Вода и город

                 I

Воды смеющиеся рты,

кипенье пены у причала...

Как по-русалочьи влекли

твои дразнящие черты,

пока ты рябь себе вязала.

Вбирать в себя и отпускать – 

живая жадность отраженья, 

учись умению ласкать

без присвоенья и вторженья.

Твоё всему и вся – люблю,

твоя отзывчивая влага

искрящаяся, бытию

быть зеркалом, какое благо!

Когда, как жук ползущий, жуть

на гладь реки наводит катер,

вскипает недовольно муть

и небо комкает, как скатерть,

но, наградив в сердцах гранит

пощёчинами в переплеске,

вновь успокоившись, лежит,

как женщина, в зовущем блеске.

В ней город нянчит свой портрет,

чтоб люлька ломкая канала,

кроша на корм дрожащий свет,

осколки сумерек качала,

пока не догорит дотла

закатная змея ползучая.

Подруга хаоса и случая,

работает всю ночь вода,

выбалтывая мысль текучую.

                   II

Город по пояс в воде,

в полуокружность

арки небесной продет,

что ещё нужно?

Дышит, вживляя в Неву

сеть капилляров.

Просто бродить по нему,

быть с ним на пару,

стиснутой силой домов

 зренье ломая.

Жизнь не нашла себе слов, –

будет другая.

Только б и в новой навек

город продлился,

только б изгиб этих рек

в ней повторился,

только б совпала и там

сердца кривая

с тем поворотом к мостам

рельсы трамвая,

только бы впрок запасти

зёрна поживы, –

всласть побродить и уйти

в сход перспективы.

                                   КАФКА ПИШЕТ...

Кафка пишет письмо Фелиции:

никакой я не знаю традиции,

кроме каторжного ночного боя –

примиренья себя с собою.

Только в этом бою я – воин

и вполне пораженья достоин:

кучки слов, что в утреннем свете

разбегаются врозь, как дети.

Кафка пишет письмо Фелиции:

посмотри, посмотри на лица их –

до чего они заботами источены,

от безумья к смерти скособочены;

что в них истинного, божьего, великого?

в снах своих я превратился в двуликого:

первый в праведном запале бил их палкой,

а второй чуть не заплакал – так их жалко.

Кафка пишет письмо Фелиции:

ты имеешь дело с убийцею

всего здешнего, здравого, зримого,

ради мига необходимого;

я ползу сквозь времени соты,

заполняя плотью пустоты.

Вот, ты пишешь, что любишь меня,

как ты можешь любить червя?

Кафка молит в письме Фелицию:

истончилась жизнь, стала спицею,

пригвоздила к распятью бессонницы,

к бессловесности полной клонится.

Только письма твои и спасение, 

конверта богоявление;

ты можешь меня возродить,

                                     ты держишь спасенье в руке,  

мне нужно кого-то любить

                                     и быть от него вдалеке.

            НОВЫЙ МОПАССАН

Кто-то говорит паралич, а по-учёному – инсульт:

долбануло меня вечером – смотрел телевизор,

переключаю программу, нажимаю на пульт, –

не получается, хочу крикнуть: «Лиза!»,

а изо рта мычанье какое-то «му-у-у-у»,

так из шины проколотой выходит воздух,

и лежу теперь пень-пнём, полное муму,

Лиза шутит: «ушел на заслуженный отдых».

Это она к тому, что я выпивал,

но ведь все вокруг пьют изрядно,

я ничем не выделялся – жил-поживал,

сделал ремонт, в кухне теперь опрятно,

почему же мне достался этот скандал?

Непонятно.

Лиза ухаживает, ничего не скажу,

говорит: с утра и до ночи маюсь.

Я теперь, что мебель, лежу и лежу,

и, как та же мебель, в уборке нуждаюсь.

Правда, иногда придёт с мужиком,

занавеску задёрнет, бутылку поставит…

Я её понимаю, хоть в горле ком, –

женщина должна нужду свою справить.

Я стараюсь не слышать, но не могу:

эти звуки ритмичные с тихим похныком

отдаются в моём повреждённом мозгу, –

поневоле ждёшь последнего вскрика.

А вообще-то ничего не ждёшь, пока светло

ещё так-сяк, ночью совсем плохо…

Тело моё, собственно, уже мертво,

вот бы ещё сознанье угрохать.

                СОМНЕНИЕ

Хорошо родиться собакой в Америке,

плохо родиться человеком в Африке...

Но это, если знать, как живётся собакам в Америке,

а так, хорошо родиться человеком и в Африке,

если, конечно, ты не тутси,

которых режут хуту,

или как-то наоборот,

но, ведь, и в Америке большая собака

может ненароком загрызть маленькую...

Так что, уж и не знаю,

где и кем хорошо родиться.

      ПЛАТЬЕ

             I 

Странно, всё же:

человек тебе стал никаким,

а платье, в котором её любил, –

всё то же.

Так что, вещи – пристанище чувств,

понадёжней уст,

да и всего остального тела,

что к тебе охладело.

Всемогущий прошлого плющ,

до чего ты стремительно вьющ,

только подставь опору:

тряпку, прогулку, ссору, –

вырастешь до небес,

маленький юркий бес,

и завесишь пышной листвою взору

настоящего голую гору.

Заманить в прошедшую муть,

поточнее выбрать и ткнуть

в бессолнечное сплетение боли –

вот твоё дело. То ли

ты бессмертный мастер кун-фу,

знающий, как держать на плаву

жизнь у смерти, то ли брезжит в тебе догадка,

как попаданье сладко,

как легко провалиться туда,

где вода

чуть рябит, и по дну проползает тенью

старого платья виденье.

                  II

Сегодня ты прокралась в сон,

расположилась в нём, как дома,

и платья прежнего фасон

сумела выкроить из дыма

насквозь прокуренных квартир,

в них наша жизнь под спудом пыли

хранит себя, как гулкий тир,

в котором выстрелы застыли,

там серный дым тебя застлал

и сохранил в знакомой позе, –

все пули пущены в упор:

молчанье, ненависть и слёзы,

но платье – это перебор,

и так я тяжко грохнусь оземь,

глядишь, и выйдет старый трюк:

ты обернёшься вновь царицей,

а я в объятья ватных рук

поймаю прошлого синицу,

сойдя туда, где глохнет звук,

и выцветают лица...

               ВАЛЬС

Вот Ничто,

вот в начале Ничто проступает,

полым светом тебя пеленает

на обочину жизни кладёт, –

всё придёт.

Всё придёт,

всё придёт и себя раскроет

в силу силы – чего оно стоит,

превращаясь, вращаясь, любя

в тесном мире тебя.

В тесном мире тебя

звук течёт изнутри, расширяясь

до кустов и деревьев, вплетаясь

в молодые побеги листвы

той весны.

Той весны,

той весны сны и сны, и подруга

водит сердце по глупому кругу:

раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три,

всё сотри.

Всё сотри,

всё сотри до последней картинки,

настоящего мелкие льдинки

письмена высекают морщин –

ты един.

Ты един,

ты един, выходя на поклоны

ветки в ветреный вечер, на склоне

жизни видишь: а вот и лицо,

вот Ничто.

Вот Ничто,

вот Ничто через всё проступает,

тонкий занавес жизни снимает,

в тайничок во Вселенной кладёт, –

там схоронится, не пропадёт.

                            ОБРАЗ

Солнца пробрызг сквозь листву,

пение пятен

по рукаву, по лицу,

снова по платью.

Это я в прятки вожу,

в области вмятин

памяти слепо брожу, –

образ невнятен,

но проступает сквозь даль

жаркого полдня

моря текучая сталь,

лик земноводной

тонкой пловчихи одной, –

пеною создан,

тела сшивает иглой

воду и воздух,

ладно ласкаясь к песку,

с дрожью пупырчатой

сохнет на берегу

в вечности вычерчен

лёгкий набросок, где ты

линией плавною

намертво схвачена. Стынь

ночи, но главное –

твой дар мгновеннозасыпания,

как будто бог поцеловал,

и светлый холодок дыхания

всю ночь мне шею щекотал.

                   ПЛЯСКА СМЕРТИ

Из пещер, туманом повитых,

выползают стаи:

счастье убить или быть убитым, –

плоть тяжела им.

По канавам собаки лают,

слышь, стреляют.

Вот пройдём эту слизь и мгливость, –

счастье горами не за, –  

и споткнёмся о справедливость,

с нею не жалко резать,

с нею сподручней крушить, –

надо же чем-то жить.

Вспыхнут фантомы «правого дела»

слева и справа,

чтобы горело бедное тело

в яркой оправе.

Гори, родное, напрасно,

чтобы ярость не гасла.

Совершим подвиг веры,

замутим всемирную бучу,

только б властитель нашей пещеры

ихних ущучил.

Как он красив и высок,

нашей пещеры бог!

Но всего нам милей и краше

ражая девка с блестящей косой,

как она славно пляшет

на полях с кровавой росой.

Когда б с ней не плясали, не пели,

куда б себя дели?