Номер 2(71) февраль 2016 года | |
Сергей Носов |
Поэзия и магия
Мы фатально
недооцениваем
проницающую и
преображающую силу
поэтического мировидения
и поэтического
слова, недооцениваем
в том
числе и
сопричастность
поэтической интуиции
«мгновенному»
мистическому постижению
сути вещей
и
незримых «сущностей»
окружающего мира.
Поэзия и
мистика, поэзия
и магия
мысли находятся
в неразрывном
единстве между
собой, если
они - подлинные.
Это давно
уже достаточно
очевидно, хотя
и до
сих пор
распространено
обывательское представление,
что художественное
творчество, включая,
естественно, и
поэзию -
только
некая словесная
игра, разновидность
увлекательного
фокусничества, которое
развлекает,
услаждает душу
и, может
быть, порой
приобщает к
прекрасному, но
- не
более того.
В
лучшем (среди
обывательских
воззрений) случае
видят в
поэзии эдакое
эстетически
притягательное
проповедничество и
завуалированное
нравственное и
общее духовное
«наставничество», как
бы «настоянное»
на музыке
стиха, ритме,
рифме, яркой
образности и
прочих внешних
атрибутах поэзии.
Между тем
все это
-
чистейшие и
простейшие
благоглупости на
фоне уже
устоявшихся
современных, в
том числе
и вполне
научных, знаний
и представлений
о мире
и месте
в нем поэзии
и творчества.
Так, еще
в относительно
недавнем
историческом прошлом
фатально
недооценивалась «вещность»,
материальность сознания
и мысли,
включая, естественно,
и поэтическую
мысль, а
точнее -
поэтическую интуицию
и мысль,
которые всегда
слиты в
подлинной поэзии
воедино.
Таково
наследие давнего
противопоставления
материализма и
идеализма, материи
и сознания.
Между тем
давно уже
стало ясно,
что мысль и
сознание в
целом
- только
одна из
форм все
той же
материи, материи
и энергии,
из которой
состоит весь
мир, вся
наша Вселенная.
Иного в
окружающем нас
мире просто
нет. Это
доказывает со
всей однозначностью
даже современная
физика, в
частности, квантовая
физика.
Поэтическое сознание,
состоящее из
сплава интуиции
и мысли,
есть в
известном смысле
поток энергии
и одновременно
ее сгусток,
как бы
впитывающий в
себя и зеркально
отображающий
«суть вещей».
Потому
поэтическое сознание
и, соответственно,
поэтическое творчество,
если оно
подлинно, непременно
обладает, помимо прочих
уникальных свойств, в
известном смысле
и проницающей
силой рентгеновских
лучей -
способно отображать
незримые «сущности»
окружающей жизни
с редчайшей,
завораживающей,
поистине магической
ясностью и
полнотой.
В этом
во многом
и состоит
искусство поэзии
- искусство
созидать из
слов чарующие
«рентгеновские снимки»
мира, то
исполненные красоты
и приобщающие
к светлым
стихиям жизни,
то приводящие
в страх
и трепет
и обнажающие
«темное дно»
земного существования.
В торжественном
провозглашении
этого особого
проницающего
свойства поэтического
мировидения,
собственно, и
состоит
философский смысл
знаменитого тютчевского
стихотворения
«День и
ночь», в
котором ночь
- это
вдруг открывающаяся
перед поэтическим
взором бездна, вдруг
обнажающееся перед
ним «темное дно»
бытия:
«И бездна
нам
обнажена
С своими
страхами и мглами
И нет
преград меж
ей и
нами -
Вот отчего
нам ночь
страшна!»
В
действительности
настоящий поэт
в процессе
созидания, творчества
реально «работает»
и со
светлыми, и
темными
«сущностями», стихиями
и энергиями
мира, не
только
различает и
отображает их,
но и
«пользуется» ими,
как бы
намагничивает ими
свое поэтическое
слово, в
котором эти
«духи мира»,
эти мировые
стихии и
энергии воплощаются
достаточно осязаемо
и «вещно»,
в сущности,
также как
в магическом
заговоре или
заклинании.
Действие поэтического
слова -
гипнотическое и
магическое.
Поэтическое
слово -
это не
просто
зримое воплощение
красоты, это
- сгусток
энергии, способной
и созидать, и
разрушать, а само
поэтическое творчество
- это
таинство.
Почему же
тогда поэзия
многих и
многих оставляет
равнодушными и
чарующе (или
хотя бы
ощутимо)
действует далеко
не на
всех? Ответ
прост: по
той же
самой причине,
по которой
и любое
таинство (в
частности, церковное)
не действует
на непосвященных,
не верующих,
равнодушных, не
воспринимающих его
всерьез.
Для того,
чтобы поэтическое
таинство подействовало
нужна вовлеченность в
магию поэтического
слова, способность
и желание «читать»
отраженные в
этом слове магическое
символы и
таинственные знаки
мира, его
созвучий и
диссонансов, его
скрытых соответствий
и его
изломов, которым
глубоко
сопричастны жизнь
и сознание
человека.
Опять вспомним
Тютчева: «Поэт
всесилен как
стихия, // Не
властен лишь в
себе самом…»
Однако, не
преувеличиваем ли
мы, утверждая
генетическую
родственность процесса
поэтического творчества
и акта,
таинства
творения в
магии?
Обратимся к
тому, что
утверждали те,
кто в
магию действительно
верил, воспринимал
ее более чем
серьезно
и проповедовал
ее как
путь созидания
счастья.
Вот, что
писал, например,
в известной
книге «Магия
в теории
и на
практике» (1929
год) провозвестник
современной
европейской магии,
Алистер Кроули:
«поэт, влюбленный
или художник,
охваченный творческим
неистовством,
выходит на
пределы самого
себя, то
же самое
должно случиться
и с
Магом.» То
есть творящий
поэт или
художник, по
убеждению Кроули,
погружается в
некое состояние
«неистовства», в
котором творится
и Магия,
которое необходимо
и Магу.
Собственно, это
необычное и таинственное
с виду
состояние, в
котором человек,
будь он
маг или
поэт, «выходит за
пределы самого
себя» -
типическое, если
можно так
выразиться, зазеркалье
эйфории или
транса, когда
обыденное сознание
естественным образом
гаснет и
на смену
ему приходит
сознание
трансцедентное, открывающее
мир как
живое и
чудесное единство
«всего и
вся» на уровне
бесконечных
превращений «одного
в другое»,
бесконечных метаморфоз
движения, энергии
и материи.
Это и есть
по сути
дела то
самое действительно
необыденное
состояние
творчества, при
котором
магическим
способом постигаются
и преобразуются
сущностные
связи и
созвучия явлений
жизни.
Большая поэзия
(по крайней
мере в
России) и
начиналась со
стремления поэта
быть выше
обыденности и
выше самого себя,
приобщиться к
высшему знанию
и творчеству.
Вспомним Ломоносова:
«Я
дело стану
петь, несведомое
прежним!
Ходить превыше
звезд влечет
меня охота
И облаком
нестись, презрев
земную низкость.»
Конечно,
Ломоносов утверждал
свое поэтическое
«я» еще
достаточно
наивно, но
истинные цели
поэтического творчества
обозначил в
целом точно.
Лучше же всех
о мечте и
жажде поэта слиться
с трансцедентным
и вечным,
приобщиться к
Космосу бытия
сказал, конечно
же, истинный
провидец в
русской поэзии,
Федор Тютчев:
«Душа хотела
б быть
звездой,
Но не
тогда, как
с неба
полуночи
Сии светила,
как живые
очи,
Глядят на
сонный мир
земной, -
Но
днем, когда,
сокрытые как
дымом
Палящих солнечных
лучей,
Они, как
божества, горят
светлей
В эфире
чистом и
незримом.»
Естественно,
можно вполне
резонно
заметить, что
все подобное,
провозглашаемое поэтами
порой столь
громогласно и
столь вдохновенно
- или
вообще
только риторика,
или лишь
красочное иносказание
о том,
«кем мне
так хотелось
быть, но,
увы, не
довелось стать».
Почти каждый
человек мечтает
быть больше,
чем он
есть, а,
уж, поэт
- особенно.
Вл. Соловьев
полагал, что
в стремлении
стать «больше,
чем ты
есть» заложено
зерно будущего
Богочеловечества. Вряд
ли. В
этом
стремлении чаще
всего проявляется
просто «вирус»
гордыни, самомнения
и неоправданных
амбиций -
раздуться эдаким
«неимоверным шаром»
и тем самым показать
миру и
окружающим «кто
есть кто».
Тем не
менее, мы
не верим,
что Блок,
например,
просто играл,
гордился собой
или фантазировал,
когда
исповедальным тоном
писал о
поэтическом
творчестве в
стихотворении
«Художник»:
«Длятся часы,
мировое несущие.
Ширятся звуки,
движенье и
свет.
Прошлое страстно
глядится в
грядущее.
Нет настоящего. Жалкого
- нет.
И, наконец,
у предела
зачатия
Новой души,
неизведанных сил,
-
Душу сражает,
как громом,
проклятие:
Творческий разум
осилил -
убил.»
Погружение в
трансцедентное,
приобщение к
трансцедентному, попытка
отобразить
его в
слове,
впитывание и
впитывание в
стихи
потаенных энергий
мира, Вселенной ,
насыщающих собой
поэтическую образность
и символику
- это
и есть
поэтическое творчество
в высоком
значении этого
понятия.
Просим не
путать его
с «рифмотворчеством»,
которое тоже
может нравиться
людям и
даже вызывать
порой бурные
аплодисменты, но
к поэзии
как таинству
и как
магии, оперирующей
живым словом,
не имеет
отношения.
Так, особенно
любили предаваться
такому
римфотворчеству и
упоенно «разговаривать
стихами»
официальные советские
поэты. Это
тогдашней властью
особо приветствовалось.
Считалось, что
настоящий
советский поэт
должен непременно быть
понятным для
народа и
потому ему
следует
красиво и
убедительно «говорить
в рифму»
- кого-то
(то есть
кого надо)
страстно ругать,
кого-то, наоборот,
восторженно хвалить,
воспевать, что-то
(то есть,
что надо)
патетически
провозглашать, а
иногда и
просто болтать
и болтать
о цветах
в поле
и птицах
в небе, чтобы
советскому
читателю стало
от этой
неугомонной болтовни в
рифму приятно…
Таким всегда
был, в
частности,
Евгений Евтушенко
- типический
пример советского
поэта-трубадура, для
которого самое
важное -
как можно
сильнее и
эффектнее «дуть
в трубу.»
Но к
действительно серьезной
Поэзии с
большой буквы
все это,
увы, не
имеет
отношения.
Серьезность настоящей
большой Поэзии
состоит также отнюдь
не в
том, чтобы
уметь в
ней поговорить
и с
самим Богом,
как это
запросто
удается, в
частности,
тоже весьма
любящему по
советски
«поговорить стихами»
Александру Кушнеру, с
достоинством
завершающему, например,
любопытное поэтическое
описание
своей приватной
встречи с
Богом следующим
признанием: «И
я ему
сказал, что
он не
виноват, // Ни
в чем,
что жизнь
сама угрюма
и сурова.»
Задача истинного
поэта, по
нашему глубокому
убеждению,
состоит отнюдь
не в
том, чтобы
«частным порядком»
встречаться с
Богом и
что-то ему
авторитетно
разъяснять от
себя лично,
а в
том, чтобы
Бог, как
светлое, жизнетворящее
и трансцедентное
начало бытия,
в его
стихах все
таки был,
незримо присутствовал
- хотя
бы как
«ветерок вдохновения»,
преображающего
изображаемый поэтом
мир. Об
этом легко
и славно
сказал Георгий
Иванов:
«А что
такое вдохновенье?
Так… Неожиданно,
слегка
Сияющее
дуновенье
Божественного ветерка.»
Заметим, однако,
что мы
«легкость
необыкновенную» в
поэзии при
этом вовсе
не проповедуем.
Совсем недалеко
порой от иной
такой счастливой
легкости
в поэзии,
первоначально
напоминающей
«щебетание птиц
небесных», до
безумного «лепета»
упоенного собой
безмыслия, такого,
например, как
в
стихотворении Ивана
Храмовника по
характерным
названием «Нокдаун»:
«но настает
трагический момент
займи мне
рубль и
продолжим танцы
на грани
затемненного
пространства под звуки водосточных флейт.
Поэт в
своих стихах,
так или
иначе, всегда
колдует. Он как
маг, как
ведун
«заговаривает» своим
словом, приобщаясь
к потаенным
энергиям Вселенной
и черпая
из них
энергию своего
стиха, своего
поэтического слова
буквально
«пригоршнями». Мы
убеждены в
этом.
Красота поэтического
слова, его
чисто эстетические
достоинства -
отнюдь не
самое главное.
Много важнее
- энергетика
поэтического слова,
его способность
очаровывать и
зачаровывать,
овладевать сознанием
воспринимающего его
«субъекта» (читателя
и слушателя)
и властвовать
в этом
сознании хотя
бы какое-то время,
то время,
которое способен
длится гипноз
поэтического слова. А
гипноз этот,
это колдовство
поэтического слова,
бывает, длится
и годами,
десятилетиями даже,
если говорить
о поэтах
особо замечательных,
выдающихся.
При этом
мы не
отнюдь склонны
расширительно
толковать понятие
и само
явление Поэзии
- как
некую наивысшую
форму истинного
созидания и
творчества как
такового. А
это в
нашу эпоху
уже не
редкость…
Так, к
подобному
расширительному
толкованию поэзии
приходит, например,
в фактически
полуфантастической
статье «Сверхпоэзия
и сверхчеловек»
Михаил Эпштейн
(«Знамя». 2015. №1).
В воображении
Михаила Эпштейна
и сейчас,
в наши
технократические
времена «Поэзия
продолжает преображать
мир, причем
более могущественно
и всесторонне,
чем когда-либо
раньше.
Физика, биология,
энергетика, информатика
приходят на
службу поэзии,
которая определяет
смысл прогресса-поэзиса
высшей целью,
ранее достижимой
только в
слове: творить
мироздание как
поэтическую композицию,
где все
отражается во
всем.»
Мы никакого
«прогресса-поэзиса»
вокруг себя
в отличие
от Михаила
Эпштейна, к
сожалению, не
видим и
не понимаем
в каких
это формах
физика, энергетика
и информатика
«приходят на
службу поэзии»,
которая, как
он утверждает, «выходит
из своей
ранней,
словесно-стиховой формы..,
чтобы магически
преображать мир».
По нашему
глубокому убеждению
жизнь и судьба
поэзии навсегда
связаны со
словом -
словом-заклинанием,
словом-прозрением,
Словом, наделенным
неотразимыми
чарами красоты,
ее энергетикой,
ее властной
и вполне
реальной магией,
способной преображать
сознание человека.
Все разговоры
о «науке
как сверхпоэзии»,
о какой-то
невероятной
«социопоэзии» и
«эконопоэзии», которые
восторженно и
запальчиво ведет
в наше
не один
Михаил Эпштейн
- только
слова, слова,
слова как
говаривал Гамлет,
Принц Датский.
Современная цивилизация
первозданую, самой
природой созданную,
поэзию жизни
только разрушает,
а реальную
поэзию нашего
времени, по
прежнему воплощающуюся
в чарующем
поэтическом слове,
чаще всего
просто
игнорирует, не
воспринимает, оставляет
за бортом
своих истинных
ценностей.
Потому и
те, кто
громогласно заявляет
об открытии
некого, творящего
новую реальность,
космизма в
поэзии, подобно
Константину
Кедрову, на
деле создают
преимущественно
комичные и
неловкие
вирши для
услады
незадачливых простаков:
«Мыслью мысль
обнимая
воздвигая к
небу мост
мозг меня
не понимает
я не
понимаю мозг.»
Вовсе не
надо опять
воздвигать Вавилонскую
башню, воздвигать
к небу
«мост», тем
более такой,
на котором
уже и
твой собственный
мозг тебя
не понимает…
Много лучше
оставаться на
земле
человеком и
не корежить,
не уродовать
хотя бы
собственную душу.
А Председатели
Земного Шара
у нас,
как известно,
уже были
и -
допредседательствовались…
Поэзия должна
просто хранить
живую душу
человека и
зеркально отображать
ее в
поэтическом
Слове. Это
само по
себе -
достойная цель
творчества и
давняя, целительная
и
удивительная магия,
магия
преображающей
восприятие мира
красоты поэтического
слова, под
чарующей властью
которого
мир становится
«до краев»
одушевленным.
Вот, как
в славных
строках Георгия
Иванова:
«Край земли.
Полоска дыма
Тянет в
небо, не
спеша
Одинока, нелюдима Вьется ласточкой душа». |
|
|||
|