Автопортрет в интерьере

М. Барышникову

Я написать хотел о Ленинграде,

Чтобы стихи пришлись, как лист к ограде,

Явившись сами, а не Христа ради,

И были б так просты и так стройны,

Как если б проседь выменяв на просинь,

Явилась преждевременная осень,

И мы с тобой шли улицею Росси,

Приехав с Петроградской стороны.

С уверенной гримасой диагноста

Я стал крошить и Мост, и Ночь, и Остров

В солянку стихотворного компоста.

И Город в ней расплылся без следа…

И, не задет несовершенным словом,

Плыл теплый вечер над мостом Дворцовом,

Где под ногами, в сумраке свинцовом

Жила и пела вечная вода.

Банально сметан на живую нитку,

Мой город был сродни цветным открыткам,

Не поддаваясь никаким попыткам

Вложить дыханье в каменную грудь.

Я звал его, но он меня не слышал.

И я бубнил: «Наверно, срок мой вышел.

Наверное забыли там, над крышей

Песочные часы перевернуть»…

А время шло. И музыка играла.

Была листва из бронзы и коралла.

Дымился сквер. И пахло карнавалом,

Затеянным надолго и всерьез.

С плащом внакидку, маскою рогатой,

Шальной деньгой и позднею регатой –

Драматургией осени, богатой

Вином в разлив и клятвами до слез.

Так приближался невеселый праздник.

Некруглый юбилей каких-то казней…

История! Твой шепот всё бессвязней…

Чья грудь в крестах? Чья голова в кустах?

Рыдают в уши трубные коленца.

Витают убиенные младенцы.

От красных флагов весело на сердце.

От черных «Волг» темным темно в глазах.

А Город продолжал томить пейзажем,

Написанным то в сепии, то в саже.

И был то Эрмитажем, то «Пассажем».

И жег похмельной горечью во рту,

Когда, представ одной сплошной отвальной,

Кончался, будто номер танцевальный, -

Объятьями… О этот пасторальный

Балет в рассветном аэропорту!..

Любимые! О как вы улетали

В свои полупридуманные дали!

Вы не меня, вы Город покидали,

Пускаясь в этот дьявольский вояж.

Пока спалось номенклатурным уркам,

Покамест я с упорством полудурка

Вписать пытался крепкую фигурку

В традиционно смазанный пейзаж…

Моя судьба была сплошным отточьем…

И я молился ветреною ночью

И так просил: «Всемилостивый Отче!

Наставь! И надоумь! И просветли!…»

И тот, кто всё помалкивал доныне,

Внял гласу вопиющего в пустыне

И так ответил: «О настырный сыне,

Вот мне б твои заботы… ОТВАЛИ!»

** ** **

Пока в тоске облыжной

Я мыкаюсь один

По мостовой булыжной

Среди огней и льдин,

Пока дела вершатся,

Которых не прервать,

И рано сокрушаться,

И поздно горевать,

Пока даруют нежность

И продают вино,

Невелика погрешность:

Быть одиночкой, но...

Всё так непоправимо,

Так страшно налегке,

Как будто юность мимо

Прошла невдалеке.

** ** **

Пройдет похмелье. Мы протрезвеем

И, излечившись от дурноты,

Мы всё сумеем и всё успеем,

И станем с прошлым своим на ты.

Помянем мертвых, простим убивших,

Поймем молчавших в который раз.

А кто-то после, уже как бывших,

Поймет, простит и помянет нас.

И те же книги на тех же полках,

И те же дети в том же дворе,

И юбилеи, и сны, и только

Другая дата в календаре.

АВТООТВЕТЧИК

Мой автоответчик дошлый,

Передай моей жене,

Что купил я нам картошки

На Литейной стороне.

Что стоял с моим народом

В страшном запахе земли.

Дабы сочным корнеплодом

Насладиться мы могли.

Что избегнул, в быт влюбленный,

Как палаческих клещей,

Я романа с забубенной

Продавщицей овощей.

Что сгибаясь пер картоху

Из опасных этих мест,

Словно тот, кто тяжкий крест

Пер на пыльную Голгофу…

А еще скажи Наташе:

Возле дома по пути

Я решил на благо наше

В лавку винную зайти.

Что купил, супруга знает,

Но по дружбе повтори.

Это – емкость расписная

С честной жидкостью внутри.

Прихватив с собою коврик,

Мы пойдем с покупкой в Таврик,

Хоть, конечно, он не Гопри

И тем более не Капри.

Но на травке и на лавке

Этой жаркою весной

То купальники, то плавки

Взор смущают голизной.

Там опасные подростки

В пруд ныряют, как ерши.

И прекрасны их прически.
И заточки хороши.

Не обидев их ни словом,

Сядем как месье с мадам,

И Симон Пастух с Орловым

Присоединятся к нам.

И под зеленью гуманной

Хлорофилловой реки

Мы дойдем до «закурганной»

Как лихие казаки.

И всё будет так красиво,

Что покажется порой:

Жизнь короче перерыва

Между первой и второй.

Штрих-пунктирная полоска

Между мглой и темнотой.

Ювелирного наброска

Карандашик золотой.

А всё то, что ты сграбастал,

Заработал и достал –

Только систол и диастол

Еле слышимый сигнал..

Много это или мало?

Плохо или хорошо?..

Говорить после сигнала –

Метафизика, дружок.

Тут небесный наш Диспетчер

Допустил какой-то сбой…

Я кричу!… Автоответчик!

Сам с собой, блин…

Сам с собой…

** ** **

Прощай. Бегу. Всё как обычно.

И капель не стряхнуть с лица.

Весны пасхальное яичко

Разбилось с острого конца.

Ну что ты скажешь о побеге,

Моих брожений дирижер?

Я видел сон. Мне снился егерь

В траве по пояс и с ружьем.

Его глаза цвели и плыли.

И пояс кожаный горел

Среди соцветий и раскрылий

Растущих и летящих тел.

В томительной священной лени

Стоял он посреди лесов,

Где пели тучные олени

На восемь райских голосов.

Он щурился и улыбался,

Почти не трогая курка.

И я затем не просыпался,

Чтоб вдруг не дрогнула рука...

Так что мне скажешь о побеге,

Ты, запирающая дверь?

Я видел сон. Мне снился егерь.

Вот и ищу его теперь.

** ** **

Я север полюбил, как сирота,

С отчаянья идя в семью чужую…

Декабрь дышал, не разжимая рта,

Морозом наоттяг стволы свежуя.

Был ветер бел, как известь или ртуть.

И, сняв под бритву мой прощальный пафос,

Чугунной прозой целил с неба в грудь

Снег цвета несгораемого шкафа.

В душе обозначался перевал.

В одно сливались имена и лица.

Кричали: встать! Но я подозревал,

Что больше не смогу пошевелиться...

В нелепостях прошло еще с полдня.

Еще полдня я двигался, как робот,

Пока меня оставивший столбняк

Не расселился в сосны и сугробы.

Зима была космически тиха,

Но обернулась новой ипостасью,

Чтоб первым словом первого стиха

Всё разрешилось к общему согласью.

Так начинался мой патриотизм,

Любовь к стране неведомых традиций.

И жизнь была нова. Нова, как жизнь

За сутки до того, как зародиться.

Г А Р Н И З О Н

Гарнизон мой. Межсезонье.

Сосны. Слепни. Соль. Треска.

Воскресенье в гарнизоне.

Звон в ушах. Возня спросонья.

На плацу и на газоне

Лак, полуда, пыль, тоска…

Гарнизон мой. Плен мой пыльный

Под названьем гарнизон.

Вспыхнет след автомобильный

И уйдет за горизонт.

Самоволка. Самоволка.

Сумасшедший самогон.

Глянут звезды, как двустволка,

С подполковничьих погон.

В жизнь и в смерть сбухтыбарахты

В Бога. В душу. В смерть и в мать.

Сам начальник гауптвахты

Выйдет к двери – принимать.

Лом с лопатой до ломоты.

Круг за кругом - строевым.

Молодые обормоты

Из второй дорожной роты

Не до крови, так до рвоты

Роют, роют, роют рвы…

А потом головкой серной

Ночь на веках сожжена.

Я не снюсь тебе, наверно,

Офицерская жена.

Спи спокойно. Счет оплачен

Пятаками бритых лбов.

Самой страшной из солдатчин

Ты пришла ко мне, любовь.

Ах, солдатик! Ах, игрушка!

А халатик льнет к бедру.

Пасторальной постирушкой

Всё закончится к утру.

Болью в сердце. Песней с плачем.

Да ефрейторским рублём!…

Ах, как кстати был я схвачен

Комендантским патрулем.

** ** **

Как я чисто ненавидел,

Как я искренне любил

Эту боль, и этот китель.

Эту боль. И эту пыль.

Эту красную повязку.

Эту крестную тоску.

Звон в ушах. Возню и встряску.

Сосны. Слепней. Соль. Треску…

Гарнизон мой. Сон мой. Стон мой.

Всё прошло, мой Августин…

Только странная истома.

Словно скован. Словно сломан.

Словно только что из дома.

Словно снова. Словно слово.

Будь ты проклят!.. Отпусти!

Демобилизация

Почем, моя радость?

Нет цен баснословней.

Мы переплатили. Но это не в счет,

Раз в честь нищеты салютует шиповник.

И красным, как в праздник, брусника течет…

Салют, моя радость!

Мы помнили стольких

И поняли столько, что дико смотреть,

На август, швырнувший листву, как листовки

С призывом от радости не умереть.

Давай, моя радость!

Как вынесут ноги.

Как выпадет карта.

Как выдержит лёд!..

Кончается август.

Причем здесь итоги?

Вперед, моя радость!

Ногами вперед!

 * * *

Дымок соломенный «Разлуки» деревенской.

Косой полет стрижей преддождевых.

Да перекличка псов сторожевых.

Да омут домотканой песни женской…

Качай меня, цыганская беда,

Беспаспортной звездой над бездорожьем.

Тележный скрип висит над миром Божьим.

И на восход бредут библейские стада.

Полшага в тень. И кто твой след отыщет?

Кто вспомнит? Кто - печалясь? Кто - кляня?..

Но свищет дрозд. Он – словно голос высший.

«Я – отчий край, задымленный и нищий.

Не покидай родного пепелища!

Люби меня, дурак! Люби меня!»

* * *

Слепой Сенат. Зачумленный Синод.

Элизиум, заполненный тенями.

Бухой таджик бредет, как Гесиод

И, как колхозник, бредит трудоднями.

Он в эту жизнь попал издалека,

Но видимое, видимо, волнует.

И он запел.… Поет и в ус не дует,

И сладко спит замерзшая река…

…Кто эту песню сможет повторить

И на ветру февральском не охрипнуть?

И не договорить. И вслед не крикнуть.

И жизнь отдать, как мелочь подарить.

И на ступенях скользких устоять,

И в полынье увидеть отраженье

Слепой звезды… Лучей то шесть, то пять…

И мысленно местами поменять

Свою победу с чьим-то пораженьем.

ВЕЧЕРИНКА

Когда обмечет губы сыпью

Благая весть о торжестве,

Когда суббота гаркнет: «Выпьем!»

И загорится странный свет

В глазах похорошевших женщин,

Я не сравню, затем, что не с чем,

Ни скрипку августа, ни скрип

Ботинок танцевальной кожи.

Затем, что это просто грим.
Но в этом гриме мы похожи

Не друг на друга, все на всех.

И это больше смех, чем грех.
Хотя и грех, конечно, тоже.

Я не сравню, затем, что слаб

В сравненьях отраженья с ликом.

Затем, что глупость быть великим

Души ни разу не спасла.

Затем, что сердце заболит.

Затем, что мир перевернется.

Затем, что кто-то улыбнется

И все печали утолит…

* * *

М.З.

Я вам пишу подобие письма.

Когда б не так, вы нынче б не узнали

О том, что ваш приятель стал печален

И сильно сдал. И удивлен весьма

Всем, что стряслось в последний ваш приезд

Из тех далеких и нелепых мест,

Где ностальгия – приживалка в доме

И продолженьем, следующим в номер

Из номера, терпенье ваше ест.

А память – приключенческая повесть,

Написанная за один присест,

И тем больнее ранящая совесть

Своим финалом, сочиненным вдруг,

Единым духом, без чернил и перьев…

Эпистолярность – постамент доверья.

Я напишу вам все как есть, мой друг.

Вы – женщина – сказать - из ряда вон.

Был привкус чуда в вашем появленье

Среди зимы под колокольный звон

Давнишнего общественного мненья.

Но вы взлетели над добром и злом,

Как некий храм, точней – как некий купол,

Всем вызовом крестьянского тулупа

Не скрыв бровей трагический излом.

И я, поверьте, до сих пор в кругу

Столь далеко заведшей нас прогулки…

Вы смех и грех. Вы – черт с лицом вогулки,

Паденье вверх и поцелуй в снегу.

Вот ваш портрет. Дополните, коль скуп.

Я не могу. Я мню себя младенцем.

И мне зима махровым полотенцем

Молочный след стирает с пухлых губ.

А между тем творится чепуха.

Линяют птицы. Каменеет иней.

И дни стоят чеканнее латыни.

И ночи – точно паузы в стихах.

И лыжницы отважно лижут снег.

И мой знакомый осужден и выслан.

Короче, ни гармонии ни смысла…

И я три раза видел вас во сне.

И это – всё, чего не миновать.

Как было всё, чему не повториться.

Но чепуха (понятно кем) творится,

И ни один из нас не виноват.

Я думал, всё пройдет самой собой.

Но по тому, что выпьешь, и похмелье.

Жизнь обернулась странной каруселью,

Не ставшей ни уроком, ни судьбой.

Что ж толку разбегаться по домам?!

Но, чтобы крепче склеилась эклога,

Четыре слога вместо эпилога…

Как там у Пушкина, у Бродского, у Блока:

«Целую вас»?….

Целую вас, мадам!

** ** **

А. Б.

И весь в утратах Ленинград…

Мой друг, я несказанно рад,

Что нашей памяти парад

Открылся вовремя и к месту.

И, если сердце вперехват,

То дирижер ли виноват,

Что музыке сам черт не брат

И марша не сыграть оркестру.

Никто ни в чем не виноват.

И мысль не то, что не нова,

А просто нам не миновать

Печальной выучки прощенья.

Затем, что это тоже путь –

Всё позабыв когда-нибудь,

Судьбу друзей перечеркнуть

Изящным жестом отпущенья.

Никто ни в чем. Ни ты, ни я,

Ни век, ни школа, ни семья…

Пустует серая скамья.

Свидетель доблестно скучает.

(Ему живется хорошо,

И он жалеет, что пришел.

Переживающий – смешон,

Но въедлив.… Это удручает.).

Оставим слезы про запас.

Что наше детство? В сотый раз

Смешной маэстро Карабас

Ущучен злобным Буратино.

Скакнул в начальники Пьеро.

Мальвина в трансе, глушит бром.

У пуделя Арто – синдром.

А папы Карло – скарлатина…

И десять лет, как десять карт.

И за душой – ни ветерка.

Ты мыслишь, карточный Декарт?

Ты существуешь? Но не точно?

Непрочен прошлого раствор?

Ушло в осадок душ родство?..

Зачем же вновь под Рождество

Я снюсь Рождественской полночной?..

На кой мне это кумовство?!..

Ты постарался всё свести

К считалочке до десяти?

Но, даже если не спасти

В душе стирающийся образ,

Мы остаемся в мастерах

И ходим в черных свитерах.

Сестрица-совесть, Братец-страх…

Какая грусть! Какая гордость!…

ГРОЗА НА МОЙКЕ

На сто шагов, как на сто лет назад.

И вымазанным в извести придурком

Уже кидался в Мойку Петроград

И вылезал на берег Петербургом.

Распространяя запах мокрых кож,

Он ветру лез на нож листвы и свиста.

Он смахивал с лица на террориста

И намекал на выстрел или дождь.

Клянусь горбатой музыкой мостов,

Что это всё вполне могло случиться,

Поскольку город был из разночинцев

И ко всему заранее готов.

Я присягну на влажности перил,

На тяжести чугунных иммортелей,

Он прятал бомбу в краденом портфеле!

Я это знаю! Он мне говорил.

Кого он караулил, злой стрелок,

Безумный враль, бесстрашный одиночка?

Кого он ждал под аркою барочной

В час превращений, в страшный час урочный,

Когда в прологе крылся некролог?..

И грохнул гром! И полыхнул огонь!

Распавшись, мир стал изжелта сиренев.

И мысленно я рухнул на колени,

Прижав к груди разорванной ладонь.

Верховная богиня покушений,

Гроза, гроза, одна лишь ты могла

Благословить стрельбу из-за угла

По движущейся в сумраке мишени.

И, бедное сознанье раздвоив,

Загнать его в такие повороты…

Твои, гроза, забавы и заботы!

Твои, гроза, художества, твои!..

Старался ливень пешеходов сечь,

 Как штрафников сквозь строй их прогоняя.

Чур! Чур меня, метафора дурная…

Но брызги разлетались, как картечь,

И раненые корчились вокруг,

Вдоль набережной, ставшей плац-парадом,

Пока топился в Мойке Петербург,

Чтоб вылезти на берег Петроградом.

** ** **

Всё май, да гам, да толчея,

Да поддавки дорожной давки.

И ты, и винные прилавки,

И ты, и снова ты. И я…

В какие двери мы стучим?

Какие вина пьём, отчаясь?

Зачем целуемся прощаясь

И даже говоря, молчим?

Не станет проще ни видней

От очевидности разрыва.

Мы задыхаемся, как рыбы

В сухом аквариуме дней.

И Город смотрит свысока,

Блюдя бессмысленную важность,

На губ твоих пожар и влажность

И пепел моего виска.

Ему всё хочется уснуть,

Как древнедатскому пройдохе.

Забыться на глубоком вдохе

И на год выдох затянуть.