Мария Закревская с мужем Иваном Бенкендорфом, Берлин, 1913

Посольская служба не слишком обременительна – есть время и на отдых, и на путешествия. В 1913-м появляется первенец – сын Павел. Кому его доверить, если не Микки? Добрая гувернантка принимает приглашение с радостью. Неожиданно разразившаяся Первая мировая война ломает устоявшийся ритм бытия. К тому же в 1915-м рождается дочь, Таня, - уже в Петрограде, как стала называться столица после разрыва с Германией. Иван теперь в армии. Беззаботная жизнь окончилась. Все балы и развлекательные мероприятия отменены. Мура, окончив ускоренные курсы сестер милосердия, работает в госпитале, ухаживая за ранеными. Но по-прежнему  центром семейной жизни остается родовое имение Бенкендорфов, прибалтийских дворян с солидной родословной.

Маленькая деревушка Янеда на севере Эстонии, на старинном тракте между Ревелем и Дерптом, была известна с 1353 года. В 16 веке рядом с ней появилось поместье Йендел. А в 1830 году усадьба перешла в руки рода фон Бенкендорфов.  Господский дом напоминал небольшой замок, сложенный из красноватого камня. С высокой башни открывался изумительный вид на живописные окрестности. 

Конечно, дети жили с Микки в Йенделе. Приезжали сюда и другие люди. Мария была в хороших отношениях со многими сотрудниками английского посольства, бывала в созданном в Петрограде Англо-русском обществе (Россия и Англия являлись союзниками в войне против Германии). Много дней проводила в Йенделе Мериэл – подруга Марии, дочь английского посла при царском дворе Джорджа Бьюкенена. Патриархальная тишина дремала в этом тихом уголке.  Приближение грозы обитатели Йендела ощутили не сразу. Идиллия оборвалась неожиданно и окончилась трагедией.

Родовое имение Бенкендорфов Янеда (Йендел)

Октябрь 1917 года оказался не самой лучшей осенью в российской истории.  В Эстонии царила неразбериха – то большевики, то немцы, то белые. Местные власти объявляли независимость, их смещали, они объявляли ее опять. В один из таких моментов было принято решение раздать земли 840 балтийских баронов крестьянам. Столкновения стали неминуемыми. По деревням и лесным дорогам бродили банды. Владелец Йендела спрятал гувернантку с детьми в дачном домике своей матери в ее усадьбе в Каллиярви.

Мария Игнатьевна всё это время не покидала Петроград – там, в своей квартире на Шпалерной улице оставалась ее больная мама. И хотя с ней были и служанка, и повар, но ее состояние неотвратимо ухудшалось, а жизнь в городе с каждым днем становилась всё тяжелее. Советская власть занималась “уплотнением” – туда, где обитала одна семья, добавляли еще несколько. Мария понимала, что скоро очередь дойдет и до нее, и ее могут просто выселить. Связь с Эстонией оборвалась, теперь она была отделена от России границей. О том, чтобы вернуться в Йендел или Ревель пока не могло быть и речи, да и добраться туда было  практически невозможно. Что же касалось Петрограда, то все ее бывшие  великосветские знакомые куда-то исчезли. Словно испарились.

Единственной отдушиной оставалось английское посольство, хотя и потерявшее свой блеск. Правительство Великобритании обвинило посла Бьюкенена в бездействии во время большевистского переворота, выразившееся, в частности в том, что он не предпринял попытку вывезти царскую семью. Посол был отозван, и уже 7 января 1918 года с семьей и рядом дипломатов он отбыл на родину.

Мария (Мура), 1918

Теперь главной заботой Муры стали поиски еды. Пришлось продавать на черном рынке одну за другой все свои ценные вещи, буквально за гроши. Оно и понятно – кому нужны были посреди голода и разрухи роскошные платья и бальные туфельки? Но всё же в посольский особняк, где еще оставалось несколько сотрудников, она продолжала заходить. В феврале там появляется новый человек – руководитель специальной британской миссии, присланный из Лондона. Он занят переговорами, встречами, устанавливает деловые отношения с советскими лидерами. В начале марта правительство большевиков перебирается в Москву. Англичане последуют за ним только через неделю. В один из этих дней, когда Мура, как обычно, заглянула в посольство, она знакомится с руководителем миссии. Его зовут Брюс Локкарт. Через 12 лет он напишет в своей книге:

“Ей было тогда 26. Русская до мозга костей, она с полным пренебрежением относилась ко всем мелочам жизни и обладала смелостью, которая является преградой для любого проявления малодушия. Ее жизненная сила... была потрясающей и вливала бодрость в каждого, с кем она общалась. Мир, в котором она любила, становился ее миром, и ее жизненная философия делала ее хозяйкой обстоятельств. Она была аристократкой. Она могла бы быть коммунисткой. Она никогда не могла бы быть мещанкой. Позднее ее имя оказалось связанным с моим в финальной драме моей российской карьеры. Во время этих дней нашей первой встречи в Санкт-Петербурге я был слишком занят, слишком наполнен важностью своих собственных дел, чтобы дать ей больше, чем беглую оценку. Я нашел ее женщиной большого очарования, беседы с которой озаряли мою повседневную жизнь. Роману предстояло начаться позже”.

2. Игра на чужом поле

Роберт Гамильтон Брюс Локкарт, выросший в старинной шотландской семье, стал английским вице-консулом в Москве в 1912 году. Ему было 25; рослый, широкоплечий и поначалу не очень уверенный в себе, он, тем не менее, благодаря живому уму и умению устанавливать контакты, быстро вошел в силу. Изучал язык страны, в которую попал, ее быт и культуру. Москва его покорила, он оценил русскую кухню, полюбил цыганское пение, овладел искусством опрокидывать чарочку за чарочкой. В то же время регулярно посещал Большой театр, знал многих артистов и художников. Московский генерал-губернатор Михаил Челноков стал его лучшим другом. В 1915-м в артистическом кабаре Никиты Валиева “Летучая мышь” он впервые встречается с Горьким и Шаляпиным. Ярый поклонник футбола, он показывает себя отличным игроком, выступая в одной команде с рабочими знаменитой текстильной фабрики Морозовых.

В 1915 году Локкарт фактически становится Генеральным консулом. Он в дружеских оттношениях со многими членами царского правительства, с министерством иностранных дел, с западными дипломатами. Он вхож в дома виднейших московских фамилий. Россия в союзе с Англией воюет с Германией, и это сближает союзников. К этому времени он уже владеет языком настолько, что незнакомые люди принимают его за русского.

Роберт Брюс Локкарт в молодости

А дальше – начинается сплошной кавардак: отречение Николая II, Временное правительство, большевики, эсеры, фронт распадается…

За шесть недель до Октябрьского переворота Локкарта отзывают в Лондон. В свою очередь, созданное рабоче-крестьянское правительство направляет в Великобританию своего представителя – М. М. Литвинова с несколькими сотрудниками. По сути, они там – никто, поскольку новую власть в России Англия не признала. Но и игнорировать ее она не может – у них общий враг, на восточном фронте Россия противостоит Германии, с которой Англия воюет на западном. Есть опасение, что русские выйдут из игры, заключив сепаратный мир. И Брюс Локкарт получает специальное задание: во главе дипломатической миссии отправиться в Петроград и всячески содействовать продолжению войны с немцами. Правительство не присваивает ему никакого официального статуса – боится шума в парламенте. А поскольку миссия все-таки тайная, Форин Офис – министерство иностранных дел – в своих документах именует его “британский агент”. 

Перед отъездом Локкарт обедает с Литвиновым, они очень дружелюбно настроены друг к другу, к тому же у Литвинова жена – англичанка. Советский дипломат снабжает британского коллегу сопроводительным письмом к Троцкому – тогдашнему наркому иностранных дел. Троцкий с уважением относится к Англии и ее представителю и ненавидит Германию. Он – за продолжение войны. Нарком принимает Локкарта и выдает ему охранную грамоту, предлагающую ответственным лицам оказывать всемерное содействие членам английской миссии. Вдохновленный таким приемом “британский агент” развивает бурную деятельность, часто бывает у Троцкого, встречается с Лениным. Но…

3 марта 1918 года большевики по настоянию Ленина все-таки заключают в Бресте мир с Германией. Тогда же, в начале марта, правительство переезжает в Москву. Локкарт остается пока еще на одну неделю в Петрограде. Именно в эти дни там, в здании английского посольства, он впервые встречает Муру. “Ей было тогда 26”…

Надо было спешить вслед за большевистскими лидерами. Руководитель и  член его миссии Хикс отправляются из старой столицы в новую. Локкарт был рад вернуться в Москву. Он знал здесь каждый камень. В этом городе он жил дольше, чем в любом другом на земле.

Как-то на заседании нового высшего законодательного органа страны – Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета – в бывшем отеле “Метрополь”, переименованном в Первый Дом Советов, его познакомили с двумя комиссарами. Один – Дзержинский – “без искры юмора в характере… с фанатизмом в глубоко посаженных глазах”. Другой, которому он пожал руку, с лицом землистого цвета, черными усами и волосами, за время заседания не проронил ни слова. Он не произвел на опытного британца никакого впечатления, его явно не стоило включать в локкартовскую портретную галерею видных большевиков. Если бы кто-нибудь тогда объявил, что этот человек станет преемником Ленина и 30 лет будет править бывшей Российской империей, присутствующие встретили бы это сообщение громким смехом. Молчаливым комиссаром был грузин по фамилии Джугашвили. Сталиным он станет чуть позже.

Однажды Локкарт попал в тайное кабаре “Подполье” в Охотном ряду, где собиралась буржуазная публика. Там он впервые услышал знаменитого шансонье Александра Вертинского. Со смертельно белым напудренным лицом артист пел свою песню “То, что я должен сказать”:

        Я не знаю, зачем и кому это нужно,

         Кто послал их на смерть недрожавшей рукой…

         …………………………………………………..

         И никто не додумался просто стать на колени

         И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

         Даже светлые подвиги – это только ступени

         В бесконечные пропасти к недоступной весне.

Неожиданно открылась дверь и 20 мужчин в масках, ворвавшись внутрь с криком “Руки вверх!”, направили на присутствующих браунинги и револьверы. Воцарилась мертвая тишина. Четверо бандитов пошли вдоль столиков, очищая карманы посетителей, забирая драгоценности и всё, заслуживающее внимания. Было видно, что большинство бандитов – бывшие военные. Локкарт с поднятыми руками уже отдал часы и кошелек, когда главарь заметил на его спутниках английскую форму.

- Вы британские офицеры? – спросил он.

- Да, - ответил Брюс.

Главарь вернул вещи Локкарту:

- Мы не грабим англичан. Приношу извинения за состояние моей страны, которое принуждает меня принять такой способ зарабатывать на жизнь.

…После прощания в Петрограде Мура и Локкарт регулярно переписывались. “Ее письма стали неотъемлемой частью моего повседневного бытия. Я скучал по ней больше, чем можно было предположить”… Когда она, наконец, приехала в Москву, и он, завершив к обеду дела, увидел ее, освещенную весенним солнцем, у него перехватило дыхание. “В мою жизнь вошло что-то такое, что было сильнее любых других уз, сильнее, чем сама жизнь”.

Рядом с Арбатом, в Хлебном переулке 19, вспыхивает – и через четыре месяца сгорит их короткое счастье. Для Брюса эта квартира – офис, пристань, дом, где его ждет необыкновенная женщина. Для Муры – пламя всепоглощающей страсти. По силе накала – неповторимой. Она еще не знает ни того, что она внезапно оборвется, ни того, что такой – больше не будет. Верный помощник Локкарта Хикс тоже здесь, он занимает одну из комнат. Мужчинам нелегко, и Мура это понимает. Она видит их в деле, она знакома со всеми, кто приходит к ним в Хлебный переулок.

Оставаясь наедине, Мура и Брюс строят планы на будущее. Ему скоро предстоит вернуться в Лондон, там он расскажет о сложившейся ситуации жене и начнет дело о разводе. В свою очередь, Мура объяснит своему мужу, что она встретила свою настоящую любовь, поэтому ее союз с Джоном теперь теряет всякий смысл, и его необходимо расторгнуть. После чего она из Петрограда, а Брюс из Лондона выедут в Стокгольм, там поженятся и начнут счастливую совместную жизнь.

Между тем, ситуация меняется каждый день, и вырабатывать стратегию и тактику поведения с большевиками всё сложнее. Попытка не допустить сепаратного мира не удалась – и не вина Локкарта в том. В то же время Англия и Франция стали одерживать победу за победой на западном фронте, и предстоящее поражение немцев выглядело очевидным. Союзники решились на интервенцию на востоке, чтобы не дать Германии захватить Россию. Англичане вошли в Мурманск и Архангельск. Троцкий опасался, что они станут вмешиваться во внутренние российские дела. А Ленин, верный друг немцев, был категорически против англичан.

7 мая Локкарту сообщили, что некий британский офицер явился к воротам Кремля и потребовал встречи с Лениным. На вопрос, кто он такой, незнакомец заявил, что его имя Сидней Рейли, а послан он непосредственно премьер-министром Великобритании Ллойд-Джорджем, чтобы из первых рук узнать о целях и идеалах большевиков. Как ни странно, офицера принял и говорил с ним управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич. Вскоре по своим каналам Локкарт узнал, что Рейли намерен свергнуть большевиков, подкупив военных руководителей и получив – тоже подкупом – сведения об уязвимых местах их обороны.

Сидней Рейли, около 1899 г.

Такие приемы, стань они известны, угрожали бы дискредитировать Локкарта, который, между прочим, справедливо полагал, что стремление купить информацию за деньги может вести к фабрикации информации. С другой стороны, руководитель британской миссии оказался как бы в подвешенном состоянии. А тут как раз к нему явился Рейли и доставил трех командиров латышских стрелков, недовольных новой властью и готовых поднять контрреволюционный мятеж. Одним из них был начальник кремлевской охраны Берзин, двое других – его товарищи Буйкис и Спрогис. Нужны деньги и большие. Локкарт сомневался, но деньги дал. О том, что латыши специально подосланы чекистами, Рейли не догадывался, а Брюс утвердился в своих сомнениях не сразу. ВЧК – Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем была создана большевиками в 1917 году уже через месяц после переворота. Ее возглавлял Дзержинский. А игру против Рейли вел заместитель Дзержинского Петерс.

Вторая половина августа 1918 года подливает масла в огонь. В Петрограде завязывается сюжет, концовку которого никто не в состоянии предугадать.

Молодой поэт, студент политехнического института Леонид Каннегисер во время Февральской революции оставляет учебу и становится юнкером Михайловского артиллерийского училища. Его увлекают социалистические идеи, он вступает в партию эсеров и вскоре возвращается на 4-й курс своего института. Как раз в это время пришедшие к власти большевики переименовывают училище в Первые советские артиллерийские курсы. Закадычный друг Леонида, Перельцвейг, решает остаться там и стать образцовым артиллеристом. Время смутное, всем всюду мерещатся заговоры. Один из курсантов доносит чекистам, что группа учащихся и преподавателей готовит вооруженное выступление с целью свержения советов. Вряд ли за этим доносом стояло что-то реальное, а если и было, то вряд ли дело зашло дальше возмущенных разговоров. Но подозреваемых, и в их числе Перельцвейга, хватают и 19 августа 1918 года без суда и следствия расстреливают. Каннегисер потрясен чудовищной жестокостью и бессмысленностью этой акции. Простить убийцам смерть друга он не мог.

Утром 30 августа Леонид в яркой кожаной куртке подъехал на велосипеде к зданию коммисариата внутренних дел на Дворцовой площади. Оставив велосипед на улице, он вошел в подъезд, где размещалась Петроградская ЧК. На вопрос, можно ли попасть к председателю – товарищу Урицкому, получил ответ, что его еще нет, но скоро будет. Ожидающих было много, Каннегисер сел в сторонке. Председатель ЧК появился минут через сорок. Поздоровавшись, он направился к лифту. И в этот момент Леонид вскочил, выхватил кольт и сзади выстрелом в голову уложил товарища Урицкого наповал. Спустя мгновение – он уже на улице, вскакивает на велосипед и мчится в сторону от Дворцовой площади. Уйти ему не удается…

Весть об убийстве Урицкого моментально достигает Москвы. Ленина уговаривают отказаться от запланированных на то же 30 августа выступлений на Хлебной бирже и заводе Михельсона. Он отказывается.

Локкарт пытается разобраться в происшедшем – что это: случайность или чей-то целенаправленный ход? Но не успевает прийти к каким-либо конкретным выводам – его настигает весть о покушении на Ленина. По слухам, стреляла эсерка Фаня Каплан. Для одного дня это уже слишком много, явный перебор. Локкарт и Хикс сидят заполночь и обсуждают ситуацию: чего ждать? Как вести себя? Спать ложатся поздно. В 3 часа 30 минут утра раздается стук в дверь. Вооруженный отряд во главе с комендантом Кремля Мальковым проникает внутрь. Квартиру обыскивают, обитателей уводят.

Мужчин привезли в здание ЧК на Лубянке. На вопросы Петерса Локкарт отказался отвечать и заявил протест. Утром их выпустили. Муры в Хлебном переулке не оказалось. Локкарт пытался найти ее, он понимал, что она арестована и требовал ее освобождения. Безуспешно. Тогда он отправился в наркомат иностранных дел, но нарком Чичерин его не принял. А заместитель наркома Карахан посоветовал обратиться к Петерсу. Круг замкнулся. Делать было нечего, Локкарт снова идет на Лубянку.

- Хорошо, что вы пришли, - гостеприимно улыбнулся Петерс, - а то пришлось бы вас искать. У меня есть приказ о вашем аресте.

Двери лубянской камеры снова захлопнулись за Локкартом.

Надо заметить, что второй по значимости человек в ЧК был далеко не прост.  Его ценил Ленин. Сталин говорил о нем, как о “последнем романтике революционных боев”. Став в Латвии убежденным социал-демократом, Петерс  сбежал от ареста в Лондон и даже женился на англичанке. Однако тихое семейное счастье не состоялось. Стройный крепкий латыш бросил жену и ребенка – и в мае 1917-го он уже в России. Неплохо образованный, хорошо владеющий английским языком, “романтик” – чем не кандидат для руководителя карающего органа? Лубянка 11, бывшая контора страховой компании, становится конторой, наводящей страх.

Зам. Дзержинского Петерс

Через несколько дней Локкарта перевели в Кремль, в узкую комнату с окнами в коридор. Свежего воздуха не было. Еда та же, что на Лубянке – суп, картошка, чай. Из своего кремлевского заточения Локкарт продолжал обращаться с просьбами об освобождении Муры. Он заявлял, что она непричастна к тому, что он мог бы делать или что ему приписывают. Вскоре Петерс сообщил, что просьба английского дипломата удовлетворена. В подтверждение этого принесли корзинку с одеждой и едой, переданную Мурой. А также ее письмо в запечатанном виде с припиской: “Не вскрывать, я его прочел. Петерс”.

Потом узника вывели на прогулку, и конвоир доброжелательно поделился с ним, что его товарищи уже заключают пари – два к одному, что Локкарта расстреляют. В такой теплой ободряющей атмосфере текли дни.

Брюс полагал, что его судьба во многом зависит от того, задержали чекисты Рейли или нет. Если он в их руках, это намного усложняет положение английских и французских дипломатов, брошенных за решетку. Он еще не знал, что в советских газетах громадными буквами шли заголовки: “Заговор Локкарта!”. И что, возможно, поимка Рейли сместила бы акценты. Ведь этот негласно посланный в Россию агент британских спецслужб вознамерился почти единолично свергнуть большевиков и провести Ленина и Троцкого по улицам Москвы без штанов на посмешище публике.

…Через неделю томящегося в заключении Локкарта посетил заместитель Чичерина Карахан. Он сообщил, что член французской миссии Рене Маршан выложил большевикам все планы, которые обсуждали американские и французские дипломаты на тайной встрече в Москве. Но поскольку Локкарт на той встрече не присутствовал, решено судебное дело против него не возбуждать, скоро его освободят. Точнее – обменяют на Литвинова, которого англичане в Лондоне задержали сразу же после ареста своих дипломатов в Москве.

Прелюдия к освобождению сопровождалась любопытными разговорами Петерса. Через два дня, в субботу, он пришел и привел с собой Муру. И говорил теперь с Брюсом уже не как с обвиняемым, а просто по-дружески. Почему бы Локкарту не остаться насовсем в России и не строить вместе с другими новую жизнь? Локкарт даже улыбнулся в ответ. Он, пожалуй, не прочь был бы здесь остаться, только вот насчет строительства новой жизни у него имелись некоторые сомнения – ему почему-то очень не хотелось попасть в лубянскую камеру в третий раз.

Его выпустили во вторник, а еще через день, поздним вечером, вместе с другими отъезжающими – англичанами и французами – они брели от вокзала вглубь станции, спотыкаясь о рельсы. Было темно и холодно, поезд стоял на запасных путях. А потом Мура и Брюс глядели друг на друга и молчали; повторять то, о чём уже не раз переговорено, не хотелось. Она верила, что они расстаются ненадолго, что скоро, очень скоро они встретятся снова, и будет яркий солнечный день, и никогда больше они уже не расстанутся. И почти беззвучно она прошептала: «Стокгольм...» Брюс кивнул и подумал о том, что в Англии его ждет масса отчетов и дел, и истомившаяся жена, а Стокгольм, конечно, хороший город, но скучноватый.

Вдоль вагонов прохаживались конвойные. Муру знобило, она болела уже не первый день, температура не опускалась ниже 39 градусов. Отправление задерживалось. Они обнялись, Мура отошла и оглянулась. В темноте силуэт Локкарта был почти невидим на фоне темной громады вагона, и ей показалось, что Брюс уже исчезает, уходит от нее.  Руководитель американской миссии Красного Креста отвез ее домой – в Хлебный переулок, в разгромленную и разграбленную квартиру.

Через несколько дней, придя в себя и оправившись от болезни, Мура покупает билет в Петроград.

3. Двое в одной лодке, не считая остальных

Петроград встретил свою поклонницу без должного почтения. Дул ледяной промозглый ветер. Плохо одетые люди изредка возникали на замусоренных проспектах и спешили куда-то по своим делам, пугливо оглядываясь на патрулей. Добыть какую-либо еду было практически невозможно. Скудный рацион выдавался только по продовольственным карточкам. А карточки получали те, кто работал. Мура день за днем обходила самые разные государственные учреждения в надежде где-нибудь устроиться. Но таких как она было полгорода. Свои последние вещи она уже не продавала, а меняла на продукты.

В мае 1919 года знакомые, добравшиеся в Петроград из Эстонии, сообщили ей, что 19 апреля погиб ее муж, Джон. Кто-то застрелил его на лесной дороге неподалеку от Йендела. Для нее это было потрясением, несмотря на то, что она постоянно ждала писем от Локкарта. А, может быть, как раз благодаря этому – ведь она собиралась связать свою жизнь с любимым и готова была оставить детей на попечение мужа.

Она писала Брюсу часто, и это были послания, полные любви и преданности. Она надеялась на скорую встречу с ним в Швеции, надеялась¸что, наконец, весь этот кошмар закончится, и они будут вместе. Локкарт сначала отвечал ей, потом его письма перестали приходить. Подсознательным женским чутьем она догадалась, что его молчание не случайно и, скорее всего, продолжения тех счастливых московских дней не будет. Хотя, вопреки всему, надежда продолжала жить в ее душе.

В сентябре умерла мама. Огромный город, когда-то ее друг, нарядный и доброжелательный спутник ее юных лет, теперь отрешенно глядел на нее пустыми глазницами холодных окон. Она перебирала в памяти всех, кого раньше знала, кто мог бы еще уцелеть в революционном хаосе. Найти хотя бы маленькую соломинку, за которую можно зацепиться! Казалось, всех и всё поглотила бездонная пропасть... А пока она мечется по городу, пока события идут своим чередом, давайте отвлечемся на несколько минут.

Пока события идут… В самом начале своей книги “Железная женщина”, а, точнее, в предисловии к ней, Нина Николаевна Берберова поведала о прямо-таки жутком факте. Когда после ареста в Москве Муру привели на допрос к Петерсу, тот извлек из толстого дела 5 фотографий и показал их ей: она в объятиях у Локкарта; она у него на коленях; они оба в постели. От потрясения Мура впервые в жизни потеряла сознание и, чтобы привести ее в чувство, пришлось вылить ей на голову графин воды. Там же, в предисловии, в примечании к этой информации Нина Николаевна сообщает, что рассказала ей об этом сама Мура в 1924-м году в Мариенбаде, когда Берберова мыла голову, а та поливала ей из кувшина. Эта, такая домашняя, деталь – процесс мытья головы – заставляет нас поверить в правдивость воспоминаний сразу и безоговорочно.

Хотя и возникают некоторые вопросы. Например, такой: неужели Мура, человек закрытый, вдруг ни с того, ни с сего, выложит случайной знакомой глубоко личный, тайный факт из своего прошлого? Да еще учитывая, что рядом, в соседней комнате, находится Горький, любовницей которого она в тот момент является. Или такой вопрос: почему Петерс показал эти фотографии именно Муре? Ведь скомпрометировать ее было не перед кем. Мог, правда, существовать такой расчет: из опасения навредить Локкарту его пассия расколется и сообщит какие-то важные сведения. Но о связи Локкарта и Муры не слышали в то время в Москве разве только Минин и Пожарский, застывшие на Красной площади.

Нина Берберова уточняет, что Мура ничего не рассказала о происшедшем Брюсу. Короче говоря, об этой страшной тайне знали после мытья головы в Мариенбаде только двое – бывшая заключенная и будущая писательница. И вот тут мы подходим к самому интересному моменту наших рассуждений: никаких интимных фотографий у Петерса не было и быть не могло!

Дело в том, что технический уровень фотокамер в те годы не допускал тайных съемок в закрытых помещениях. Аппаратура была большей частью громоздкой и требовала ручной настройки для каждого кадра. Установить ее скрытно, а затем пытаться снимать людей так, чтобы они этого не заметили, было абсолютно невозможно. Для того, чтобы сделать такие снимки, как те, о которых говорит Берберова, фотографу следовало бы разместить свою треногу непосредственно в спальне и давать указания паре – как и куда подвинуться и какую позу принять. И хотя уже была придумана фотопленка и пытались конструировать маленькие камеры, но без человека всё равно осуществить съемку было нельзя. Идея о возможности использования фотографии как средства тайного наблюдения появилась значительно позже, когда и была создана соответствующая аппаратура.

А поскольку такие приемы попросту не существовали – реально или в замысле – ни в 1918-м, ни в 1924-м году, то не только вышеупомянутых фотографий никогда не было, но и рассказывать о чём-то подобном Мура не могла. Остается единственный вариант – историю с фотокомпроматом выдумала сама Берберова в конце 70-х годов, когда писала свою книгу. Логично спросить: для чего ей это было нужно? Ответ очевиден: читатели 80-х и последующих лет, отлично знающие, что интимные фотографии – эффективный способ вербовки, ни секунды не сомневались, что таким образом Мура стала агентом ЧК. И уже с первых страниц “Железной женщины” рассматривали все события муриной жизни именно через эту призму.

Да, но зачем Берберовой, заявившей в том же предисловии, что она пишет абсолютно объективную книгу, понадобился именно такой образ Марии Закревской, фактически ее дискредитирующий? Это интересный вопрос, и мы к нему еще вернемся…

 Муре всё же повезло: продолжая свой неутомимый поиск работы, она случайно встречается на улице с человеком, с которым была хорошо знакома еще в старые добрые дореволюционные времена. Его зовут Корней Иванович Чуковский, во время войны она не раз виделась с ним в Англо-Русском обществе. Выясняется, что бывший друг Англии теперь сотрудник только что созданного издательства “Всемирная литература”. Разговор начинается со стандартной для Муры фразы: “Не найдется ли у вас места для меня?” “А что вы умеете?” “Я знаю английский и французский, могу переводить книги на русский”. “К этому мы еще не готовы. А простую канцелярскую работу осилите?” “Когда начинать?”

Однажды на одном  из редакционных совещаний “Всемирной литературы” появляется самый главный шеф – Максим Горький. Скромный технический работник Мария Игнатьевна Закревская одета по тогдашней петербургской моде – по принципу “что удалось достать”. На ней потертое черное платье и старый британский армейский плащ цвета хаки. Тем не менее, наметанный писательский взгляд выхватывает из пестрого конгломерата присутствующих именно ее. И не только выхватывает. Горький прямо на глазах молодеет, становится статным, красноречивым и остроумным. Мура с любопытством присматривается к человеку, который является знаменитостью мирового масштаба. Вторым после Л. Толстого в табели о рангах русской литературы. Воодушевление шефа замечают все. Корней Чуковский позже запишет в своем дневнике: Горький, хотя не говорил ей ни слова, но “всё говорил для нее, распустил весь павлиний хвост”.

А Мура всё поняла сразу. Мужчины любого ранга и возраста всегда готовы ухватить лакомый кусочек. Даже при императорском дворе ей приходилось ощущать на себе такие взгляды – правда, там она выглядела совершенно иначе. Здесь же, на этом совещании, перед ней был, как писали о нём в советских газетах, Буревестник Революции, Великий Пролетарский писатель. Человек, вышедший из низов, но поднявшийся к интеллектульным вершинам. И от него исходил этот невидимый, но мощный импульс, который женщина воспринимает чаще всего как приятное, но ни к чему не обязывающее явление; от которого иногда ограждается щитом неприятия; или… или, что бывает редко, но бывает – открывается ему навстречу. На сей раз неприятия не было, и хотя сердце не спешило открыться, самолюбие подсказывало, что главное – впереди.

Стыдно признаться, но в тот момент она еще не знала о Горьком почти ничего.

А Буревестник революции был на самом гребне вала, взметнувшегося в 1917-м и разделившего мир на две непримиримые части – поддерживающих и осуждающих. Может быть, самое удивительное заключалось в том, что он был среди вторых. Не успели большевики заявить, что социалистическая революция, которую так долго ждала Россия, свершилась, как в газете Горького “Новая жизнь” появились его “Несвоевременные мысли”. В серии статей в течение более чем полугода он высказывал всё, что думал, о действиях новых хозяев страны, - о жестокостях, бессмысленной резне и о палаческих наклонностях вождя – Владимира Ильича Ленина.

Октябрьская революция – авантюра, русский народ заплатит за это озерами крови. “… Большевизм – национальное несчастие, ибо он грозит уничтожить слабые зародыши русской культуры в хаосе возбужденных им грубых инстинктов”.

“… Ленин, конечно, человек исключительной силы…он обладает всеми свойствами “вождя”, а также необходимым для этой роли отсутствием морали…”

“… Поголовное истребление несогласномыслящих – старый испытанный прием внутренней политики российских правительств… почему же Владимиру Ленину отказываться от такого упрощенного приема? Он и не отказывается…”

Большой любви к Горькому эти мысли в ленинском стане не вызвали. Но в глазах крупных деятелей культуры зарубежья и вынужденно покинувших страну эмигрантов он заслужил бесспорное уважение. Большевистские заправилы поступили с Буревестником просто – точно по схеме, которую он обличал, и так, как они делали это потом, в последующие 70 лет: его обругали, обвинили в пособничестве врагам, а газету “Новая жизнь” закрыли, лишив писателя трибуны.

На этом, однако, злоключения Алексея Максимовича не закончились. Петроградом правил Зиновьев – пособник и дружок Ильича, это вместе с ним Ленин прятался от ареста Временным правительством в шалаше на берегу озера Разлив. Более мерзкого человека, чем Григорий Евсеевич Зиновьев, сыскать было трудно. Он невзлюбил Горького и делал всё для того, чтобы испортить ему жизнь. Он вообще ненавидел людей умных, порядочных, самостоятельно мыслящих. В городе были созданы “тройки”, без суда и следствия решавшие судьбу арестованных, исправно трудились расстрельные команды и лилась кровь.

Горький заступался за многих – ученых с мировым именем, деятелей искусства, писателей, даже бывших министров и членов царской фамилии. Как-то, уже в конце 1920 года, к нему обратится из Москвы за помощью известный поэт и литературный критик Владислав Ходасевич. Его, хронически больного, с туберкулезом позвоночника, хотят забрать в армию. Горький спасет его от неминуемой смерти и пригласит в Петроград. Он поможет ему с работой и жильем, устроит в Дом Искусств, созданный по настоянию Алексея Максимовича, как пристанище и творческий центр для писателей.

Ходасевич будет потрясен бескорыстной деятельностью Горького и позже напишет: “ У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных, - словом, всё, чего нельзя было достать без протекции. Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма”.

Революция и последовавшая за ней гражданская война привели к развалу налаженной жизни и в городе и в деревне, к полной разрухе в народном хозяйстве. В стране, еще недавно вывозившей пшеницу за границу, начался голод. Усилиями группы авторитетных общественных и религиозных деятелей, а также ученых была создана организация помощи голодающим – Помгол. Активный ее участник, Горький много сделал для привлечения Запада к эффективным поставкам в Россию продовольствия.

Обо всём этом Мура узнает постепенно, а потом и сама увидит беспокойную жизнь Буревестника вблизи. Потому что Корней Иванович Чуковский, скорее всего, по просьбе своего шефа, приведет Марию Игнатьевну секретарить к нему домой. Сначала после трудового дня она будет уходить, а однажды останется – и работать так удобнее, да и уходить-то особенно некуда. Ей выделят комнату, и она станет полноправной жиличкой в обители знаменитого писателя.

А обитель эта на Кронверкском проспекте, дом 23, расширенная за счет соединения двух квартир, представляла из себя явление воистину неординарное. Масса близких и знакомых живет и кормится здесь – разумеется, на деньги Горького. За столом собирается обычно человек пятнадцать, не меньше. У каждого постоянного жителя есть прозвище. Скажем, сам Хозяин – Дука, что должно свидетельствовать о его герцогском положении.

Мура быстро становится своей в этой компании. Работы у нее хватает – она отбирает газетные статьи, сортирует почту, а, главное, много переводит: на русский – с английского, немецкого, французского приходящие из-за границы письма Горькому, а с русского на соответствующий язык – его послания зарубежным адресатам. Более того, она берется за внутренний порядок (точнее – беспорядок), и вскоре обстановка в ковчеге удивительным образом меняется. Мура переселяется в соседнюю с Хозяином комнату. Происходит неизбежное – то, к чему она давно готова и понимает, что это естественная реакция мужчины. Дука влюбился, и не на шутку. А Муру гложет вполне объяснимое любопытство: кто был до нее? Кто они – женщины Горького?

Она узнает много интересного.

Горький с женой Е. Пешковой и детьми Максимом и Катей, Нижний Новгород, 1903 г.

Алексей Максимович женат. Когда только начиналась его литературная слава, он познакомился с Екатериной Павловной Волжиной – корректором “Самарской газеты”. Красивая, стройная, серьезная девушка. Они поженились в 1896-м – Алексею было 28, Екатерине – 20. Сын Максим родился через год, а еще через четыре года – дочка, Катя. Хороший дом, всё складывалось удачно и прочно. Но…

На сцену выходит Маша Юрковская. Причем, на сцену – в буквальном смысле этого слова. Родившись в актерской семье, она с детства обладала артистическим даром. Ее красота сражает мужчин. Серьезных мужчин. Статский советник Андрей Желябужский (на 18 лет старше ее) становится ее мужем. С ним и с двумя детьми она попадает из Тифлиса в Москву. Известный текстильный фабрикант Савва Морозов, человек умный, талантливый, учившийся в Кембридже, забывает всё на свете, увидев потрясающую актрису и ее игру. В только что открывшемся – по его инициативе и на его деньги – Московском Общедоступном Художественном театре она – прима. Теперь Морозов тратит огромные суммы не только на театр, но и на нее. Прима уже не носит ни своей девичьей фамилии, ни фамилии мужа; ее новое, сценическое, имя – Мария Андреева. В 1900 году во время гастролей в Крыму она знакомится с Алексеем Пешковым, уже тоже сменившим фамилию на псевдоним – Максим Горький. Роковая встреча. В 1902 году Станиславский ставит в МХТ горьковскую пьесу “На дне”, и оглушительный успех спектакля, наряду с автором и режиссером, разделяет и новая знакомая писателя, блестяще сыгравшая Наташу.

Мария Федоровна Андреева

Андреева, напичканная, как и многие артисты, левыми идеями,  втягивает своих обоих мужчин в святое дело помощи революционерам. Горький – из народа, ему проще. Савва Морозов теряет голову и, хотя никакого влечения к социал-демократам не испытывает, ради Андреевой вкладывает бешеные деньги в их партию – РСДРП. Родственники объявляют его сумасшедшим (возможно, не без оснований). Всюду разлад – в его семействе, в его театре, с его любимой. В 1905 году, в Каннах, на берегу Средиземного моря он стреляется (или его убивают те, кому он помогал, - тому есть много свидетельств).  Напоследок он оставляет женщине, ставшей объектом его трагической привязанности, страховой полис на предъявителя – на 100 тысяч рублей. Конечно, из полученных денег большую часть она тут же отдает партии. Так же решительно, как отдала свою любовь молодому гению с волжским говорком. Да и можно ли было устоять, если Горький, написавший поэму “Человек”, подарил ее рукопись Андреевой с такой надписью: у автора крепкое сердце, из которого Мария Федоровна может сделать каблучки для своих туфель. Савва Морозов видел это посвящение…

Горький и Мария Андреева позируют художнику И. Репину

С конца 1903 года Мария Андреева – гражданская жена писателя. В следующем году Алексей Максимович порывает со своей семьей. Новоявленная пара отправляется в Америку собирать деньги для большевиков. Марии Федоровне, поставившей – ради Горького – крест на театральной карьере, достается от благочестивых американцев по первое число. Для них невенчанная жена – страшнейшее оскорбление нравственности. (Можно ли поверить сегодня, в начале 21 века, когда бойфренды и герлфренды считаются совершенно нормальным явлением, что такое когда-то было возможно в Америке!) В России тем временем революционеров сажают в тюрьмы. И Леша, как его звала Мария, возвращаясь вместе с ней из-за океана, поселяется в Италии, на острове Капри. В почти земном раю. Впрочем, как известно, с милым рай и в шалаше. Если он не протекает...

Андреева отличалась властным характером. Бывала порою очень резкой. Она из-за этого и в театре вдрызг разругалась со Станиславским. Ее командирские замашки стали раздражать Лешу, что явно отражалось на его поведении.  Совместная жизнь становилась невыносимой. В конце 1912 года Андреева покидает “земной рай”.

Можно подумать, что в этом была какая-то закономерность. 8 лет – с 1896 по 1904 – прожил Горький с Пешковой. Теперь 8 лет – с Андреевой. Екатерина Павловна с сыном Максимом попыталась вернуться к мужу, но восстановить прежние отношения не удалось.

В том же 1912 году на Капри приезжает друг Горького, издатель Александр Николаевич Тихонов с молодой женой Варварой Васильевной. Она становится горьковской пассией и отбудет положенный ей срок в 8 лет.

С несколькими действующими лицами этой саги о женщинах  Буревестника Мура уже успела познакомиться. Тихонов возглавлял издательство “Всемирная литература”. Когда праздновалось 50-летие Горького весной 1919-го (он предпочитал быть на год моложе, чем на самом деле), Варвара принимала гостей в качестве хозяйки. Да и покинула она Кронверкский совсем недавно, перед появлением там Муры. А Мария Федоровна Андреева вообще была неизменной обитательницей этой квартиры.

Собственно, она-то и сняла ее, когда после царской амнистии Горький вернулся в Россию и принял предложение Андреевой поселиться рядом, но, разумеется, - порознь. Бывшая прима ничуть не изменилась, оставаясь в ковчеге как бы главной над всеми. Здесь жили и ее дети и прислуга. Власти наделяли ее всякими должностями, она руководила петроградскими театрами и была в давних хороших отношениях со всеми вождями. У нее появился секретарь – невысокий плотный молодой человек, на 21 год моложе ее, бывший присяжный поверенный, ныне активный сторонник советской власти. Андрееву он устраивал по всем статьям. Звали его Петр Петрович Крючков, и его роль в дальнейших событиях чрезвычайно важна.

Проходит некоторое время и выясняется, что Мура сумела покорить всех постояльцев горьковского дома, даже саму Андрееву. Она деловита и не чурается никакой работы. Она доброжелательна и уважительна. Про Дуку и говорить нечего – для него она незаменима. Не только в ведении его корреспонденции – беседы с ней, особенно на близкие ему темы, незабываемы и наполняют его творческой энергией. Она умеет слушать, а ощущать внимание и понимание со стороны собеседника – это такое счастье, которое Горький редко испытывал в своей жизни.

У них устанавливаются отношения, удивительные для людей, теснейшим образом связанных друг с другом: они на “Вы”, он ее не зовет иначе, чем “Мария Игнатьевна”, она его – только “Алексей Максимович”. Кажется, в сыром и холодном Петрограде ему лучше и теплей, чем в благодатной Италии. Алексей Максимович готов предложить Марии Игнатьевне Закревской-Бенкендорф стать его женой. Он не сомневается в ее согласии. Но решает для начала прозондировать почву. Она отвергает эту идею наотрез.

Дука потрясен. Конечно, Екатерина Пешкова до сих пор – его официальная супруга, но ликвидировать их союз – пара пустяков, сейчас это делается быстро. В чём же дело? Маше Андреевой так хотелось услышать от него, Леши, заветные слова! Не дождалась, у него и мыслей подобных не было. Его Екатерина терпеть не может артистку – за многое, и в том числе за то, что сбила Алексея с пути, вовлекла в революционные передряги и испортила ему жизнь. Но та же Екатерина Павловна с симпатией относится к Марии Игнатьевне, она много слышала о ней от сына, Максима. Да и сама Андреева признала новую хозяйку ковчега. Так что для всех вокруг она своя. Надо всего лишь сделать маленький шажок, чисто формальный – узаконить положение вещей. И на тебе – такой конфуз!

Горький обиделся. Он умел это делать классически – лицо его становилось безразлично отрешенным, он смотрел мимо человека, не желал разговаривать и выходить из своей комнаты. На сей раз демонстрация оскорбленного чувства продолжалась недолго – в глубине души Дука был мягким и отходчивым, особенно с теми, кого любил. А Марию Игнатьевну он любил и представить свое существование без нее уже не мог. Тем более что сама виновница горьковской обиды вела себя по отношению к нему по-прежнему непринужденно и нежно.

Была еще одна веская причина не разводить страсти-мордасти – ожидался приезд гостя, знаменитого английского писателя-фантаста, автора “Войны миров” и “Машины времени” Герберта Уэллса.

Уэллс появился в Петрограде с сыном Джипом осенью 1920 года. По начальным буквам его двойного имени Herbert George и в Англии и за ее пределами все звали его HG – Эйч Джи. У него была запланирована важная встреча в Кремле, и в связи с этим Горький пригласил его к себе. 5 октября Эйч Джи выехал в Москву, 6 октября встретился с Лениным и в тот же день вечером вернулся в Петроград. На Кронверкском ему выделили мурину комнату, она перебралась в другую, но, разумеется, по предложению Горького, стала для Уэллса гидом и переводчиком.

Горький и Уэллс, Петроград, 1920

Мария Игнатьевна показывала английскому гостю город, водила его на заседание Петроградского совета, и он, выступая там с речью, вручил ее письменный перевод на русский председателю, как только тот, бурно восторгаясь, заявил: “Мы сразу же напечатаем ваше выступление!” Такой ход подсказала ему Мура, предупредившая заранее: “Если вы этого не сделаете, они тут же исказят ваши слова в свою пользу и на весь мир раструбят, что Герберт Уэллс восхищен советской властью”. Понятно, что в итоге речь в газетах не появилась.

Эйч Джи впервые попал в Петербург в 1914-м, тогда это был прекрасный город, столица империи. Сейчас он его не узнавал. Но куда более сильное впечатление, чем опустевшие улицы, производили на него энергия и эрудиция обаятельной спутницы. Он смотрел на нее влюбленным взглядом. Разумеется, он считал ее секретарем своего русского друга и переводчицей. О том, что, кроме этого, она еще и близка с Горьким, он не догадывался. В итоге экскурсия растянулась на две недели.

Возвращаясь домой, Мура долго не могла уснуть. Разговоры с Эйч Джи затронули в ней давние воспоминания о беззаботной жизни, о том легком стиле светских бесед, от которого она уже почти отвыкла. В последние дни она стала задумываться: а что дальше? Ее устраивало положение в горьковском ковчеге. Для смутного времени это был наилучший выход. Кров, работа и любовь. Защита от напастей. Общение. Но не навсегда же она заперла себя в этой квартире! Не так далеко отсюда, за пограничной линией – ее дети. Конечно, они под присмотром, с ними Микки и родственники Джона. И всё-таки, как они там без нее? Что бы ни происходило, они должны оставаться на родине своего отца. Здесь у нее нет ничего и никого. Сестры с мужьями в разное время и различными путями покинули тонущий корабль Российской Империи и оказались во Франции. Мать умерла. Да и тут почва под ногами тихонько, почти незаметно, начинает колебаться. Рано или поздно ковчег развалится. Придется уходить. Куда? С кем?

У нее есть три возможности: Россия, Эстония, Англия. Россия – во мгле, как верно заметил на днях Эйч Джи. Какое будущее может ее здесь ожидать? Подруга Горького? Надолго ли? Судя по тому, что она узнала, он мужчина любвеобильный. Она к нему очень привязана. Но и его судьба выглядит совершенно неопределенной. Пока еще он в силе, однако умудрился перессориться со всеми большевистскими вождями. Вожди не столько симпатичны, сколько одержимы. Один Зиновьев чего стоит. А она к тому же из дворян, бывшая жена царского дипломата… У Горького нередко появляются яркие личности. С Уэллсом очень интересно, как всегда с человеком, который мыслит нешаблонно. У мужчин это бывает. Гораздо чаще, чем у женщин… Поэтому и гибнут мужчины чаще. Летят головы. Умные головы. И глядя на других, никто не уверен, что своя – останется на плечах…

Нет, в России ее ничего хорошего не ждет.

Эстония – рядом. Счастливые годы ее молодости. Йендел, снег, сани, веселое Рождество в Большом Доме из красного кирпича. Всё это потеряно и уже, кажется, навсегда. Но пока дети подрастут, придется жить там, в Каллиярве. Точнее – часто бывать. Здраво рассуждая, эта страна не для нее. Задворки Европы. Картофельная республика. Остаться там навсегда – значит захиреть и погибнуть. Ей придется зарабатывать, чтобы содержать детей, а что она умеет делать? Свободно говорить по-английски. Переводить. Устанавливать контакты. Но для этого ей нужна большая страна и большие люди. В Эстонии хорошо иметь уголок для отдыха. В Россию хорошо приезжать – вдохнуть родной воздух, без него трудно. А для работы и нормальной жизни остается одна страна – Англия. Там есть друзья, почтительное отношение к уму и титулам, уважение к даме. Там есть прошлое, на основе которого можно строить будущее. И, кстати, чем больше друзей там будет, тем лучше.

Лежа в удобной постели, Мура вспомнила, как она возвращалась с Эйч Джи  с заседания Петросовета, вспомнила его горячие слова и огонь в глазах. В эту ночь, неслышной тенью проскользнув мимо заполненных постояльцами помещений ковчега, Мура материализовалась в полнокровную женщину в спальне Герберта Уэллса. “Уступая моей мольбе”, - запишет через годы Эйч Джи, вспоминая такой яркий последний аккорд своего пребывания в осеннем Петрограде 1920 года.

Английский гость покинул Россию с незабываемыми впечатлениями. Может, именно поэтому он так миролюбиво выстроил свою книгу об этой поездке. Возвращаясь домой через Таллинн, он, как и обещал своей переводчице, задержался там – выяснить ситуацию с ее детьми. Вскоре она получила от него письмо. И хотя сведения были ободряющими, их вполне объяснимая краткость подтолкнула Муру к решительным действиям. Граница с бывшей Эстляндией, а ныне буржуазной Эстонией, была, как и положено, на замке – в первую очередь, с российской стороны. В декабре 1920 года Мура решается пересечь ее нетрадиционным путем – по льду Финского залива. В сопровождении проводника она почти добирается до цели, но в последний момент ее замечают чекисты.

Она оказывается в камере, в здании Петроградского ЧК на Гороховой улице. Здесь вскоре узнают, какая птичка попалась в их сети, и сообщают о своем улове на Кронверкский. Горький немедленно бросается выручать свою Марию Игнатьевну. Он обращается  к шефу петроградских чекистов Глебу Бокию, ему помогает его бывшая пассия Андреева, очень влиятельная в партийных кругах. Нарушительницу границы отпускают домой. Между тем, четвертый год Мура оторвана от своих малышей. Павлику уже 7, Танюше – 5. В этом возрасте дети так быстро меняются! Алексей Максимович не может не сочувствовать Марии Игнатьевне и хлопочет о выдаче ей разрешения на выезд. Вместе с тем, он понимает, что обратно она не вернется. 19 мая 1921 года, получив необходимые документы, Мура покидает северную столицу.

Путешествие проходит довольно гладко, уже в ночь на 21-ое она обнимает своих детей. Правда, сразу по приезде ее арестовали, но потом выпустили. Правда, возле дома постоянно торчит шпик, но – что поделаешь, подруга Горького – здесь не лучшая аттестация, и над ней, как дамоклов меч, висит подозрение в большевизме. 

А в Петрограде на Кронверкском атмосфера неуловимо меняется. Хозяин часто бывает раздраженным. Всё меньше гостей садится за обеденный стол.  Андреевой предложили работу в советском торгпредстве в Берлине, и она уезжает туда вместе с Крючковым – продавать за рубеж российские художественные ценности.

Петроград живет обычной жизнью – приказы, аресты, расстрелы. Голод и болезни. Тяжело больному Александру Блоку – выдающемуся, лучшему поэту России – нужно срочное лечение за границей. Его не выпускают, несмотря на просьбы Горького. Через две недели после его похорон, в августе 1921 года, по сфабрикованному обвинению в заговоре и шпионаже в пользу Франции расстрельная пуля обрывает жизнь еще одного мастера русской поэзии – Николая Гумилева.

Горький не успевает заступаться за арестованных. Его время уходит на письма, поездки, звонки. Дука устал. Дука тоскует без Муры. Но – свято место пусто не бывает. На Кронверкский возвращается Варвара Тихонова с дочкой Ниной – между прочим, внешне, как две капли воды похожей на Алексея Максимовича.

Для самого хозяина квартиры последние месяцы складывались так, что впору было задуматься о собственной участи. Его ругали в большевистской печати. Владимир Ильич вдруг стал проявлять трогательную заботу о его здоровье и настойчиво советовал ему уехать за границу. Лечиться. А если “не поедете – вышлем”, якобы в шутку заявил вождь пролетариата пролетарскому писателю. Стало ясно, что все горьковские действия – возмущения арестами и убийствами, защита интеллигенции, которая, по определению Ленина, - “говно”, всякие Дома ученых и комитеты, письма за границу и т. д. – всё это стало поперек горла новой власти, и от неудобной знаменитости хотят избавиться. Горький понял – пора уезжать – побыстрее, подальше и оставаться там подольше.

Вообще-то, планы на будущее были еще раньше согласованы с Марией Игнатьевной:  они встречаются за границей и продолжают совместную жизнь. Пятидесятилетнего писателя такой вариант устраивал абсолютно. Мура словно была создана для того, чтобы идеально подходить ко всем граням его творческого существования – как любовница, собеседник, помощница, советчик. Уже более полугода, как она уехала. Ну что ж, до их встречи остается совсем немного.

В этот решающий момент его жизни он получает известие, что в Эстонии Мура собирается замуж…

Ситуация в Таллине складывалась нелегкая. Родственники погибшего мужа требовали публичного покаяния в газетах – признать, что она против большевизма. Угрожали судом чести – почему осталась в России и как уцелела? Мура ведет себя гибко, главное – чтобы дети здесь, на родине их отца, имели свое жилье. Она заявляет, что ноги ее больше в России не будет. Такое решительное утверждение встречает положительную реакцию со стороны Бенкендорфов, это важно для их реноме. Постепенно расположение родственников возвращается.

Остается еще один нюанс – в страну она въехала, но надо иметь и возможность выехать. Свободу передвижения гарантирует только эстонский паспорт. А его-то у нее нет. Адвокат предлагает выход: выйти замуж.

- Я вам найду хорошую партию, - уверяет он. – Думаю, сделать это будет нетрудно.

Мура улыбается:

- Я не готова к такому повороту событий.

- Давайте уточним: ваш брак будет фиктивным. Ни к чему не обязывающим.

Мура реагирует сразу:

- Интересный вариант. Что он мне даст?

- Эстонское гражданство и открытые границы.

- А моему будущему партнеру?

- Зависит от него. Есть у меня на примете один свободный мужчина. Николай Будберг. Барон.

- Что ему нужно?

- Деньги.

Мура расхохоталась от всей души:

- Откуда же я их возьму?

- Видите ли, барон – игрок. И гуляка. Всё, что можно было, он уже просадил. В Таллинне ему теперь нечего делать. Он мечтает вырваться в Европу и там развернуться. А то, что в данный момент вы на мели, так ведь деньги – такая штука: сегодня их нет, а завтра они есть.

Будберг оказался приятным малым. На сухощавом лице была отражена вся его биография – и прошлая и будущая. Мура ему понравилась, он даже стал о ней заботиться. Однако дешево продавать себя не собирался. Барон желал получить приличную сумму, причем не по частям, а всю сразу. Замечательная твердость характера для мужчины! Увы, с противоположной стороны подкрепить ее было нечем.

Для Муры наступила трудная – и счастливая пора. С потенциальным женихом приходилось постоянно лавировать, оттягивая неясный финал – и шансов не видно, и бросить жалко. Зато она наслаждалась близостью с детьми. Понимала, что их ждет впереди – не часто доведется быть вместе. Заглянув тайно в советское представительство в Таллинне, Мура узнает, что Горький выехал за границу и остановится в Гельсингфорсе. Под российским дипломатическим прикрытием она спешно вырывается в Финляндию – до нее дошла неприятная новость: Дука покинул свой ковчег не один.

Горький оставил Петроград 16 октября 1921 года. Вместе с ним в специальном вагоне отправились за границу издательЗиновий Гржебин с семьей и Варвара с дочкой. После появления в горьковском стане Муры выездная секретарша сразу отошла в тень. (Дамы, сопровождающие с совершенно определенными целями в поездках своих шефов, числятся при них “секретаршами”. Такова традиция.)

Почти две недели провели вместе Мария Игнатьевна и Алексей Максимович в финской столице. Поговорить было о чём. Для того чтобы восстановить свое положение, Муре хватило одной ночи. Варвара, по сути, была женщиной на черный день, в то время как соединить свою судьбу с Марией Игнатьевной он почитал бы за великое счастье. О том, какое впечатление произвели гельсингфорские каникулы на Буревестника, можно судить по его письму в Петроград: “В Финляндии видел Марию Игнатьевну… Похудела, стала как-то еще милее и по-прежнему всё знает, всем интересуется. Превосходный человек!..”

Горький успокоился, предстоящее замужество Марии перестало его волновать, их будущие отношения представлялись ему в радужном свете. Мура, со своей стороны, выпросила полгода для урегулирования целого букета семейных проблем и получила важную для нее финансовую помощь. После чего оба участника мирных переговоров разъехались на исходные позиции: Мария Игнатьевна в Таллинн, Алексей Максимович – в Берлин.

Николай Будберг получил обещанные деньги и вскоре после свадебной церемонии тоже отбыл в столицу Германии. С ним отправилась и его супруга, ставшая баронессой Будберг и обладательницей эстонского паспорта. Ее новый муж разобрался с доставшейся ему суммой быстро. Справедливо полагая, что он человек семейный, Николай в течение некоторого времени будет терзать жену, требуя от нее дополнительных инвестиций в игорный бизнес. Вместе они проживут в Берлине недолго. С большим трудом Муре удастся уговорить барона еще раз поменять место жительства.

Николай (или Лай, как его все звали) в 1922 году отправится на поиски счастья в Южную Америку. Там он сумеет применить свой богатый опыт – станет обучать желающих игре в бридж. Через несколько лет суд в Берлине отреагирует на поданное заявление о разводе и расторгнет его брак с Мурой, хотя ни один из супругов на заседании не будет присутствовать. В Бразилии Лай найдет себе новую спутницу жизни и скончается ровно через полвека после того, как покинет Европу.

Что же касается Горького, ждущего, пока Мура разберется со своими проблемами, то куда бы он ни переезжал, к нему незаметно стягивались многие из его знакомых и тех, кому он покровительствовал. И это несмотря на то, что ближайшие родственники Горького часто выпадали из сферы его внимания, вращаясь по другим орбитам. Законная жена, Е. П. Пешкова, женщина безусловно незаурядная, придерживалась умеренных взглядов и состояла в руководстве партии эсеров. А после ее разгона возглавила странную для советской власти организацию – Политический Красный Крест, но, благодаря дружбе с Дзержинским, настойчиво и во многом успешно вела ее сквозь несентиментальные дебри революционного правосудия. С несколькими помощниками она помогала заключенным одеждой, питанием, организовывала связи с родственниками и даже просьбы о пересмотре дел. У нее был поклонник, которому она ответила на его чувство.

Ее и Горького сын Максим (их дочка умерла в раннем возрасте) был связующим звеном между ней и очень важными для нее людьми. С его отцом она оставалась в хороших отношениях. У Дзержинского Максим начинал свою службу. Знал он и Ленина. А в 1921-м стал дипкурьером в Берлине, женился, и его молодую жену-красавицу Надежду Алексеевну уже успели, по принципу «ковчега», наделить прозвищем «Тимоша».

В итоге, оказавшись за границей, Дука встретился почти со всеми бывшими обитателями квартиры на Кронверкском, да еще приехала его проведать Екатерина Пешкова. В немецкой столице, однако, он не задержался на длительное время. Сначала перебрался в Шварцвальд – самое теплое место Германии, потом к морю, в Херингсдорф, и наконец, обосновался в Саарове, недалеко от Берлина. Здесь уже полновластной хозяйкой становится приехавшая к нему, наконец, Мура.

Между тем, в том же 1922 году, получив с помощью наркома просвещения А. В. Луначарского разрешение на выезд, в Германии появляется Владислав Ходасевич со своей юной спутницей – Ниной Берберовой, которая значится в документах, конечно же, как его секретарша. Владя и Нина часто навещают Горького. С Ходасевичем Алексей Максимович задумывает фундаментальный проект – журнал “Беседа”, который выходил бы в Берлине, но был бы нацелен на Россию. Всё получается замечательно, в Германии есть то, чего нет в Москве, - бумага. Но деятелям большевистской культуры такая литература ни к чему. Организаторы вынуждены закрыть журнал.

А пока приближается зима. По предложению Ходасевичей, решено провести ее в Мариенбаде. Это была совершенно безумная мысль. Летом в Мариенбад (Марианске Лазне), на воды, съезжалась фешенебельная европейская публика. Кончался сезон – всё вокруг пустело. Сырая зимняя погода никого не привлекала. Они оказались в гостинице одни.

То ли отсутствие посторонних помогло, то ли прохладный воздух усталые силы бодрил, но перо Горького забéгало здесь еще вдохновеннее, чем в Саарове. Он пишет один из лучших своих романов “Дело Артамоновых”. Собственно, выпихнутый из России писатель ждал итальянской визы, чтобы, наконец, действительно полечиться. Ждали визу туда же и Ходасевичи. Они получили ее быстро, без проволочек и укатили, оставив мэтра зимовать в Мариенбаде. Сюда и прилетела весть о смерти Ленина. Практичная Мария Игнатьевна немедленно уговорила Алексея Максимовича написать очерк для крупнейших газет мира. Деньги были нужны, их почему-то всегда не хватало. Нет ничего удивительного в том, что очерки, появившиеся в советской прессе, в ряде моментов существенно отличались от тех, что появились за рубежом. Горький был тут ни при чем, - он писал, что думал, - а Мура всем послала одинаковый текст.

Виза, наконец, пришла. Правда, на Капри итальянские власти Буревестника не пустили. Тогда он выбрал Неаполитанский залив. В апреле 1924 года они с Мурой приезжают в Сорренто. Снимают виллу Иль Сорито – не самую удобную и вместительную, но лучшее из того, что можно было выбрать. Начинается новый этап жизни великого писателя. Под теплым солнцем, в кругу семьи – с Марией Игнатьевной, с сыном и невесткой, с друзьями.

 … 29 июля 1924 года в кабинете ведущего работника одного из пражских банков раздался телефонный звонок. Хозяин кабинета снял трубку:

- Локкарт слушает.

Женский голос, с неповторимыми интонациями, голос, который он еще не забыл за минувшие шесть лет, негромко произнес:

- Здравствуй, Брюс.

4. Сорренто: дом для бездомных

После возвращения из России Локкарта уволили из Форин Офис. Правда, к этому времени он уже был в чине полковника. Конечно, о нём не забыли. Его богатейший опыт, незаурядный ум, умение контактировать с людьми представляли большую ценность для оперативной работы. В Европе такой наблюдатель был незаменим. Ему нашли тихую неприметную должность, позволяющую не привлекать к себе слишком пристального внимания окружающих.

Звонок из Австрии, из конторы предпринимателя, когда-то его помощника по миссии в Москве Хикса, выбил его из колеи. На следующий день он выехал в Вену.

Мура выглядела старше. У нее появилось несколько седых волос. В  загородном доме Хикса, оставшись вдвоем, они несколько минут сидели молча.

- Как и чем ты жила эти годы? – спросил Брюс.

Мура спокойно изложила свою одиссею – аресты, Эстония, дети.

- Зарабатываю на себя и детей – перевожу русские книги на английский. По 6 книг в год. Перевела уже много книг Горького. Пишу. 3000 слов ежедневно. А ты?

Всё это она произнесла легко, не задумываясь, и, конечно же, у ее собеседника даже мысли не промелькнуло, что эта ее тирада – на самом деле чистейшей воды экспромт, в котором нет ни слова правды. Он принял всё за чистую монету.

«О чём ей рассказывать?» - подумал Локкарт. О том, что у него была уже за это время любовница – русская артистка? О том, что у него сейчас запутанная связь с одной замужней английской аристократкой? О том, что он не просто сидит в этом банке – это его прикрытие, и он продолжает свою тайную службу? О таких вещах не говорят. Как не станет он и признаваться в том, что давно остыл неистовый порыв, который бросил его в объятия  Муры тогда, на Арбате, в Хлебном переулке. Она ведь давно обо всём догадалась сама. Но надо было отвечать на ее вопрос.  

И он сбивчиво рассказал о себе – то, что лежало на поверхности. Особенно хвастаться было нечем.

- О. Боже!.. – прошептала Мура. И посмотрела Брюсу в глаза: - Не будем портить ту – возможно, единственную вещь и в твоей и в моей жизни – которая была прекрасной. Это было бы ошибкой, не так ли?

Локкарт сидел молча, перед ним, словно в тумане, проплывала осенняя Москва 1918 года. Он понимал, что она права. Мура встала, взяла обе его руки в свои:

- Да, это было бы ошибкой.

Ее слова прозвучали твердо и окончательно.

Под оливами течет привычная неторопливая жизнь. Старик Везувий мирно курит свою трубку. В Риме издает указы только что победивший на выборах Бенито Муссолини. Но до Рима далеко.

Из окон виллы Иль Сорито виден залив, и этого достаточно для создания хорошего настроения. Первую половину дня Горький работает. Он задумал новый роман – огромное полотно, охватывающее 40 лет российской жизни. Это будет его Главная и Итоговая Книга. Он записывает на чистом листе заглавие: “Жизнь Клима Самгина”. И – посвящение: “Марии Игнатьевне…” Останавливается и задумывается. Будберг? Нет, это фальшивая фамилия. Бенкендорф? Никуда не годится. И аккуратно дописывает:  “… Закревской”.

Вилла Иль Сорито в Сорренто, где жил Горький

Мура ведет соррентийский корабль умело, обходя возможные рифы и в нужный момент работая за всех членов команды. Ее авторитет непререкаем. Многочисленные гости, в том числе из России, посещающие Иль Сорито, знают, кем она является для Горького, и уезжают, покоренные ее обаянием. Она по-прежнему вовлечена в массу различных дел, среди ее обязанностей переписка и связи с издателями. Все финансовые поступления тоже стекаются к ней, и она старательно учитывает огромные расходы – оплата виллы и кормежки, а также  дорогих затей Максима – любимого сына Дуки. Следит, чтобы дебит и кредит сходились. По-русски это называется – сводить концы с концами. А сводить их всё труднее.

Гонорары за издания в СССР выплачиваются крайне нерегулярно. Хотя в последнее время Буревестник революции все чаще и все дольше поглядывает в сторону Советского Союза, а к Западу обращен, скажем так – спиной. В ответ Запад, естественно, поворачивается к писателю тем же местом. Количество публикаций падает, тиражи снижаются. Жидкий денежный ручеек из зарубежных издательств практически иссякает.

Мура твердо придерживалась разумной экономии. Но хуже всех приходилось именно ей. Постоянно обитавшие на вилле члены горьковской семьи нимало не задумывались над тем, каким образом обеспечивается их благополучие. Нужны деньги – просто просили их. И Мура давала. Алексей Максимович симпатизировал Ходасевичу, и они с Берберовой прожили в Иль Сорито полгода. Приехав туда поздней осенью, они покинули виллу весной – в апреле 1925-го отправились в Париж. Другим гостям тоже нравился вид на залив и обильный стол. Мура, несмотря на свое равноправное положение со всеми остальными обитателями Иль Сорито, тем не менее, в чём-то напоминала банковского кассира – распоряжалась кредитами, а своих средств не имела.

Нельзя сказать, чтобы Алексей Максимович не понимал, что его возлюбленной нужны деньги. В Эстонии оставались четыре близких ей человека. Конечно, они жили вместе с родственниками ее бывшего мужа, но у тех тоже была немаленькая семья: две дочки и сын. Поэтому Горький выделял Муре из своих гонораров средства на содержание ее эстонской коммуны. Это во многом решало проблему, хотя имелся еще очень существенный момент: муриным детям не хватало живого общения с мамой, а ей – с ними. И три раза в год она к ним уезжала.

Мария Игнатьевна Закревская была женщиной гордой и независимой. Она предпочитала в любых ситуациях выглядеть уверенной в себе и благополучной. Горький очень ценил ее. В то же время ее отъезды из Сорренто ему совершенно не нравились. И он предложил Муре, чтобы та показала ему свою «команду», ради которой она ездила в Эстонию – ее собственных детей Павлика и Танюшу, а также дочь ее старшей сестры Аллы – Киру, которую она уже давно забрала к себе и которая считалась равноправным членом ее семьи. В 1925-м она привезла всю троицу в Сорренто вместе с Микки. Они провели полтора незабываемых летних месяца на берегу Неаполитанского залива, с мамой, в компании всех горьковских родных и друзей, чувствуя теплое и сердечное отношение самого Горького. Дуке дети понравились. Он им тоже.

На всю жизнь осталось у самой младшей – Танюши – яркое впечатление от этой поездки, от уважительного внимания «соррентинцев» к каждому маленькому человеку. Много лет спустя она, уже ставшая Таней Александер, умудренной жизненным опытом женщиной, матерью трех прекрасных детей, напишет о тогдашнем Горьком такие слова: «Было что-то очень человечное и даже трогательное в этом огромном человеке с басовитым голосом».

В том же году в Берлине Крючков расстается с Андреевой. Теперь он может себе позволить это, тем более, что у него есть женщина, на которой он собирается жениться. А также потому, что у него новые обязанности. Находящийся под итальянским солнцем великий пролетарский писатель явно требовал постоянного надзора, и это отчетливо понимали чекисты в ОГПУ. Их основная работа и заключалась в том, чтобы следить, замечать недостаточно преданное отношение к советской власти и затем, в зависимости от обстоятельств, принимать меры. Поэтому в окружении Горького  чекистам обязательно нужен был свой человек. Правда, там есть Максим, большой поклонник Дзержинского, но как никак он Горькому приходится сыном, а, значит, про своего отца может многое скрыть. На Муру рассчитывать нечего – даже будучи на Лубянке, она ни слова не сказала о делах и связях Локкарта, хотя наверняка располагала многими сведениями. В итоге выбор пал на Крючкова – Горький знал его давно и ценил. А, главное, доверял – значит, никаких подозрений у Буревестника не возникнет. Крючков был назначен секретарем писателя.

На деятельности Муры это назначение никак не сказывается. Она продолжает заниматься тем же, чем и прежде. И опять всё тихо, идиллия под оливами продолжается. Кончилось лето, и внезапно на берегу Неаполитанского залива взрывается вулкан почище Везувия: в отношениях между хозяином Иль Сорито и его возлюбленной возникает неожиданная трещина; она расширяется и, кажется вот-вот по ней потечет горячая лава. Может, самое удивительное заключалось в том, что никто из обитателей горьковской виллы ничего не заметил. Все еще находились под впечатлением недавнего общения с детьми, внешне жизнь текла по-прежнему.

А нешуточные словесные баталии оставались скрытыми от чужих глаз, потому что происходили они – в письмах. Мура часто бывала в отъезде, переписка была обычным делом. Но на сей раз, кроме просьб, вопросов и отчетов об издательских проблемах, появились совершенно другие темы и интонации, очень личные и порою очень жесткие. И разгоралось это пламя только на бумаге, потому что она всё стерпит и на ней можно высказать очень многое, в том числе то, что далеко не всегда скажешь в лицо.

Мура в Сорренто, 1926

Из Сорренто Мура с детьми отправилась к сестре во Францию. 29 июля 1925 года она пишет Горькому из Ниццы (здесь и дальше приведены только фрагменты писем, только то, что касается отношений между адресатами):

«Милый друг мой... Очень мне тревожно было оставлять Вас в таком настроении. Глупо как-то говорить это, когда чувствуешь, что больше всего в этом настроении виновата я сама, а вылечить Вас – не умею. Так хочется снова суметь, дорогой, родной друг мой. И еще хочется Вам сказать спасибо за все то, что Вы сказали мне в тот вечер, – никогда, никогда не забуду я этих простых, настоящих слов... Привет всем соррентинцам, а Вас нежно и долго обнимаю.

     Мария»

2 августа 1925 года Горький пишет в ответ:

«Сейчас получил Ваше письмо, давно ждал его, ибо мне кажется, что Вы уехали давно. Я много писал Вам в эти дни, но не посылал писем, опасаясь, что Вы неправильно поймете их или совсем не поймете. Я и сейчас боюсь этого. Но я не могу не быть искренним с Вами и обязан сказать Вам, лучшему из всех людей, мною встреченных, самому близкому мне существу все, что я думаю.

Та беседа, за которую Вы меня – несколько неуместно – благодарите, не сделала мое настроение легче...

Я отошел от Вас с укрепившейся уверенностью, что Ваше отношение ко мне непоправимо изменилось. Какая-то пружинка лопнула и ее уже нельзя починить словами, как бы хороши, искренни ни были они. Вы – умная женщина, Вы знаете как не прочны, хрупки человеческие отношения, Вы знаете, что трещина, образовавшаяся в них, имеет тенденцию углубляться. А ведь я надеялся и верил, что отношения наши чем далее, тем более станут прочны. Вы ведь моя последняя женщина, и Вы первый человек, с которым я разрешаю себе полную, безоглядную и, часто, не выгодную для меня искренность...

На небрежность Вашего отношения ко мне я указывал Вам давно уже... Теперь, постепенно, это отношение становится оскорбительным, почти не выносимым для меня. Вы покрикиваете на М, Горького, как офицерша на денщика. И мне тяжело, грустно видеть, что Вы, человек более высокой культуры, чем я, забываете, что нельзя так обращаться с русским литератором, что это унижает и Вас...

Подумайте же, М.И. – зачем это мне и за что? Вы вовлекаете меня в драму, но я не люблю, не хочу драм. Если я неприятен, стар, не нужен, как мужчина, – надо, все-таки, не терять известной дозы уважения ко мне, человеку.

Человеческие недостатки мои Вы знаете, я не хочу и не умею скрывать их. Вы всегда видели их. Я ведь ничем не украшал себя пред Вами и за Вашу любовь ко мне никогда не платил Вам фальшью...

Еще раз – поймите! Я ни о чем не прошу, никак не насилую Ваших чувствований. Я только рассказываю Вам о себе, о моем страхе потерять Вас, как самого дорогого и близкого мне человека. Это будет, наверное, самое тяжкое из всего, что я испытал...

Будьте здоровы и берегите себя. Ужасно относитесь Вы к себе. Отчаянно плохо. Детям сердечный привет.

          А. Пешков».

Любопытный текст! Горький обижен и даже, как будто, оскорблен. И всё-таки, стоило ли мужчине столь не джентльменски выражать свою обиду? Совершенно невозможно себе представить, чтобы письмо такого содержания, с такими упреками и обвинениями, мог написать любимой женщине Роберт Брюс Локкарт. У Муры было с кем сравнивать, и даже, если такие мысли ей не приходили в голову, подсознательно горьковские претензии вызывали у нее напряжение.

5 августа 1925 года Мария Будберг отправляет из Ниццы ответ:

«... только что получила Ваше письмо и вот сижу и плачу... есть в нём нечто, чего не ожидала я услышать от Вас... Алексей Максимович, отношение мое к Вам не изменилось... любовь моя к Вам, именно «слиянность» моя с Вами, необходимость в Вас, – все это неизменно. Ушла молодость чувства, ушла та влюбленность, при которой так легко жить. Виновата ли я в этом, друг мой? Кажется мне, что нет. Поймите меня хорошенько, я не упрекаю Вас ни в чём...

Теперь вот та часть письма, которую я внутренно не понимаю... Та часть, где вы говорите, что я Вас «вовлекаю в драму». Та небрежность, о которой Вы пишете... – это какая-то глупая с моей стороны распущенность, на которую Вы совершенно правы указать мне, и не раз, но которая ни коим образом не дает Вам оснований придавать ей более глубокое значение и говорить мне страшные и, да, обидные слова: «Вы покрикиваете на М.Горького, как офицерша на денщика». ... Милый мой, поверьте мне, я отнюдь не стараюсь закрывать глаза на собственные слабости, знаю отлично, что часто недостаточно внимательна к Вам ... Тут есть  недомыслие, и несдержанность с моей стороны, но «унизительного», «оскорбительного» - для Вас – нет.

Я Вас вовлекаю в драму? Вот это тоже мне непонятно, от Вас непонятно. В человеческих отношениях всегда есть доля драмы, и разве мы подходим друг к другу, думая о том, как бы избежать ее? Разве не идем всегда и на нее? Милый, милый, Вы знаете: я умею любить самозабвенно, и можно ли меня упрекать в том, что я переживаю настроение, в котором больше эгоизма, чем самозабвения?

А в заключение, на риск, что это прозвучит глупо, – мне хочется... спросить Вас: Вам плохо со мной? Вам легче было бы, если б я ушла?... Я себе не представляю жизни без Вас, но если вся эта моя маленькая внутренняя чепуха Вам в тягость, если она Вам мешает как  литератору, – может быть, мне лучше уйти?

             Мария».

Интересный поворот: в своей оценке возникшей напряженной ситуации Мура оказывается мудрее Горького! Она объясняет ему, писателю с мировым именем, что отношения между людьми всегда в той или иной степени драматичны! А он, как это следует из его же слов, не желал быть замешанным в драму. Потому что по внутренней своей сути, – в том, что касалось его как индивидуума – он был эгоистом. На всех этапах его жизни ему нужна была рядом женщина. И желающие быстро находились. Кроме постоянных привязанностей, случались и промежуточные – короткие романы, даже не романы, а если можно так сказать – небольшие «новеллы». Все женщины бывали покорны, уступчивы и на поведение Хозяина влияли мало. Посмела Андреева занять более властную позицию, чем ей было позволено – и ушла навсегда из Алешиного сердца.

С последней же горьковской пассией всё обстояло иначе. Мура в человеческом плане считала себя совершенно равнозначной своему любимому. Она признавала его талант, масштаб его личности, но в семейном тандеме она ничуть не уступала ему ни силой чувств, ни эрудицией, ни пониманием тонкостей взаимоотношений. Даже в чем-то превосходила его. Поэтому, если случались размолвки, либо недоразумения, она не стеснялась высказывать свое мнение, и если ей приходилось защищаться, по-видимому делала это порою резко. Теперь она сознает, что не стоило так поступать. Сознает, соглашается и в то же время – возражает.     

5 августа, когда Мура еще только излагала на бумаге свои мысли, Горький, не дожидаясь ответа, посылает своей Марии в Ниццу вслед за только что отправленным гневным письмом новое послание, в котором есть такие слова: «Считаю дни, оставшиеся до Вашего приезда. Как будто мне 25 лет. Очень стыдно и глупо, но – что же делать?» А через три дня отвечает на процитированные выше  Мурины недоуменные вопросы:

«Я так и знал, что страха, под влиянием которого написано мое письмо, Вы, дорогая, не почувствуете. А это – очень простой, очень человечий страх: дело в том, что я подавлен предчувствием, подозрением, что Вы, человек страшно уставший и вообще склонный к неожиданным для Вас поступкам – хотите уйти от меня... Так вот, письмом моим я предусмотрительно открываю Вам дверь. Смешно? Нет, знаете, это страшно. Ибо, если это случится, то я, наверное, ... насочиняю таких шуток, которые и меня удивят.

Счастье и радость моя, не думайте, что я Вас пугаю... Просто – я знаю, что без Вас мне будет уж совершенно невыносимо. Но и висеть на Вашей шее в состоянии... неврастенической разбитости... – тоже не праздник. Быть в тягость Вам – нет!

... Люблю я Вас. Когда Вы со мной, я не умею или не решаюсь говорить Вам это.

        Алексей» .

Сразу видны преимущества эпистолярного романа. Со стороны Алексея Максимовича последние его слова – не только и не просто признание в любви, они звучат еще и как извинение. Оба они – и Мура и Горький – боялись говорить о своих отношениях лицом к лицу, боялись наговорить лишнее. А это могло бы привести к неминуемому разрыву, которого – внутренне – не хотели ни он, ни она. С письмами всё обстояло проще. Можно было излить душу, употребить любые обороты и сравнения, выстроить обидную фразу так, чтобы  в ней оставалась лазейка для оправданий. К тому же всегда имелось достаточно времени для того, чтобы воспринять прочитанное – вскипеть, возмутиться, остыть, обдумать – и снова написать, уже несколько изменив тональность, осторожно нащупывая шаги к примирению.

Дни идут, и странные отношения двух взрослых людей продолжаются. Как в двух параллельных мирах: при непосредственном общении – одно, по почте – другое. В Иль-Сорито затевают серьезный ремонт, вся семья на время перебирается в другое место. 23 октября Горький и Будберг встречаются в Неаполе в отеле «Континенталь», и Мура передает Алексею письмо. Он читает его чуть позже, оставшись один:

«Вот, – я хочу теперь рассказать Вам всё... В качестве предисловия я хочу сказать Вам, что никогда ни единой минуты не забывала – кто Вы... Я думаю, что я многое испортила последними разговорами, вероятно, лучше было бы сразу решиться. Не смогла... Вы ведь не сомневаетесь, не можете сомневаться в том, до чего сильно, без остатка, я полюбила вас тогда, в России. И полнота этого чувства длилась и позже... Потом я почувствовала, вероятно, как-то постепенно, потому что не помню, когда именно, что не влюблена в Вас более. Люблю, но не влюблена. Нет вот этого – ах, от которого птицы поют в голове и видишь Бога. Очень страшно сделалось мне... Вот, думаю, человек, который мне как-то необычайно нужен, более того, – которому я нужна, он любит меня, он близок мне бесконечно, у меня столько нежности к нему, а восторга нет. Очень боролась я с этим, уверяла себя, что всё это неважно, что можно задушить беса этого. А он всё рос. Милый, Вы себе представить не можете, как я ненавидела и ненавижу себя за это. Вы поймите, – это не было желание половой близости с кем-нибудь – о, нет, я это хорошо знаю, а стремление чувствовать свою жизнь вновь озаренной вот этой изумительной всё отдающей, ничего не требующей любовью, для одной которой стоит жить. Было это у меня с Локкартом, было с Вами – ушло, что же это – значит, жизнь кончена? Ко мне подходили и подходят люди, и я спрашивала себя – этот? этот?.. Я сейчас раздеваюсь перед Вами – тут нет места лжи. Думала я еще вот как: ... Уйти с каким-то человеком, заменить этого огромного, любимого моего друга, обидеть его? Повторить банальную историю – уйти от большого человека – к маленькому? ... Поймите меня... Тут не инстинкт... тут просто органическая неприспособляемость моя жить без сказки. Вы знаете – я не склонна «выгораживать» себя, но это я знаю, – я никогда не искала «мужчину»; мне всегда нужно было только одного – вот этой радости. А без нее – на что я годна, как нужна Вам?.. принимать Ваш восторг любви – и не быть в состоянии петь с Вами одним голосом, не испытывать волнения от Ваших ласк. Родной друг мой – видит Бог, если я заставила Вас страдать, – я сторицей заплатила за это тем, как мучаюсь я. Я боролась, я до сих пор борюсь, мне всё казалось, что с этим справлюсь – ведь я же знаю, что теряю в Вас...» 

Почта работает исправно, переписка продолжается. Иногда создается впечатление, что все разногласия улажены. Письмо от 14 декабря Горький заканчивает так: «Целую руки. А.» Но вот в начале 20-х чисел декабря 1925 года Мария Будберг пишет А.М. из Каллиярви: «Милый, любимый... постарайтесь понять меня. Что внешне мне в моей жизни с Вами вот сейчас чего-то временно, наверно временно, не хватает...  что мне, какой-то стороной своей, вероятно, наиболее упрощенной, хочется чего-то отвлекающего – это ведь... не унизит меня в Ваших глазах?..»

И 30 декабря Горький раскрывает карты:

«Друг мой...

Ваше тяготение к мужчине более молодому, чем я, и потому более достойному Вашей любви, дружбы – вполне естественно... Вы не можете жить «без сказки», - это я тоже понимаю... при тех отношениях, которые создались у нас, покой для меня невозможен. Ибо – я ведь люблю Вас, ревную и т.д... Вы должны вырваться, выпрыгнуть из этой путаницы, иначе Вы себя изуродуете...

Если Вы приедете домой – Вам надо будет прочитать все Ваши письма с августа, м.б. они Вам покажут Вас так, что Вы испугаетесь самое себя, и этот испуг поможет Вам выздороветь».

Итак, у Марии Будберг появился молодой любовник? Так, во всяком случае, считал Горький, хотя эта версия оставалась только его предположением. Правда,  Мура, со своей стороны, уже в январе сказала ему, что «решила с Р. больше не видеться». Кто такой Р.? Мурина дочь, Таня, сообщила позже, что действительно был у ее мамы в Италии добрый знакомый, синьор Руффино – знакомый, но не более того. Скорее всего, дело в другом: Муре с ее деятельной натурой, с тягой к общению с незаурядными людьми стало скучно в довольно однообразном кругу горьковской семьи. Постоянные хлопоты насчет изданий, гонораров, недоплат тоже приносили не слишком много радости.

Вряд ли Горький это понимал. Характерна его фраза: «Если Вы приедете домой...» То есть он был уверен, что дом для Муры – Иль Сорито. Ведь ей хорошо в Сорренто! Мура переломила себя и вернулась. Домой. И старательно склеивала трещину, так долго черным зигзагом пересекавшую их отношения. Правда, у нее имелась небольшая отдушина – встречи с Брюсом.

Относительное спокойствие, установившееся на европейском континенте после завершения Первой Мировой войны, оказалось шатким. В поверженной Германии подняли голову силы, жаждавшие реванша. В январе 1923 года 5000 штурмовиков вновь созданной национал-социалистической партии, печатая шаг, с возгласами «Хайль!» проходят по Мюнхену. Их лидер Адольф Гитлер в 1926-м выпускает свою книгу-программу «Майн Кампф». В Италии в 1921-м возникает фашистская партия, уже в 1922-м ее глава Бенито Муссолини становится премьер-министром, а в 1925-м – «главой правительства», запрещающим все другие партии. В то же время непонятно чего ждать от Советской России, которая призывает к мировой революции.

Подъем всех этих сил на континенте был далеко не безразичен Британии. Ее политики внимательно следили за развитием событий, и Локкарт снова вошел в силу – его положение в центре Европы позволяло оценивать внутреннюю ситуацию и состояние умов в разных странах. Всякая дополнительная информация была теперь для него важна. В том числе, его интересовали настроения в среде интеллигенции и эмигрантов. Данные, полученные из разных источников, позволяли сделать общую картину более точной и выпуклой.

Мура с ее разъездами и знакомствами подходила для роли “ушей Локкарта” идеально. И она не была случайным человеком, от которого можно ожидать подвоха. Они встретились, побеседовали. Мура ответила на  просьбу Брюса согласием. От нее не требовалось ничего специально разузнавать, а просто передавать содержание услышанного. Она твердо знала: ее информация пойдет не во зло, а против зла. Ее отлучки из Сорренто по издательским делам в Берлин или к сестре в Париж теперь порой приобретали более яркий характер благодаря встречам с Брюсом. Горький не мог не заметить, что Мура уезжает с видимым удовольствием. Он искал причины, искал пути, как сохранить свою любимую для себя.

Наверняка, среди прочего, в ходе нервных обсуждений появлялось предложение, чтобы Мура перевезла детей в Италию и поселилась с ними в Иль Сорито или рядом. Такая идея просто не могла не возникнуть, дети всем очень понравились. Казалось бы, прекрасный вариант. Но для Марии Бенкендорф он был совершенно неприемлемым. Несмотря на то, что она любила Горького и фактически была его женой. Дуку бы такой вариант, скорее всего, устроил – почти нет поводов для того, чтобы покидать дом, а, следовательно, исчезают причины волнений и переживаний. Но Мария считала на два хода дальше.

Уехав из Эстонии, она с детьми ее теряла. Теряла с трудом налаженные отношения, а дети – бабушкину ферму, двоюродных братьев и сестер, привычную среду обитания. Родственники, Бенкендорфы, спокойно относились к ее связи с Горьким-эмигрантом, но ни за что бы не приняли Горького-большевика. А Мура хорошо знала своего возлюбленного – он обязательно вернется в Россию. Что тогда делать ей? А дети? А Кира и ее больная мама? Она не может их оставить, но и  не имеет права увезти в непривычный и жестокий мир.

Значит, надо как-то сохранить существующее положение. В то же время обманывать Алешу и притворяться она не считала возможным. И Мура решается на невероятный поступок – объявляет человеку, с которым она делит кров и постель, дом которого стал ее домом, - что ее чувство к нему поблекло. Это был страшный риск. А вдруг Алексей Максимович резко повернется и скажет: “Прощайте, Мария Игнатьевна, прощайте навсегда!”? Куда ей деваться? Поэтому она в каждом письме продолжала подчеркивать, что он ей по-прежнему дорог – и это была правда. Сложная штука – жизнь...

Она знала, что он любит ее, что она – неразрывная часть его существования. С ней его мир устойчив, он уверен в себе. Знала и другое: это совершенно не означает, что ради нее он готов на всё. На всё он готов ради идеи, которая, овладев им, становится его повелительницей. А она сама? Она любила его?

Очень трудно ответить на этот вопрос. Женщина вырвана из своей среды. Из круга родных и дорогих ей людей. Судьба бросает ее как щепку по планете. Если не найти, за что зацепиться и устоять, то можно затеряться и погибнуть в этом непредсказуемом водовороте. И есть один человек – странный, взбалмошный, щедрый, непоследовательный, эгоистичный, талантливый, сентиментальный, обидчивый, мнительный – и тем не менее, невыразимо привлекательный. Человек, который ей нужен больше всех на свете, потому что с ним она – дома. Каким долгим бы ни было ее отсутствие, она неизбежно возвращается к нему. Это – любовь? Наверно.

Они не расстались. На берегу Неаполитанского залива восстановилась тихая, благодатная погода. Горький полностью погрузился в мир своего романа. Мура, как обычно, регулярно навещала детей, а в Сорренто стремилась оградить Дуку от лишних хлопот и ненужных дел. Хотя он участвует в многочисленных затеях и розыгрышах, инициатором которых чаще всего является его сын. По-прежнему Иль-Сорито остается открытым домом для гостей. Постепенно всё больше и больше посетителей прибывает сюда из Москвы.

В1927-м году в России публикуется первый том “Клима Самгина”. Сталин обращает самое пристальное внимание на Горького. Ему нужен этот человек, его имя, для мощной поддержки своего восхождения на большевистский Олимп. Следующий, 1928-й год – год 60-летия Буревестника. Удачно складывается. Приехать на свой юбилей на родину он просто обязан, от таких предложений не отказываются. Сталин создает юбилейную комиссию. По высшему разряду.

Горький еще не знает, что в будущем году поедет в СССР. У него свои, семейные радости – у Тимоши родилась вторая девочка. Дука выписал в Сорренто Липу – Олимпиаду Дмитриевну Черткову, бывшую служанку Андреевой, а теперь акушерку и медсестру. Она будет помогать молодой маме.

Март 1928-го. Поток поздравлений заливает Сорренто. Телеграммы, письма.  Все крупнейшие литераторы и деятели культуры шлют своему собрату пожелания здоровья и новых творческих успехов в воспевании свободного, гордого человека. Никто не забыл о юбиляре, несмотря на то, что он не очень жаловал Запад в последнее время. А тем, у кого могла бы оказаться слабая память, заблаговременно напомнила о важной дате Мура.

Через два месяца, в мае, воодушевленный Буревестник отправляется в Страну Советов. Ожидавший его на границе специальный вагон движется до самой Москвы под несмолкаемые фанфары народной любви. Горького чествуют большие и маленькие вожди, ему поют дифирамбы и возносят до небес. Откуда ему знать, что это не естественный порыв благодарных читателей, а заранее организованное мероприятие, на которое людей по указаниям властей специально приводят на вокзалы? Такая мысль ему и в голову прийти не может. Он растроган. Он плачет от умиления.

Триумфальное возвращение Горького в СССР в 1928 г.

Горький вернулся в Сорренто осенью, ему было чем поделиться с Мурой. О многом он говорил с воодушевлением, а то и с восторгом. Правда, поведал и о сомнениях и огорчениях. Через год, в 1929-м, он отправился во вторую поездку в Советский Союз. На сей раз ему подготовили сюрприз: писателя повезли на Соловки. На том, что это такое, надо остановиться отдельно.

На Соловецких островах в акватории Белого моря, между Архангельском и Мурманском, существовал мужской монастырь православной церкви. Он был основан еще в 15 веке. Красивый архитектурный ансамбль, мощные стены толщиной в 4-6 метров, узкие кельи. Суровая северная природа. В 1920 году большевистские власти монастырь закрыли, а его помещения стали использовать для согнанных на принудительный труд людей. А 13 октября 1923 года специальным решением правительства там был создан СЛОН – Соловецкие лагеря особого назначения, или просто Соловки, ставшие первым звеном разросшегося впоследствии ГУЛАГа.

Лагерь быстро заполнился заключенными. С одной стороны, это были уголовники, а с другой – «политические». Среди последних преобладали представители духовенства, офицеры белого движения, члены партии эсэров, дворяне, интеллигенция. И, конечно, те вчерашние сторонники советской власти, которых по какой-либо причине вдруг объявляли ее врагами. Их гоняли на тяжелые ручные работы, условия жизни были ужасными, питания не хватало, постоянным спутником этих несчастных стал голод. Над ними издевались, избивали или могли расстрелять за какую-то провинность. Охрана состояла из чекистов и привлеченных к этой работе заключенных. Лагерю вскоре стало не хватать места, он занял помещения и на материке.

Надо заметить, что Соловецкий монастырь с давних времен служил для православной церкви тюрьмой, куда она отправляла своих служителей за прегрешения либо несогласие с руководящей верхушкой. За 5 столетий таких узников набралось 500. А, например, в том самом 1929 году, о котором мы сейчас ведем разговор, в Соловецком лагере особого назначения находилось 50 000 заключенных. Вот сюда-то и повезли всемирно известного писателя, автора афоризма «Человек – это звучит гордо!».  

Горький приехал из Ленинграда на Соловки 20 июля, пробыл там два дня и уехал. То, что ему показали, по замыслу организаторов, должно было произвести на Буревестника неизгладимое впечатление. Под лозунгом “перевоспитания” уголовников (политических  упрятали подальше), заключенных снабжала первоклассными книгами библиотека, проводил репетиции театр, исполнял классическую музыку симфонический оркестр. Почетный гость увидел всё. И всё понял – ведь не был он ни слепым, ни наивным.

Лозунг, придуманный заключенными Соловков

Безусловно, от опытного посетителя не мог укрыться достаточно высокий уровень и оркестра, и театра, и библиотечного фонда. Да его и специально демонстрировали. А это значило, что сидевшие в лагере исполнители – большей частью профессионалы, - артисты, режиссеры, музыканты, люди искусства. Из чего следовал неминуемый вывод: не вредители они со строек, да и не уголовники. Но! – рассуждал Горький, если они против советской власти, которая, по замыслу, самая замечательная власть в мире, – их тем более надо перевоспитывать. Уж он-то хорошо знал, что в человеке борются темное и светлое начала – столько навидался в жизни, столько раз описывал это в книгах. Так что очерк о поездке на Соловки был написан им в благожелательных тонах. Тем более, что об издевательствах над заключенными ему почему-то забыли рассказать. А о том, что нередко хватают и арестовывают невинных, он и сам забыл...

...В апреле 1929-го Локкарт приехал в Берлин по своим делам. Среди прочего, он встречается с Мурой и обедает с ней в ресторане “Фёрстер”. И в том числе, спрашивает о Горьком. Он решил окончательно расстаться с Западом, сообщает Мура, и посвятить остаток своей жизни образованию и развитию новой России. Большевики печатают его произведения миллионными тиражами. Русские молятся на него, как на бога. Локкарт слушал и думал о том, как своеобразен этот человек, который в 62 года убедил себя, что всё, против чего он выступал так резко, – тирания, применение силы, подавление мнения личности – может быть оправдано, если оно применяется ради создания нового, лучшего порядка...

В эти горьковские приезды на родину в числе его почитателей – и опекунов – появляется новая фигура: Генрих Григорьевич Ягода. Симпатичный молодой человек, из Нижнего Новгорода, земляк А. М. Горького. Это он и Соловки организовывал и потом Беломорско-Балтийский канал с заключенными строил. Должность у него – заместитель председателя ОГПУ, но фактически он становится хозяином этой конторы: председатель Вячеслав Менжинский болеет, после инфаркта сидит дома и учит персидский язык, чтобы читать в оригинале Омара Хайяма. А Генрих дело делает.

Горький уже связан вполне определенными конкретными нитями с СССР. Собственно, он бы уже сейчас остался в Союзе, но есть два «но»: Сталин и Мария Игнатьевна. Он понимает, зачем его зовут, понимает, что нужен вождю. Сталин ему неприятен. Но хочется осуществить свои замыслы – образование народа, издание книг, помощь талантам, а, значит надо идти на компромисс. Точнее, надо просто прикинуться лояльным, ведь главное направление в стране – верное, а огрехи всегда бывают. Сталин слишком высоко поднялся и слишком много мнит о себе. Надо его переиграть. Когда-то, еще в 1920-м, он, Горький, сказал Чуковскому: «Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя». Тогда он уехал, сейчас возвращается. Самый подходящий момент – лукавить и гнуть свою линию. Горький начинает Большую Игру. Ставка – стать во главе интеллектуальной жизни и использовать это положение для своих целей.

Сталин попыхивает трубкой. Ему – 50. Ему нравится год 1929-ый. Он разобрался со своими соратниками – одних обвинил в «троцкизме», других убрал с высоких постов. Он укрепился в положении преемника Ленина. Он придумал и запускает Первый Пятилетний План. И он заполучил Горького. Тот еще, правда, цепляется за свою итальянскую виллу, но душой он уже здесь, в Москве. Хотя с ним надо держать ухо востро. Сталин говорит очень близкому ему человеку, редактору «Известий» Гронскому: «Он честолюбивый человек. Надо привязать его канатами к партии».  И вождь начинает свою Большую Игру. Ставка – с помощью Горького убедить мир в величии социальных преобразований, во главе которых стоит он – И.В. Сталин. Гронский позже напишет, как И.В. «артистически разыгрывал дружбу с Горьким, на самом деле не доверяя ему».

Но есть еще одна причина, которая держит Дуку в Италии – Мура. Он привык к ней, лучшего собеседника не найти. Ее советы чаще всего разумны, практичны. В конце концов, он любит ее, черт побери, эта женщина нужна ему как женщина – сколько бы он ни упрекал ее. Но ведь почти очевидно, что она не поедет с ним и детей не оставит. Где выход? Пока что Горький берет тайм-аут – в следующем, 1930-м году, он остается в Сорренто.

Мура оказывается в сложном положении. Она понимает, что Горький по сути своей – не эмигрант. Эмиграция требует в той или иной степени отчуждения от своей страны, от той атмосферы, которая и побудила уехать. В то же время она предполагает необходимость приспособления к новым обстоятельствам бытия, к языку, к иному способу мышления. И неизбежно – во всяком случае, русская эмиграция – вызывает внутренние разборки в эмигрантской среде, где каждый считает себя главным патриотом. К такой жизни ее Алексей Максимович не приспособлен. Он будет стремиться к возвращению на родину. Его не удержать.

Что же делать ей? Ехать с Горьким? В СССР у нее не будет ни имени, ни работы, ни статуса. Даже – что немыслимо! – если ей позволят выезжать, то чуть произойдет малейший сбой в отношениях, и дверца захлопывается. Она всё это уже испытала однажды. А на Западе ее живой ум, дар общения, эрудиция, знание языков – несомненный капитал, который обеспечит заработок. Как бы ее ни влекло к Дуке, пешкой она быть не согласна. Мура начинает свою Большую Игру. Ее ставка – найти опору на Западе и в то же время не потерять насовсем Горького. В 1929-м, впервые после той бурной осенней ночи 20-го года на Кронверкском, Мура решает встретиться с Уэллсом.

Она ловит его в Берлине, где тот выступает с лекцией. Уэллс искренне рад и тотчас же приглашает секретаршу Горького к себе в гостиницу. Нельзя сказать, чтобы Эйч Джи к тому времени был совсем свободным человеком. Но Мура помнила, какими глазами он смотрел на нее. За два года перед этим он похоронил свою вторую жену, Джейн, которую очень любил. А теперь у него была связь с Одетт Кён, дамой эксцентричной и вспыльчивой. Отвязаться от нее было не так просто. Но Мура отнюдь не торопила события – она не собиралась сбегать от Горького.

Дука в Иль Сорито продолжал собственными руками ковать цепочку, привязывающую его к СССР. Генрих Ягода прислал в Сорренто материал о процессе против очередных врагов советской власти – так называемой Промпартии. Не верить ему трудно – видные ученые сами признались во вредительстве. И Горький с полной убежденностью пишет статью: «Если враг не сдается – его уничтожают», которая тут же появляется одновременно в «Правде» и «Известиях».

В 1931-м году он в третий раз отправляется на лето в СССР. Пытается в чём-то переубедить Сталина. Иногда вождь с ним соглашается. А Буревестник вступается за писателей, которые подвергаются нападкам – раньше за Пильняка, которого недолюбливал, теперь за Замятина, которого ценит. Замятина выпускают за границу, и Горький доверительно говорит ему на прощанье: «Уезжайте, уезжайте, а мы еще посмотрим, кто у нас здесь победит – этот – он жестом изобразил усы Сталина – или наши Ивановичи [Рыков и Бухарин]». Оптимистическая фраза, говорящая о том, что Горький надеялся на победу в своей игре. При этом он наверняка не знал, что именно Алексей Иванович Рыков, только что снятый с поста председателя правительства, подписал в свое время приказ о создании Соловецкого лагеря. Впрочем, он, Горький, ведь посчитал, что такие лагеря полезны...

Горький в 1931-м

Между тем, вождь играет по-крупному. Он выделяет великому пролетарскому писателю в центре Москвы особняк, принадлежавший прежде купцу Рябушинскому, а также загородную резиденцию в Горках – ту самую, где провел последние дни Ленин. И то, и другое – с полной обслугой.

Пока Горький проводит летние месяцы в СССР, Мура включена в круг обычных ежегодных забот. Все ее эстонские родственники, и она с детьми тоже, занимаются в Каллиярве заготовками на зиму. Потом – обязательный сенокос. Еще позже – сбор грибов. Ее сыну Павлу исполнилось 18, и его призывают в эстонскую армию. Условия в казармах жуткие,  он заболевает тифом и чудом остается в живых. А во Франции Кирина мама, Алла Игнатьевна, тяжело больна и не может сама справиться с болезнью. Мура едет в Париж и определяет сестру на лечение в  клинику. Вскоре та снова оказывается дома. Мура опять едет в Париж и вторично отвозит Аллу в ту же самую клинику. «И всё это стоило денег» - грустно резюмирует Мария Игнатьевна в письме к Горькому.

Еще в 1924-м году Мура узнала о судьбе своей бабушки В. П. Борейши. Очень красивая, талантливая скрипачка, она жила в старости с незамужней дочкой в Полтавской области без средств, в комнатке с земляным полом и одной кроватью. Кормили их крестьяне. Через Е. П. Пешкову Мура сразу же стала помогать им – пересылать деньги, лекарства, теплые вещи и т. д. А в 1931-м году попросила Горького посодействовать их переезду в Эстонию: «Я беру их на свое иждивение». Так семья Марии Закревской в Каллиярве пополнилась еще двумя членами – почти 90-летней бабушкой, парализованной на обе ноги, и ее 67-летней дочерью. В 1936-м эта дочь напишет в письме Е.П. Пешковой: «Таких добрых и кристально чистых людей, как Вы и Мура, я никогда не встречала в течение моей долгой жизни». 

У Марии Игнатьевны уйма дел, связанных с изданием книг Горького в Европе и Америке, и решает она их в Берлине. Она живет там в небольшой комнате  вместе с Кирой. Ей удается устроить повзрослевшую племянницу на работу, а вскоре та находит и своего суженого. Это Хью Клегг, врач, редактор «Британского медицинского журнала». Свадьба состоится в 1932-м, в Лондоне. Мурины собственные дети тоже становятся старше. Начав учебу в эстонской школе, они продолжают ее за границей. Учитывая склонности Павла, Мура намерена определить его после армии в агрономическое училище, но уже в Англии.

В 1931-м году на берлинской улице Марию Игнатьевну сбило такси. Шрам на лбу останется на всю жизнь. Остальное заживет. Мура решает сменить место жительства. Она уезжает в Лондон, снимает там квартиру и получает английский паспорт, дающий право беспрепятственного выезда и въезда в страну. Сорренто перестало быть домом – Хозяина не бывает там по полгода. Остается ездить туда только зимой. 

А как же Уэллс? Уэллс в порядке. Его последнее увлечение – Одетт зорко следит за своим возлюбленным. Эйч Джи ее побаивается. Узнай она, что он стал поглядывать в другую сторону, непременно устроит всемирный скандал с обвинениями, слезами, заявлениями в прессе и прочим антуражем. Такая слава Уэллсу ни к чему. Хотя к Муре его тянет. А ведь он о ней толком ничего не знает. Чего ради она ездит к Горькому? Только секретарить, как она утверждает? Конечно, так он и поверил. Впрочем, с другой стороны, вполне может быть – просто она продолжает работу, начатую в Петрограде. Сам Эйч Джи вообще-то парень не промах. Пальцев обеих рук не хватит, чтобы пересчитать его женщин. Безусловно, с Мурой приятно, но не надо ее монополизировать. Пусть удачно выйдет замуж, и пусть муж молится на нее и обслуживает. Так думал Уэллс.

А пока отправил Одетт путешествовать по Египту. Те счастливые минуты, которые он провел, благодаря этому, с Мурой, сразили его наповал. «Я точно знал, что люблю теперь Муру больше, чем любил любую другую женщину» - запишет он потом в своем дневнике. Одетт, однако, возвращается из Египта.

А в СССР дым коромыслом: А.М. Горькому во время его очередной поездки в Союз в 1932-м году Сталин устраивает пышное торжество – 40-летие творческой деятельности (в 1892-м был опубликован первый рассказ А.М. – «Макар Чудра»). Тут же последовала лавина переименований. Родной город писателя – Нижний Новгород – стал называться городом Горьким; улица Тверская в Москве – улицей Горького; это имя присвоили театрам, паркам, Литературному институту. И наградили Буревестника орденом Ленина. Горький юбилеев не любил, он понимал, что из него делают символ, икону. И не сказал ни слова благодарности родной партии и лично товарищу Сталину. Тот сделал вид, что не заметил этого, но у вождя была хорошая память. 

А затем – последняя зима на соррентийской даче. Весной 1933-го Горький стал укладывать вещи для очередной поездки в СССР. У него была тайная мысль остаться там насовсем, они уже обсуждали такую возможность с Мурой. Поэтому он заранее подготовил для нее целый набор вещей и бумаг – всё то, что  был намерен подарить ей. Он хотел, чтобы она увезла этот битком набитый чемодан с собой в Лондон. Конечно, он был уверен, что в любом случае будет встречаться с Марией Игнатьевной. И всё-таки...

Еще во время первой поездки  Горького в Советский Союз Мура писала ему в Москву из Каллиярви 5 июля 1928 года: «Мой дорогой, родной друг... Вот Вы пишете – не приеду ли я в Россию. Мне это очень трудно сделать... из-за детей, и я думаю, что это нельзя объяснить моральной трусостью. Переезд мой в Россию, Вы это понимаете, будет открытым вызовом всей обстановке, среди которой они живут и должны жить, т.к. Вы также понимаете, что можно сначала начать учиться в России и продолжать, но нельзя 15-летних детей пересадить туда... Я прекрасно понимаю, что сейчас жизнь Ваша за границей, – особенно после этого путешествия, – абсурд... И мысль эта, означая расставание с Вами, очень, очень мучительна, милая моя радость, – верьте мне! Но, когда Вы приедете, мы с Вами что-нибудь придумаем, чтоб расставание это было как можно менее расставанием и чтоб оно не прерывало драгоценных мне отношений наших». 

И они придумали. Горький впоследствии поставил условием своих длительных поездок или возвращения на родину возможность для Муры беспрепятственно приезжать к нему из Англии. Сталин легко согласился и поручил Ягоде техническую сторону дела – в кратчайшие сроки обеспечивать Марию Игнатьевну Будберг через советские посольства въездной визой. По просьбе Муры ее поездки должны были держаться в секрете, чтобы эстонские родственники ни о чём не догадывались. О том, что ее стало заботить также, чтобы ненужные слухи не дошли до ушей Уэллса, она предпочла умолчать. Вождя такой вариант устраивал полностью: у Горького имеется официальная, законная жена, Е.П. Пешкова, и имя Буревестника не может быть запятнано никакими связями с посторонними, да еще зарубежными дамами.

8 мая 1933 года Горький со всеми домочадцами, в сопровождении двух советских писателей – С. Маршака и Л. Никулина – грузится в Неаполе на теплоход «Жан Жорес» и через Стамбул отправляется в Одессу. На родину.

Пока теплоход плывет...  Через шесть десятилетий буря обрушится на Буревестника. Его будут обзывать всякими нехорошими словами. Будут обвинять в пособничестве Сталину и оправдании репрессий. Как-то незаметно отойдет в тень то, что написал этот крупнейший и талантливейший писатель. У читателей нынешних книг о нём, мало знакомых с той эпохой, может создаться впечатление, что советские писатели в очереди стояли, чтобы высказать Сталину гневные слова об издевательстве вождя над народом, один только Горький всё восхвалял. Легко и просто сегодня, сидя на испанском или французском курорте и попивая немецкое пиво, возмущаться поведением великого, нестандартного человека в Советском Союзе начала 30-х годов. Но давайте посмотрим на ту ситуацию изнутри – глазами тех людей, которые жили там и тогда.

Россия, еще недавно забитая и отсталая, поднималась на ноги. Призыв к индустриализации вызывает неподдельный энтузиазм. 1929-й: закладывается Магнитогорский металлургический комбинат и уже в 1932-м дает чугун. 1930-й: Ростовский завод сельскохозяйственных машин, Сталинградский тракторный. 1932-й: вступает в строй Нижегородский (вскоре – Горьковский!) автомобильный завод, начинается строительство на Дальнем Востоке города Комсомольск-на-Амуре. Появляются первые советские грузовики – АМО, потом ЗИС. Военно-техническое общество Осоавиахим собирает в свои кружки молодежь. А песни! А кино! Первый советский звуковой фильм «Путевка в жизнь» (1931) – о перековке бывших беспризорников под руководством воспитателей-чекистов производит фуррор. Очереди у кинотеатров, признание во всём мире, а его режиссер Николай Экк становится в 1932-м лучшим режиссером Венецианского фестиваля. Вот живой отклик участников событий тех лет: из дневника К.И. Чуковского. 22 апреля 1936 года. За два месяца до смерти Горького. Съезд комсомола. Присутствует Сталин. В зале – Чуковский и Пастернак. Они восхищены и счастливы. Чуковский записывает: «Пастернак шептал мне всё время восторженные слова... Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью...»

А в это же время Запад после «черного вторника» 29 октября 1929 года и биржевого краха на Уолл-стрите потрясает экономический кризис. Промышленное и сельскохозяйственное производство падают до уровня начала века. В Западной Европе и США 30 млн безработных, уволенные захватывают предприятия. Кризис закончится только во второй половине 30-х. Как тут было не восторгаться достижениями СССР! Восторгались и свои и приезжие. Да, был рабский труд. Были смертная казнь за кражу госимущества, насильственная коллективизация, голодомор на Украине, Кубани, в Поволжье, был обман – о выполнении первой пятилетки за 4 года и 3 месяца – и многое другое. Был Гулаг, наконец. Но узнали мы о том, как это всё выглядело на самом деле, через много десятилетий. Мы – а не те, кто свято верил в идею социализма, кто даже за колючей лагерной проволокой прославлял имя вождя.

Сегодня в архивах раскопали, какие бешеные деньги тратились на содержание Горького, его семьи и обслуги. Но, во-первых, его дом в Москве был представительским центром, где бывал Сталин и принимали зарубежных гостей. Во-вторых, существенная деталь, которую нынешние критики почему-то упускают. Произведения Горького издавались в СССР огромными тиражами, а гонораров за это ему не платили. Так что, если бы пересчитать, сколько давал государству он и сколько оно ему возвращало, то еще неизвестно, каков был бы баланс...

Конечно, Горький видел не только реальный энтузиазм, но и проявления низости, и приспособленчество и стремился силой своего авторитета оградить от ударов тех, кого считал честными и преданными идее. Приходилось ему и юлить. Но не надо забывать, что Горького нельзя равнять с другими эмигрантами – не вернувшимися на родину. Те, как правило, были из высшего либо среднего классов, а Буревестник – из низов. Он смотрел на перемены в России другими глазами. Когда он понял, что перед ним тупик, было уже поздно. Поэтому давайте говорить не о том, что Горький продался советской власти, как это выглядело внешне, а говорить о трагедии Горького. Тем более, что теплоход приближается к Одессе, и до развязки остается совсем немного...

        5. Между серпом, молотом и наковальней

То, что происходило дальше, можно назвать доигрыванием неоконченной партии. Разумеется, инициативой владел Сталин, и фигуры двигал именно он.  Горькому посоветовали уже больше не ехать в Сорренто. Ему дополнительно подобрали резиденцию в Крыму – Тессели. В переводе с греческого – «тишина». Небольшой дом из серого камня, увитый плющом. Запущенный сад. Мир и покой. И – охрана. В октябре туда перебрались на зиму все – Сам, сын и его семья, медсестра Липа. А с 10 по 14 декабря 1933 года в Тессели гостит Мура. Впервые за последние 12 лет приехавшая в бывшую Россию. Устный договор действует безупречно – она получает визу без всяких проблем. А уже 27 декабря пишет Дуке из Лондона: «4 коротких дня... Всё стало как-то очень просто и хорошо... Посылаю Вам через [посла] Майского туфли, очень уж мне понравились и Вам будет удобно в них».

Но отдыхать в Тессели Горькому не пришлось. Он возвращается в Москву.  Продолжает отстаивать перед Сталиным видных большевиков – Каменева и одного из своих «Ивановичей» - Бухарина. А еще намечается съезд советских писателей – кому, как не ему волноваться за это дело! Удар, который его неожиданно настигает, абсолютно непредсказуем, и тем сильнее ранит: 11 мая умирает его единственный сын – Максим. По не совсем понятным причинам он уснул на сырой, холодной земле, простудился и заболел крупозным воспалением легких. Теперь Горький остался совсем один. Как перст одинокий на этой земле.

Правда, есть Мура, но она далеко. Когда-то еще приедет. Ее можно понять – дети, работа, этот самоуверенный фантазер Уэллс. Дука устал. Ему надо прийти в себя. Застыл без движения «Клим Самгин» - три тома написаны, а завершающий не получается. Он и сам чувствует тяжеловесность написанного. Может быть, появление Марии Игнатьевны даст ему новый импульс? Надо, хоть ненадолго, отключиться от суеты, от притворства, заглушить боль. Горький задумывает путешествие.

Мура решает в Лондоне очередную проблему – Таня закончила школу, а денег на дальнейшее серьезное обучение нет. Приходится выбрать недорогой, но практичный вариант – направить дочку на курсы машинописи и стенографии. Уэллс делает Тане подарок – портативную пишущую машинку. Теперь Мура может откликнуться на призыв Дуки и отлучиться, тем более, что уже наступило лето, которое она обычно проводит в Эстонии.

12 июля 1934 года Алексей Максимович с семьей сына и Марией Игнатьевной отправляются на теплоходе «Клара Цеткин» в поездку по Волге. Десять незабываемых дней. После этого снова за работу – Горький в зал заседаний, Мура – в Каллиярве, на сенокос.

Особняк Рябушинского в Москве, резиденция Горького

Вождь созывает Первый съезд советских писателей 17 августа. Он еще слегка уступает просьбам Буревестника, когда определяют основных докладчиков. Но в целом сценарий наметил он сам. Сталину нужен был не столько толковый председатель, сколько «свадебный генерал» – имя Горького освящало создаваемый Союз и для внутреннего употребления – для своего народа, и для наружного – за границей он всё еще продолжал оставаться хоть пошатнувшимся, но авторитетом. Немножко помозговав, Сталин с Гронским придумали термин «социалистический реализм». Остальное было делом техники.

Горький возвращается за письменный стол со смешанными чувствами. Работа по-прежнему не ладится. Приезд Муры не помог... Может возникнуть законный вопрос: неужели Горький всё это время обходился без женщины? Конечно, нет! Буревестник в свои годы оставался достаточно крепким, мужчиной в силе. Но так сложилось его существование, что пребывал он в замкнутом пространстве, где единственной доступной особой противоположного пола была медсестра Липа. Она и не возражала.

Конечно, говорить о каких-либо чувствах ни с одной, ни с другой стороны не приходится. Почти стандартная ситуация: хозяин и служанка. Липа, однако, гордилась оказанным доверием, а кое-кто из писавших впоследствии о Горьком даже придумал красивый термин: «закатная любовь Буревестника». Несерьезность его очевидна. Слепок руки Марии Игнатьевны до последней минуты лежал на столе писателя...

Мура понимала роль Липы – передавала ей в письмах привет, просила писать. Но когда приезжала в Союз к Дуке, медсестра сразу отступала на второй план. Поэтому особой любовью к баронессе, как она ее звала, Липа не пылала. А Горький, в свою очередь, понимал, что так же, как у него есть женщина, у Муры есть мужчина. И догадывался, что это Уэллс.

Удивительное существо была эта Мура! Аристократка до мозга костей, она щеголяла высокими титулами (возможно, выдуманными), утверждала, что ведет свою родословную от самого Петра Первого и в любой великосветской компании чувствовала себя как рыба в воде. Природная мягкость и сострадание сочетались в ней с твердостью характера и убеждений. И в то же время, сохраняя самое теплое отношение к человеку, она могла скрытничать и даже водить его за нос. А ее прокуренный голос вообще не имел ничего общего с аристократическим блеском. Но самой поразительной ее чертой была стойкость к алкоголю. Она могла выпить сколько угодно – на ней это никак  не отражалось. Как-то она пила на спор с одним английским вельможей. После того, как тот не мог уже связать двух слов, Мура как ни в чём не бывало продолжала милую беседу с женщинами.

Интересно, что сотрудники английских спецслужб еще в 20-е годы обратили внимание на эту особенность Муры. И решили, что она – опасная женщина, так как обычно принимаемое сверх нормы количество спиртного либо валит с ног, либо лишает разумного мышления. А она свежа, энергична и предельно ясно мыслит. Однако реакция организма на алкоголь – совершенно недостаточный или, по меньшей мере, странный повод для того, чтобы подозревать человека в возможном шпионаже. Если исходить из такой точки зрения, то можно было бы считать потенциальными шпионами половину России. А самым опасным человеком для Великобритании – сэра Уинстона Черчилля. Просто Мура была так создана от природы. И это ничуть не уменьшало ее обаяния.

Особый шарм этой женщины почувствовал даже вождь. Однажды он решил, что надо бы познакомиться и присмотреться к ней. В очередной ее приезд в Союз он нагрянул в особняк на Малой Никитской и провел там вечер. Горьковская подруга произвела на Сталина самое благоприятное впечатление. Умна, самостоятельна и понимает любой ход собеседника с полуслова. «К тому же верит в правоту нашего дела», подумал вождь. Или делает вид, что верит. Но, насколько известно, никогда и нигде ничего ненужного не говорила и, похоже – не сделает ни одного опрометчивого шага.

Горький и Сталин

Убедиться в лояльности Марии Игнатьевны было для Сталина очень важно. Потому что он собирался круто изменить ход затянувшейся игры. В 1935 году Горький с его вечным заступничеством за неугодных вождю людей, с его просветительскими идеями и советами надоел Сталину. Буревестник отыграл свою роль в очередном акте большого политического спектакля, и Главный Режиссер решает больше не выпускать его на сцену. Тем более, что он провинился.

Еще несколько лет назад великому пролетарскому писателю вручили материалы для главной книги, которую он должен был написать – биографии великого пролетарского вождя. В газетных статьях Горький величал Сталина и продолжателем ленинского дела, и человеком могучей воли и предвидения и т. д. Но описать в таком духе его настоящую жизнь рука не поднималась и сердце не лежало. Кремлевский горец разозлился, пригласил из Парижа коммуниста Анри Барбюса, и тот создал пламенную биографию Иосифа Виссарионовича. А поскольку француз во время работы со многими общался и слишком много видел, то он скоропостижно заболел и скончался в кремлевской больнице. Бывает. С каждым может случиться.

Ненужный больше Горький сидит в своем особняке. Крючков получил приказ пускать к нему только отобранных посетителей. В газете «Правда» появляется статья с резкой критикой некоторых высказываний патриарха советской литературы – еще недавно вещь совершенно немыслимая. Вынужденно, но неотвратимо приходит запоздалое прозрение: он недооценил своего противника и переоценил себя. Внешне он – глашатай социализма и друг товарища Сталина. А на самом деле?

Говорят, на его этажерке под навалом книг и старых газет лежала глубоко запрятанная толстая клеенчатая тетрадь. В ней он делал записи – самые сокровенные. Эту тетрадь найдут сразу же после его смерти. Всех причастных к неожиданной находке посадят за решетку. О полном содержании тетради ничего не известно до сих пор, кроме одной записи. Вот она в изложении того, кто ее видел: «... ежели обыкновенную мерзкую блоху увеличить во столько-то тысяч раз, то получится самый страшный зверь на земле, с которым никто уже не в силах был бы совладать... Сталин является такой блохой, которую большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров». Что ж, Горький проиграл свою Большую игру. Хотя видел больше, чем казалось диктатору.

А.М. Горький, 30-е годы

Буревестник еще пытается трепыхаться. Он возмущен, он просит дать ему слово для ответа в «Правде». Никто не откликается. Он звонит Сталину – но теперь вождь будет всегда занят. В особняк на Малой Никитской он больше не наведывается. Горький требует выдать ему загранпаспорт – он намерен вернуться в Италию! Наивный человек... Его шикарные дома и дачи оказались хоть золотой, но клеткой. И эта клетка захлопнулась.

В 1935 году Горький, наконец, вынужден осознать то, что пытался долго не замечать и утаивать от самого себя: всё его восхищение самоотверженным трудом и «перековкой», всё возмущение «вредителями и врагами» - вся эта медь восторгов и свинец обличения отливались в пули, направленные против неугодных вождю. Он шел на компромисс с властью, чтобы добиться хоть каких-то улучшений, спасти людей. Это ему иногда удавалось. Теперь он остался один на один с собой – с великим писателем Горьким, который притворялся и служил лжи.

В нём всегда жили два человека. Один – сын мещанина, с детства познавший унижения и тяжелый труд, готовый драться за свои понятия о справедливости до крови. Другой – вырвавшийся из низов интеллигент, поднявшийся над ограниченностью обывательских взглядов, ставивший превыше всего ценность человеческой жизни. Кулачный боец – и гуманист, эти двое в личности писателя находились в постоянном движении и споре, по очереди овладевая разумом и эмоциями хозяина.

И какими словами и что бы ни говорил Горький – это был его настоящий голос. Другое дело, что каждый раз, когда мститель-работяга, оттолкнув в сторону мыслителя, выкрикивал нужные – для данной ситуации – лозунги, его можно было бы заранее остановить. Увы, их лукавый владелец не делал этого. Но ясно было, что двум таким антагонистическим силам на общей кухне долго не продержаться. Защитник человеческого достоинства победил всё-таки в мучительной схватке своего безжалостного соперника, но и его рана оказалась смертельной. «Конец романа, конец героя, конец автора». Эту фразу Горький придумал в здравом уме, а не в один из своих последний дней. Такой глубокий, точный и трагический афоризм не рождается в полубреду.

А предназначался он для «Клима Самгина». Но разве можно было говорить о каком-либо творчестве в его положении? Несвобода опутала его липкой, тягучей паутиной. В сентябре 1935 г. Горького навещает сотрудник журнала «Наши достижения» Илья Шкапа. Они на минуту остаются одни, и А.М тихо произносит: «Что же происходит, мой друг?... Устал я очень. Словно забором окружили – не перешагнуть. Окружили. Обложили... Ни взад, ни вперед! Непривычно сие!...

Приехавший в Москву Ромен Роллан после встречи с Горьким запишет: «У старого медведя в губе кольцо». Известный писатель Исаак Бабель побывал в марте 1936-го в Тессели. Через три года его арестуют и, отвечая на вопрос следователя, он расскажет, что Горький производил тогда тяжелое впечатление, он был морально подавлен, угнетен атмосферой одиночества и изоляции.

Именно тогда к замученному, уставшему затворнику могла прийти мысль о единственно возможном решении – как разрубить гордиев узел, в котором накрепко сплелись его талант и гордыня, его слава и бессилие, его самоутешение и позор.

О смерти Горького существуют две основных версии – отравление и естественная кончина от болезни. К первой мы еще вернемся. А общепринятой считается вторая, она провозглашена на официальном уровне. При этом ссылаются на историю болезни и на то, что описанное в ней лечение, как оценила в 1990 году авторитетная комиссия, было проведено правильно. Но давайте послушаем двух свидетелей, которые провели рядом с великим писателем не один день.

Владислав Ходасевич так писал о туберкулезном процессе, который у Горького обнаружился еще в молодости: «Но этот процесс был залечен лет сорок тому назад, и если напоминал о себе кашлем, бронхитами и плевритами, то всё же не в такой степени, как об этом постоянно писали и как думала публика. В общем он был бодр, крепок...»

Петр Петрович Крючков, в свою очередь, утверждал, что у Горького было прекрасное сердце. Он полагал, что если бы Горького не лечили, а оставили в покое, он бы, возможно, выздоровел. И он же так описывает, как обошлись с телом человека, у которого он был секретарем, на которого в то же время доносил и, несмотря на это, любил: вскрыли, проверили легкие, промыли внутренности и зашили. Всё произошло быстро.

На первый взгляд, еще одна возможность ухода из жизни – самоубийство – кажется в данном случае несерьезной, поскольку не просматривается никаких следов или побуждений к этому. И все-таки ее нельзя сбрасывать со счетов. И эта, третья версия, тоже имеет право на существование. Более того, попробуем именно ее обосновать.

Для того чтобы человек решился покончить с собой, нужны, по крайней мере, три условия: чтобы готовность к самоубийству была заложена в его характере; чтобы обстоятельства подтолкнули его к этому и чтобы представилась такая возможность. Начнем с первого пункта.

12 декабря 1887 года тогда еще безвестный девятнадцатилетний Алексей Пешков стреляет в себя, но судьба отводит пулю от его сердца. Она, видимо, решила, что безответная любовь – не повод для того, чтобы умереть. Пешков станет писателем Горьким, и впереди у него будет еще много любовей, причем – взаимных. Судьбе всегда видней.

Спустя почти 40 лет кончает с собой Сергей Есенин. Илья Груздев, биограф Горького, сообщает ему о деталях трагедии. В ответном письме Алексея Максимовича есть такая фраза: «Едва ли я страдал когда-либо и страдаю ныне «суицидоманией»... но было время, когда я весьма интересовался вопросом о самоубийстве и собирал описания наиболее характерных случаев такового». Кроме сути высказанного стоит обратить внимание на начало фразы: «Едва ли...». Не – уверенное «Я никогда не страдал», а неопределенное – «едва ли».

И еще. Из письма Горького А. П. Чехову. Начало августа 1902-го, г. Арзамас. «Если меня отсюда осенью не выпустят, я влюблюсь в горничную податного инспектора, что живет против нас, увлеку ее на самую высокую из городских колоколен и брошусь вниз оттуда, вместе с ней, конечно. Это будет – трагическая смерть М. Горького».

А вот и крайне любопытные научные данные. В 1925-1930 годах в Свердловске (Екатеринбург) издавался небольшим тиражом скромный журнал «Клинический архив гениальности и одаренности». В нём печатались работы специалистов, называвших себя эвропатологами. Они изучали творческий метод знаменитых писателей и художников с точки зрения того, как в их произведениях отражаются психо-патологические черты личности авторов. В год издавалось 4 выпуска этого журнала. Одним из ведущих специалистов и соредактором издания являлся Иван Борисович Галант. Попытка уточнить научную квалификацию и заслуги этого эвропатолога привела к интересным результатам. Оказалось, что его русское имя обманчиво. На самом деле это профессор Цюрихского университета Иоганн Барух Галант, серьезный и авторитетный ученый. В 1923 году он переехал из Швейцарии в СССР и после этого переделал свое имя на русский лад.

Именно профессор Галант опубликовал в разных выпусках «Клинического архива» несколько статей на интересующую нас тему. Привожу их названия:  «Делирий Максима Горького (о душевной болезни, которой страдал Горький в 1889-1890гг.)»; «О суицидомании Максима Горького» и «К суицидомании Максима Горького»; «К психопатологии сновидной жизни Максима Горького»; «Наследственность Максима Горького»; «Психозы в творчестве Максима Горького».

Лейтмотивом всех этих исследований является мысль о скрытом душевном надломе, который питал повышенный интерес Буревестника к смерти и готовность испытать ее. Надо сказать, что писатель был знаком с первой работой из этого цикла и даже переписывался с Галантом, но всячески стремился показать, что всерьез ее не воспринимает. Оно и понятно – кому может понравиться, если о тебе высказывают такое предположение? И всё же, нельзя отрицать, что личность автора проявляется и в изображении и раскрытии характеров созданных им героев, и в особенностях его произведений. Как раз на это, включая автобиографические рассказы, опирался в своих исследованиях Галант.

Так выглядели дела с характером Горького. А обстоятельства подвели его к тому краю, за которым возможное становится желаемым. Оставалось найти способ – как это сделать. Весной 1936 года Горький мог решить, что лучший выход из создавшегося положения – добровольный уход из жизни под видом болезни. Заболеть для него – проще простого. Обычно он всегда выкарабкивался – сказывалось сопротивление могучего организма. Значит, на сей раз нужен дополнительный толчок. С этим проблемы не будет – есть «друг Генрих» - главный чекист Ягода...

26 мая Горький выехал из Тессели в Москву. Побывал на кладбище, на могиле сына. Заглянул на Малую Никитскую, приободрил внучек, которые болели гриппом. Затем отправился в Горки.

Вполне можно предположить такое развитие ситуации, которое объясняет поведение всех действующих лиц, включая Муру – причем, в рамках строго задокументированного течения болезни писателя и посещения его руководством страны.

Горький поговорил с Генрихом. На следующий день Ягода стоял перед Сталиным.

- Иосиф Виссарионович, Горький признался мне, что устал от немощи, от постоянных вспышек в своих легких. Он хочет уйти из жизни.

Взгляд вождя стал жестким и непреклонным:

- Писатель с мировым именем не может покончить с собой в Советской стране. Хватит с нас одного Маяковского с его любовной лодкой.

Но затем лицо его потеплело, в глазах мелькнули искорки доброты. И он добавил:

- Другое дело – естественная смерть. От тяжелой продолжительной болезни не застрахованы даже Буревестники революции.

- Конечно, Иосиф Виссарионович, - понимающе кивнул Ягода. – Особенно с таким здоровьем... Я могу идти?

Через три дня было объявлено, что Горький тяжело заболел. Подхватил грипп, простыл, простуда перешла в воспаление легких.

За два с лишним месяца до этого, в марте, Мура приезжала в Тессели. Она единственная, кому Дука может довериться, и он признается ей, что решил покинуть этот бренный мир. Мура принимает его слова за шутку. Он злится, и она понимает, что это – очень серьезно. А поняв, пытается убедить его отказаться от своего решения, упрашивает, умоляет. Бесполезно.

Липа слышит громкие голоса за стеной – ей кажется, что Алексей Максимович и Мария Игнатьевна поругались. Ей очень хочется в это верить, несмотря на то, что потом Горький выходит на крыльцо провожать Марию Игнатьевну. Из Москвы Мура позвонила в Тессели, но Липа «по голосу решила, что она пьяная» - нужно же было как-то объяснить, почему она не позвала Алексея Максимовича к телефону. А ведь Мура никогда не бывала пьяной. Просто, потрясенная, она хотела еще раз попытаться отговорить Горького от его решения. Не получилось.

В Лондоне она как на иголках. Уэллс записывает в своем дневнике, что в конце мая Мура чем-то угнетена и часто рыдает, чего с ней никогда прежде не бывало. И оно приходит – извещение, которого она так боялась: Горький заболел. Мура понимает, что он приступил к осуществлению своего плана. Она надевает черное платье и выезжает в Москву. 

У постели больного – родные, близкие, врачи. Кроме Крючкова, здесь Е.П. Пешкова, неразведенная жена Горького. Они уже 30 лет не вместе, но она сохранила теплое дружеское чувство к нему. Рядом невестка, с недавнего времени вдова – Тимоша, по сути посторонняя. После смерти Максима, ее мужа, она попала во власть Ягоды и, скорее всего, служит его информатором. Липа, медсестра, выполняет свои обязанности. Но озабочена одним – как бы оттеснить Муру от хозяина.

А Мура делает то, что в подобной ситуации делал бы любой любящий человек – следит, чтобы больному было удобно, хорошо, помогает ему, выполняет его просьбы. Алексей Максимович хочет, чтобы она была рядом. Как в Петрограде. Как в Берлине. Как в Сорренто. Родственники озабочены, но надеются, что всё, как обычно, обойдется. Из всех близких правду знает только Мура, и только она одна теряет самое дорогое, что было в ее жизни.

Проходит напряженная неделя. 8 июня Горькому становится настолько плохо, что врачи заявляют о бесполезности дальнейших мер. Крючков немедленно звонит в Кремль. В Горки выезжают Сталин, Молотов, Ворошилов. Горький сидит в кресле с поникшей головой, посиневшими руками, дыхание еле прослушивается. Липа не может допустить, чтобы ее пациент встретил высоких гостей в таком неприглядном виде – почти умирающим. Она применяет свое универсальное коронное средство – вкатывает Алексею Максимовичу здоровенную дозу камфары. Потом – еще одну. И Горький оживает, поднимает голову. Вошедшие члены Политбюро вместо бездыханного тела видят бодрого Буревестника.

Сталин неприятно поражен. А тут еще на фоне всех присутствующих в обычной повседневной одежде в глаза бросается Мура – в черном. Сделав вид, что он впервые увидел эту женщину, вождь резко заявляет: а это кто еще такая? Слишком много народу толпится возле больного!

И тут же, меняя тактику, предлагает выпить шампанского за выздоровление «дорогого Алексея Максимовича».

Через день, 10 июня, Сталин внезапно опять появляется в Горках. Один. Ночью, когда все – и свои и посторонние – должны отдыхать, не путаясь под ногами. Позже он уточнит: «Так хотелось еще раз узнать, как чувствует себя дорогой Алексей Максимович, да эскулапы помешали».

Это Сталина-то врачи не пустили?! Ему было бы достаточно взглянуть на них – и те бы мгновенно растворились. Горький спал. Не пустила к нему Мура, врачи уже были готовы будить больного. Но как раз Горький Сталину и не был нужен. У него не выходило из головы черное платье. Задав пару вопросов «эскулапам», он отослал их, оставшись лицом к лицу с Мурой. И хотя между ними не было сказано ни слова о том, что больше всего волновало вождя, он понял: Мария Игнатьевна не только знает о решении Горького, но и подчинилась ему. И нигде и никогда не обмолвится об этом даже намеком – ради незапятнанной памяти своего друга и безупречности своего имени.

Дни шли, положение больного не сулило ничего хорошего. Пару раз случились кратковременные улучшения – организм отчаянно сопротивлялся. Но Горький угасал. Может быть, самым бесспорным доказательством преднамеренного ухода из жизни служит то, что он стал записывать свои ощущения – по дням, по часам – как к нему приближается смерть. Он знал точно, что умирает – никогда прежде, в каком бы тяжелом состоянии он ни был, ничего подобного он не делал.

«Спал почти два часа. Светает».

«Вещи тяжелеют: книги, карандаш, стакан, и всё кажется меньше, чем было».

«Ничего не могу читать».

«Крайне сложное ощущение».

«Конец романа конец героя конец автора».

Дважды навещали члены Политбюро больного, и оба раза Горький уходил от разговоров о самочувствии и нёс – для человека в его состоянии – явную околесицу: 8-го  июня рассуждал о женщинах-писательницах, 12 июня высказывался о положении французского крестьянства и о книге Шторма про восстание крестьян под руководством Болотникова в начале 17 века. Он намеренно маскировал перед непосвященными вынесенный себе приговор. Он не хотел остаться в памяти людской как проигравший, как неудачник.

Известно, что уже накануне 1-го июня и в первые дни болезни Горького какие-то полуофициальные лица знали, что он умрет и говорили об этом вслух. Совершенно очевидно, что если бы Сталину пришла в голову мысль отравить писателя и он отдал бы такой приказ, об этом не знала бы ни одна живая душа, кроме непосредственного исполнителя. Однако поскольку идея исходила от самого заболевшего, слухи о том, что должно произойти, всё-таки просочились наружу.

Так получилось, что удивительным образом желания жертвы и палача совпали. Начавшаяся вскоре в «Правде» публикация бюллетеней о состоянии здоровья Горького фактически самим своим появлением подтверждала, что Буревестнику помогут осуществить его намерение...

Есть еще одно поразительное подтверждение рассматриваемой нами версии. В 1963-м году американский журналист Исаак Дон Левин беседовал в Москве с постаревшей Екатериной Пешковой. Она не сомневалась, что смерть ее сына Максима была естественной. Левин заметил, что сейчас утверждают, будто и смерть Горького была естественной. Екатерина Павловна сильно разволновалась и воскликнула: «Это не совсем так! Но не просите меня об этом рассказывать! Если я стану говорить об этом, я три ночи не сомкну глаз!»

Присмотримся внимательнее к этому тексту. Пешкова не сказала «Да!» и не сказала «Нет!». То есть смерть ее бывшего мужа не была ни полностью естественной, ни насильственным актом. А ведь в 1963-м году культ личности уже был низвергнут, и ничто не мешало ей смело сказать: «Его отравил Сталин». И за давностью лет никакого волнения бы это не вызвало. Но Пешкова говорит: «Не совсем так!» - и боится, что воспоминания о тех, во многом странных событиях не дадут ей спать три ночи. Есть только одна причина для такого сильного волнения – косвенное признание своей вины: не сумела удержать Алексея от рокового шага. Не сумела потому, что не знала о нём. Не догадывалась. Не поняла тогда, какие бури пронеслись в душе Алексея Максимовича и какие последствия они вызвали. А узнала правду только совсем недавно. От Муры. Во время ее приезда из Англии.

Такова третья версия о кончине писателя. Разумеется, она не может претендовать на истину в последней инстанции, это всего лишь версия, хотя она и представляется весьма вероятной. Но лишь документы, о которых нам пока ничего не известно, в состоянии дать окончательный ответ.

Вернемся, однако, в те июньские дни. 17-го Горькому стало совсем плохо. 18-го сидел в кресле, склонив голову на правое плечо. Руки висели бессильно. Мура – рядом, поддерживала его голову. «Вздохнул два раза – и скончался».

Тот же день, 18 июня 1936 года. Спустя пару часов. Из дневника свидетеля, драматурга А.Н. Афиногенова: «... Горки – зеленый забор... За воротами остаются репортеры, спрятавшиеся в кустах... И самый дом – молчание... А в доме идет подготовка тела...

Липа улыбается, рассказывает о последних минутах, все передают подробности, какие кто знает.

... Сидит постаревшая, опустившаяся Мура. Она тоже была здесь и завтра, наверное, улетит, чтобы никогда больше сюда не возвращаться».

Постаревшая, опустившаяся Мура. За две недели, которые она провела в комнате, где умирал бесконечно близкий ей человек. Ее сложная, мучительная, и всё-таки настоящая любовь.

А чему в эти тяжелые, горестные минуты улыбается Липа? Понятно – чему, ее улыбка выдает торжество и удовлетворение: наконец-то эта ненавистная баронесса осталась с носом, теперь-то ей ничего не светит.

Афиногенов не угадал: Мура будет возвращаться. А пока она еще оплакивает свою безвозвратную потерю, скорбит с многотысячной толпой на траурном митинге, провожает с группой самых близких урну с прахом, которую Сталин с товарищами по Политбюро несут к кремлевской стене. В первом ряду за ними – Е.П. Пешкова, М.Ф. Андреева, Н.А. Пешкова, М.И. Будберг и еще несколько человек.

Похороны Горького 20 июня 1936  года

        6. Слухи, наветы, домыслы

Первые слухи о том, что Горького отравили, стали циркулировать сразу же после его смерти. Об этом шептались и говорили вслух, передавали друг другу детали и подробности. При этом, разумеется, ссылались на рассказы безымянного очевидца, который, якобы, непосредственно присутствовал в той комнате, где лежал больной писатель, и видел источник отравления. А источником этим была коробка шоколадных конфет. Кто-то подарил ее Горькому, она лежала на столике возле его кровати, а конфеты были начинены ядом. Горький их потихоньку съел, после чего и наступила его смерть.

Иногда рассказы расцвечивали дополнительными яркими красками, например, уточняли, что принесла эту коробку Мура. Несколько позже клятвенно заверяли, что факт отравления конфетами подтвердил лечивший Горького профессор Плетнев. После одного из сталинских процессов, где его осудили за «неправильное лечение», он сидел во Владимирской тюрьме. И там, рассказывала впоследствии одна женщина, он доверительно поделился с ней этой страшной тайной.

Уже в наши дни та давняя история получила неожиданное разрешение. Дыма без огня не бывает – коробка действительно лежала на столе. Кто ее принес – неясно. Но вся соль заключается в том, что Горький никогда в своей жизни не ел шоколадных конфет. Не любил он их. Зато их любили его внучки, приходившие навещать больного дедушку. Они-то и съели все до одной конфеты, и после этого прожили уже благополучно много лет. Так окончилась первая история с отравлением.

Частичный повод к следующей серии дала медсестра Липа – Олимпиада Дмитриевна Черткова. В 1946 году решили выяснить, что она помнит о последних днях Горького. Оказалось, что ничего не помнит. Тогда организатор интервью А. Тихонов дал ей почитать впечатления других свидетелей, в том числе Муры, которые им были записаны сразу после смерти писателя, в июне 1936-го. И тогда Черткова вспомнила... Ее небольшой рассказ во многом совпадал с известными событиями. Но одна, центральная линия ее воспоминаний явно выделялась. Ни для кого не было секретом, что Липа не любила Муру, а временами даже бывала настроена к ней крайне враждебно и называла ее презрительно «баронессой». Причины этого очевидны. Получив по случаю доступ в постель Горького, она сразу становилась ненужной, стоило лишь появиться Муре. Присутствие «баронессы» возле смертного одра «дорогого Алексея Максимовича» особенно задело ее. И спустя 10 лет после смерти Горького она постаралась по-своему отомстить ей.

Со слов Липы записали следующее. В марте 1936 года в Тессели, когда отмечали день рождения Горького, он поругался с Мурой навсегда, у них произошел безвозвратный разрыв. Во время болезни А.М. Мура не давала ей находиться в его комнате, щипала и выталкивала за дверь. И, наконец, уже в последний день, накануне смерти, Мура подделала завещание Горького в свою пользу и заставила его эту бумагу подписать. А потом дала ее Сталину на утверждение.

Удивительно не то, что Черткова столько наговорила на свою соперницу. Удивительно то, что ей поверили, хотя никто из находившихся возле умирающего ничего подобного не заметил, а факты говорят о другом. Даже сама Липа, единственная, кто заявил о разрыве Горького с Мурой, не заметила, что она противоречит сама себе. В том же своем рассказе она вспоминает, что Алексей Максимович и все они дружно вышли на крыльцо провожать Муру, когда она уезжала. Мы уже говорили о том, что, вероятно, Липа приняла за разрыв громкий разговор. Но вот еще одно свидетельство, что не было разрыва – письмо, отправленное Мурой из Лондона в апреле того же 1936 года.

«Милый мой друг, вот уж почти месяц, как я от Вас уехала, а всё еще кажется, что вот проснусь, приду мешать Вам за письменным столом, помогать работать в саду и всё то, что делает жизнь радостной. Как-то особенно этот приезд поразил меня тем, насколько неразрывны и ценны отношения мои с Вами, родной мой...»

Тон письма абсолютно доверительный, никаких намеков на осложнения. Правда, нет ни слова о предполагаемом нами решении уйти из жизни. Но, во-первых, Мура ни в коем случае не могла принять такое развитие событий, продолжая надеяться, что всё обойдется. А во-вторых, она хорошо знала, что Горький будет не единственным читателем этого послания и даже не первым. А доверять его секреты Лубянке она не имела права.

Теперь относительно остальных обвинений, выдвинутых Липой.

«Щипаться и выталкивать» - это из области взаимотношения соседок, ругающихся на общей кухне. К стилю общения Муры с людьми такое поведение не имеет никакого отношения. Никто в Горках подобных действий Муры не замечал. Да и в спальне больного всегда находился еще кто-то – врачи, близкие, почти не выходил оттуда Крючков. Что же касается самой Муры, то ее положение возле Горького никем не оспаривалось – все знали, что больной хотел видеть ее подле себя.

И, наконец, о завещании. Спустя много лет после печальных событий 1936 года, говоря о своих тогдашних чувствах, Екатерина Пешкова пожаловалась Чуковскому. Она ожидала, что Алексей Максимович оставит свои книги, документы и многое другое ей – ведь она была и оставалась его законной женой. И какова же была ее обида, когда сразу после кончины мужа она увидела завещание в руках Крючкова и узнала, что Горький всё оставил ему!

Так что и здесь Липа сказала неправду.

Но главные события разыгрались, как это ни странно, уже на рубеже 20 и 21 веков. Возмутителем спокойствия стал доктор филологических наук Вадим Б., специалист по творчеству Горького. Как раз в это время, в 1991 году, впервые в России была издана книга Нины Берберовой о Марии Закревской-Бенкендорф-Будберг. Из книги следовало, что Мура – особа крайне подозрительная и была завербована ЧК-ГПУ. И Б. осенило: это она убила Горького! Отравила! Конечно, доказательств никаких не было, но тут, как будто специально, появилось так нужное доктору филологии свидетельство.

...Журналист Леонид Колосов где-то прочитал, что Мура была агентом Ягоды.  Он решил проверить это. Однако в архивах КГБ личного дела на Муру, какое обычно заводится в таких случаях, не оказалось. Не нашел он ничего и в германских секретных архивах. Из чего следовало, что она не являлась ни шпионкой, ни агентом ОГПУ. Он решил, что, скорее всего, она была все-таки информатором, то есть, сообщала кое-что о том, что слышала.

И тут, как написал позже Колосов, с ним поделился сокровенной тайной Михаил Александрович Цейтлин, которого журналист представил как редактора иностранного отдела «Известий». Произошла их встреча в 1981 году. А поведал о ней Колосов через 16 лет в очерке, опубликованном в московской газете «Труд» (31 января и 7 февраля 1997 года) и озаглавленном очень броско и даже грубо: «Мура. Она удовлетворяла требования секретных служб и сексуальные потребности известных писателей». Цитируем фрагмент статьи. Цейтлин рассказывает Колосову:

«В день смерти Горького, а случилось это 18 июля 1936 года, я находился в знаменитом особняке Рябушинского, что на улице Качалова, рядом с Крючковым, был… у него на подхвате. Неожиданно началась какая-то суматоха, появились решительные молодые люди в штатском, а затем Ягода вместе с Марией Игнатьевной, которая, насколько мне было известно, сбежала от Горького в Лондон. Из комнаты, где лежал больной писатель, были удалены абсолютно все. Беседа Алексея Максимовича с Мурой продолжалась около сорока минут. Потом дверь открылась, она вышла и в сопровождении Ягоды с его охранниками покинула дом. А через двадцать минут началась паника. Вышедший дежурный врач срывающимся голосом сказал нам, что Горький скончался...

– Горького «успокоила» Мура?

– Думаю, что да, хотя доказательств тому нет никаких. На ночном столике Алексея Максимовича стоял стакан с недопитой водой. Но он куда-то сразу исчез...»

Вадим Б. немедленно ухватился за это признание и написал целую книгу, в которой описанная сцена явилась кульминационным моментом. А до этой сцены, излагая биографию Муры, он приписывает ей разные нехорошие мысли. И, конечно, обильно ссылается на Берберову. Например, цитирует такой фрагмент из ее «Железной женщины»: «Она любила мужчин, не только своих трех любовников, но вообще мужчин, и не скрывала этого, хотя и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и смущает мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где ее найти, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюблялись в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться...»

Совершенно очевидно, что всё это Берберова придумала сама. Никто из нормальных людей не делится с другими своими сексуальными предпочтениями и секретами интимной жизни. Для того чтобы знать такое о Муре, Берберова должна была бы присутствовать при сексуальных «сеансах» своей героини или провести опрос тех мужчин, которые, якобы, в этом участвовали. Иначе не напишешь: «секс шел к ней естественно». Но они с Мурой не были подругами, более того, Мария Игнатьевна была человеком закрытым. Ни один мужчина, кроме трех известных, не упоминал о покорении им Муры Будберг. Скорее всего, таковых просто не было. Конечно, когда автор пишет роман, он может написать о героине всё, что угодно. Но сказать так бездоказательно о реальном человеке в документальной работе – значит оклеветать его. Странно, что литературовед Вадим Б. не понимает этого или не хочет понимать, потому что ему нужно насобирать как можно больше негативного на спутницу Горького.

Чтобы подкрепить свою невероятную версию, Б. приводит «баронессу» в кремлевский кабинет Сталина. И далее следует придуманный им разговор наедине вождя с Мурой. Трудно представить себе более фальшивую и нереальныю картину. Сталин изображен там каким-то примитивным недоумком. Например, он дает почитать Муре заметку из горьковского дневника, где тот сравнивает вождя с гигантской блохой. Выглядит это совершенно нелепо: зачем такому самолюбивому и жестокому лидеру показывать позорящее его сравнение, о котором никто не знает, постороннему человеку? Ведь тот потом разнесет это по всему миру! Да и вообще, как известно, обнаружили эту запись только после смерти писателя.

А дальше – еще нелепее. Сталин прямо предлагает Муре устранить Горького – она должна дать ему яд. И Мура, страшно взволнованная, не может отказаться и выполняет сталинский приказ. Потом она всё время мучается, дрожит, боится, что всё откроется. А кончается книга Вадима Б. вообще замечательно: после выдуманного визита журналистки Мура берет книгу Уэллса и в очередной раз начинает читать, что написал о ней ее последний возлюбленный. На первый взгляд, ничего странного, если не знать, что дневник Уэллса с записью о Муре был опубликован впервые в 1984 году. То есть через десять лет после смерти Муры. А до того тайные записи Эйч Джи почти 50 лет хранились у его старшего сына Джипа. (Кстати, Б. называет Уэллса Джи Эйч, то есть ошибается даже в этом.)

Вернемся, однако, к статье Колосова. Он мог и не знать обстоятельств смерти Горького, но люди осведомленные сразу заметили в его очерке явные расхождения с детально зафиксированным ходом болезни писателя. Цейтлин назвал днем его смерти 18 июля, в то время как он умер 18 июня. Предположим даже, что точную дату можно забыть, с кем не бывает. Но перепутать место уж никак нельзя, если человек там был на самом деле. По словам Цейтлина, события происходили в Москве, в особняке Рябушинского, между тем как Горький болел и умер на даче в Горках, в 35 километрах от столицы.

Но и это еще не всё. Достоверно известно, что за все эти тяжелые дни Мура ни разу не покинула свой пост у постели больного. Посетители и присутствовавшие на даче были наперечет – четыре врача, близкие родственники и обслуживающий персонал. Никто там Цейтлина не видел и о нём не упоминал. Ну и понятно, что вся прилежащая территория находилась под наблюдением секретных служб. Даже очень хороших знакомых Горького туда не пропускали.

Из всего этого следует, что «показания Цейтлина» - фальшивка. А поскольку, по заявлению Колосова, он получил их только в устном виде, а письменных свидетельств нет, и поскольку журналист опубликовал свой разговор уже после смерти А.М. Цейтлина, то непонятно, кто и с какой целью эту историю выдумал. Кстати, о том, что применительно к рассматриваемой теме Цейтлин – мифическая фигура, убедительно показал в своей книге о Горьком Аркадий Ваксберг.

Вадим Б., однако, не упустил шанс и обработал сомнительную выдумку, чтобы придать ей видимость истины. Он написал, что Цейтлин находился «в доме», не уточняя, что это за дом. И не просто находился, а спрятался так, что его никто не видел. Как можно в небольшом доме, где все помещения заняты, спрятаться так, чтобы тебя не видели, а ты видел всё – Б. не объясняет. Дальше он начинает перекраивать события, рассчитывая на читателей, которые в большинстве своем, конечно, не знают, как всё обстояло на самом деле. А, значит, им можно насочинять, что угодно, - они всему поверят и примут это за чистую монету. И Б. закручивает крутой детектив.

...Среди ночи к даче подъезжает Ягода, а с ним двое в штатском и Мура. Никто их не видит, кроме затаившегося Цейтлина. Мура одна входит в комнату к Горькому и проводит там около часа. О чём они говорят, никто не знает. Потом Горький зовет Липу, та что-то делает, после чего Мура ее щиплет и выталкивает из спальни. Через два часа в доме начинается суета, беготня, и врачи сообщают, что Алексей Максимович скончался. А на следующий день Цейтлин очень удивляется, когда читает в официальном сообщении в газетах, что Горький умер в 11 часов 10 минут утра. Ведь он видел, что Горький умер ночью, после посещения Муры...

Так выглядит в самых общих словах заключительная, детективная часть книги Вадима Б. Насквозь лживая. Потому что не было ночных гостей, Горький еще с вечера был в бреду и общаться ни с кем не мог. В его последние часы в спальне находились несколько близких ему людей, и скончался он действительно в 11 часов 10 минут утра.

Зачем нужен был господину Б. весь этот придуманный им театр? Ему, специалисту, написавшему подробную биографию Горького? Может быть, только для того, чтобы навесить на Муру ярлык отравительницы? Не мог же он не понимать, что если бы действительно Ягода с подручными втянули Муру в такую смертельную игру, то они бы заранее придумали, как ликвидировать опасного участника убийства немедленно после выполнения задания.

Справедливости ради, надо сказать, что эта версия филолога не нашла поддержки у всех, кто серьезно изучает жизнь и творчество Горького. Специалисты осудили ее, начиная с тогдашнего директора Архива А.М. Горького при Институте Мировой Литературы им. А.М. Горького Российской Академии Наук доктора филологических наук В.С. Барахова. Свое возмущение незадолго до кончины высказала и Мурина дочь Таня Александер. Но массовый читатель, конечно же, ничего об этих отзывах не знал. А Вадим Б. выступил со своей идеей по телевидению, опубликовал статьи в популярных газетах и, наконец, издал сокращенный, «доходчивый» вариант своей книги.

В итоге, на многих российских биографических сайтах появились статьи о Марии Закревской, в которых эта часть ее жизненного пути излагается в трактовке Вадима Б.

Мы, живущие на грани 20 и 21 веков, так устроены, что нам нужен допинг – что-нибудь особое, щекочущее нервы. Если читаем: «...любила, сидела у постели больного...» - нам скучно, неинтересно. Но если скажут: «Отравила!» - у нас сразу появляется живой огонек в глазах и разыгрывается воображение. Поэтому мы чаще верим в ложь, если она занимательно изложена, чем в неприкрашенную правду.

К сожалению.

        7. Непридуманный роман английского фантаста

19 июня 1936 года, на следующий день после кончины Горького и за день до его похорон, пораженные жители Земли наблюдали полное солнечное затмение – такое случается раз в 300-400 лет. Луна полностью закрыла собой солнце. Яркий дневной свет внезапно сменился ночным мраком, на небе загорелись звезды. Полоса темноты, погасившей светило, пробежала по земному шару, захватив восточную часть Советского Союза. В Англии затмение не наблюдалось...

Мура возвращается в Лондон, где ее ждал Уэллс, через две недели. Она скупа в своих рассказах и выражении чувств. Она медленно оттаивает, приходит в себя после шока, вызванного смертью Горького. Да, он жил далеко, в другом измерении. Да, ей редко удавалось вырваться к нему. Но он – был. Близкий ей по духу, по широте души ее дорогой человек, в котором наиболее полно воплотилась для нее родина.

Уэллс – другой. Он ее мужчина здесь, в Англии. Но никогда он не сможет занять в ее сердце такое же место, как волжский забияка, бескорыстный добряк и правдолюбец Алеша, Алексей Максимович. Она не догадывалась, что спокойное, по ее мнению, развитие отношений с Уэллсом выглядит безоблачным только в ее глазах. А в жизни английского писателя, в его переживаниях возникшее и нараставшее с каждым годом чувство к этой неординарной русской аристократке вылилось в настоящую драму, где неожиданный поворот сюжета однажды едва не привел к трагическому финалу. Обо всём этом Эйч Джи скрупулезно записал в своем особом дневнике. Мура не подозревала о его существовании и о тайных записях – и не узнала о них никогда. По завещанию Уэллса его интимные мемуары будут опубликованы тогда, когда его сын посчитает их обнародование возможным. И случится это только в 1984-м году.

Герберт Джордж Уэллс

А начиналось всё действительно спокойно и неторопливо.

Когда они увиделись в 1929-м в Берлине, впервые после девятилетнего перерыва, Мура, понимавшая, что Горький вскоре вернется в СССР, искала точку опоры на Западе. Уэллс, безусловно, мог быть такой опорой. Эйч Джи, увидев ее, обрадовался, хотя думал совсем о другом. Его занимали великие социальные преобразования, которые он собирался развернуть в Европе. Любовница у него имелась, поэтому с Мурой они встречались изредка. До тех пор, пока она не перебралась в Лондон. Ситуация сразу изменилась – они оказались в одном городе.

Он сам не заметил, как его потянуло к Муре, как он стал испытывать к ней нежность, желание о ней заботиться, наконец – любовь. Уэллса, вылощенного джентльмена, ранило, что его любимая снимает комнатку в бедном квартале и носит старую, дешевую одежду. Он стал давать ей деньги и подарки, но каждый раз надо было уговаривать ее, чтобы она их взяла.

Весной 1932 года он расстался, наконец, с Одетт, а осенью решил сделать Муре предложение. В ее согласии он не сомневался. Женщине без средств связать свою судьбу с писателем с мировой славой – это как вытянуть счастливый лотерейный билет. Она получала мужа, богатый дом, устойчивое положение и обеспеченную жизнь до конца своих дней.

Поэтому, когда Мура на предложение Эйч Джи о женитьбе, даже не выказав волнения, ответила:

- Пусть всё остается, как есть, – он чуть не подпрыгнул:

- Но почему?!

Мура дипломатично обошла вопрос:

- Я буду приходить.

- Но почему ты будешь потом уходить?

- Так будет лучше.

Время от времени Уэллс возвращался к этой теме, настаивал на том, чтобы Мура поселилась с ним, стала его женой. Однако та неизменно отклоняла его предложения.

Он видел, чем она занята – проблемами своей семьи, русскими эмигрантами, поисками заработка, закулисной жизнью в мире журналистов. Она уезжала на Рождество в Эстонию и возвращалась через три недели. Эйч Джи становился раздраженным и ревновал. В конце концов, он пришел к выводу, что она хочет остаться независимой. А ведь он появлялся с ней в свете и всем представлял ее как свою будущую жену. О том, что за это время Мура успела съездить в Москву и в Тессели к Горькому, он понятия не имел.

Летом 1934 года Уэллс собрался в СССР. Он намерен был уговорить Сталина (равно как и Рузвельта) принять его план всеобщего образования, а также проект – как установить новые отношения между людьми. Самым лучшим сопровождающим в этой поездке могла быть только Мура. Эйч Джи снова – в который раз – заявил, что хочет видеть ее своей женой, и добавил, что просит ее поехать с ним в Москву. По первому вопросу он услышал привычное «нет». Что же касается совместной поездки, Мура сообщила, что это исключено – она никогда туда не поедет.

- Россия для меня – закрытая страна, - сказала она, глядя Уэллсу прямо в глаза.

Он поверил. Договорились, что она отправится в Эстонию, а он после визита в Москву заедет к ней, чтобы провести вместе какое-то время в ее доме под Таллином. После чего они очень нежно простились.

Со Сталиным разговор получился, по определению Уэллса, бестолковым. На следующий день его повезли на встречу с Горьким. Сопровождали его гид Андрейчин и переводчик Уманский. Идеологический спор двух писателей быстро зашел в тупик.

- Как вы собираетесь возвращаться в Лондон? – без всякой задней мысли поинтересовался Уманский.

- Я заеду по дороге в Эстонию, чтобы провести некоторое время с моей хорошей знакомой баронессой Будберг, - ответил Эйч Джи.

- Да, она была здесь неделю назад, - небрежно заметил Уманский, не подозревая, какой эффект произведет эта фраза на английского гостя.

Уэллс ошеломленно повернул голову, ему показалось, что он ослышался. Андрейчин сделал предупреждающий знак Уманскому.

- Наверное, я ошибся, - пробормотал тот.

Подозрения Эйч Джи укрепились. Когда их пригласили на ужин, он как бы вскользь заметил, что ему не хватает во время беседы их петроградской переводчицы – Муры.

- Она была здесь в прошлом году три раза, - сообщил Горький.

Эйч Джи понял, что его обманули, обвели вокруг пальца, как мальчишку. Он был вне себя, оскорбленный до глубины души. Самые кровожадные мысли приходили ему в голову: отменить все поездки с Мурой; прекратить всякие отношения, исключить ее имя из завещания. С этим он и поехал в Каллиярве, чтобы разобраться со злодейкой на месте.

Вообще говоря, Уэллс был очень самоуверенным человеком. И в Петрограде и потом ему и в голову не приходило, что Мура может быть любовницей Горького. Вот его, Уэллса, она безусловно может полюбить, он – неотразимый мужчина. Поэтому, узнав, что Мура все-таки ездила в СССР и бывала у своего прежнего шефа, он всё равно не мог поверить до конца, что между русским писателем и его бывшей секретаршей есть какие-либо интимные отношения. Мура раскусила своего друга и воспользовалась этим, чтобы неколебимо стоять на своей позиции полной невиновности. В итоге Эйч Джи потихоньку остыл, успокоился, даже принял участие в сенокосе. И дописал в Каллиярве свой «Опыт автобиографии», который и опубликовал в том же году. Но там не будет ни слова о Муре и вообще о его любовных увлечениях. А о том, что на самом деле творилось на душе Уэллса в эти дни, мир узнает только через полвека.

Уэллс и Мура в Каллиярви, в Эстонии

В упомянутой ранее, изданной в 1984 году книге «Уэллс в любви», которую он назвал постскриптумом к «Опыту автобиографии», есть параграф 10: «Суицидальное настроение». Он написал его в начале мая 1935 года. «В обычном состоянии я не способен на самоубийство, - признается он. – Мой темперамент абсолютно противоположен меланхолическому». Тем не менее, он был близок к тому, чтобы совершить этот шаг. Шок от московской поездки, от разочарования в Муре, от ее обмана был настолько сильным, что бросил его в глубокую депрессию, из которой виделся только один выход – уход из жизни.

И всё-таки он нашел силы преодолеть себя, выбраться из состояния безнадежности и вернуться в свой устоявшийся мир. Может, самым сильнодействующим лекарством стало то, что всё это время он продолжал любить Муру. Ни единым словом или намеком он не обмолвился о том, что с ним происходило. Мура ничего не замечала. А ему полученная встряска помогла  глубже понять эту женщину, проникнуть в суть ее порой парадоксальных поступков, постичь тонкие проявления ее характера. Не только Локкарт, даже Горький не пытались ее понять на таком уровне.

Портрет, нарисованный Уэллсом, беспристрастен и точен. Сломанный еще в детстве нос. Натуральная волнистая прядь волос ниспадает на лоб. Заметная проседь в черных волосах. У нее легкая склонность быть физически грузной. Ее карие глаза всегда спокойны. Она ест очень быстро, она пьет много водки и бренди без какого-либо заметного результата для нее. «Всякий раз, когда она находила жизнь слишком тусклой или озадачивающей, всякий раз, когда она чувствовала появление сомнений или вялости, она пила бренди. Если жизнь продолжала оставаться тусклой и непонятной, она пила больше».

После этого вступления Эйч Джи переходит к самому больному для него. «Я уличал ее в мелких обманах, а также в довольно длительной неискренности. Многое из этого кажется мне абсолютно немотивированным. Она не обманывает умышленно. Она просто свободно обращается с фактами. Она любит быть в хороших отношениях с людьми... Она вела себя как наделенный воображением подросток и сама верила в то, что сочиняла».

А потом – главное: «Она покоряла и женщин и мужчин с первого взгляда». И далее: «У нее очень активный, проницательный ум. Это шелк, а не сталь».

Замечательно подмечено! Мура никогда не была Железной Женщиной. Будь она действительно таковой – кто бы ее любил, кто бы попадал под ее обаяние, кому было бы приятно и легко общаться с ней? А она сразу становилась своей и нужной в любой компании. (Кстати, нигде и никто из близких и знакомых Горького никогда не слышал, чтобы он называл Марию Закревскую «железной женщиной». Он видел ее совершенно другой, и это подтверждает их переписка. Скорее всего, термин этот придумала сама Берберова, приступая к своей книге, приписав его однако Алексею Максимовичу.)

И последний штрих нарисованного с натуры уэллсовского портрета Муры: «Она наиболее импульсивное создание из всех, кого я когда-либо знал. А еще у нее бывают проблески экстраординарной мудрости. Внезапно она осветит вопрос – словно вспышка солнечного света в сырой февральский день».

Несмотря на сильнейшее потрясение, Эйч Джи продолжал любить эту женщину. Он не мог жить без нее. В то же время Мура действительно считала, что ничего особенного не произошло. Эйч Джи поймал ее на лжи, но ведь она отвечает на его чувство. Дарит то, что, возможно, никакая другая женщина не дала бы ему. А Горький – это у нее сокровенное. Она не знала еще одной вещи, которая, правда недолго, терзала Эйч Джи. В какой-то момент у него закралось сомнение: а, может, его последняя любовь – действительно шпионка, как предположил кто-то в случайном разговоре?

Да, в бурном водовороте событий ее послереволюционной жизни, неожиданно для нее самой, возникли слухи о том, что Мура, якобы, является двойным агентом – и немецким, и советским. А то еще и английским. Слухи эти в значительной степени подкреплялись тем, что власти разных стран несколько раз ее задерживали. Если разобраться, то за полтора десятилетия Муру арестовывали чаще, чем царское правительство отправляло за решетку Ленина и Сталина вместе взятых: в 1918 году в Москве ее арестовали как подругу Локкарта; потом она попадала в застенки ЧК в Петрограде; в 1921-м ее задержали сразу после возвращения в Эстонию; в 1922-м – в Германии, в 1925-м – в Италии.

Поводы для арестов были различными, но ни разу не обнаружили даже малейших следов ее возможной связи с чьей-либо разведкой. Между тем, с тех пор (и до сегодняшнего дня) ее подозревали именно в международном шпионаже.

Почему возникли такие слухи и подозрения? Причин здесь две. Первая – это особенности личности самой Муры. А во-вторых, сыграли свою роль те специфические обстоятельства, в которых протекала ее жизнь.

Мария Закревская была обаятельной женщиной, высоко эрудированной, свободно владевшей несколькими языками, умевшей легко устанавливать контакты с самыми различными людьми. Это уже настораживало как бдительные секретные службы, так и простых граждан: что-то слишком много она знает и умеет – не шпионка ли?

Подозрения еще больше усиливались и за счет того, что в круг ее знакомых и тогда и в последующие годы входили многие знаменитости – артисты, политики, дипломаты, писатели. А зачем она с ними дружит и встречается? – спрашивали себя ее недоброжелатели. И сами себе отвечали: наверное, чтобы выведывать у них государственные секреты.

При этом редко кому приходила в голову несложная мысль: этот неординарный круг общения, с его остроумием, со свободным обменом мнениями и оценками, вся эта интеллектуальная игра была важнейшей составной частью ее существования. Когда-то, в молодости, в подобной обстановке начиналась ее жизнь. Потом колесо истории резко бросило ее вниз. Многих, очень многих оно при этом раздавило. Мура сумела увернуться, приспособиться – и выжить. И вот теперь, сначала в Сорренто, потом в Лондоне, через сложности быта, через лавину издательских, финансовых, переводческих забот она снова возвращалась к тому стилю жизни, для которого была создана. К тому общению, в котором могли проявиться в полной мере уникальные стороны ее личности.

Но, может, самой удивительной чертой Муры, которая порождала неоднозначные, а порой и неадекватные суждения о ней, была ее загадочность. Ей нравилось, как пишет Т. Александер, перекраивать «прошлое по-своему и жить в мире полуправды и загадок». Эта маска таинственности позволяла ей скрыть от любопытных глаз свою истинную сущность, мотивы своих поступков, свои пристрастия и привязанности. И эта же маска самым естественным образом вызывала подозрения в шпионаже.

До революции ей нечего было скрывать. После всех бурь и потерь, через которые ей довелось пройти на исходе третьего десятка своей жизни, появилось сразу много поводов не спешить с откровениями – ни в жестких тисках новой российской реальности, ни в благопристойных светских гостиных. Для нее это означало – не раскрываться, суметь отвести от себя возможные удары судьбы. Она научилась прятать свои чувства за фасадом убедительных словесных формулировок, среди которых трудно было отличить истинное от придуманного. Такая тактика пригодилась не раз, благодаря ей удавалось выходить из сложных положений.

Мура рано поняла, что иногда нельзя говорить всю правду, она может ранить, или сломать хрупкий росток взаимопонимания. Но при этом она упускала очевидную вещь: неправда – оружие обоюдоострое, обман может ранить еще сильнее. Справедливости ради, надо заметить, что пользовалась она этим оружием только в запутанных ситуациях. Главным образом, это касалось ее отношений с двумя своими знаменитыми любовниками, когда она боялась потерять Горького и не хотела расстроить свой союз с Уэллсом. При этом у нее имелось для себя бесспорное внутреннее оправдание: в такой же степени, как они оба нужны ей, она одна нужна каждому из них. Сказать любому из них правду – значит взорвать бомбу; в итоге пострадавшими оказались бы все трое.

Уэллс, Горький и Мура, Петроград, 1920

Человек, режущий правду-матку в глаза, – далеко не самая приятная личность в обществе. Каждый из нас в любой ситуации – во время важной встречи, или перед аудиторией, или сочиняя письмо и так далее – тщательно продумывает, какую правду и в какой степени открывать, чтобы не навредить.  И это разумно, особенно если нам удается соблюсти чувство меры. Действуя таким образом, Мура не считала себя обманщицей – по ее мнению, она применяла вполне законный прием, чтобы сохранить свой имидж. Ее беда заключалась в том, что иногда она переигрывала, а те, кто обнаруживал ее неискренность, начинали искать причины и делать далеко идущие выводы.

Что касается обстоятельств ее жизненного пути в 20-е – 30-е годы, то они тоже способствовали закреплению за нею имиджа шпионки. В первую очередь, благодаря многочисленным перемещениям по Европе: Италия, Германия, Эстония, Франция, Англия и, наконец, СССР. Она постоянно курсировала между этими странами – то к детям, то с детьми, то к сестрам, то к Горькому, то по его издательским делам, то еще по каким-то надобностям.

Кстати, несерьезность агентурных сообщений об «очень опасной женщине Марии Будберг» хорошо прослеживается на таком примере. В файле KV2/ 979-981, который завели на Муру в Mi5, на странице 70а зафиксирована следующая информация, поступившая из британского посольства в Москве: Мура Будберг была замечена с Уэллсом; она несколько раз встречалась со Сталиным и привезла ему аккордеон. Фразу «была замечена с Уэллсом» нет смысла комментировать, об их отношениях знала половина Англии. Что же касается Сталина, то, как известно, очень немногим куда более значимым людям, чем Мура, с большим трудом удавалось встретиться с вождем, да  и то, как правило, один раз. Но дело даже не в этом.

А дело в том, что Сталин был сухоруким, левая рука у него плохо действовала. И в такой ситуации вручить ему в подарок аккордеон означало бы оскорбить его, это выглядело бы как насмешка над ним. Зная мстительность Сталина, на такой поступок мог бы решиться только самоубийца. Неизвестно, из какого источника попали в британское посольство сведения об аккордеоне и о том, что Мура – свой человек в Кремле. Но, получив их, дипломаты должны были бы со спокойной головой разобраться и отвергнуть эти сообщения как заведомо ложные. А вместо этого, они отправили их в Лондон. В итоге родилась очередная легенда, дожившая до сегодняшних дней.

И вот что самое интересное: это сочетание обстоятельств, своеобразных свойств личности Муры и ее нестандартных поступков, с одной стороны, – и непроверенных слухов, с другой стороны, немедленно порождало домыслы и подозрения относительно ее возможной агентурной деятельности. Но опять-таки – ни разу, ни разу! – ни одно подозрение не подтвердилось. В качестве доказательства можно привести следующий достаточно типичный случай.

17 сентября 1925 года рано утром итальянская полиция нагрянула с обыском на виллу Иль Сорито. Нежданные гости тщательно обследовали комнату Марии Будберг. Возмущенный Горький направил послание Муссолини, заявив, что, поскольку в комнате его секретарши хранится его переписка, он считает, что обыск направлен лично против него. Ответа не последовало. Более того, 24 сентября Муру, ехавшую в Берлин, где ее сыну должны были делать операцию, арестовали на итало-германской границе. Ее держали сутки и отобрали рукописи и письма, которые она везла с собой. Горький обратился к советскому послу с просьбой помочь разобраться в том, что происходит. Посол встретился с Муссолини, который заверил его, что это недоразумение, и больше такое не повторится. Конфискованные документы вернули. Обо всех этих деталях мало кто знал, но слухи стали расходиться, как круги по воде: «Ага! Баронессу Будберг арестовали в Италии! Значит, было за что!»  

К чести Уэллса, он сумел многое понять в Муре и отбросил свои сомнения. Недаром главу о ней, о своей последней и самой яркой любви, он назвал: “Moura, the Very Human”. За более чем десять лет он постиг многие тайны ее характера.  Она представала перед ним в самых разных ипостасях. Не только как его спутница и любовница. Как собеседница. Как заботливая мать. Он видел ее на светских приемах. Он знал, что у нее туго с деньгами, и она настойчиво ищет возможность заработать, используя свой неординарный интеллектуальный потенциал.   

Пройдут годы, и с помощью друзей она устроится на работу в кинофирму «Лондон филмз». Ее создатель, Александр Корда – легендарная фигура в британском кинематографе. Выходец из Венгрии, прошедший Голливуд, он снял в Англии две картины, принесшие ему мировую славу – «Частная жизнь Генриха VIII» (1933) и «Рембрандт» (1936) со знаменитым актером Чарльзом Лоутоном в главных ролях.

В СССР кино считалось важным средством коммунистической пропаганды, это сказывалось на содержании фильмов. Но картин, по сравнению с Западом, снималось немного. Поэтому в первые послевоенные годы самым захватывающим зрелищем для советской публики станут так называемые «трофейные фильмы» и среди них – «Багдадский вор», а позднее – «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли и Лоуренсом Оливье. Эти ленты, среди 45 других, были сняты на студии Корды. Муру возьмут туда консультантом по «русским картинам».

Афиша одного из знаменитых фильмов Ал. Корды – «Багдадский вор»

Несмотря на широкий круг английских знакомых и британский паспорт, Мария Закревская и в Лондоне остается русской. После смерти Горького она более чем на два десятилетия будет оторвана от родины – от России. Но она делает всё возможное для пропаганды русской культуры, организует выставки, встречи. Ее отношение к Советскому Союзу не окрашено однозначно в черный или красный цвет. Она видит и понимает многое. И поэтому, когда грянула война, она сразу оказывается среди тех, кто воюет с фашизмом. Ей помогают найти место, где важную роль сыграет ее знание языков.

После оккупации немцами Франции, значительная часть французской армии перебралась в Англию. Оттуда под руководством генерала де Голля они действовали совместно с англичанами в операциях против гитлеровских войск. Там же стал издаваться журнал «Свободная Франция». Мура являлась одним из активных сотрудников этого журнала.

В 1944 году молодой безвестный французский летчик по имени Ромен Гари послал на имя Муры рукопись. Это был его первый роман – «Европейское воспитание» - о сопротивлении фашизму на территории Польши. Наверное, в выборе адресата – к кому обратиться в незнакомой стране – решающую роль сыграло то, что у Гари были российские корни и он знал, кто такая Мария Будберг. Роман был написан по-французски. С помощью Муры его перевели на английский, он был опубликован через несколько месяцев и имел оглушительный успех. Так произошло рождение одного из самых ярких прозаиков послевоенной Франции.

Война, да и подступающая старость пошатнули здоровье Уэллса. Он тяжело заболел. У его постели постоянно дежурили сиделка и жена его старшего сына Джипа. Конечно, значительную часть времени проводила там и Мура. Было ясно, что ему уже не подняться. Земное существование великого фантаста подходило к концу. И, несмотря на все невзгоды и обиды, он был счастлив, что в последние 10 лет судьба связала его с Мурой.

Да, он помнил всех, кого обнимал, целовал, уговаривал. Сколько их было? Восемь? Нет, кажется, девять, не считая мелких увлечений. Но он сам же написал в своем дневнике тогда, в 1936-м: «Во всей моей жизни я по-настоящему любил только трех женщин: мою первую жену, мою вторую жену и Муру Будберг». Последнюю – больше всех.

Он ушел в мир иной 13 августа 1946 года, заняв особую, неповторимую нишу в истории английской – и мировой – литературы. Мария Будберг осталась в памяти как его подруга. Уходя, Эйч Джи не забыл про нее: по завещанию она получила сто тысяч фунтов. Большие деньги для бережливого человека. У Муры они таяли довольно быстро – гораздо быстрее, чем можно было предположить. Деньги вообще исчезают незаметно. А для нее такое положение тем более было в порядке вещей, беречь и копить деньги она никогда не умела, да и не хотела. Она привыкла – жить. И не чураться работы.

Книга об Альберте Эйнштейне, переведенная Мурой

        8. Настоящая железная женщина

В 1969-м в Нью-Йорке на английском языке выйдет книга Нины Николаевны Берберовой The Italics Are Mine – «Курсив мой». В те годы там же, в Америке, издавался один из лучших в эмиграции «Новый журнал»,  основанный М. Алдановым и М. Цетлиным при поддержке И. Бунина в 1942 году. Главным редактором его был известный литератор, человек принципиальный и ответственный, Роман Гуль. И в номере 99 за 1970 год он помещает рецензию на вышеупомянутую книгу Н. Н. Берберовой. Привожу ее начало:

«Зарубежная писательница Н. Берберова к своему 70-летию выпустила мемуары — «Курсив мой». Вышли они по-английски, но успеха не имели и после двух-трех отрицательных рецензий утонули в бездне неудачных книг. У издателей в Америке жестокий обычай: не принятую читателем книгу тут же пускают на макулатуру.

То, что эта книга не имела успеха у американцев — естественно, ибо этот очень неорганизованный, многословный, тяжеловесный и (надо отдать справедливость) скучнейший опус обращен совсем не к иностранцам. Он обращен больше всего к эмигрантскому обывателю. Поэтому на страницах русского журнала стоит все-таки разобрать эти весьма странные мемуары. В них, так сказать, три «ингредиента». Пространные, очень часто совершенно невежественные «мысли вслух», т. е. рассуждения на всевозможные темы: аграрный вопрос, революция, война, русская интеллигенция, Европа, Америка, христианство, масонство и пр. Причем все «рассуждения» высказываются с невероятным апломбом, что только подчеркивает отсутствие всякого такта у автора. Второй «ингредиент» сего опуса — в невероятной дозе поданные сплетни и сведения счетов с неугодными автору лицами, причем автор не стесняется никаких вымыслов. И третий «ингредиент» — неисчислимое количество фактических ошибок, обнаруживающих, что автор писал свои «мемуары» с исключительной отвагой, с совершенным какпопальством, путая имена, даты, факты. Интересно, что эти качества книги заметили даже американцы. В одной из очень немногих рецензий известная писательница Патриция Блэйк («Нью-Йорк Таймс», 25 мая 1969) писала: «В книге… много вызывающего раздражение… Сноски дают иногда дельную информацию, но чаще они использованы, чтобы… свести мелкие счеты, припомнить обиды и высказать эксцентрические оценки… Отсутствие литературных суждений и обильность сплетен (которых автор — неутомимый собиратель) уменьшают ценность книги».

После этого вступления Роман Гуль детально разбирает рецензируемую книгу, показывая фактологическую недобросовестность и нравственную нечистоплотность автора. В дальнейшем я тоже буду касаться «Курсива», однако буду опираться только на примеры, которых не затрагивал главный редактор «Нового журнала».

В 1972-м в Мюнхене эта автобиографическая книга Нины  Берберовой выйдет на русском языке. Те, из советских людей, кому удастся прочитать ее, придут в восторг от описания русской эмиграции, о жизни которой они за своим «железным занавесом» ничего прежде не слышали. А большинство тех, которые в той самой эмиграции жили, возмутятся – в каком нелестном свете, иногда зло, фактически оболгав, выставила писательница многих видных представителей русского зарубежья, и какими яркими лучами непогрешимости высветила себя. Некоторые даже назовут «Курсив» самой грязной книгой об эмиграции.

Берберова на выпады не реагирует. Дело сделано, народ читает, а кто услышит тонкие голоса недовольных? К тому же в своей книге она ясно указала принцип, по которому ее выстраивала: «Всё, что здесь пишется, пишется по двум законам, которые я признала и которым следую: первый: раскрой себя до конца, и второй: утаи свою жизнь для себя одной». Так что с нее взятки гладки. Поди угадай – что она раскрыла, а что утаила, опираясь на свою словесную эквилибристику: ведь выдвинутые ею два закона абсолютно противоречат друг другу!

Но есть, есть еще одна фигура, которая не дает Нине Николаевне спокойно спать, будоражит ее сознание – Мария Игнатьевна Закревская. Позже она признается: «В 1938, в 1958, в 1978 годах я знала, что напишу о ней книгу». Интересно, что скрыто за этой фразой? Почему – знала? И почему так долго тянула?

На второй вопрос ответить просто – ждала, когда умрет Мура и те, кто в жизни соприкасался с ней, то есть и героиня, и все возможные свидетели. Чтобы потом никто ничего не мог возразить или возмутиться, как это случилось с «Курсивом». Сама Нина Берберова высказывается о своей позиции несколько завуалировано: ждала последние 10 лет – не скажет ли кто-нибудь слово о Муре. Но нет, уже, видимо, никого не осталось. И в 1981-м она выпускает в свет свою книгу «Железная женщина».

Выпускает книгу о Муре, с которой никогда не дружила, с которой не виделась полвека (не считая одной случайной встречи, когда Мария Игнатьевна не захотела с ней разговаривать). Выпускает – несмотря на то, что Мура не была европейской знаменитостью, о которой то и дело писала бы пресса или сообщали бы радио и телевидение. Выпускает – почти при полном отсутствии общих знакомых. То есть –  фактически не владея информацией о последних пятидесяти годах ее жизни. И всё-таки она пишет «Железную женщину».

Каким путем она шла, на что опиралась? Об этом и будет наш последующий разговор. Хотя осталось нераскрытым еще одно «почему»: почему она знала, что напишет книгу, почему именно о Марии Закревской думала Нина Берберова более половины столетия? Это самый главный вопрос, и ответить на него можно, только обратившись к биографии самой Нины Николаевны – не к картинке, выставленной ею на всеобщее обозрение – а к настоящей извилистой линии ее жизненного пути.

Появившись в Петрограде из Ростова в бурном 1920-м, начинающая поэтесса решила с ходу покорить литературный Олимп. Приступила она к этому штурму весьма своеобразно, что и отметила в своем стишке: «Только стала я косая,/ на двоих зараз смотрю». Эти двое были – Александр Блок и Николай Гумилев. Надо признать, неплохой вкус проявила девятнадцатилетняя провинциалка. Но и объекты ее «косоглазия» тоже отличались хорошим вкусом, а потому в ее сторону не смотрели. И тут в петроградский Дом искусств вселяется приехавший из Москвы по приглашению Горького Владислав Ходасевич. Глаза Нины Берберовой тут же меняют направление взгляда.

В связи с этим уместно упомянуть один мелкий, но немаловажный факт: Владислав Фелицианович прибыл в северную столицу с законной женой Анной Ходасевич (Чулковой). Он был уже широко известен – маститый поэт, глубокий и тонкий критик, прекрасный знаток Пушкина.

Владислав Ходасевич

Обстоятельства складываются так, что в декабре серьезно заболевшую Анну (открылся туберкулез легких) отправляют в санаторий, в Детское Село под Петроградом. Зорко следившая за ситуацией Нина Берберова воспринимает ее отъезд как сигнал к действию и тут же спешит занять временно освободившееся место в постели Ходасевича. Молодость и напор делают свое дело. Когда Анна через месяц возвращается, ее муж для нее уже безвозвратно потерян – он влюбился всерьез и надолго.

«Ну и что тут такого? – пожмут плечами милые добрые люди. – Взаимная любовь – это же прекрасно!» Наверное, прекрасно. Но что касается взаимности, то, как мы увидим в дальнейшем, говорить о ней в данном случае не было оснований.  В 1921-м Нине всего 20, но она уже опытный ловец счастья на жизненных перекрестках. Владиславу – 35, за его спиной две женитьбы, а остался он, по сути, наивным мальчиком. Разница в возрасте, конечно же, в таких делах не имеет никакого значения. Помнится, девятнадцатилетняя Ульрика фон Леветцов влюбилась в 72-летнего Гёте. Правда, время было другое – романтическое, той Ульрике ничего, кроме любви гения, не нужно было, да и на улицах там не  постреливали. К тому же Гёте, несмотря на то, что старый, - вид имел представительный.

А Ходасевич, между прочим, по сравнению с красавцем Блоком и уланом Гумилевым, проигрывал им вчистую. Невысокий, худой, бледный, с экземой на лбу. И имел в дополнение к своему облику целый букет болезней, включая туберкулез позвоночника. Но в литературной табели о рангах проходил по разряду мастеров, а именно это больше всего интересовало предприимчивую девушку. Выражаясь популярным языком, ей нужен был и наставник и «паровоз» в одном лице – чтобы и научил и вывез на широкий оперативный простор. Потому она и решила принести себя в жертву. На короткое время, разумеется. Понятно, что ни о чём подобном Владя не догадывался. Он верил, что Нина любит его искренне и глубоко. С мужчинами такое случается.

Нина Николаевна Берберова

Берберова подбивает Ходасевича уехать за границу, и он находит лазейку, как выскользнуть из страны. Они обосновываются в Германии, потом – в Чехословакии, откуда перебираются в Италию. Несколько раз их путь пересекается с эмигрантской дорогой Горького. Берберова исподволь решает свою главную задачу – она запоминает и учится. Выясняется, что она способная ученица. Прожив полгода в Сорренто на горьковских харчах, весной 1925 года Владя с Ниной  прощаются с  Буревестником и Мурой. Их влечет пульсирующий центр русской эмиграции – Париж.

Горький, Мура, Нина Берберова в Сорренто

Осевшие во французской столице русские интеллигенты принимают Ходасевича в свои ряды с видимым уважением. Он начинает сотрудничать в журналах и газетах. Правда, его острые и бескомпромиссные суждения побуждают кое кого из редакторов прервать с ним отношения. Зато его спутница сразу же обрастает плотным кругом важных и нужных знакомых. И конечно же, стремится реализовать свои творческие  притязания. В 1926-м она встречается с молодым поэтом Довидом Кнутом, и они вместе  приступают к изданию литературного журнала «Наш дом». Дело ограничилось выпуском нескольких номеров. Встреча, однако, затянулась надолго. Наконец-то у Нины появилась возможность оторваться от своего неофициального мужа и закрутить тайный полноценный любовный роман. Позже, в «Курсиве» Берберова небрежно обронит: «С Кнутом семь лет меня связывала тесная дружба: многое в его стихах говорит об этих отношениях».

Отдельные места обращенной к Нине кнутовской лирики того периода действительно настолько откровенны, что дальше некуда. Появились они в его сборнике, выпущенном в 1928-м году, но написаны, конечно, раньше. К тому времени Нина Николаевна уже решила, что период ученичества закончился. Пора выходить на большую дорогу.

Ходасевич переживает, он видит, что с неизбежностью приближается час расставания. На сей раз он всё понимает. Его жена появляется в доме, но выглядит это так, как будто она на минутку забегает в гости. До него доходят сведения о слишком свободном поведении его Нины. На рубеже 30-х он пишет ей: «Не сердись на меня, но не вижу нужды играть роль великодушного рогоносца...» В 1932-м она уходит навсегда из их биянкурской квартиры в пригороде Парижа. 

Какое величайшее событие в жизни женщины может заставить ее воскликнуть: «Это казалось таким невероятным, невозможным, непомерным счастьем»? Слова эти написала Нина Берберова по поводу своего ухода от Ходасевича. В буквальном смысле слова бросив на произвол судьбы ставшего ненужным учителя. Можно и ее понять: забота о больном и во многом беспомощном мужчине была обременительна молодой, желающей жить в свое удовольствие поэтессе.

Можно было бы понять, если бы она при этом сказала: «Прости!» и ушла в свою, независимую жизнь. Но тогда это была бы не Берберова. А Нина Николаевна стала публиковать статьи, в том числе, очерки о Горьком, которые люди, хорошо знавшие стиль Владислава Фелициановича и помнившие его публикации, узнавали: «Это же явно писал Ходасевич!» Берберова хладнокровно парировала: мы делали заметки параллельно, и он пользовался моими. Она знала, что чувство Влади к ней не угасло, и он никогда не скажет о ней ни одного плохого слова. До самой смерти бывшего мужа его сбежавшая жена использовала этот прием. Ходасевич молчал.

Потом в том же «Курсиве» Берберова низведет его, одного из лучших российских критиков, до уровня своего подмастерья: «Он зависит от меня. Я от него не завишу. Мы оба это знаем, но об этом не говорим» - напишет она. И уточнит: Ходасевич ее безумно любил и иногда пользовался ее материалами. Так что у неосведомленного читателя создастся даже не впечатление, а полная уверенность, что если бы Нина Николаевна не позволяла бедному Владе заимствовать ее идеи и тексты, тот бы вообще пропал.

Легко и виртуозно жонглирует Берберова фактами, чтобы придать своим статьям и оценкам больший вес. Ходасевич как-то обмолвился о трех годах общения с А.М. Горьким, имея в виду вообще период с 1922-го по 1925-й годы. Потом, в «Некрополе», он пояснил, что это были встречи и разъезды, краткое или более длительное проживание рядом. И если сложить все дни и месяцы непосредственного общения с А.М., то наберется около полутора лет. Но эта реальная цифра никак не устраивала Нину Николаевну, и она всюду упорно писала, что провела с Горьким (и Мурой) три  года под одной крышей.

В 1936 году Нина Берберова выходит замуж за художника Николая Макеева, работавшего в Лувре. Собственно, к нему-то она и сбежала от Ходасевича, наполненная «непомерным счастьем». Надо полагать, дела у них шли неплохо, если учесть, что в 1938-м они покупают дом в Лонгшене, рядом со столицей.

А как же Владя? После бегства Нины его взялась опекать их общая знакомая Ольга Марголина. Сначала просто приходила, помогала решать бытовые проблемы, налаживать повседневную жизнь. Потом переехала к Владе насовсем. Нина тоже появлялась – но теперь уже на законных основаниях в качестве только гостьи. Хотя в бумагах Ходасевича вела себя как хозяйка. И вскоре стала полностью обладательницей его архива – в 1939 году Владислав Фелицианович скончался.

Владислав Ходасевич и Ольга Марголина в 1936 году

Его смерть стала большой потерей для русской эмиграции. Владимир Набоков откликнулся следующими словами: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней».

После смерти Влади еврейка Ольга Марголина переходит в православие. А призрачная устойчивость миропорядка уже рушится: немецкие войска врываются в Польшу, Гитлер направляет свои армии на Францию. Разгорается Вторая мировая война. Она жестко и бескомпромиссно разделит мир на «наших» и «врагов».

Аркадий Ваксберг ошибается, утверждая в своей книге «Гибель Буревестника», что с началом войны Берберова уехала в Америку. Если бы! Бежали Бунин, Набоков, Алданов, многие русские – одни в свободную зону на юг, другие – за океан. Нина Николаевна осталась.

Для тех, кто в предвоенные годы числился в ее друзьях, немцы – враги. Еще в 1935-м Довид Кнут встретил в Париже Ариадну Скрябину – дочь великого русского композитора. Между ними вспыхнула любовь, в 1940-м они поженились. Ариадна, воспитанная как православная христианка, посчитала обязательным для себя стать той же самой веры, что и ее муж. Она перешла в иудаизм и приняла новое имя – Сарра Фиксман (Фиксман – настоящая фамилия Кнута). Когда фашисты оккупировали страну, они оба ушли в Сопротивление. Вместе с Довидом они создают подпольную еврейскую армию. Сарра тайно переводит группы еврейских детей через границу в нейтральную Швейцарию. В июне 1944 года она попадает в засаду в Тулузе и погибает от рук нацистов. Всего за три недели до освобождения города...

Ариадна Скрябина

Ольге Марголиной не помогла православная вера. Кто-то ее выдал. Немцы заставили ее носить желтую звезду, а потом арестовали и отправили в Освенцим. Оттуда она не вернулась.

Идет война. Берберова с Макеевым не только не ощущают никаких тягот, - наоборот, они живут так роскошно, как никогда прежде. В дополнение к дому в Лонгшене приобретают еще и шестикомнатную квартиру в Париже. У нее есть друзья на фронте – разумеется, на восточном, то есть в германской армии. Среди русских эмигрантов ходят упорные слухи, что источником безбедного существования писательницы и художника являются картины: Макеев продает полотна, конфискованные немцами у евреев. А вот то, что Берберова желала победы нацистам, уже не слухи – об этом от нее слышали многие, она это не скрывала. Более того, она написала восторженное стихотворение, посвященное Гитлеру, в котором сравнивала его с героями Шекспира. Можно понять неприятие русской эмигранткой сталинского режима и ее желание, чтобы он был сметен с лица Земли. Но такой ценой?! Ценой гибели миллионов ее соотечественников и порабощения ее бывшей родины другим диктатором? А немецкие бомбы падали не только на русские города, но и на Лондон; победа нацистов означала бы поражение Великобритании. В чём англичане провинились перед Берберовой? Неужели и Франция на коленях ее устраивала? Нет, такую нравственную позицию невозможно оправдать ничем.

Потом Нина Николаевна скажет, что жила во время оккупации тихо. Даже хотела вызволить Ольгу Марголину и заступилась за нее перед немцами, да ничего не получилось. Но если вдуматься – чтобы пойти к немцам просить за еврейку, надо быть с ними в очень хороших отношениях. Случайный человек такой шаг не предпримет. Нина Николаевна пишет и письма бежавшим – Бунину, Георгию Иванову, Адамовичу. Приглашает их вернуться в оккупированную зону и сотрудничать с победителями, подтверждая свою позицию такой фразой: «Наконец-то свободно дышится».

Просчиталась Нина Николаевна – «победителям» пришел конец. Отозвалось это и Берберовой – сразу после освобождения Парижа ликующая толпа поймала ее и публично обрила наголо. Так патриотически настроенные французы метили тех женщин, которые приветствовали захватчиков, услуживали им или жили с ними. Так стремились честные люди смыть со своей страны позор коллаборационизма. А за океаном, в Нью-Йорке, в газете «Новое Русское Слово» в январе 1945-го года появляется статья «Сотрудники Гитлера». В ней приводится основательный список русских эмигрантов, запятнавших себя сотрудничеством с оккупантами. Среди них – Мережковский, Гиппиус, активный поклонник Гитлера Сургучев, Лифарь, Макеев (в списке – «Николас фон Макеев»), Берберова-Макеева.

Марк Алданов, до войны бывший в добрых отношениях с Ниной Николаевной, рвет с ней всякие связи. В «Курсиве» эта часть ее жизни будет подана, разумеется, в совсем другой тональности. Но про Марка Нина не забудет. В составленном ею и помещенном в конце книги биографическом справочнике она даст такую кратенькую информацию о нём: «Эмигрант с 1919 г. Писал о судьбе эмигрантской литературы в «Современных записках» № 61». И больше ни слова. Дескать, мелкая сошка. Продуманный, мелочный и  мстительный укол в адрес литератора и философа, выдвигавшегося на Нобелевскую премию, широко известного в русском зарубежье, автора 14 романов, эссе, очерков и критических статей.

Зато норвежца Кнута Гамсуна она там же относит к величайшим писателям 20 века. А Гамсун был добровольным подпевалой Гитлера, за что его после войны на родине судили. Об этом Берберова умолчала. Значит, чувствовала в нём родственную душу даже спустя четверть века после бесславного конца их общего кумира.

Тогда, когда стихли залпы Победы и слегка притупилась боль от потерь, Алданов вернулся во Францию. Было это в 1947-м. За год до этого Берберова разошлась с Макеевым (между прочим, потому что влюбилась в его новую секретаршу и увела ее от него, как свидетельствует Борис Носик в своих «историях русского Парижа»). Она понимала, что теперь в Париже ей ничего не светит. Марк – не единственный эмигрант, который перестал с ней здороваться. Что ж, чем-чем, а волей, настойчивостью, хваткой Нина Николаевна отличалась всегда. И рассудила здраво: здесь ее знают все. Алданов приехал из Америки во Францию? Отлично. Она сделает рокировку – уедет из Франции в Америку. Там ее знают мало. Английский? Выучит. Работа? Пробьется!

Берберова уезжает в США. И выучила! И пробилась! Стала лекции читать по русской литературе. Написала еще пару книг. Часть из них была переведена на европейские языки. Она заслужила признание и уважение. Ей говорили комплименты. Безусловно талантливая, она состоялась как писательница.

А как женщина? Могла ли она считать себя первой леди русской эмиграции? Стоило ей подумать об этом, как перед ее глазами возникал образ Марии Закревской. Знаменитой Муры, которая умудрилась быть любимой сразу двумя великими писателями – Горьким и Уэллсом. Конечно, в России о ней не говорят, но в любую минуту она может вынырнуть и там из небытия, как черт из табакерки. И это мучило ее всю жизнь. Воспоминания о Муре оставались единственной занозой в ее наладившейся, успешной жизни. Необходимо было ее вытащить – и облегчить душу.

За минувшие годы Нина Николаевна продумала многие детали будущего ответа баронессе Марии Будберг. Но нужно было найти ударное название – и оно появилось в середине семидесятых. В1976-м, с подачи советской газеты «Красная Звезда», в Англии и во всём мире зазвучали слова: «Железная леди» - по адресу Маргарет Тэтчер. Скорее всего, именно это навело Нину Николаевну на мысль – как назвать свою повесть. Любопытно, что впоследствии многие ее знакомые называли «железной женщиной» - имея для этого полное основание – саму Берберову.

9. Ложка меда, ложка дёгтя     

 Итак, к восьмидесяти годам постаревшая писательница взялась, наконец, за реализацию давно созревшего замысла – как низвергнуть соперницу с пьедестала. План был гениальный – написать о ней книгу. Нет, не уничижительную – ни в коем случае! Наоборот – возвышающую.

Если хочешь сбросить человека с пьедестала, займись его восхвалением, говори о нём самые лучшие слова, восхищайся им – и в то же время вскользь, как бы между прочим, то в одном месте, то в другом, в связи с разными людьми и событиями оброни о нём пару десятков таких оценок или фактов, которые начисто перечеркнут нарисованный тобой же прекрасный образ.

Замечательных черт у Муры хватало, и Нина Берберова отлично их знала. Хватало и за что укорять ее. Например, она мало времени проводила со своими детьми. Но попробуем взглянуть на происходившее глазами самой Муры. В любой компании она быстро становилась магнитом, притягивавшим к себе взгляды и симпатии всех присутствующих. Это происходило без усилий с ее стороны, непроизвольно для нее. К такому положению вещей она привыкла, считала его совершенно естественным, понимая, что воспринимая от людей мощный положительный импульс, она дарит им в ответ свою энергию. Более того, ей без этой атмосферы уже бывало как-то неуютно. И порою она спешила покинуть сельскую жизнь Каллиярви ради Сорренто или Лондона, хотя могла бы побыть подольше со своими детьми.

Но, с другой стороны, Мура себя оправдывала – любая ее задержка вызывала напряжение в ее отношениях с дорогими ей мужчинами. А быть с Горьким или с Уэллсом – для нее ведь это не только дни высокого духовного общения с ними и с кругом их блестящих знакомых. И не только ночи любви. Благодаря сначала одному, а потом другому, ее Павел, Таня и Кира имели спокойное, обеспеченное детство, учились в престижных платных школах и сделали свои первые шаги в самостоятельную жизнь. Без этих двух покровителей она не смогла бы добиться для своих детей таких весомых результатов. Потому и  приходилось ей метаться между Эстонией, Россией и Англией.

Безусловно, за такое поведение можно Муру упрекнуть, но стоит ли ее за это осуждать? Как и за ее любовь прихвастнуть. Как и за то, что украсила свою родословную такими ветвями и цветами, что не всегда ясно, где там правда, а где вымысел. И даже за то, что в последние годы она не расставалась с фляжкой, наполненной спиртным. В конце концов, ее минусы были несущественными, второстепенными, совершенно не заслоняющими обаяние яркой личности. Другое дело – как их подать, под каким соусом преподнести. Но тут уже всё зависело от мастерства писательницы. Кроме того, надо учитывать сверхзадачу автора. Именно это «кроме того» Берберова и использовала в качестве главного разящего оружия. Вскоре мы увидим его в действии.

Что же касается упомянутых выше недостатков, то давайте примерим все эти качества Муры на себя. Разве мы в повседневной жизни никогда не хитрим, не пытаемся приукрасить себя, чтобы выглядеть лучше, чем на самом деле? Всегда говорим правду, только правду и ничего, кроме правды? По сути, она не бóльшая грешница, чем каждый из нас. «Тьмы низких истин мне дороже/ Нас возвышающий обман» - это написал А.С. Пушкин чуть ли не двести лет назад. Что же касается родословной, то Мура на самом деле была поразительно похожа на Петра Первого – и ростом, и лицом. А титулы она, помимо всего прочего, совершенно законно получила и от первого мужа – Бенкендорфа и от второго – Будберга. Но в любом случае – не акцентируя внимание на том, графиня она или нет – многие выдающиеся люди ценили ее как личность, как женщину. Таким образом, титулы служили ей дополнением – и подтверждением – уже заработанного уважения. При том, к сожалению, что на одном уважении не проживешь

Поэтому Мура работала и находила себе работу, в какой ситуации она бы ни оказывалась. Она помогала своим родственникам на ферме, когда приезжала в Эстонию. Почти круглый год проводила за пишущей машинкой. Наводила порядок в общежитии на Кронверкском, а потом выступала как домоправительница в  Сорренто. Будучи доброй и отзывчивой, всегда приходила на помощь. Была в прекрасных отношениях со всеми из горьковского окружения, а с Екатериной Пешковой и Надеждой Пешковой (Тимошей) дружила всю свою жизнь.

В то же время, натура тонкая и ранимая, она старалась ограждать свой внутренний мир от постороннего вмешательства. И когда она лгала собеседнику, это был почти интуитивный способ такой защиты. Кажется, она даже не сознавала, что таким образом может обидеть человека. Но никогда никого она не оскорбила, не оговорила, никогда никому намеренно не сделала зла. И никто из тех, кто прошел рядом с ней хотя бы короткий отрезок жизненного пути, не сказал о ней ни одного плохого слова.

Тем труднее было Нине Берберовой выполнить поставленную перед собой задачу. Но она взялась за дело энергично. Уже в первой, начальной фразе книги «Железная женщина» она ставит свою героиню в один ряд с Мата Хари и Лу Саломе, иными словами говоря, намекает на ее сходство и со знаменитой шпионкой, и с соблазнительницей мужчин. Вскоре в потоке статей «об известной авантюристке Муре Будберг» в российской печати стало доминировать такое утверждение: «На Западе ее называли «Красная Мата Хари» и «русская миледи»». Выглядели эти сравнения слишком изощренными, вряд ли рассчитанными на массового западного читателя и на газетные полосы того периода, в котором протекала Мурина жизнь. И конечно же, было ясно, что эта терминология – не  для донесений разведок.

Я решил найти в европейских и американских источниках, кто и по какому поводу эти выражения употреблял до Берберовой. Однако, сколько я ни искал, ничего найти не смог. Все мои усилия в конце концов приводили с завидным постоянством к русской книге «Железная женщина». Выяснилось, что единственный ее перевод (на английский) появился только в 2005-м. И тогда до меня дошло, что повод для этих эпитетов дала сама Нина Николаевна в 1981-м году, и она-то и была тогда единственным человеком на Западе, кто мог бы их применять по отношению к Марии Будберг.

Ладно, пусть будет так – в конце концов, писатель имеет право сравнивать  своих героев с кем угодно. Но для этого надо иметь веские основания. А какие, интересно, секреты выкрала «красная Мата Хари» для большевиков у «проклятых империалистов»? Кого «русская миледи» Мура безжалостно прирезала собственной рукой? Этой темы Нина Николаевна не касается и никаких фактов не приводит, ввиду их отсутствия.

Кстати, еще один любопытный момент. В СССР Муру знали многие люди – известные писатели и деятели искусства, приезжавшие в Сорренто, встречавшиеся с Горьким. У них у всех о Муре осталось самое благоприятное впечатление. К 1981 году еще не все из них умерли. Берберова это хорошо понимала, и, выпуская свою книгу на русском языке, дала ей такое, в общем-то нейтральное, название: Железная женщина. Рассказ о жизни М. И. Закревской-Бенкендорф-Будберг, о ней самой и ее друзьях. А когда через годы ее книга вышла на английском, переводчики, полностью поверившие в созданный автором образ, изменили  название, и для не знавших Муру англоязычных читателей оно стало звучать совершенно иначе: Moura: The Dangerous Life of the Baroness Budberg (Мура: опасная жизнь баронессы Будберг). Огромная разница в тоне и акцентах!

Но какую угрозу и какой стране могла реально представлять Мура? Берберова описывает такую историю. Летом 1918 года из германского посольства в Москве Локкарту передали сногсшибательную новость: им стало известно, что уже два месяца назад большевики раскрыли шифр англичан. А это означало, что все донесения Локкарта в Лондон попадают в руки тех, против кого он ведет тайную игру. Далее Берберова пишет: «Этот шифр хранился у него в столе, под замком. В квартире никогда не бывало посторонних без того, чтобы он, Хикс или Мура не были дома. Прислуга была вне подозрений». И всё. Комментарии предоставляются  читателям. А те естественным образом подведены к выводу, что единственный человек, который мог украсть шифр, это Мура.

Тут всё непонятно. Немцы – враги Англии, зачем им раскрывать глаза Локкарту? А если они хотели поссорить большевиков с Лондоном и специально подбросили им тайный шифр, то получается, что Мура украла его по их заданию. Но Мура любит Брюса – и крадет у него? Она ведь рассчитывала, что их роман продлится долгие годы! А Локкарт догадывается, кто виновник кражи и никак не реагирует? А зачем Муре вообще нужно в чём-то помогать немцам, если Германия – враг и ее родины и любимой ею Англии? Да и развязанная кайзером война в значительной степени привела к развалу России, к революции, то есть к личной трагедии Марии Закревской. Поэтому берберовский намек на то, что она могла быть германской шпионкой, не имеет под собой никаких оснований. Тем более, что и доказательств никаких нет.

В любом случае, в последующие годы, в силу своего положения Мура ничем не могла  бы послужить немецкой разведке или, наоборот, не могла бы выкрасть никаких секретов для русских в Берлине. Она не была вхожа ни в какие значимые круги германского рейха. Сталин вообще искал контакты с Гитлером, одновременно пытаясь обмануть его. Так что кадровых русских шпионов, постоянно живущих в Берлине, было не меньше, чем немецких в Москве. О том, что Мура могла иметь какое-то отношение к французской разведке, и говорить не приходится. Единственная, которая могла бы заинтересоваться Марией Игнатьевной Будберг – английская контрразведка. И она действительно следила за ней. А как, почему и к чему эта слежка привела – об этом разговор еще впереди.

Что же касается приписываемой Муре роли агента ЧК, то эти утверждения абсолютно беспочвенны. И не только потому, что никаких документов на этот счет в архивах Лубянки не найдено. Ее обвинители вслед за Берберовой иногда ссылаются на запись Локкарта в его дневнике: после смерти Горького и особенно Ягоды, контакты с СССР у Муры прервались. Но этот факт только подтверждает, что она не имела отношения к НКВД – там своих агентов никогда не бросали. А то, что нити оборвались, логично – связь Муры с Горьким осуществлялась только через Ягоду.

Итак, обвинения, навешанные на Марию Игнатьевну с первой строки «Железной женщины» - ложные; это становится очевидным – стоит только изучить и проанализировать факты, связи, события. Но читатель берет в руки книгу, чтобы просто читать ее, и он доверяет автору. На этом и строился точный расчет Нины Берберовой, и в этом смысл упомянутого ранее приёма «кроме того»: если фактов нет – их надо выдумать! То есть, кроме известных моментов биографии Муры, которые писательница трактовала по-своему, она еще сочинила истории, которых и в помине не было. Но именно они стали в ее руках отравленными стрелами. А придумывала Нина Николаевна очень убедительно – таланта у нее не отнять.

Возьмем, к примеру, историю с архивом: дескать, в 1933-м Мура увезла тайный архив Горького в Лондон. А дальше начинаются версии. Первая: Лубянка, агентом которой она была, заставила ее привезти этот архив в Москву в 1936-м и отдать Сталину. (Если она – агент, то почему не сразу в 1933-м или в один из приездов? Почему так долго ждали?) Вторая версия: Мура архив не отдала. (Троцкого за границей убили, а бумаги у беззащитной женщины не могли взять?). Третья версия исходит от самой Муры – архив сгорел в Каллиярве во время немецкой оккупации (странно – перед войной Эстония входила в состав СССР. Если чекисты так гонялись за этими бумагами, не могли они, что ли, заглянуть в Каллиярве и найти там архив? А потом, ведь совершенно ясно, что Мура говорила о своем собственном архиве). И самое главное – какие страшные тайны могли там быть укрыты? 

Есть простой способ убедиться в том, что эта история – легенда. Достаточно взглянуть на нее с точки зрения действующих лиц.

Начнём с Муры. Она жила с Горьким в Сорренто, там был ее дом, там она хранила всё свое самое ценное. И когда в 1933-м году этот дом перестал существовать, она забрала с собой всё, чем дорожила, что было связано с ее жизнью и любовью. Естественно, и Дука ей кое-что дал или подарил. Наверняка, и письма, и рукописи, и фотографии, и рисунки, предметы какие-то – хорошо известный и понятный набор того, что может подарить мужчина, знаменитый писатель, любимой женщине. Никаких секретных или заговорщицких материалов он передать при этом не мог – их просто не было, Горький в такие игры не играл. Всё уложили в чемодан, и Мура уехала с ним в Лондон – к своему новому месту жительства. И это был единственный чемодан с таким содержимым.

Что касается Горького, то у него была обширная переписка, которую он не скрывал. Скопившиеся письма зарубежных адресатов могли представлять интерес для их биографов, для исследователей. Но прятать их точно было ни к чему. Если бы Горький боялся за себя, опасаясь акций со стороны советской власти, он бы не возвращался в СССР. Но он верил в эту власть и ехал насовсем – жить и работать. И, что абсолютно нормально в подобной ситуации, весь свой архив вез с собой. И в Союзе за него не дрожал – ведь мог, например, передать Муре ту самую клеенчатую тетрадь со Сталиным-блохой, чтобы увезла ее подальше. Но не сделал этого.

Следующая заинтересованная организация – Лубянка. Однако известно, что все письма, адресованные Горькому и исходившие от него, в первую очередь вскрывали и читали именно там. Причём это касалось не только переписки с друзьями, или простыми советскими энтузиастами, или видными партийными и литературными деятелями. Однажды, когда Горький уже был на родине, друг СССР Ромен Роллан получил от него в Париже письмо, а когда открыл конверт, в нем оказалось чье-то чужое послание. Чекисты, ввиду большого количества вскрываемых писем, в спешке перепутали конверты и вложили не то, что нужно. Так что на Лубянке содержание горьковского архива знали лучше, чем сам его владелец.

И наконец, главная фигура – Иосиф Виссарионович Сталин. Даже то, чем делились с Горьким Бухарин, Каменев и другие соперники и оппоненты властолюбивого грузина, для хозяина Кремля после 1933-го, а тем более – 1936 года особого интереса не представляло. К этому времени они уже открыто высказали то, что думали, а Сталин всё это учел и расправился с ними. Оставались только судебные процессы. Но для этих процессов всё равно нужны были обвинения покруче – типа шпионажа. А подвергнуть суду Горького было бы безумной самоубийственной затеей: это восстановило бы против СССР, социализма и самого Сталина весь цивилизованный мир.

Получается, что никого из заинтересованных лиц мифический чемодан с документами (еще один, кроме личного муриного) не волновал. Тем более что никто никогда этого секретного набора документов не видел. Сочиненная Ниной Николаевной полудетективная история про архив лопается как мыльный пузырь. Но в «Железной женщине», а, значит, в памяти читателей – остается.

Так – на первый взгляд, очень правдоподобно, легкими, но убедительными штрихами – сочиняет Нина Берберова полукриминальный, авантюрный образ Муры. Приписывает ей связь с Сиднеем Рейли – который, между прочим, Марию Закревскую в глаза не видел. Сочиняет историю о тайных снимках Муры с Локкартом в интимных позах, которые, якобы, имелись у Петерса – хотя сделать такие фотографии в те годы было невозможно.

А кроме детективных ходов, умудренная опытом восьмидесятилетняя Нина Николаевна еще и знает, как тонко и беспроигрышно сыграть на чутких струнах впечатлительных душ своих читателей и читательниц. И она доверительно сообщает: в 1927-м году Мура вместе с Уэллсом посетила его смертельно больную жену. Так сказать, проявила сочувствие. Понимала Нина Николаевна, что каждый, прочитавший это, тут же подумает: какая аморальная особа эта Мура – являться к несчастной женщине, когда ты сама здоровая, цветущая и откровенно не случайная спутница ее мужа! А Уэллс – каков мерзавец! – приводит к умирающей жене свою любовницу!

Откуда читателям знать, что в дневнике исключительно аккуратного и педантичного Уэллса записано, что впервые  после знакомства с Мурой в Петрограде у Горького он встретился с ней только в 1929-м году – через два года после смерти своей жены. Джейн умерла от рака в октябре 1927-го года. Спустя год, Уэллс, который ее очень любил, писал о ней: «Я не знаю, что бы я представлял из себя без нее. Она стабилизировала мою жизнь. Она дала ей дом и придала ей достоинство. Она обеспечила ее продолжение».

Так небрежно, походя, Нина Берберова оболгала сразу двоих – свою соперницу и знаменитого английского писателя.

Нет смысла перечислять другие скрытые уколы и отравленные стрелы. Но на одной фразе стоит задержаться – она раскрывает тайную подоплеку обратной стороны берберовского замысла. Вот это короткое высказывание о Муре: «В ее жизни не нашлось места для прочного брака, для детей».

Что касается брака, то не вина, а беда Марии Закревской, что ее счастливое замужество было раздавлено революционным переворотом, который убил и ее мужа Ивана Бенкендорфа. Но двое ее детей, родившихся в том, единственном браке, стали ее заботой на многие годы. Она добилась того, чтобы они имели свою собственность – жилье в Каллиярви. И хотя она действительно бывала в Эстонии только наездами, но там оставалась верная няня – Микки. А детей приняла семья брата ее покойного мужа. И Мура была им за это благодарна и, насколько могла, оказывала постоянную помощь. В ее положении это был наилучший выход.

Татьяна Александер

Ее Таню и Павла воспитывали в отцовском духе – как балтийских аристократов с немецким уклоном.  Мура же сделала всё для того, чтобы дети чувствовали себя, в первую очередь, русскими, одновременно закрепляя их любовь к Англии. Она привозила им в Каллиярве книги английских классиков и, с этой точки зрения, выглядела там не совсем своей, не такой, как все остальные. Она была русской англичанкой.

Она приезжала помогать. Причем все знали, что детей у нее фактически не двое, а трое. Третьей была Кира, дочь ее старшей сестры, Аллы Игнатьевны. Кира родилась в 1908 году, а в 1909-м ее отец, Артур Энгельгардт, умер. Алла затем повторно вышла замуж, а Киру с детских лет растила бабушка. Потом Мура забрала племянницу к себе в Эстонию. Там никто не делал разницы между детьми – все считались своими и равными. Второй брак у Аллы Игнатьевны не сложился, ее муж застрелился в 1927 году в Неаполе. Сама Алла долго и тяжело болела, часто впадала в депрессию и лечилась от наркотической зависимости. Свою дочь она не видела и ею не занималась. Выводила Киру в люди Мура.

Ради детей она работала, дала им образование, помогла выбрать профессию – насколько позволяли ей силы и материальные возможности. Была в постоянном контакте с ними в их взрослой жизни. Ее дочь восприняла очень многое от своей матери – прекрасно знала и любила русскую культуру, была приверженцей православной церкви, а потом вообще продолжила ее дело – переводила и консультировала постановки и фильмы по русской тематике. Поэтому она, Татьяна Александер, стараясь быть максимально объективной, сказала немало добрых слов о маме в своей написанной впоследствии книге.

Была Мура и в прекрасных отношениях с родителями Кириного мужа, Хью Клегга, и иногда уезжала к ним на пару дней отдохнуть от напряжения лондонской жизни. А когда Мурин сын Павел вышел на пенсию, он уехал в Италию – так полюбившуюся ему с той памятной поездки, когда мама привозила его к Горькому в Сорренто. И Мура закончила свои дни возле сына, под итальянским солнцем. Ни о чём этом (кроме конца) в «Железной женщине» нет ни слова.

Почему же Берберова и здесь преподносит нам заведомую ложь?

Очень просто – чтобы поднять себя. Если человек с сожалением и осуждением говорит о том, что в чьей-то жизни не нашлось места для брака и детей, то понятно, что у него самого (в данном случае – у автора) с этим как раз всё в порядке. Но именно у Нины Николаевны ничего не получилось с семьей, а детей не было вовсе! И в этом вся соль. Приписывая Муре какие-то свои неудачи и недостатки, Берберова как бы автоматически исключает их из своей биографии, и в глазах читателей возникает безупречный образ добропорядочной писательницы, клеймящей позором пороки своей героини.

Но и на этом Нина Николаевна не останавливается. Четко реализуя свой план, на первый взгляд совершенно искренне она наполняет целую бочку сладкими высказываниями о Муре: обладала притягательной силой, даром воздействия на людей; умела слушать и понимать, не вкладывая в свое общение никаких задних мыслей – и так далее, и так далее... И вот, когда в бочке уже достаточно мёда, Берберова вбрасывает в нее заготовленную заранее ложку дёгтя: «Только одно меня смущало: в ее загадочности, в ее таинственности и, вероятно, лжи сквозило что-то тёмное, хитрое, что-то не совсем мне понятное».

Абсолютно поперек всего, что сама же говорила раньше, и вопреки всему, что говорили о Муре те, кто ее знал! Стоит ли удивляться такому повороту? «Железную женщину» читают порой, как будто это обыкновенная летопись и писал ее некий бесстрастный монах. Между тем, это писала женщина, у которой были свои счёты с той, которую любили Горький и Уэллс, свои причины выставить ее перед непосвященными в самом нелестном свете. Что ж, она преуспела, ей поверили. Поверили многие – историки, издатели, литераторы и, конечно, тысячи читателей. Оно и понятно – никаких других жизнеописаний Марии Будберг просто не было, о ней ничего конкретного не знали. Получилось то, на что она рассчитывала: коварства почти никто не заметил.

И вот в предисловии к российскому изданию книги Н.Н. Берберовой «Курсив мой» мы читаем: «Заслуга Берберовой как раз в том, что образ «баронессы» у нее почти тошнотворен». Автор вступительного слова точно уловил дух и замысел повествования Нины Николаевны. О том, что это – навет, как и на некоторых персонажей «Курсива», он, разумеется, не знал. Как и не знал, что в 1946 году патриарх российских литераторов во Франции нобелевский лауреат Иван Бунин резко отрицательно оценил ряд статей Берберовой в эмигрантской печати именно из-за их оскорбительного тона и высказался о ее публицистике довольно едко: «стервы вой» (этот факт приводит в упомянутой выше рецензии Роман Гуль).

        И последний штрих. В 1989 году Нина Николаевна впервые за 70 лет приезжает в СССР. Ее восторженно встречают, ее повесть о Муре печатается в журнале «Дружба народов». И что же она говорит? А вот что: «В своей книге «Железная женщина» я не могла упомянуть, потому что недостаточно была уверена, но теперь это уже опубликовано и стало известным, что моя героиня, любовница Горького... была двойным агентом: она ГПУ доносила о Европе и английской разведке о том, что делалось в СССР». В этом заявлении – вся Берберова! Кем опубликовано? Где стало известным? Откуда такие «достоверные» сведения? Никакой подобной информации ни тогда, ни после ни от кого не поступало. Опять обман, но сделав такое заявление, Нина Николаевна понимала, что ей поверят на слово, и это укрепит репутацию ее книги.

Н. Н. Берберова в конце 80-х

        Да, во время ее приезда ей было посвящено немало восторженных слов, основных на впечатлениях от коротких встреч. Но вот человек, который знал ее длительное время – замечательный прозаик и тонкий психолог Сергей Довлатов. Последние годы его жизни прошли в Нью-Йорке. В его письме от 6 апреля 1989 года, отправленном другу, Андрею Арьеву, в Ленинград, есть такой фрагмент: «Что касается Берберовой, то я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке, но затем она поняла, что я целиком состою из качеств, ей ненавистных — бесхарактерный, измученный комплексами человек. И переписка увяла. Я ее за многое уважаю ... но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать».

        Безусловно, мы должны быть благодарны Нине Берберовой за то, что она первой рассказала об одной из самых незаурядных женщин 20 века; за то, что нашла немало достоверных фактов из ее биографии и возбудила интерес к ее личности. В то же время благодарность не должна заслонять всего того некрасивого, нечистого и нечестного, что позволила себе при этом известная писательница.

Однако досмотрим до конца ленту жизни Марии Игнатьевны Закревской-Бенкендорф-Будберг.

        10. Четвертый из «кембриджской пятерки» 

В 2002 году две лондонские газеты – The Guardian и Daily Telegraph – опубликовали сенсационную новость: возможный след к раскрытию Энтони Бланта, о котором англичанам стало известно как о советском шпионе в 1963 году, был указан задолго до этого Мурой Будберг. Для того, чтобы понять, кто такой Блант и о чём идет речь, вернемся на 59 лет назад от даты этой публикации.

Вторая Мировая война, которую в СССР называли Великой Отечественной,  была в разгаре. Напряженнейшие сражения начинали медленно склонять чашу весов на восточном фронте в пользу Советского Союза. В этой ситуации 7 мая 1943 года в Государственный Комитет Обороны СССР из народного комиссариата (министерства) госбезопасности поступает донесение о плане проведения германской наступательной операции «Цитадель» в районе российских городов Курск и Белгород. Это была перехваченная телеграмма в Берлин немецкого генерала, который отчитывался о проведенной подготовительной работе. Текст, разумеется, зашифрованный, но и перехват и расшифровку осуществила британская разведка. А в Москву информация пришла от советских агентов в Англии.

Немцы готовили операцию, продумывая мельчайшие детали и рассчитывая на безусловную победу. В стратегическом отношении они планировали отыграться за Сталинград и мощнейшим ударом выиграть войну. Из истории известно, с какими огромными потерями и с каким большим трудом в ходе 49 дней непрерывных боёв советским войскам удалось в конце концов разбить фашистскую танковую армаду. И это при том, что командование Красной Армии уже за два месяца знало о предстоящей немецкой операции и даже опередило противника, первыми открыв массированный огонь. А если бы не знало? Трудно в этом случае с полной уверенностью предположить, кто бы одержал победу в Курской битве. Правда, исход войны наверняка не мог оказаться иным, чем это случилось на самом деле, но она могла бы  затянуться. Что обошлось бы СССР еще в миллионы человеческих жизней.

Как же удалось получить такой важнейший документ – упомянутую выше телеграмму? Чтобы раскрутить цепочку, начнем с англичан.

Германия еще в довоенное время стала использовать для передачи секретных сообщений шифровальные машины типа «Энигма». Польша, опасавшаяся агрессии со стороны Берлина, пыталась разгадать немецкие коды. Ее инженерам, поработавшим на немецком заводе, удалось после возвращения домой с помощью своих математиков  воспроизвести точную копию германской Энигма-1. В июле-августе 1939-го они передали эту машину и свои разработки англичанам. Те создали 10-тысячный коллектив инженеров, математиков, лингвистов, переводчиков, работавших в Блетчли, недалеко от Лондона, над расшифровкой постоянно менявшихся немецких кодов. И хотя модификации Энигмы совершенствовались, британцы добились поразительных успехов. Естественно, их работа была укрыта от любых чужих глаз и ушей. Они расшифровывали немецкую переписку, но не всегда сообщали о ней достаточно оперативно даже своим союзникам-русским. И всё же тайный план Гитлера попал в руки советского Генштаба, потому что одним из переводчиков в английской группе дешифровщиков был Джон Кернкросс – «пятый человек» из так называемой «кембриджской пятерки».

Теперь самое время обратиться к этой уникальной в истории разведки организации.

Первая половина 30-х годов 20-го столетия. Гай Берджесс оканчивает наиболее престижный и привилегированный колледж Великобритании – Итон и поступает в Кембридж. Его считают самым способным студентом того времени, ему прочат блистательную карьеру. Между тем, молодые люди, выходцы из знатных фамилий, проникаются совсем неподходящими для аристократов коммунистическими идеями. Их можно понять – в Германии поднимает голову фашизм, и единственной альтернативой ему, на их взгляд, является Советский Союз. Вскоре Гай Берджесс и его друзья Дональд Маклин и Ким Филби становятся членами английской компартии.

Гай Берджесс

В 1934-м году Берджесс отправляется в поездку в Страну Советов. Тамошняя жизнь и социалистический энтузиазм приводят его в восторг. НКВД реагирует быстро и делает первый пробный шаг – его вербуют как агента Коминтерна. Он возвращается в Англию, и через год следует второй шаг – он становится агентом советской разведки и получает кличку «Медхен». Его друзья, конечно же, не отстают от него. Так появляется на свет «кембриджская тройка» - Маклин («Стюарт», «Гомер»), Филби («Стенли», «Зенхен»), Берджесс («Медхен»).

По указанию НКВД, с целью маскировки, Гай Берджесс выходит из компартии и начинает резко обличать советский режим. Он вступает в англо-германское общество, возглавляемое ярым сторонником Гитлера Освальдом Мосли, и начинает восхвалять нацизм. Даже ездит в Германию.

Несмотря на блестящее окончание университета, Гай отказывается от научной карьеры и идет диктором на Би-Би-Си. Английская разведка Mi6 замечает способного парня и привлекает его к сотрудничеству. В 1939-м году он переходит туда на постоянную работу, а в1940-м устраивает в Mi6 Кима Филби.

Еще со студенческих времен Гай отличался остроумием, экспромтом сочинял эпиграммы, он был красив и обладал потрясающей эрудицией. Поэтому он был желанным гостем во многих закрытых кругах английской столицы, общался со многими высокопоставленными чиновниками. Для советского резидента в Лондоне Гай являлся самым важным агентом, способным добыть любую информацию.

Группа завербованных с помощью Берджесса интеллектуалов к началу войны и составляла вместе с ним «кембриджскую пятерку». Мы знаем уже о ее пятом человеке – Джоне Кернкроссе – и о первых трех. А кто же четвертый?

Перешагнем теперь через уже известные нам военные события и обратимся к тому августовскому дню 1946-го года, когда после ухода из жизни Герберта Уэллса Мура осталась опять одна, без поддержки. Щедрость Эйч Джи позволила ей иметь хорошую квартиру в центре Лондона. А чтобы зарабатывать на повседневные расходы, приходилось, как прежде, трудиться – корпеть над переводами, служить на киностудии, давать консультации по «русским вопросам». К концу недели чувствовалась усталость. Оно и понятно – когда умер Горький, ей было всего лишь 44, а после смерти Уэллса – уже 54.

Чтобы отвлечься от дел и снять стресс, Мура частенько уезжала на уикэнд за город к своим друзьям – Вита и Гарольд всегда были ей рады. В их имении старинный замок 16-го столетия напоминал ей замок в Йенделе – из такого же красного камня и тоже с высокой башней. Каждый раз – как встреча с прошлым. А хозяева – совершенно замечательные люди.

Гарольд Николсон стал после Оксфорда дипломатом, потом членом парламента. Блестящий журналист, автор 35 книг. Среди людей, которых он знал – а со многими из них дружил – не считая короля и королевы, Шарль де Голль и Андре Моруа, Нэнси Астор и Артур Кестлер, Уинстон Черчилль, Игорь Стравинский, Томас Манн, Чарли Чаплин, премьер-министры и многие-многие другие. У поэтессы и прозаика Виты Саквилл-Уэст очень своеобразный союз с мужем Гарольдом. «Свободные отношения только укрепляли их брак» - заметил как-то по этому поводу их сын Найджел. Виту, надо сказать, иногда уводило в сторону – причем, в женскую. К примеру, был у нее в свое время роман с английской писательницей Вирджинией Вулф. Может, сказывалась в Вите гремучая смесь холодной английской и горячей испанской крови. Впрочем, дружбы с Мурой это не касалось.

28 августа 1949 года Гарольд Николсон делает запись в дневнике: «Я разговаривал с Мурой, пока она ждала вечерного поезда. Это наслаждение, когда она здесь бывает. Она, безусловно, одна из наиболее восхитительных личностей, которых я когда-либо знал».

Неплохая аттестация, учитывая, с какими выдающимися людьми был знаком Николсон. Но и у Муры уже образовался широкий круг друзей и знакомых из самых респектабельных слоев британского общества. Они с удовольствием приходят на вечера в мурину квартиру, где любой гость пользуется расположением хозяйки, а беседа искрится оригинальными идеями и блеском остроумия. Не только Николсон заглядывает сюда, бывают здесь и министры, и артисты, и писатели, заходят Бернард Шоу и Александр Корда и, конечно, неподражаемый Гай Берджесс.

Гостиная Муры – бесспорный притягательный центр для лондонской элиты. Недаром, когда в начале 70-х перестанет биться сердце Марии Закревской-Бенкендорф-Будберг, главная газета Великобритании «Таймс» посвятит ей некролог под названием «Интеллектуальный вождь».

Мура Будберг в своей лондонской квартире (фото – Аллан Уоррен)

Однажды, в конце лета 1950 года, в муриной квартире происходит любопытный разговор. Беседуют трое из гостей – издатель, американский дипломат и недавний знакомый Муры, который является агентом британской контрразведки Mi5, о чём хозяйка, естественно, не догадывается. Кто-то упоминает имя Энтони Бланта. Мура, как бы между прочим, замечает:

- А Блант вообще-то – член британской компартии.

Насторожившийся агент резонно возражает:

- Но его можно увидеть на фотографиях королевской семьи!

Мура, улыбаясь, парирует:

- Ну и что? Хотя надо признать, что такие вещи могут случиться только в Англии.

Это был первый звоночек, на который Mi5 не обратила должного внимания. А через девять месяцев разразился грандиозный скандал.

События развивались постепенно. Еще в 1944-м году Гай Берджесс ушел из разведки и стал работать в Форин Офис – министерстве иностранных дел. В 1948-м он уже там чиновник по особым поручениям, имеющий доступ к дипломатической почте. Но он ни на минуту не забывает, что ходит по лезвию ножа. Постоянный стресс, большие эмоциональные нагрузки. Их надо как-то заглушать – Гай начал пить. Уже с утра он принимал изрядную долю виски. В конце 1949 года начальство отправляет его в английское посольство в Вашингтоне.

А в 1951-м происходит непредвиденное – американские дешифровщики раскрывают советские шифры, и обнаруживается, что Маклин работает на Советский Союз. Филби успевает предупредить двух своих друзей, и с помощью советских спецслужб 25 мая 1951-го года Дональд Маклин и Гай Берджесс через Францию бежали в СССР.

35. Ким Филби

Англичане в шоке. Как такое могло случиться? А в какой компании чаще всего видели Берджесса? Ах да, он постоянно бывал на чаепитиях у Марии Будберг. Надо срочно разузнать, какими сведениями она располагает. К ней отправляется агент Mi5 Иона Устинов, по кличке «Клоп» - между прочим, отец известного английского режиссера российского происхождения Питера Устинова. Нет, это не допрос, это просто интервью. В разговоре, перебирая посетителей своего салона, Мура отмечает (вторично, в другой ситуации), что Энтони Блант – член компартии и заходит к ней на чай даже чаще, чем его друг Гай Берджесс.

Только после этого Блант попадает под подозрение английской контрразведки.

Кто же этот человек? Ни много, ни мало – троюродный брат английской королевы Елизаветы II, правящей и поныне. Искусствовед, блестящий знаток французской живописи и итальянского Ренессанса, он в течение многих лет был хранителем коллекции картин британской королевской семьи. Он-то и стал «четвертым человеком» в «кембриджском шпионском кольце», как именуют эту группу англичане. А попал он в это кольцо по несколько неожиданной причине. Блант был преподавателем Берджесса и придерживался нетрадиционной сексуальной ориентации. А Гай Берджесс сам был открытым геем. Он стал «другом» Энтони Бланта и вскоре завербовал его в свои ряды. Гомосексуальная связь оказалась сильнее королевских традиций и аристократической чести.

Во время войны Блант работал в отделе британской военной разведки, который готовил тайных агентов. Миранда Картер, выпустившая в 2001 году книгу «Разные жизни Энтони Бланта», в процессе работы над ней получила доступ к секретным материалам советских архивов. И выяснила, что Энтони передал в СССР 1771 документ.

После бегства Маклина и Берджесса трое из пятерки всё еще оставались на плаву. Ким Филби двигался вверх по служебной лестнице и имел шансы стать во главе всей английской разведки. Но 1963 год оказался роковым. Последовали разоблачения – и Филби бежал в СССР. В том же году Блант признал на допросе свое участие в шпионской сети – ему обещали иммунитет. Но всё не так просто в британском королевстве, особенно, когда дело касается королевской семьи. О предательстве Бланта долго молчали. И лишь в 1979-м году об этом официально объявила в палате общин британского парламента тогдашняя премьер-министр Маргарет Тэтчер. (Кстати, Джона Кернкросса англичане раскрыли только в начале 90-х!

Блант

Невольной участнице всей этой заварушки, Муре Будберг, конечно же, и в голову не могло прийти, какую тайную жизнь вели ее добрые знакомые. Осуждала ли она их после разоблачения? Трудно сказать. Во время войны она и сердцем и мыслями была с Россией и всякую помощь ей почитала за благо. Если бы кто-нибудь сказал ей тогда, что бывшая подруга Ходасевича Нина Берберова желает победы Гитлеру, Мура поразилась бы такой жестокой нелюбви к своей стране и ее народу.

Война прошла. За десять лет Мура многого лишилась – потеряла Горького и право приезжать в Союз, осталась без эстонского дома. Любить советских коммунистов ей было не за что; хотеть, чтобы коммунисты стали хозяевами в Англии, мог бы только полный безумец. Она никогда не лезла в политику, не становилась в самоубийственную позу между двумя лагерями. У нее была родина – Россия, там жили замечательные люди, которых она знала, с которыми дружила. Жилось им нелегко – так повернулось колесо истории, и с этим приходилось мириться. Но побывать там снова ей очень хотелось.

В конце пятидесятых она предпринимает попытку осуществить свой план – через знакомого передает в Москву просьбу о визе и помощи для поездки. Не тут-то было! Когда-то ей в таких случаях давали валюту, чтобы держать на привязи Горького. Теперь она никому не была нужна. Ответа не последовало.

И всё же в 1959-м она попала в Советский Союз – вместе с английским издателем Джорджем Уайденфельдом. Разыскала друзей – все были рады увидеть ее. Сразу же восстановились теплые отношения с родственниками Алексея Максимовича. Вслед за этим по приглашениям Е.П. Пешковой и Тимоши она три года подряд приезжает в Москву. А в 1965-м ее приводит туда печальное событие – похороны Екатерины Павловны. В 1968-м Мура присутствует на торжествах по случаю 100-летия со дня рождения Горького. По ее просьбе втроем – с Тимошей и вдовой Алексея Толстого Людмилой – они совершили на теплоходе путешествие по Волге. Прощальное... Она приедет еще в 1973-м – зная, что это в последний раз.

Мура в 1968-м

А как же обвинение в том, что Мура была агентом Лубянки? Это заявляли страстно – и бездоказательно – все, кто писал последние четверть века о ней и о Горьком, начиная с Берберовой. Оно и понятно – больно уж красиво и эффектно звучало это обвинение, как же им не воспользоваться? И вешали на Муру что ни попадя, иногда оговариваясь: «хотя и нет документов...»

Есть документы. Правда, совсем иного свойства, доказывающие обратное.

Мура не догадывалась, что почти всю свою жизнь находилась под наблюдением. Дело на Марию Закревскую-Бенкендорф было заведено английскими спецслужбами еще в 1918-м году, когда она стала подругой Брюса Локкарта. Возникло подозрение, что она – тайный агент ЧК. После тщательной проверки эта версия была отвергнута. Однако в 1927-м году Mi5 и Mi6 в связи с разъездами Муры по Европе вновь решают проверить, не является ли она советской шпионкой. Три объемистых папки документов по этому расследованию свидетельствуют – Мура чиста.

Начинается война, и возникают новые подозрения. Мария Будберг уговаривает сотрудника разведки взять на работу в качестве домработниц двух эстонских эмигранток. С ее стороны – желание помочь соотечественницам, но вдруг за этим что-то скрыто? К тому же, у нее слишком широкий круг знакомых, вплоть до министра иностранных дел Великобритании Антони Идена. Проверка, слежка, прослушивание, внедрение агента в ее ближайшее окружение – не обнаруживается даже намека на шпионскую деятельность.

В 1951-м году один из руководителей английской разведки MI6 заявляет протест: спецслужбы уже почти 25 лет тратят впустую большие деньги на наблюдение за Мурой Будберг, в то время как никогда никаких доказательств ее вины найдено не было. Протест удовлетворили – дело закрыли. John Ezard в своей статье в лондонской Guardian от 28 ноября 2002 года приводит последнюю запись в ее файле, датированную декабрем 1951 года и гласящую, что, несмотря на болезнь, «она остается необычайно умной и поразительной женщиной – совершенно выдающейся личностью». Достойная и нестандартная запись, венчающая секретное дело.

В свою очередь, по просьбе директора московского Архива А.М. Горького Владимира Сергеевича Барахова, был произведен поиск в архивах Лубянки с целью найти какие-либо материалы о Марии Закревской-Будберг. Было найдено всего лишь несколько документов о ее аресте в Германии в 1922 году, которые и показали Барахову. Никаких свидетельств, что она работала на советскую разведку, не оказалось.

Да, Мура была незаурядной личностью. Она говорила о своих титулах, о родословной, которая тянется от царственных особ – возможно, это сочиненная ею легенда. Но разве в этом дело? Сколько потомков знаменитых российских родов затерялись без следа на ухабистых дорогах 20 столетия! А Мура создала себе имя проницательным умом, талантом общения, способностью видеть личность в каждом, умением и готовностью прийти на помощь. Поэтому ее любили и ценили и мужчины, и женщины – редкий дар не только для двадцатого столетия.

Она никогда не переставала работать. В 1968-м году режиссер Сидней Люмет снимает чеховскую «Чайку» - Мура участвовала в разработке сценария. В 1970-м Лоуренс Оливье выпускает на экраны «Трех сестер» - и здесь она помогала писать сценарий. Последний ее перевод на английский – «The life of a useless man» - «Жизнь ненужного человека» М. Горького – вышел в 1971-м в Нью-Йорке. Двести сорок страниц убористого текста.

Годы сделали ее грузной. Всё чаще требовался отдых. Карета ее жизни медленно катилась через постепенно угасающий день, неумолимо приближаясь к закату. Когда-то яркие картины растворялись в прошлом, их контуры становились всё более размытыми. Она ни о чём не жалела. На этом долгом пути у нее были замечательные спутники. Первым в ее карету сел Иван, или Джон, как его часто называли. Бенкендорф – из графской фамилии, ее муж, отец ее детей. Спасибо ему за всё. Хотя любила она его скорее по обязанности, как было принято в тогдашнем великосветском обществе. На крутом повороте дороги, на очень крутом вираже Иван выпал из экипажа... А его место в карете занял Брюс.

Боже мой, Брюс! Спортивный, высокий, деловой, остроумный и лиричный одновременно – одним словом, мужчина. Это была ее первая настоящая любовь. Кони мчались, как ошалелые, но невидимый кучер вдруг резко осадил их. Кто же взял на себя смелость править их каретой?! Кто испортил этот прекрасный полет коней? Ах, да, его звали Сидней Рейли... Брюс выскочил – и ушел. Не попрощавшись, по-английски.

Лишь через много лет она осознала: те несколько московских месяцев сделали ее другой. Из беззащитной, неприспособленной аристократки она превратилась в женщину, умеющую выстоять в любых житейских передрягах. Научилась не распахивать свою душу перед чужими людьми, тем более что каждого, в первую очередь, волнуют собственные душевные раны. И поняла, что она обладает единственным, но неотразимым оружием – быть женщиной. Нужной мужчине. Возвышающей его. Верной в привязанностях, но и лукавой. Мягкой, не железной. Не изменяющей своему пониманию чести и благородства. Гордой и предпочитающей скорее скрыть свои неудачи, чем переложить вину за них на других. А грехи... У кого их нет? В непредсказуемой круговерти событий, когда привычный мир рушился и земля уходила из-под ног, все хотели быть святыми – и поневоле становились грешниками. Она не была исключением...

А потом на дороге появился случайный прохожий, симпатичный молодой человек, и попросил его подвезти. Звали прохожего Николай Будберг. Он вошел внутрь через одну дверцу кареты, подарил сувенир и через другую дверцу вышел. Зато сувенир оказался очень кстати – титул и фамилия.

И вот тут начались удивительные вещи.

Однажды она обнаружила, что рядом с ней, слева, сидит высокий худой человек и говорит ей нежные слова на ее родном русском языке. Прошло немного  времени, и справа появился другой мужчина. Он произносил те же самые слова, только по-английски. Карета мчалась вперед, не снижая скорости, и на изгибах дороги Муру прижимало то к соседу слева, то к соседу справа. И когда она улыбалась одному, второй злился. Но весь фокус заключался в том, что ее соседи  не видели друг друга и не догадывались, что едут в одной карете. А Мура не хотела нарушать это призрачное равновесие, ухватившись за кого-то одного. Хотя ее гораздо сильнее влекло к первому. И когда она прижималась к нему, она явственно видела в переднем окошечке кареты усатое лицо кучера, с добродушной улыбкой и ледяными, обжигающими смертельным холодом глазами. Лицо Иосифа Сталина...  

Но всё на свете рано или поздно кончается, оба ее спутника по очереди вышли – каждый на своей конечной остановке. И она осталась в карете одна. Теперь уже насовсем. Впрочем, не совсем одна – их голоса незримо присутствуют и сопровождают ее на этой дороге, неумолимо приближающейся к закату...

В сентябре 1974-го она уезжает к сыну, незадолго перед этим обосновавшемуся возле Флоренции. Ей сняли две комнатки неподалеку от него, в уютной деревенской гостинице. После лондонских туманов – несказаная благодать теплого итальянского солнца. Тишина. Покой. Ни гостей, ни встреч, ни приемов. Всё теперь позади – то, к чему она привыкла, что составляло ее повседневное существование. Остались только вещи. И среди них один заветный чемодан, который она увезла из Сорренто и раскрывала лишь пару раз за все эти годы.

О дальнейшем существует чье-то непроверенное свидетельство, очень похожее на истину.

Она выбрала день, который настроением неуловимо напоминал давнюю соррентийскую осень. Вынесла чемодан, отошла подальше от дома. Раскрыла и несколько минут сидела без движения. Ее богатство, которое она хранила, оберегала, возила за собой. То, что она скрывала от всех, даже от своей дочери. Пройдет время, и Таня будет искренне считать, что все бумаги ее мамы оставались в Эстонии, и после Второй мировой войны их уничтожили новые жители Каллиярве. Об этом она напишет в своей книге. Да, там что-то было, для нее несущественное. Но самые важные документы она всегда хранила подле себя. Не раз после войны приезжали в Лондон из СССР разные люди, которые просили передать для музеев что-либо из ее горьковских материалов. Обычно она отвечала, что у нее ничего нет. Несколько раз всё же уступила особенно настойчивым и кое-что им вручила. Сегодня наступила минута прощания. 

Мура стала медленно перебирать папки. Иногда останавливалась на каком-то листке, перечитывала его. Вспоминала. Письма, документы, газетные вырезки. Черновые наброски. Записки. Молчаливые свидетели того, как ликовала и страдала мятущаяся душа великого писателя Максима Горького. Бесценный клад, за счет которого предприимчивый человек мог бы безбедно прожить много-много лет.

Нет, эти свидетели никогда не заговорят. В конце концов, кому какое дело до того, что чувствовали два таких разных существа, постоянно стремившиеся друг к другу – и отбрасываемые друг от друга людьми и обстоятельствами? Это было их счастье и их боль. И пусть эти пожелтевшие бумажки, эти безмолвные спутники его жизни уйдут в небытие, чтобы никто никогда не смог всуе трепать имя большого и сложного человека.

Она знала, что делать. Огонь разгорался медленно, потом языки пламени побежали быстрее, взметнулись вверх и заплясали в замысловатом танце. С юных лет до своего трагического конца Алексей любил костры. Она долго стояла и смотрела, как сгорает, скручиваясь в черные рассыпающиеся жгуты, ее прошлое, ее жизнь. Пока не догорело последнее слово.

Через два месяца ее не стало.