой базы, у него была правая рукавица. На тыльной стороне пальцев рукавицы он переписывал индийскими чернилами строки стихов. Он говорил, что любит их читать, когда он без биты и ничего не происходит на поле. К одиннадцати годам он перечитал всю поэзию, что имелась у нас в доме. Ему больше всего нравились Блейк и Китс, кое-что из Кольриджа, но я не знал об этом до прошлого года – и постоянно читал с его рукавицы, когда он аккуратно что-то новое туда вписывал.

Когда я уже был в Форт-Диксе, а брат мой Холден, еще не был в армии, он прислал мне письмо. Пишет, что возился в гараже и нашел рукавицу Кеннета. Холден пишет, что на большом пальце нашел строки, которых раньше, во всяком случае, не было, и Холден их переписал. Это был Браунинг: «Смерть прикажет смириться, завяжет глаза и заставит о прошлом вздохнуть»[1]. Дело не шуточное, когда ребенок с больным сердцем цитирует такие строки, не так ли?

Он был помешан на бейсболе. Когда у него не было игры, а меня не было рядом, чтобы швырять ему подачи, он бросал мяч на скат крыши гаража и ловил его, когда тот скатывался. Он знал, что бить по мячу и ловить мяч в поле – две необходимые вещи для игрока основных лиг. Но он никогда не хотел ходить со мной на игры. Он сходил со мной только один раз, когда ему было лет восемь, и увидел, как Лу Гериг[2] два раза был выбит из игры. Он сказал, что больше не хочет видеть такого. «А кто такое может выдержать! Лучше книгу почитаю».

Его интересовала проза, а также поэзия; короче, художественная литература. Он заходил ко мне в комнату в любое время дня, брал с полки какую-нибудь книгу и уходил с ней к себе или на веранду. Я иногда подглядывал, что он читает. В ту пору я пробовал писать. Жуткое дело. Очень изматывает. Иногда я делал передышку. Один раз я увидел, что он взял Ф. Скотта Фитцджеральда «Ночь нежна», другой раз он спросил у меня, о чем «Невинное путешествие» Ричарда Хьюза». Я рассказал, он прочел, и единственное, что он мне сказал, когда я его спросил после, что ему интересно было про землетрясение, и еще про цветного чувака в самом начале. В другой раз он взял у меня прочесть «Поворот винта» Генри Джеймса. Когда он закончил читать, неделю ни с кем в доме не разговаривал.

Я помню каждую подробность того нелепого, ужасного дня.

Мои родители выступали в летнем театре на дневной премьере, они пели в спектакле «Всего с собой не возьмешь». Для сезонных, любительских спектаклей они были слишком уж трепетными, слезливо-чувствительными, слишком усердными исполнителями, мы с младшими братьями лишь иногда ходили посмотреть на них. Наша мать выглядела особенно бледно в летнем сезоне. Следя за ней даже в удачный вечер, Кеннет весь сжимался на своем сиденье, пока не оказывался на полу.

В ту субботу я все утро работал у себя в комнате, даже позавтракал тут же, и после полудня спустился вниз. Где-то в полтретьего я вышел на веранду, и от воздуха Кейп-Кода у меня слегка закружилась голова, как от крепкого пива. Но уже через минуту день показался мне чудесным. Весь газон был залит солнцем. Я поискал глазами Кеннета. Он сидел, подогнув под себя ноги, в треснутом плетеном кресле рядом с верандой и читал книгу. Он читал, приоткрыв рот, и не слышал, как я пересек веранду и присел на барьер напротив его кресла.

– Кончай читать, парень, – говорю ему. – Отложи книгу. Давай развеемся.

Он читал «И восходит солнце» Хемингуэя. Услышав мой голос, он отложил книгу и посмотрел на меня с улыбкой, поняв мое настроение. Он был джентльменом, 12-летний джентльмен; он всю жизнь был джентльмен.

– Мне наскучило одному, – говорю ему. – Паршивую профессию я выбрал. Если я когда-нибудь буду писать роман, запишусь, наверно, в какой-нибудь хор и между главами буду ходить на спевки.

Он спросил у меня то, чего я ждал от него, и даже хотел, чтобы он спросил об этом:

– Ты знаешь, Кеннет. Кроме шуток, классная история. Клянусь! – говорю ему, стараясь уверить его и себя самого. – Будет называться «Игрок в кегли». Там об одном парне, которому жена не давала слушать вечером по радио репортажи о боксе и хоккее. Никакого тебе спорта. Слишком шумно. Жуткая женщина. Не разрешала даже читать ковбойские истории. Ему это вредно. Выбрасывала все журналы с ковбойскими рассказами в мусорный бак. – Говорю, а сам слежу за его лицом как бы писательским глазом. – Только раз в неделю этот парень мог ходить в кегельбан. В среду вечером после ужина он снимал с полки в кладовой свой специальный шар, клал в небольшой, круглый, полотняный мешочек, целовал жену и уходил. Так длилось восемь лет. И вот он умер. Каждый понедельник жена вечером ходила на кладбище положить гладиолусы на его могилу. Как-то раз она пришла на кладбище не в понедельник, а в среду, и увидала на могиле букетик фиалок. Она представить себе не могла, кто мог положить их сюда. Она обратилась к местному старику-служителю, и он говорит: «Это та самая леди, которая приходит сюда каждую среду. Я думаю, это его жена». «Какая еще жена?!» – воскликнула она. – Я его жена!» Но старик-служитель был глуховат, и его эти дела не интересовали. Жена пошла домой. Поздно ночью соседи услышали грохот и звон разбитых стекол, но продолжали слушать по радио хоккей. Утром по дороге в офис сосед увидел в ближнем доме разбитое окно и мокрый от росы кегельный шар, блестевший в траве палисадника. Ну как? Тебе нравится?

Он не сводил глаз с моего лица, пока я рассказывал ему эту историю.

– В чем дело? Это же чертовски классная история.

– Я знаю, ты напишешь превосходно. Но, Винсент! Боже мой!

– Это последний рассказ, которым я делюсь с тобой, Колфилд. Что тебя смущает в нем? Это же шедевр. У меня шедевры идут один за другим. Я ни у кого никогда не встречал столько шедевров!

Он понимал, что я шучу, но в ответ он лишь кривовато улыбнулся, знал, что это у меня от неуверенности. Мне не нужны были его кривые улыбки.

– Что тебя смущает в этом рассказе, – говорю ему, – рыжая ты голова, маленький бздунишка?

– Разве такое могло случиться, Винсент? Но ты же не знаешь, было такое на самом деле или нет? Ты же все это выдумал, да?

– Конечно, выдумал! Но что-то подобное могло ведь случиться?

– Да, Винсент. Я верю тебе! Кроме шуток, я верю тебе! Но если уж ты сочиняешь правдиво, почему не о чем-то хорошем, а? Просто о чем-нибудь хорошем. Вот что. Ведь бывают и хорошие случаи. Их сколько хочешь. Винсент, ей-богу! Ты бы лучше писал о хороших делах. Пиши о хороших делах, то есть о хороших парнях и все такое. Ей-богу, Винсент!

Он посмотрел на меня сияющими глазами – именно, сияющими. Глаза у мальчиков тоже могут сиять.

– Кеннет, – говорю, но знаю, что я уже на лопатках. – Этот парень с шаром и есть хороший человек. Ничего плохого в нем нет. А вот его жена – нехороший человек.

– Конечно, я знаю, но, Винсент, боже мой, ты мстишь за него – вот что. Для чего ты мстишь за него? Я понимаю. Винсент. Он в порядке. Оставь в покое ее. Жену его. Она же не понимает, что делает. Я про радио, ковбойские журналы и все такое, – сказал Кеннет. – Оставь ее в покое, Винсент, о’кей?»

– Пусть не выбрасывает через окно эту штуку. Я имею в виду кегельный шар – а, Винсент? О’кей?

Я встал, пошел на кухню и выпил бутылку имбирного пива. Он меня убил. Вот так всегда: бац – и убивает наповал. Потом я поднялся к себе и порвал рассказ.

Я сошел вниз и снова сел на барьер веранды и стал смотреть, как он читает. Вдруг он взглянул на меня и говорит:

– Слушай. А не съездить ли нам к Ласситеру, стимеров[3] покушать.

– Давай. Только надень плащ или что-нибудь. – На нем была только полосатая тенниска. Весь сгорел на солнце, как это у рыжих бывает.

– Нет, я в порядке. – Он встал, бросил книгу в кресло. – Давай. Поехали.

Я пересек вслед за ним лужайку, подкатывая рукава на ходу, остановился на краю газона и стал смотреть, как он выводит мою машину задним ходом из гаража. Когда он вырулил и поставил на старт, я пошел к машине. Он перебрался на правое сиденье, поскольку я за рулем, и начал опускать свое стекло, потому что оно оставалось поднятым со вчерашнего вечера после свидания с Хелен Бибер, она не любила, когда ее волосы развеваются на ветру. Кеннет нажал на кнопку, и полотняная крыша, которой я помогал шлепками, стала стягиваться, пока не замерла за сиденьем позади нас.

Я съехал с дорожки, повернул на Керак-бульвар и поехал в сторону океана. Где-то семь миль езды до берега, к Ласситеру. Несколько миль никто из нас не сказал ни слова. Солнце было чудесное. Оно освещало мои бледные руки, пальцы в чернильных пятнах и с обкусанными ногтями, оно же играло, переливалось, рылось в рыжих волосах Кеннета, и это выглядело почти феерически. Я сказал ему:

– Доктор, откройте бардачок. Там есть пачка сигарет и чек на 50 долларов. Я собирался из колледжа послать его Ласситеру. Достань мне сигарету.

– Винсент, ты должен жениться на Хелен. Я серьезно. Она с ума сходит, ждет – не дождется. Да, она не такая умная и так далее, но это и хорошо. С ней не надо будет особо объясняться. И ты не будешь ранить ее чувства своими сарказмами. Я наблюдал за ней. Она никогда не понимает, о чем ты говоришь. Бог мой, это же хорошо! Но какие у нее красивые ноги!

– Нет, кроме шуток, Винсент. Ты обязан жениться на ней. Я как-то играл с ней в шашки. И знаешь, как она поступает со своими дамками?

– Она держит их в последнем ряду, чтобы нельзя было их сбить. Она вообще ими не двигает. Боже, это же признак хорошей девочки, Винсент! Помнишь, я был у нее подручным в гольфе? Знаешь, что она делала?

– Она пользовалась моими колышками. Она не хотела пользоваться своими.

– Ты помнишь пятую лунку? Где это старое большое дерево сразу когда переходишь на лужайку? Она попросила меня перебить ее мяч через это дерево. Она сказала, что никогда не может перебить через него. Боже, это та девушка, которую ты должен взять в жены. Ты не должен упускать ее.

Мой ответ выглядел так, будто я разговариваю с человеком в два раза старше меня.

– Упустишь! Если позволишь твоим рассказам погубить тебя. Не надо столько к ним внимания. И все у тебя будет хорошо. С тобой все будет прекрасно.

– Когда ты смотришь на детскую кроватку, куда они укладывали Фиби, ты же без ума от нее? Ты даже чувствуешь, будто ты сам Фиби?

– Ну, да, – говорю, а сам стараюсь понять, куда он клонит. – Да.

– Скажи человеку, если его любишь – и как сильно, – говорит он.

– Прибавь скорости, Винсент, – говорит он. – Дави на всю железку!

– Я гоню на пределе. Больше семидесяти пяти миль.

Спустя несколько минут мы были уже у забегаловки Ласситера. Время было неурочное, и рядом на стоянке была только одна машина, седан Де Сото; все это выглядело не так весело, но на душе у нас было легко. Мы присели к столику снаружи, в стеклянной веранде. На другом конце веранды толстый лысый человек в желтой рубахе-поло ел устрицы. Перед ним лежала газета с опорой на солонку. Он был здесь единственный и скорее всего был хозяином модного, большого седана, что снаружи накалялся на солнце. Когда я отодвинул стул, стараясь поймать взгляд Ласситера сквозь жужжащий мухами проход к бару, раздался голос толстяка:

Толстяка чуть удар не хватил от такого ответа. Он был лысый, как груша.

– Что? По дороге один парень дал? – сказал он. – Думаешь, он мог бы и мне помочь?

– Конечно, – сказал Кеннет. – Вам только надо дать ему сезонный билет. Прошлого года. Этого года он не берет.

– Что? Надо дать сезонный билет? – спросил он, тряся головой.

Толстяк обалдело уставился в газету, и затем часто взглядывал в нашу сторону, и похоже, хотел бы пододвинуть к нам свой стул.

Когда я встал со стула, Ласситер уже обогнул угол бара и увидал, что я здесь. Он приветливо вскинул свои густые брови и пошел к нам навстречу. Он был отчаянная голова. Я как-то стал свидетелем, как поздним вечером он разбил пустую литровую бутылку о прилавок и, держа эту «розочку» у левой щеки, шагнул в темноту, в морской воздух, ища взглядом человека, которого он заподозрил в воровстве решеток с передних фар его машины, всегда стоявшей на одном месте. Теперь идя по проходу, он еще издали спросил у меня:

– А твой славный рыжий братец с тобой? – Он еще не мог его видеть, пока не вышел на веранду. Я кивнул головой.

– Привет, – сказал он Кеннету. – Как дела, детка. Не видел тебя почти все лето.

– Я был здесь на прошлой неделе. Как ваши дела, мистер Ласситер? Еще избили кого-нибудь на ночь глядя?

– Что берем, детка? Стимеры? Масляный соус Лотта? – Поклонившись, он двинулся было на кухню, но остановился, чтобы спросить:

– А где ваш брат? Где этот маленький дурачок?

– Холден в летнем лагере, – уточнил я. – Вырабатывает характер.

– Не дурачок, – сказал Ласситер. – А кто же он, если не дурачок?

Кеннет встал со стула. Его лицо сделалось того же цвета, что и волосы.

– К черту! Пошли отсюда, – говорит он мне. – Пошли.

– Эй, погоди, погоди минутку, детка! – быстро заговорил Ласситер. – Постой! Я пошутил. Он не дурачок, конечно. Ты меня не понял. Он просто себе на уме. Будь же разумным мальчиком. Я же не сказал, что он дурак. Давай я принесу тебе самые лучшие стимеры.

Со сжатыми кулаками Кеннет посмотрел на меня, но я никак не отреагировал, предоставив его самому себе. Он опустился на стул.

– Вы же взрослый человек, – сказал он Ласситеру. – Господи! Зачем обзывать людей!

– С рыжими лучше не связываться, Ласситер, – отозвался из своего угла толстяк. Ласситер пропустил его слова мимо ушей.

– У меня есть для тебя несколько прекрасных стимеров, детка, – сказал он Кеннету.

Ласситер спотыкался на каждом шагу, идя по проходу.

Когда мы уходили, я сказал Ласситеру, что стимеры были чудесные, но он озабоченно смотрел на Кеннета, покуда тот не похлопал его по спине.

Мы сели в машину, и Кеннет захлопнул дверь и удобно вытянул ноги до упора. Я еще сделал пять миль до Ричмэн-Поинт, потому что понял, что мы хотим туда оба.

Здесь я поставил машину на наше обычное место, мы вышли и зашагали вниз с камня на камень к месту, которое Холден по ему одному известной причине называл Камень Мудрости. Океан делал свое большое, размеренное дело – гнать и бросать волны. Кеннет шел впереди... балансируя разведенными руками, как канатоходец. У меня ноги длиннее и я мог переходить с камня на камень – одна рука в кармане. Я все же был старше его на несколько лет.

Мы уселись на Камне Мудрости. Океан был спокоен и хорошего цвета, но что-то мне в нем не нравилось, солнце зашло за тучи. Кеннет что-то сказал мне.

– Я забыл тебе сказать. Получил сегодня письмо от Холдена. Прочитаю тебе. – Он достал конверт из заднего кармана шорт. Я смотрел на океан и приготовился слушать. – Прочту самое главное. Заголовок такой, – сказал Кеннет – и начал читать письмо, написанное по всей форме.

Это место вонючее. Я никогда не встречал так много крыс. Ты обязан лезть из кожи вон и ходить в походы. У них здесь соревнование между белыми и красными. Полагаю, что я белый. Но какой я им белый. Я скоро вернусь домой и буду очень рад быть с тобой и Винсентом и есть вместе с вами стимеры. Они здесь едят яйца, сплошные ежедневные яйца, они даже не ставят на лед молоко перед тем, как его пить.

Каждый обязан петь песни в столовой. Есть тут такой мистер Гровер, который считает себя великим певцом. Вчера вечером он старался заставить меня петь вместе с ним. Я не стал, потому что не люблю его. Он улыбается тебе, но ты чувствуешь, что он ждет своего часа. У меня есть 18 долларов, которые дала мама, и я наверно скоро приеду домой, или в субботу, или в воскресенье, если этот человек уедет в город, как он говорил, и я смогу сесть на поезд. Они устроили мне бойкот за то, что не хочу петь в столовой вместе с мистером Гровером. Никто из этих крыс не хочет со мной разговаривать. Есть один приличный парень из Теннесси, где-то одних лет с Винсентом. Как там Винсент? Скажи ему, что скучаю по нему. Спроси его, читал ли он про коринфян. Коринфяне – это из Библии, это очень здорово, Вэб Тэйлер читал мне кое-что об этом. Плавать здесь тоже гнусно, потому что здесь никаких волн, даже самых маленьких. Что за интерес без волн, ты никогда не боишься, что тебя перевернет вверх тормашками. Плывешь к плотику вместе со своим напарником. Мой напарник Чарльз Мастерс. Он такая же крыса, всегда поет в столовой.

Он в команде белых, он у них капитан. Он и мистер Гровер – это 2 самые большие крысы, из тех, что я встречал, а также миссис Гровер. Она старается быть как бы твоей мамой и все время улыбается, но она такая же как и мистер Гровер. Они закрывают хлебницу на замок на ночь, чтобы никто не делал сандвичи. Они уволили Джима, и за все, что ты тут имеешь, ты должен платить по 5 по 10 центов, а родители Роберта Вилкокса не дали ему ни цента. Я приеду скоро, наверно в воскресенье. Я очень скучаю по тебе, Кеннет, также по Винсенту, а также по Фиби. Какой сейчас у Фиби цвет волос? Могу поспорить, что рыжий.

Кеннет вернул письмо с конвертом в задний карман. Он поднял гладкую красноватую галечку и разглядывал ее, переворачивая, будто проверял, нет ли изъянов в ее симметрии, затем он сказал, обращаясь скорее к галечке, чем ко мне:

– Он совсем не умеет идти на компромисс. – Он посмотрел на меня с горечью. – Он просто маленький, но взрослый ребенок, и не способен на компромиссы. Если он не любит мистера Гровера, он не будет петь в столовой, хотя понимает, что если запоешь, то все оставят тебя в покое. Что с ним будет дальше, Винсент?

– Думаю, он научится идти на компромиссы, – сказал я, но сам не верил в это и Кеннет это знал.

Кеннет сунул гладкий камешек в пистон шортов и посмотрел на океан с приоткрытым ртом.

– Знаешь что? – сказал он. – Если я умру и все такое, знаешь, чего бы я хотел?

– Я бы хотел остаться во всем, что вокруг, – сказал он. – Хотел бы остаться, хоть на время.

Его лицо стало торжественным, насколько лицо Кеннета может быть торжественным; то есть без тени победности над кем-то и показухи. Океан стал грозным. Он был полон кегельных шаров. Кеннет встал с Камня Мудрости и выглядел счастливым от чего-то. Мне показалось, он собрался пойти поплавать. Я не хотел, чтобы он шел плавать среди этих кегельных шаров.

– Ты хочешь остаться в мокрых шортах? – спросил я. – На обратном пути тебе будет холодно. Солнце садится.

– У меня еще есть пара под сиденьем в машине. Давай! Пошли.

– Смотри, схватишь судорогу, с полным животом моллюсков.

– Постой! Не надо!.. – Я старался его удержать. Он как раз стаскивал через голову свою рубаху и не расслышал меня.

– Что? – сказал он, когда его лицо избавилось от рубахи.

– Нет. У меня нет шапочки.– Он воспринял это как шутку, и хлопнул меня по спине.

– Иди сам. Мне сегодня не нравится океан. В нем полно кегельных шаров.

Но он меня не слышал. Он уже бежал по песчаной полосе. Мне хотелось схватить его и утащить обратно и увезти скорей.

Когда он закончил резвиться в воде, он пошел на берег сам по себе, без моих призывов. Вышел из воды... уже было ему по щиколотку... миновал мокрую песчаную кромку, оставляя следы на ней... ничего такого странного я в нем не заметил... разве что голова как-то была опущена... И тут, едва достиг он сухого песка, океан швырнул в него последний свой кегельный шар. Я заорал что было силы его имя и, как безумный, бросился к нему. Не осматривая его, я схватил его и понес бегом к машине. Я посадил его на сиденье и ехал милю-другую, бережно ведя машину. А затем стал выжимать из нее все, на что она была способна.

Я увидел Холдена, сидевшего на веранде, раньше, чем он меня. Его чемодан стоял рядом с креслом, и он ковырялся в носу, пока не заметил нас. А когда увидал, он заорал имя Кеннета.

– Пусть Мэри вызовет доктора! – сказал я, задыхаясь. – Номер телефона там рядом! Красным карандашом.

– Кеннет! – Он рванулся своей чумазой рукой к лицу Кеннета и смахнул, почти сбил с его носа прилипший песок.

– Быстрее, Холден, черт возьми! – сказал я, пронося Кеннета мимо него. Я слышал, как Холден пробежал по дому к Мэри на кухню.

Через несколько минут, еще до прихода доктора, приехали отец с матерью. С ними был один чувак, который играет в ихнем шоу молодого любовника. Сквозь окно комнаты Кеннета, я замахал маме руками, и она, как безумная, рванулась в дом. Я коротко сообщил ей, что случилось; потом спустился вниз мимо взбегавшего наверх отца.

Затем, когда доктор и папа с мамой были в комнате Кеннета, Холден и я ждали на веранде. Герой-любовник обретался тут же непонятно зачем. Наконец он сказал мне тихо:

– Правильно, – сказал я рассеянно. Только актеров здесь не хватало.

– Ступайте домой, приятель», – сказал Холден.

Чувак грустно улыбнулся ему и двинулся уходить. Но ему было неловко уходить просто так. Он был смущен и перекинулся несколькими словами с Мэри, прислугой.

– Что с ним? Что-то с сердцем? Он же совсем ребенок, да?

После всего мне почему-то хотелось смеяться. Я рассказал Холдену, что в океане было полно кегельных шаров, и «маленький дурачок» кивнул головой и сказал:

– Да, Винсент, – будто понимал, о чем я говорю.

Может, все, что я здесь рассказал, заставит его покинуть этот мир. Он был вместе с Холденом в Италии, он был со мной во Франции, Бельгии, Люксембурге и в части Германии. Мне это непросто переносить. Ему не стоит больше оставаться здесь.

Примечания

[1] I would hate that death bandaged my eyes, and forbore, and bade me creep past. (Перевод Аркадия Сергеева)

[2] Выдающийся американский бейсболист.

[3] Блюдо из мидий, приготовленных на пару.


	Номер 6(63) июнь 2015 года
Джером Дэвид Сэлинджер