Три рассказа

Перевод Владимира Саришвили

Почему зимой плачут птицы?

– Ах ты, непоседа этакая, – приговаривала бабушка, – видишь ведь, всё как есть тебе рассказала, так оставь мне маленькую тайну, надо же унести с собой что-то в мир иной.

– Вечно ты в прорицательницы рядишься. И как эта замухрышка с ума тебя, старую, сводит, – подтрунивала над ней моя тётушка.

Всё, чего я наслышалась о бабушке или прочитала в газетах тех лет ничуточки не утолило прихотей моего любопытства. Бабушка была идеалом. Я и вправду едва не сводила её с ума, и чему тут дивиться – во мне не угасало желание всё знать о ней. Её красота не блёкла с годами.

– Эх, бывало, пройдётся она, да осветит всё вокруг... И волосы в косах мне легче было счесть, чем её полковников.

– Не полковников, а поклонников, – грозно поправляла тётушка нашу соседку, которую, по причине глубокого склероза, дети не выпускали на улицу без сопровождения. Но красоту моей бабушки она не забыла.

Рассказывали ещё, что, когда бабушке было чуть за тридцать, в неё влюбился шестнадцатилетний мальчишка. И стоял он у подъезда часами, как прикованный, чтобы хоть на миг увидеть её, спускающуюся по лестницам. И не запомнишь, сколько раз на ручке дверей её квартиры, вместе с прикреплённым букетом цветов, видели записку: «Я люблю тебя, Елизавета!»

Когда я открывала альбом бабушкиных фотографий, исчезала связь с внешним миром, и я погружалась в жизнь тогдашнего Тбилиси. И каких только известных, и сегодня превратившихся в легенды личностей вы бы там не увидели, но единственный, о ком она вспоминала с восторгом, был мой дедушка. О их любви я была наслышана и от других, но всегда мне казалось, что она чего-то недоговаривает.

Нет-нет, да и обмолвятся при мне – кто бы, сударь ты мой, прошёл мимо такой красоты – известно, мужик – гад похотливый. Не Манучаром единым... До бабушки эти слухи не доходили, или она не обращала на них внимания, сказать не могу.

Не знаю, что во мне пересилило – безграничная близость или чрезмерное нахальство, но однажды я не утерпела и выпалила:

– Очень тебя прошу, не таи, ты изменяла дедушке?

Поначалу она недовольно поморщилась, загадочно усмехнулась, но было видно, что с утра она проснулась в хорошем настроении. Потом словно бы оцепенела, на лице её застыла глубокая грусть.

– Эх ты, копытце чертёнка, ладно, скажу, Ты ведь если пристанешь, как банный лист, всё равно не отлипнешь. Ты первая, кому я открываю эту тайну. И тихим голосом, как на исповеди, начала свой рассказ:

– Как-то вечером позвонила моя подруга Тинико и говорит – завтра, мол, едем в Барисахо, и Заур с нами едет. Этот Заур жил как крот незрячий, девушкам он не нравился, и мы так и не разобрались – серьёзно она его заприметила или так, от нечего делать... Да, так вот, звонит мне, значит, Тинико, и предупреждает: оденься потеплее, там по ночам такая холодрыга – окоченеешь. И Манучара с собой возьми. Ну, я обрадовалась, давно мечтала вырваться из унылого городского однообразия. И не вспомни она о Манучаре, всё равно забрала бы его с собой. Не только ведь женщиной семейной, но и до замужества, когда он за мной ухаживал, и любовь наша только расцветала, вольной жизни я не видела. С каждым днём к нашей любви добавлялось по искорке, и в сердце места ни на что больше не оставалось. Словом, не буду тебя томить, на другой день, часов в одиннадцать, мы уже были в дороге. Только в автобусе узнали, что едем на день рождения одного знакомого хевсура. Но повод меня не интересовал – главное, я еду в горы, подальше от безликого городского существования... Погода была к нам милостива. В лёгкой белёсой дымке, как в подвенечном платье, вдалеке предстали горы. Бурлящая Арагви и первозданная чистота вершин переполняли душу счастьем. Вот уже третий год мы с Манучаром делили ложе, и пора уж было отдалиться от радостей медового месяца. Но у нас всё было по-другому – чем дальше бежало время, тем сильнее мы стремились друг к другу, тем слаще была наша любовь. Но – никогда я никому этого не говорила – в тот день нас охватила какая-то колдовская, головокружительная страсть. Прояснившееся небо, нежность полевых цветов, надменность горных громад – от всего этого дыхание наше прерывалось, а кровь неслась по жилам кипящим потоком.

Наконец мы добрались до селения. Хозяева встретили нас радушно, мы сразу почувствовали себя среди своих в хевсурских горах. По дороге в автобусе вся компания попивала винцо. Мужчины наклюкались, нетвёрдо стоя на ногах, не совладав с нахлынувшим вдохновением, затянули песни, в ход пошли и стихи. Ну не ходить же нам с Манучаром, сросшись, как сиамские близнецы? Останься я хоть на миг одна, тут же вырастал рядом хевсур с кинжалом наголо, знакомиться принимался, а глаза так и бегают. Ну чего скрывать, в сравнении с хевсурскими женщинами одета я была вызывающе.

Раз Манучар встретился со мной взглядом, и тут же я отошла от хевсура. Вот и всё, что было, и до вечера ничего мне больше не запомнилось. Зарезали барана, напекли пирогов, бросили в котёл хинкали, уставили стол искросыпительным джипитаури[1], и начался пир горой. Манучар не любил таких шумных застолий. Петь не пели, лишь изредка кто-то затягивал хриплую ноту, да тут же и умолкал. Зато наперебой рассказывали горские легенды и страшные истории о лавинах и прочих стихийных бедствиях. Я слушала всё это вполуха. Сказывалось утомление целого дня – меня разморило и клонило в сон. Хозяйка дома отвела меня в спальню, в конец коридора. Я прилегла. И тотчас же провалилась в сон. Пробудилась от чьих-то шагов – ко мне приближалась тень. Мужчина!.. По всему телу пробежала холодная, скользкая, как медуза, дрожь. Я хотела закричать, но зажала рот ладонью. Какая-то незримая сила остановила меня. Спустя секунду-другую он забрался в мою постель. Оробелым воробышком я съёжилась на краю кровати. Он овладел мною... На душе было так мерзко, будто меня бросили в темницу и топчут сердце кирзовыми сапогами. Неожиданно к окну подступил мерцающий белый свет луны, и внезапно я поняла, как жестоко ошиблась. Это был не какой-то пьяный сельчанин – это был Манучар. Внезапно словно бы мокрый, насквозь сырой тоннель залился светом, меня будто бы усадили в белое, медленно колеблющееся облако, и такой же белоснежный скакун уносил его вдаль, в бесконечность... Вновь взыграла женская страсть, и я погрузилась в неземное блаженство...

В ту ночь переживания неотступно теснились во мне, заполонили сознание, но я ничем себя не выдала. Мы вернулись в город, побывали на чудесном концерте в филармонии. И Манучар был в отличном настроении. Неожиданно он наклонился ко мне и прошептал:

– Ночь в Барисахо всегда будет для меня сказочным воспоминанием, Елизавета.

Я мгновенно ответила:

– Знал бы ты, сколько страху я натерпелась в ту ночь, как боролась с собой – не говорил бы так.

– Что-о?! – лицо его вытянулось от удивления.

Я поняла, что не надо было этого говорить. Но слово не воробей – вылетит – не поймаешь. И я решилась выложить всю правду.

– Что... А вот что. В ту ночь, когда ты вошёл в спальню, я думала, что это чужой мужчина. И только в последний момент, когда луна осветила комнату, я поняла, что это – ты.

В мгновение ока он побледнел.

– Но ведь это измена!! Почему ты скрывала всё до сих пор?

– Я не решалась, Манучар. Не хотела ранить тебе сердце.

– Значит, ты отдавалась другому. Почему не закричала, не позвала на помощь?

– Я боялась, Манучар. А вдруг он убил бы тебя. Ты же был безоружен.

– Мы все однажды окажемся на том свете. А тебе разве неизвестно, что мёртвый муж лучше рогатого?!

Соседи по креслам стали обращать на нас внимание.

– Дома обсуждайте семейные дела, будьте любезны! – прошипела из заднего ряда пожилая дама в очках.

Мы молча покинули зал. На улице бесновался ледяной пронизывающий ветер, я его не выношу. Ни слова не вымолвив, подошли к дому. Между нами словно бы встала какая-то не имеющая названия неловкость.

В ту ночь он не входил в спальню.

– Извини, Елизавета, никак не могу прийти в себя, – говорил он, словно бы каялся. Не пришёл он в нашу спальню и на вторую ночь, и так продолжалось все невыносимые две недели, пока мне не сообщили, что он попал в автокатастрофу.

Я застала его в агонии. У меня на руках испустил он дух. Перед смертью на глазах его показались слёзы:

– Я счастлив, что в последние мгновения вижу тебя. Петь он, бедняжка, не умел, но не проходило и дня, чтобы не затянул какую-нибудь нелюбимую мной мелодию на свой лад.

«Я любил тебя и люблю, и желаю, чтобы руки твои мне глаза закрыли».

– Тогда я, дурочка, не понимала, но сейчас думаю, и это облегчает мне душу, что оказавшись рядом с ним в последний час, я исполнила хоть одно его желание. Вот и всё, что могу я тебе поведать, – после этой фразы бабушка и вздохнула тяжело, словно сердце выпускала на волю.

– Какая печальная история, – сказала я. Бабушка резко отвернулась, в ней, разменявшей девятый десяток, оставалась ещё энергия, чтобы скрыть навернувшиеся слёзы.

На другое утро, когда я проснулась, бабушка была уже на ногах. Окна застилала такая белизна, что взглядом заспанных глаз сквозь неё было не проникнуть. Судя по всему, зима не собиралась в обратный путь-дорогу. Вокруг царило завораживающее белое безмолвие, ослепляющее своею яркостью. За ночь подморозило. С деревьев и балконных балясин толстыми чурчхелами[2] свисали сосульки. Обжигающий холод пронизывал до костей.

Елизавета собиралась на кладбище. Она ходила на могилу Манучара каждое воскресенье. Уложив отборные цветы у надгробной плиты, часами простаивала за оградой, словно окаменев, превратившись в статую. Она надела тёплую куртку, на всякий случай прихватила зонт, которым иногда пользовалась как тростью, и вышла на дорогу, ведущую к кладбищу. За мостом, где дорога устремлялась вверх, вдруг раздался жалостный, щемящий душу птичий щебет. Она с любопытством огляделась вокруг. Над закоченевшей птичкой, застывшей на снегу, на дерево вспорхнула другая, белогрудая. И сидела как привязанная, и не думала улетать. Тишина стояла, как в пустом храме, где по стенам свет изливают одни иконы. Елизавета, не желая спугнуть птиц, стояла не шелохнувшись. Она хорошо понимала, да и понимать тут было нечего – одинокая птица оплакивала погибшую подругу.

Когда в детстве, в студёные, жгучие зимы, я замечала нахохленных птичек, то знала наверняка – они плачут. Но когда я говорила об этом вслух, никто мне не верил – тебе, мол, это кажется. Но и сегодня меня удивляет – почему другие этого не понимают? И теперь, когда я выросла, закончила школу и распрощалась с детством, во мне не иссякает любопытство – разве не удивительно?! Почему же зимой плачут птицы?

История птицы и волка

Заключение медицинской экспертизы оказалось настолько неожиданным, что изумило всех без исключения. После вскрытия тела было установлено, что сердце покойного исчезло. Ну почему же именно с этим несчастным случилось то, чего не бывало от сотворения мира, недоумевала родня, друзья и соседи, и даже падкие на сенсации журналисты. Впрочем, многие не верили: что-то тут нечисто, быть такого не может, чтобы у живого человека вдруг пропало сердце, ну просто сгинуло без следа... Служители церкви восприняли это событие как знамение Апокалипсиса, шутники упражнялись в остроумии, врачи не уставали повторять, что столкнулись с новой, неизвестной доселе болезнью. А он лежал посреди своей однокомнатной квартиры, на старой, колченогой и расшатанной тахте, и, если не знать заранее, никто бы, войдя, не подумал, что перед ним лежит мёртвое тело. Складывалось впечатление, что он не умер, а просто скрылся от людей, за что-то на них обидевшись и решив принять обет пожизненного молчания. В дни, предшествующие похоронам, только и говорили о покойном, в мельчайших деталях вспоминая каждую мелочь из общения с ним. Действительно, кем же, человеком какой причудливой судьбы был Гурам Саникидзе, почему же именно на его долю выпало это невообразимое приключение?

В тот год лето выдалось невыносимо знойным. Даже древние старики не могли припомнить ничего подобного. По городу ползли слухи один другого ужаснее, и люди с перепугу просто превратились в комок нервов. Город напоминал бурлящий на огромном костре котёл, в котором, как булыжины мяса, варились люди. Казалось, что Всевышний решил показать человеку ад ещё при земной его жизни. Гурам же был уже в ином мире и, разумеется, его совершенно не волновало, что сограждане задыхаются и тонут в собственном поту.

Даже ведущие специалисты ни на йоту не проникли в тайну исчезновения сердца. В конце концов, прибывший из Канады кардиолог, с помощью новейшей медицинской аппаратуры, установил: «Сердце было съедено». Удивление всё нарастало, потому что на рентгеновских снимках отчётливо были видны очертания человеческих зубов. Интерес к этому феномену рос, как снежный ком, любые, даже самые незначительные сведения из биографии покойного, расхватывались мгновенно и жадно. На его письменном столе было найдено весьма странное произведение, которое на следующий же день было опубликовано в «Литературной газете».

***

Был у некой Женщины любовник-Птица. Прилетит, бывало, в мгновение ока сомкнёт на ней крылья, подхватит – и устремятся они в стремительный полёт... В конце концов, его явления стали столь часты, что Птица и Женщина перенеслись в небеса, а что творилось на земле, и не ведали, да, по правде говоря, Птицу и Женщину это и не интересовало... Как-то раз она подумала: «В городе Волк – любовник всех женщин, с какой это стати я предпочла небо? Если бы жизнь в облаках была слаще земной, разве женщины предпочли бы волков птицам? Долго размышляла она, и как-то вечером заявила Птице:

– Либо ты перевоплотишься в Волка, либо между нами всё кончено...

Растерявшийся и уязвлённый, Птица едва решился спросить:

– А зачем?

– Затем, что Волк – сильный, а мне не нужен любовник-слабак.

– Да, но откуда тебе известно, что волки сильнее птиц? – в недоумении ответил Птица, и этим вопросом вконец разгневал Женщину.

– Как, разве это неясно?

– Но кто из нас быстрее – волки или птицы?

– В полёте? Конечно, птицы! – кто ж видел летающих волков? – изумилась Женщина.

– А если волк ополчится на птицу, сможет ли он настигнуть её и убить?

– Нет, – мгновенно ответила Женщина.

– Так почему же волки сильнее птиц?

Тут и Женщина растерялась. Этот простой на первый взгляд вопрос оставался без ответа. И, после долгой паузы, обрадовавшись, что нашла достойный аргумент, воскликнула:

– Волк настолько могуч, что может сожрать любого человека, а птицам это не под силу...

– Да, это правда, – признал Птица, и вдруг, в единый миг, превратился в Волка.

В смертельном страхе Женщина закричала:

– Неужели ты перегрызёшь мне горло?

– О, нет, любовь моя, как могла ты подумать такое, – он улыбнулся, оскалив белые клыки. – Я не убиваю близких, мне по вкусу только чужое мясо...

И Женщина успокоилась. Шли дни за днями. Женщина уж и позабыла о Птице, да и времени на размышления не оставалось. Волк наваливал грудами задранную дичь и добытые разбоем сокровища; дел у Женщины стало невпроворот. Нередко дневные заботы настолько увлекали в кипящий водоворот, что и взглянуть в поднебесье не успевала она. Изо дня в день дом обрастал новыми пристройками. И Женщину это так восхищало, что иных хлопот она и знать не желала. Порой на клыках возвращавшегося домой Волка виднелись следы крови, а Женщина тщательно и с нежностью отбеливала их. Но по-настоящему досаждало во всём этом одно неудобство – клыки у Волка были настолько огромны, что во время ласк, не по его воле, впивались в тело Женщины. Поначалу боль была почти не ощутимой, да женщины и переносят боль легче мужчин. Удивительнее было другое – неприятное, резкое ощущение возникало не в теле, а в сердце. И чем больше времени проходило, тем больше прибывало страданий, тем тяжелее становилось испытание. И вот уже при каждой ласке сердце её пронзала невыносимая боль. И терпению её пришёл конец. И однажды смиренно сказала она:

– От ласк твоих болит у меня сердце.

– Что говоришь ты? – изумился Волк. – Я ласкаю тебя не затем, чтобы сердце твоё болело, а чтоб сладость оно испило...

Скоро Женщина так ослабла от страданий, что даже лучшие лекари и лекарства не помогали ей. Светила искусства врачевания в один голос утверждали, что она не выживет. Когда же начались дни агонии, Птица затосковал по тем временам, когда влетал в её дом, в мгновение ока смыкал на ней крылья, и бросались они в полёт по небесным просторам. И Женщина – чего бы только не отдала она, чтобы вновь испытать те минуты блаженства... Но стоял перед ней бурый облезлый Волк с окровавленными клыками. А того, голубоглазого Птицы не было нигде, он умер или исчез... Женщина пала на колени и молила Всевышнего вернуть ей Птицу.

И внезапно Волк обратился Птицей. От нахлынувшей радости Женщина не знала, что и делать... А потом не выдержала и разрыдалась:

– Что сделал ты со мной? Почему погубил? Зачем скормил ты Волку сердце моё?!

– Нет в том моей вины. Ты сама сделала выбор...

– О, что мне может помочь теперь, что же?!

– Уже поздно...

– Прости меня, – выдохнула Женщина и застыла на крыльях Птицы.

Измена

Я шёл впереди и нутром ощущал, как она семенит, пытаясь поспеть за мной. На один мой шаг приходилось её два. Я всё пытался натянуть кепку пониже на лоб. Маико вся тряслась. То ли от холода, то ли от страха. Вся улица была погружена в беспросветный, тошнотворный мрак. Царила невыносимая, жуткая тишина, словно ночью на глухом кладбище. Палили: то одиночными выстрелами, то вдруг «заряжали» надолго. Редкие припозднившиеся прохожие передвигались короткими перебежками. Иногда я останавливался, прятал её тщедушное тельце под полою плаща, прикладывал ладонь к её ледяному лбу и спрашивал:

– Тебе страшно?

– Нет, – отвечала она и тут же вымученно улыбалась.

– Тебе холодно?

– Немного.

И снова мы продолжали путь, мечтая, как согреем друг друга в постели.

Но, словно издеваясь над нами, дорога никак не кончалась, страх и холод превратили её в катящийся клубок ниток...

Перед моими глазами движущимся кадром, как на видеоплёнке, постоянно маячило:

(Маико вертит ключ в замочной скважине, ещё несколько секунд – и мы в её комнате, я поднимаю её на руки и целую в губы).

– Отпусти меня, – смеётся она, – дай отдышаться.

Я поспешно запираю дверь.

– Сейчас найду спички.

– Не надо. Свечу зажечь? Вскипятим чаю, согреемся...

– Нет, – говорю я. Осторожно беру её на руки и укладываю в постель.

Закончится же когда-нибудь эта улица, и надо будет свернуть налево. Одолеем небольшой подъём, а там – бетонные лестницы. Вспоминаю, как ровно месяц назад пошёл первый снег, а ночью он замёрз и превратился в блестящее ледяное зеркало. Тогда, остановившись перед ступеньками, Маико почему-то очень серьёзно сказала: – Возьми меня под руку, но если ты упадёшь, знай – никогда больше не стану встречаться с тобой. Не знаю, что загадала она в ту минуту, но помню, с каким сердечным трепетом я благополучно достиг последней ступеньки. Я крепко поддерживал её за локоть, и чувствовал, что исполнение загаданного, да и вся её судьба, находятся в эти минуты в моих руках.

Вот и этим вечером мы подошли, наконец, к бетонной лестнице. Рядом, из киоска, какие-то вооружённые автоматами типы выносили бутылки шампанского. Их ждали визгливо смеявшиеся в «Жигулях» девицы. Из магнитофона разносились звуки дешёвой песенки, давно прожужжавшей всем уши.

Не успели мы пройти и нескольких шагов, как погружённый во тьму квартал внезапно вспыхнул электрическим светом.

Ууу! – взорвались дома радостным воплем. Ещё секунда, и город, погружённый во мглу, встрепенулся и ожил, будто воскресший из мёртвых. Жажда жизни вернулась к нему.

Лифт в подъезде, конечно, не работал. Мы почти бегом поднялись по лестнице и... оторопели, заметив свет в дверном «глазке».

Я отлично помню, что утром, выходя, выключила свет, – сказала изумлённая Маико.

Дверь в это время распахнулась, и на пороге появился парень лет 25.

– Гела! – закричала Маико и бросилась в его объятия. – Познакомься. Это мой брат. А это Заза, – представила она меня. – Случайно на улице встретились. Он сказал, что страшно мне будет бродить в такой темноте – и проводил.

– Пожалуйте, – пригласил меня парень.

– Спасибо, но уже поздно, – растерявшись от неожиданности, ответил я. Торопливо попрощался с уже стоявшими в прихожей братом и сестрой и устремился вниз по лестнице.

***

– Слава Богу, минувшей ночью ты что-то писал. А то я уже стала забывать, что ты у нас писатель, – сказала Медико, сунув нос в разбросанные на столе листы и погрузившись в чтение. Я не отводил от неё глаз. Медико всегда с каким-то детским любопытством, с волнением и скрытым чувством гордости читала каждую мою новую рукопись. И была по-настоящему счастлива, когда что-то ей действительно нравилось, а если такового не находилось, печалилась столь же искренне. Теперь же она с небывалым интересом вчитывалась в новую рукопись, да так, что потеряла всяческий контакт с внешним миром.

Я видел, как поминутно напрягалось её лицо, и в душе появились дурные предчувствия. Любопытство одолело меня, и глаза невольно скосились на собственные черновики:

«Я шёл впереди, и нутром ощущал, как она семенит, пытаясь поспеть за мной. На один мой шаг приходилось её два...». Кажется, она что-то поняла. Настроение, и без того плохое, стало теперь хуже некуда. Единственное, что меня выводило из себя в общении с Медико – это её «тибетское ясновидение» – от этой женщины ничего невозможно было скрыть, и – по ниточке – от нерва к нерву – изучила она меня как облупленного. Медико встала, молча, не глядя, сложила рукописи в стопку и прошла в кухню. Я слышал, как она открыла и закрыла кран и принялась чистить картошку. Нет, такого раньше не бывало – всякий раз, по прочтении новой рукописи, она с ходу высказывала своё мнение. А теперь женская интуиция подсказала ей – это не выдуманный рассказ, в его основе лежат реальные события. Проснулась малышка Теона. – Мама-а! – таким слабеньким голосом позвала она, что Медико и не расслышала. Зато захлопал ресницами мой сын Ачико, и детские голоса нарушили воцарившееся в доме неловкое молчание.

– Мне нужно на работу, дело там неотложное, – нашёл я выход из положения. Жена ничего не ответила. Я быстро переоделся и через десять минут уже был на улице. Измученный народ стоял на подступах к станции «Варкетили», в ожидании, когда заработает метро. Разнёсся слух, что сотрудники забастовали. Забастовки тогда были делом обычным и никого удивить не могли. На душе у меня кошки скребли, и никаких сил моих не было оставаться наедине со своими мыслями. Я смешался с толпой, где вовсю бушевали жаркие политические диспуты, и с разных сторон раздавались жалобы на житьё-бытьё. Какой-то дядька средних лет наградил собеседника подзатыльником за альтернативные политические высказывания. Милиции нигде, конечно, не оказалось, и разнимать повздоривших пришлось случайным прохожим.

– Совсем с ума посходили, скоро передушат друг друга, – покачала головой старушка, стоявшая рядом со мной.

– Не обойтись здесь без кровопускания, кого прикончить надо, кого – пинком под зад вышвырнуть, и не мешкая. Не решимся на это – хуже будет, – сказал как отрезал мужчина лет 60, у которого на лице стояла печать большого стажа на начальственных должностях.

Спустя несколько минут метро заработало. В открывшиеся двери хлынул мощный людской поток. Я оказался в самой его гуще. Сзади и с боков на меня давило с такою страшной силой, что я начал задыхаться. Не в силах противиться этой могучей волне, от беспомощности я возненавидел себя. В памяти замелькали телевизионные кадры похорон Сталина, когда одуревшая, осатаневшая толпа, в припадке фанатизма прижала крайние ряды и размазала людей по кремлёвской стене. От мысли, что я могу быть так же размазанным, душа ушла в пятки. Наконец меня чудом «вынесло» к эскалатору. Так, претерпев сполна все мучения, к полудню появился я на работе. Начальника на месте не было. В такой ситуации, разумеется, и сотрудники все разбежались кто куда. Осталась одна старенькая бухгалтер Александра. Но сейчас мне было явно не до сплетен и пересудов с ней. Я прошёл в свой кабинет и присел на диван. Слегка покалывала голова. И всё-таки, как, каким это загадочным женским чутьём Медико всё раскусила? – не давала мне покоя навязчивая мысль. И чем глубже я вдумывался в эту головоломку, тем больше понимал, что женское чутьё тут ни при чём. Я вспомнил свой роман, который начал писать года три назад, да забросил в самом начале, и о существовании которого уже совсем было позабыл. Хотя тогда я оставил неизменными даже имена прототипов этого незаконченного романа, потому что мне всегда казалось, что ничто так не выражает характер личности, как имя.

Вчерашняя рукопись – продолжение моего заброшенного романа. И, как видно, Медико мгновенно поняла это. Теперь меня уже распирало любопытство – не терпелось вернуться домой и засесть за рукопись.

Я запер кабинет и вскоре вернулся в родную обитель. Сердце захолонуло – никто меня не встретил. Медико сложила вещи в чемоданы и ушла. Как помешанный, я схватил телефонную трубку и набрал номер тёщи. В мембране раздался голос жены. Я спросил почти умоляющим голосом:

– Объясни мне, что всё это значит? Почему ты ушла?

– С сегодняшнего дня у тебя нет семьи!..

– Что-о?! Как это?! – голос мой сбился на крик. Но в трубке раздавался только прерывистый зуммер.

***

С утра голова у меня раскалывалась, будто со страшного похмелья.

– Ты с чего это вдруг всю ночь бредил моим именем? Неужто так меня любишь? – услышал я из смежной комнаты голос Медико. И тут радость осознания того, что всё это был сон, захлестнула меня и привела в чудесное расположение духа. Сердце от счастья просто рвалось из груди. Я заглянул в спальню. Теона и Ачико мирно спали.

– Алло! – услышал я голос Медико. – Это какая-то женщина. Тебя спрашивает, – обернулась она ко мне.

Я услышал знакомый голос.

– Это с работы звонят, – сказал я очень уверенно и серьёзно.

Открыл дверь и пошёл на свидание с Маико.