Два рассказа

Голубой цветок любви

Это произошло в первый год моей адвокатской практики. Я только что окончил юрфак и был, естественно, очень молод. По распределению я попал, как писали в старину, в город N***, в областную коллегию адвокатов. Перед самым отъездом из Москвы я женился на своей школьной подруге Юле, девочке из интеллигентной профессорской семьи. Моя юная жена только что окончила институт иностранных языков имени Мориса Тореза и была таким же, как я сам, выращенным в семейной теплице ребёнком.

Но это всё, так сказать, экспозиция, а история начинается с того, что меня вызвали к заведующему юридической консультации, где я работал, и поставили в известность, что завтра я должен ехать в Дальне-Покутино, где районный суд будет слушать уголовное дело некого молодца, ограбившего местный магазин.

– Но позвольте, – попробовал я возразить, – там же есть постоянный адвокат.

– Да, но подсудимых двое, и один валит на другого. Суд решил, что нужен второй адвокат, чтоб не было потом отмены из-за «конфликта интересов». В общем, иди домой, собирайся в путь.

И я пошёл. По дороге я заглянул в несколько магазинов, пытаясь купить какой-нибудь провиант, но... Те кто помнят пустые полки провинциальных магазинов в шестидесятых годах прошлого века, вопросов задавать не станут. В общем, всё, что мне удалось достать, это зубной порошок «Улыбка» и земляничное мыло.

Дома мне предстояло объявить Юле о командировке. Вообще говоря, командировки в тот период не были для меня редкостью. Стажёра адвокатская коллегия гоняет по всей области, где только есть «плохие» дела, то есть такие, за которые гонорар не светит, и от которых, понятно, маститые адвокаты отбояриваются всеми способами. В тот момент я уже формально не был стажером, но правила «игры на новенького» всё еще распространялись на меня.

Так что большой неожиданностью для Юли моя поездка не могла быть. Проблема для неё была не в том, что я уезжаю, а в том, куда я еду: она болезненно воспринимала мои командировки именно в Дальне-Покутино. Хотя прямо она ничего не говорила, я видел это по тому, как она отводит глаза и поджимает губы. Конечно, о причине я догадывался...

То же произошло и на этот раз. Едва я сказал, что завтра еду в Дальне-Покутино, Юля помрачнела и отвернулась.

– Надолго? – спросила она, глядя куда-то в область своего плеча.

– Ну, завтра к середине дня доберусь до места, ознакомлюсь с делом и постараюсь завтра же повидать подзащитного. Послезавтра с утра слушание. Думаю, за один день управятся. Правда если придётся писать кассационную жалобу...

– Понятно. А где ты будешь ночевать?

– Где всегда: там есть какой-то Дом колхозника или что-то в этом роде. Жуткая дыра. С клопами.

Дальне-Покутино – обыкновенное село, которое при очередной административной перекройке сделали районным центром, не позаботившись о том, что ныне зовётся солидным словом «инфраструктура». Попросту говоря, ни транспорта, ни гостиницы, ни ресторана, ни поликлиники, ни кинотеатра, ни... так далее. К тому же райцентр располагался в стороне от железной дороги, и попасть туда из N*** можно было только автобусом, который тащился по пыльным раздолбанным просёлкам три с лишним часа. Таким путём я добрался до Дальне-Покутина примерно к полудню и тут же поспешил в районный суд.

Местная Фемида обитала в деревенской избе: зал заседаний в горнице, совещательная комната в закутке за печкой, канцелярия и архив в сенях. Во дворе в бывшем сарае помещалась юридическая консультация, состоящая из одного адвоката. Оттуда я и начал всё знакомство с делом.

Этим единственным адвокатом села Дольне-Покутино была Женя Лурье, наша сверстница, выпускница Харьковского юридического института. Так же как и я, она угодила по распределению в N***-скую областную коллегию адвокатов, и после стажировки её отправили адвокатствовать в это самое Дальне-Покутино. (Мне удалось избежать подобной участи, замечу в скобках, только потому, что я был женат, жена работала в N***, а гуманный советский закон не разрешал разлучать супругов).

Женя встретила меня на пороге сарая-кабинета:

– А-а, опять тебя прислали... – В голосе её мне послышалось разочарование.

– А кого бы ты хотела?

Вопрос был бестактный и даже жестокий: ведь я прекрасно понимал, как она тоскует здесь в одиночестве. И вообще, ей двадцать четыре года, а какие здесь мужчины?.. Да и у нас в коллегии преобладали старые и женатые... В этом смысле и нужно было понимать её ответ:

– Да всё равно, кого бы ни прислали. Значит, ты будешь защищать Сбитнева? Тогда поспеши в канцелярию, а то Нинка сейчас уйдёт на обед, и кто её знает – может сегодня и не вернётся.

Я застал Нинку в последнюю минуту, она уже закрывала свой офис в сенях. Недовольная, что задерживаю её всякими пустяками, ворча и чертыхаясь, она выдала мне под расписку уголовное дело.

– Нина, ты сегодня вернешься?

– Не знаю, – буркнула она, запирая дверь на висячий замок. – Делов невпроворот.

Имелись в виду, разумеется, домашние дела, а не судебные.

Дело выглядело довольно нелепо, во всяком случае, на первый взгляд. Мой подзащитный, городской парень по имени Виталий Сбитнев – уголовник-рецидивист по кличке Чума, имеющий к 27-ми годам три судимости, – решил ограбить магазин в Дальне-Покутино. «Для сбора необходимой информации», говорилось в обвинительном заключении, Сбитнев «создал преступную организацию», то есть подыскал себе помощника из местных жителей. Им оказался 17-летний школьник Вася Хохлаткин. И вот в ночь с 7-го на 8-е мая, повествует далее обвинительное заключение, «банда Сбитнева – Хохлаткина, вооруженная плотницким молотком и охотничьим ножом», взломала двери магазина и похитила оттуда моток веревки, керосиновую лампу и спички. При этом Сбитнев зверски избил Хохлаткина, последний пришёл домой окровавленный и всё рассказал родителям.

Странная история. Зачем такой опытный вор, как Чума, полезет грабить жалкую сельскую лавочку, да еще свяжется с деревенским мальчишкой? Что-то здесь не досказано...

Прихватив уголовное дело (Нинка так и не появилась), я вышел из сеней во двор. Посреди просторного двора, на пороге своего кабинета-сарая сидела, расставив голые колени, Женя и кормила хлебными крошками рыжую курицу. Увидев меня, она натянула юбку на колени и подвинулась, освобождая место рядом с собой.

– Ну что? Как понравился детективный роман? – Она продолжала бросать крошки.

– Ничего не могу понять. «Вооруженная банда» похищает веревку и керосиновую лампу... Бред какой-то!

– Если бы это, по крайней мере, была лампа Аладдина, – Женя засмеялась и повернулась ко мне. – Ты обратил внимание на дату, когда это произошло? В ночь на 8-е мая. Верно? А чем замечателен этот день? Ага, не знаешь. Это единственный день в году, когда в нашей лавочке продают водку – к празднику Победы. Разрешено райкомом. В течение этого святого дня сельпо продает тысячу двести литров водки, примерно по два литра на каждый двор. Никто не работает – все в очереди. А вечером и на следующий день все пьют. Хватает примерно на сутки, утром десятого мая похмеляются уже одеколоном.

– Почему же тогда он водку не взял?

Женя усмехнулась и легко поднялась на ноги:

– Её там не было, водки этой. Не привезли. Хохлаткин дал неверную информацию.

– Я вот чего не понимаю. Если бы водка там оказалась, что бы он сделал? Ты говоришь, тысяча двести литров. Ведь это две тысячи четыреста бутылок...

– По двадцати бутылок в ящике – сто двадцать ящиков. Немалый груз, это сразу приходит в голову.

– Вот именно. Почему же следствие?..

Женя сделала предостерегающий жест:

– Не здесь. Давай зайдём внутрь.

Мы зашли в сарайчик, на дверях которого красовалась самодельная надпись «Юридическая консультация». Земляной пол, скамейка, сколоченный из досок стол, два табурета. Вместе с нами в помещение проскользнула и рыжая курица.

– Ты что, откармливаешь её на праздник?

– Как можно?! – всплеснула руками Женя. – Это Глаша, моя единственная подруга. – Она понизила голос, хотя кроме Глаши, нас никто слышать не мог. – Так вот, насчет следствия и прочего. Ты должен знать, что Вася Хохлатки – сын второго секретаря райкома, Фрола Хохлаткина. Так что следствие... оно не заинтересовано, чтобы узнать слишком много. Я думаю, у Васи был какой-то напарник с подводой, но я Васин защитник, и не моя задача его разоблачать, понимаешь? А когда Сбитнева спрашивают, что он собирался делать с водкой, тот отмахивается: «Чего-нибудь бы придумал». Так он и расскажет...

Она сидела на табурете, выпрямив спину, темные волнистые волосы сбегали на загорелые плечи. В глазах её светилась насмешка, когда она сказала:

– Я могу пригласить тебя на обед. У меня гороховый суп и картофельные котлеты. Хочешь? Я тут рядом живу.

В ответ я пролепетал что-то нечленораздельное, что, мол, спасибо, у меня есть с собой консервы... и я должен дело изучать... и спать лечь пораньше...

Она заметила моё смущение:

– Ладно, ладно, я понимаю. Жены боишься. Ей ведь тут же донесут, что ты ко мне домой заходил...

Мы оба замолчали.

– Пойду, пожалуй. А то и в клоповнике места не будет.

Женя вздохнула и всё с той же иронической улыбкой сказала:

– Знаешь, когда я уезжала сюда из Харькова, мама очень плакала. Я говорю: «Ты что? Я же не на войну» (У меня папа погиб на фронте в 43-м). А она: «Я знаю, ты там за русского замуж выйдешь». Наивный человек. Я бы с удовольствием, да где его взять?..

Я попрощался и пошёл к выходу. Возле дверей Глаша взглянула на меня одним глазом и презрительно обронила «ко-ко».

Судья Мурзаева известна была резкостью и жёстким характером. Когда я попросил свидания с подзащитным, она стала на меня орать:

– Где ты вчера был? Не мог на день раньше приехать? Что же я теперь – слушание должна откладывать? На десять часов назначено, а сейчас уже половина десятого. Ты мне процесс срываешь!

Но не дать свидание она не могла: это был бы верный повод для кассационной жалобы. В конце концов, накричавшись досыта, она сказала:

– Ладно, даю тебе свидание, но помни: в одиннадцать часов заседание должно начаться, кровь из носу...

Моя встреча с подзащитным состоялась в КПЗ районного отделения милиции, которое разместилось, как и все учреждения, в деревенской избе. От остального помещения комната отделялась прочной железной решеткой. Сбитнев полулежал на полу, посреди клетки. Его светлые волосы были всклокочены и засорены соломой, синие глаза выражали сонливое безразличие. Под майкой видны были широкие плечи и сплошь покрытые татуировкой руки. Крепкий, ладный, красивый, следует признать.

Я представился и сел на единственный табурет. Он не шевельнулся, не изменил позы, только переспросил:

– Владимир Израйлевич, говоришь? Еврей, значит. Ну, ладно, ништяк, среди евреев тоже правильные ребята попадаются. У меня был кирюха, Лёва по кличке Вахлах. Классный мужик. Мы такие дела с ним приворачивали... Жалко, его зарезали суки на зоне.

О своём судебном деле он говорил крайне неохотно.

– Меня подставили, понимаешь? Я влип в это дело обманом. Тут начальство сводит счёты между собой, а я вроде пешки оказался. Говорят, прокурор хочет подсидеть Хохлаткина-отца. Мне этого Васю, дурачка деревенского навязали, а он обманул. И не он – он сам ничего не знал, а так его научили... Да чего ты, в натуре, будешь голову себе забивать? Меньше знаешь – крепче спишь. Так ведь?

Я пытался возражать:

– Поймите простую вещь: чтобы успешно осуществлять вашу защиту, я должен как можно полнее знать все обстоятельства дела, все эти взаимоотношения в среде районных начальников...

– Брось ты, Израйлевич. Чего ты стараешься? Если из-за башлей, то никто тебе ни хрена не заплатит, у меня родственников нет. Учти, на зоне я работать не буду, так что по исполнительному листу отчислять тебе не с чего. А мне чего они сделают? Ну, посóдят на четыре года, значит, выйду через два. Ведь мне в тюрьме, что у тёщи на блинах. А вот если начну в их дела лезть, добиваться, кто водку свистнул, то тогда они меня достанут, где захотят – до зоны не дотяну... Ты, в натуре, лучше бы здешней адвокатшей занялся. Я видел её – классная тёлка!..

Так же он вёл себя и в судебном заседании. С самого начала он попросил карандаш и бумагу, на это он имел право, и судья разрешила. Ради такого события, как судебное заседание, Сбитнев пригладил волосы и надел рубаху – синюю, под цвет глаз. Он сидел с безразличным видом, односложно отвечал на вопросы, что-то царапал карандашом и поглядывал на Женю Лурье. А она старалась изо всех сил. Линия защиты была простой: подсудимый Вася Хохлаткин – хороший мальчик, школьник, ни в чём плохом ранее не замеченный, был сбит с толку опытным уголовником-рецидивистом, который втянул Васю в преступное дело почти что против его воли. А потом еще и избил. И получается, что он скорее жертва, чем преступник.

А Сбитнев посматривал на неё и улыбался своей сонной улыбкой, даже не пытаясь возражать. В том же духе высказывались и свидетели: милиционер, Васина учительница, Васина мама. Васин папа, второй секретарь райкома, тоже был вызван свидетелем, но в суд не явился ввиду неожиданной командировки. Все они дружно показали, что вот приехал уголовник, чтобы украсть их водку, и бедного Васю чуть ли не силой заставил помогать ему в этом гнусном деле. Мама Хохлаткина производила впечатление женщины ограниченной и забитой. Она явно боялась как-нибудь невзначай нарушить инструкции мужа и потому говорила сбивчиво и путано. И вдруг в её показаниях мелькнула странная фраза насчет того, что водку де намеренно не доставили, но говорили всем, что доставили. Значит, кто-то хотел спровоцировать кражу? Я уцепился за эти слова и стал расспрашивать Хохлаткину, но судья сняла мои вопросы как не относящиеся к делу.

В два часа был объявлен перерыв на обед. В столовке при райсовете в меню значился «суп перловый на м/бульоне» и «рыбные консервы в томате с карт./пуре». И то и другое было несъедобно. В полном расстройстве, злой и голодный, я сидел на крылечке райсовета, как вдруг появилась Нинка и шёпотом сказала, что Сбитнев хочет меня видеть.

Подивившись в глубине души патриархальной простоте местных отношений, я пошёл в милицию. Начальник сказал, что судья разрешил мне разговор с подзащитным и кивнул в сторону железной клетки. На этот раз Сбитнев сидел посреди клетки на табурете. Его ничуть не смущало то обстоятельство, что табурет был единственным и я, следовательно, должен был стоять перед ним навытяжку.

– Слышь, Израйлевич, я просить тебя хочу. Очень прошу. Передай... ну этой... адвокатке Лурье... Передай ей вот эти листочки. Подойди поближе. Встань боком... Знаю, что не положено, но очень прошу. Век тебе благодарен буду.

С этими словами он сунул мне под полу пиджака сложенные в несколько раз листки бумаги. Я попытался поговорить с ним о процессе, но его эта тема не интересовала:

– Ладно, всё нормально. Ты лучше иди, а то перерыв кончится.

Женя была в своём сарай-офисе вдвоём с Глашей.

– Тебе послание.

Она развернула листки, пробежала их глазами и покраснела. На её губах появилась растерянная улыбка. Перечитав письмо, она молча протянула мне оба листочка.

На одном был портрет, нарисованный карандашом. Я не большой знаток, но смею утверждать, рисунок был замечательный. Прежде всего, портретное сходство. Не вообще женский портрет, а именно Женя, её черты, её широко расставленные, слегка продолговатые глаза, высокие брови, заостренный подбородок... Короче – она. На втором листе было письмо, оно начиналось так:

«Голубой цветок любви! Юная Афродита! Твоя красота подобно солнцу затмевает всех других женщин. Как бы я хотел ласкать твои ланиты, целовать ступни твоих ног...»

Читать дальше я не стал:

– Тут очень уж личное, мне неудобно как-то.

Я вернул листочки Жене. Она явно была взволнована. Глаза сияли, на губах блуждала улыбка. Её обычная ирония исчезла без следа. Мне, честно говоря, всё это казалось очень странным. Как может интеллигентная, образованная девушка, которая читает Бёлля и Хемингуэя, любит Листа и Скрябина, как может она принимать всерьёз эту полуграмотную безвкусицу?

Женя перехватила мой взгляд и вздохнула:

– Я всё знаю, он уголовник и проходимец, я знаю. Но... – Она задумалась, подыскивая слова, потом махнула рукой: – Только женщина может это понять...

После перерыва показания давал завмаг – немолодой, толстый мужчина с неуместно высоким, почти писклявым голосом. Он рассказал, как обнаружил утром 8-го мая сорванный с входной двери замок и пропажу лампы и веревки.

– У меня вопрос к свидетелю, – прервала его адвокат Лурье, и получив разрешение судьи: – Не могли бы вы оценить стоимость похищенного?

Завмаг замялся:

– Ну... веревка, значит, по шестьдесят копеек моток. Так. А лампа керосиновая с восьмилинейным фитилём... она ... точно не помню, но больше рубля стоит. Рубль-двадцать, пожалуй.

– Таким образом, – подытожила Женя, – ущерб от хищения составил где-то рубль и восемьдесят копеек. Так? Прошу занести это в протокол.

– Не забывайте сломанную дверь, – громко сказал прокурор и вскочил с места. – Это не просто мелкая кража, а кража со взломом, то есть при отягчающих обстоятельствах. Нам повезло, что ящиков с бутылками не оказалось в магазине, а то бы...

Неожиданно судья объявила внеочередной перерыв и ушла с народными заседателями за печку на совещание. Возвратились они примерно через полчаса.

– Суд вынес определение. Прошу всех встать, – строго сказала судья Мурзаева. Твёрдым голосом она прочла документ, в котором говорилось, что в процессе рассмотрения данного дела суд установил стоимость похищенного имущества, которая равна одному рублю восьмидесяти копейкам. Таким образом, считает суд, на этот случай распространяется примечание к статье шестой УПК РСФСР, которое говорит, что действия, хотя формально и имеющие признаки уголовных преступлений, но незначительные по своим последствиям, уголовному преследованию не подлежат. На основании изложенного суд постановляет: настоящее дело производством прекратить, подсудимого Сбитнева из-под стражи освободить немедленно. Определение может быть обжаловано в течение пяти дней.

Судебный зал, то есть горница избы, был переполнен публикой, и не было человека, который бы не выразил своё отношение к происшедшему самым непосредственным образом. Одни бурно ликовали, другие (их было не меньше) выкрикивали угрозы в адрес подсудимых и открыто ругали Мурзаеву: ведь куда девалась водка, так и осталось тайной.

Я заметил, что через головы толпившихся людей, судья подавала мне сигналы. Я пробился к ней.

– Вот что, – шепнула она, приблизив ко мне лицо, – скажи своему подзащитному, чтобы уезжал отсюда как можно скорее. Подальше от греха. Утренним автобусом.

Я попытался найти в толпе Сбитнева – его в зале не было. Вышел на улицу, оглянулся по сторонам – не видно нигде. И тут я догадался зайти в сарайчик под вывеской «Юридическая консультация». Сбитнев и Женя стояли в уголке и тихо разговаривали. Он держал её руку, она была багровая от смущения.

Женя заметила меня первая:

– Поздравляю, коллега, с успехом, – сказала она, высвобождая руку. К ней вернулся её обычный тон.

– Да ладно тебе. Это ты всё сделала своим вопросом насчёт стоимости верёвки.

Женя тонко улыбнулась:

– Я почувствовала, что Мурзаева была бы рада к чему-нибудь придраться, чтобы прикрыть это дело. Её положение было ужасным: станешь на сторону прокурора – райком больше судьёй не назначит, пойдёшь с райкомом – прокурор со света сживёт, ведь с ним работать...

– Ты, Израйлевич, тоже молодец, – дипломатично вставил Сбитнев.

– Судья просит передать вам, Виталий, чтобы вы как можно скорей уезжали из Дальне-Покутина. Немедленно, сегодня же. Иначе вам грозят большие неприятности.

– На чём же он сегодня уедет? – вмешалась Женя. – Ближайший автобус завтра утром.

– Не бойся, Израйлевич, – сказал Сбитнев покровительственным тоном. – Я не пропаду. Вон адвокат Лурье приглашает меня на гороховый суп с картофельными котлетами. Как можно отказаться?

На следующее утро я покидал Дальне-Покутино. Голодный, небритый, искусанный клопами, я стоял на автобусной остановке, озираясь по сторонам. Сбитнева нигде не было.

Автобус опоздал минут на двадцать. Сбитнев так и не появился...

Соломон, водитель автобуса

Автобус номер двадцать девять ходил от центра города до химкомбината. Это был обыкновенный маршрутный автобус, но поскольку на химкомбинат ездили почти одни работники комбината, пассажиры автобуса все знали друг друга. Все были сослуживцы. И все нервничали, боялись, что автобус опять сломается, застрянет в пути, такое случалось нередко. Надо сказать, что автобусный парк состоял сплошь из рухляди, списанных отовсюду машин. Поэтому ходили городские автобусы крайне нерегулярно. А опозданий на работу нам не прощали. Время было строгое, военное...

Мне только-только исполнилось пятнадцать, но я наврал в отделе кадров, что шестнадцать, и начальник посмотрел на это сквозь пальцы: люди нужны были до зарезу. Таким образом я был зачислен учеником наладчика, а это значило, что я получаю рабочую карточку, то есть 800 граммов хлеба в день. Благодаря чему моя семья – мама и две младшие сестры – из голодного существования переходили на полуголодное. Так что я очень ценил свою работу и опаздывать не хотел, как и остальные сотрудники химкомбината.

В тот день, о котором я рассказываю, два утренних автобуса не вышли на линию, и потому на трёхчасовый набралось полно народу. К вечерней смене мы вроде бы поспевали, – только бы в пути ничего не случились! Мы тревожно поглядывали на водителя, молчаливого невзрачного человека, заросшего рыжей щетиной. В автобусном парке он появился недавно, про него никто ничего не знал. Знали только, что зовут его Соломон.

Поначалу всё шло хорошо, автобус в клубах жёлтой пыли и лилового дыма продвигался в сторону комбината; позади остался центр города, железнодорожная станция, мост. И тут чёрт толкнул в бок спавшего до того Бубака. Он проснулся и начал что-то говорить. Вначале это было неразборчивое пьяное бормотание, но потом речь его сделалась более определенной, и стало понятно, что он говорит на обычную для пьяных тему – поносит евреев. К этому все давно привыкли, и внимания на его болтовню никто не обращал, тем более что сам Бубак был личностью мало уважаемой: всегда полупьяный, оборванный, грязный, скандальный. На работе его без конца переводили с места на место: из табельщиков в диспетчеры, из диспетчеров в охранники, из охранников в кладовщики... толку от него не было нигде. Но ему всё прощалось, поскольку был он инвалидом войны, только недавно вернувшимся с фронта, вернее из госпиталя – раненый, контуженный, больной, рука не двигается, нога не сгибается, голова трясётся... Нёс он обычное:

– Ишь абрамчики... жиды проклятые. Сидят, понимаешь, в тылу, на рынке торгуют, а мы за их кррровь проливаем... Я на Втором Украинском воевал, Днепр, понимаешь, форсировал. А они жируют в тылу...

Как я уже сказал, это обычное, почти что природное явление: пьяные обязательно поносят евреев. Не то, что трезвые никогда этого не делают – делают, ещё как! Но трезвому нужен какой-то повод. Ну, допустим, на рынке запросили слишком высокую цену, и тогда уж... И неважно, что продавец-то вовсе не еврей...

Так вот, дребезжа и содрогаясь всем корпусом, автобус продвигался по шоссе, люди негромко переговаривались, кондукторша Зойка считала деньги в своей сумке, как вдруг пассажиры вскрикнули и повалились друг на друга: автобус резко затормозил, съехал на обочину и остановился. Передняя дверь открылась, и негромкий хрипловатый голос произнёс:

– Пусть он вИйдет. Никуда не поеду, пока он не вИйдет с автобуса.

Мы поняли, что это заговорил водитель Соломон. Кажется, до той поры никто не слышал его голоса, а тут вдруг сфинкс заговорил. Наступила тишина. Потом люди стали спрашивать друг друга:

– Кто «пусть выйдет»? Кто?

– Да это он на Бубака, – объясняла Зойка поведение своего напарника. – Ну, за то что ругает евреев. А он сам, Соломон-то, он это... – и понизив голос, – он еврей.

Тут опять наступила глухая пауза. Прервала паузу Лизавета Фадеевна, пожилая женщина, работавшая на комбинате в отделе готовой продукции много лет:

– Да брось ты, Соломон, кто на Бубака обращает внимание? Пьянь безмозглая, контуженный на голову. На него обижаться – себя не уважать, ей-Богу. Давай поедем, а то опоздаем, не ровен час.

– Никуда я не поеду, – ответил Соломон ровным голосом. – Пусть он вИйдет с автобуса.

Тут пассажиры дружно стали уговаривать Соломона, что Бубак – просто ничтожество, наплевать на него, нужно ехать. Соломон выслушал их доводы, ничего не отвечая, вытащил ключ из зажигания, встал и вышел из автобуса.

– Пока он не вИйдет, не поеду, – бросил он на ходу. Отойдя в сторонку, он уселся на жёлтую осеннюю траву, показывая таким образом серьёзность своих намерений. Дверь автобуса осталась открытой.

Что делать? До начала смены всего полчаса, а ещё ехать и ехать...

– Когда следующий автобус? – спросил кто-то из пассажиров.

Зойка махнула рукой:

– Да не будет никакого «следующего». Сегодня на линию один Соломон вышел, все остальные в ремонте. А Соломон сам чинит свой автобус, он ведь механик.

– Во, хитрый еврей, – подал голос Бубак.

Кто-то предложил:

– Надо пойти к нему, попросить за всех.

– Вот Зойка с ним работает, знает его, – сказала Елизавета Фадеева. – Пойди, Зоя, поговори с ним. Скажи, мы извиняемся за Бубака и просим ехать. Должен же он понимать, в каком мы положении.

– Вот еще, – огрызнулась Зойка. – Я его не обижала, чего это я пойду извиняться? Вы его обговняли, вот теперь и расхлебывайте.

Тут неожиданно вступил старик Поплугов, инспектор ОТК:

– Я полагаю, нужно вот его послать на переговоры. – Он указал на меня. И отвечая на недоуменные взгляды: – Его Соломон быстрее поймёт, чем нас, потому что они свои...

Эта фраза шибанула меня, как утюгом по голове. «Свои»! До сих пор я наивно надеялся, что мои сотрудники не знают и не догадываются, а вот даже Поплугов, с которым я никак не соприкасаюсь, прекрасно знает...

Предложение Поплугова понравилось, и все дружно стали меня просить поговорить с Соломоном. «Ты ведь тоже опаздываешь на работу».

Ох, как мне не хотелось... Но противиться воле коллектива я не посмел и медленно поплелся к тому месту, где на травке восседал Соломон. Подойдя вплотную, я сел рядом с ним и прочно замолчал, не зная, что сказать. Соломон сбоку посмотрел на меня, усмехнулся и проговорил:

– Ага, тебя выбрали. Они думают, еврей еврею не откажет. Так они ошибаются. Не поеду, пока этот поц сидит в автобусе.

В общем, на другой ответ я не особенно и надеялся. Больше меня задело, что вот и Соломон с первого взгляда определил...

Несколько минут мы молча сидели, опустив ноги в канаву. Молчание прервал Соломон:

– Слушай, а ты сам-то откуда? Ведь евреи в этом городе не живут.

– Мы эвакуированные из Ленинграда. Мама и две сестры – девять лет и семь. А папа на фронте.

– Пишет? Папа-то.

– Последнее время что-то давно не было писем.

– Ну, это еще ничего не значит. Ничего плохого. В наступлении почта хуже работает.

Мы опять помолчали. Соломон вздохнул, потер щетину на подбородке и тихо сказал:

– У меня хуже. У меня семья осталась в Виннице. Жена и сын. Что с ними? В газетах такое пишут... не хочется верить.

Я заметил, что из автобуса за нами пристально наблюдают. Они не могли слышать нашего разговора, они только видели, что мы о чём-то беседуем. И это, наверное, подавало им надежду. Я подумал, что будет честнее вернуться в автобус и сказать, что миссия моя провалилась.

Моё сообщение, естественно, радости не вызвало. В наступившей тишине голос старика Поплугова прозвучал твёрдо:

– В таком разе пусть Бубак вылезает. Его вина, пусть вылезает из автобуса.

– Да я-то что такого сделал? – возмутился Бубак. – Я только сказал, что все говорят. Чего вы на меня вешаете?

– А Соломону обидно, – сказала Зойка. – Он фронтовик, у него левой ступни нет, миной оторвало. Еле-еле разрешили автобус водить. Ему обидно.

– А я-то откуда знаю, что он инвалид? Я ничего такого не сделал. Только сказал...

– Во-во. Сперва подумай, потом варежку разевай. Твоя вина, вылезай из автобуса! – включилась Елизавета Фадеева.

Тут все пассажиры разом навалились на Бубака: твоя вина, вылезай из автобуса! Что ему оставалось делать? Бурча под нос ругательства, он вылез. Постоял несколько секунд, раздумывая, а потом поковылял в сторону комбината.

– Эй, Соломон, он вылез! Поехали, поехали! – закричали несколько человек и замахали руками из окон.

Соломон поднялся с травы, отряхнулся, и направился к автобусу. Я обратил внимание, что он хромает на левую ногу. Он сразу завёл двигатель и плавно взял с места. Работники комбината заметно повеселели: авось не опоздаем, поспеем в последнюю минуту.

Автобус набрал скорость и в клубах дыма двигался по шоссе, как вдруг затормозил и остановился. Что опять? – заволновались пассажиры, и кинулись к окнам.

По обочине, сильно хромая, шёл Бубак.

Передняя дверь автобуса распахнулась.

– Пусть садится, – сказал Соломон. – Я не знал, что он хромой. До комбината ему нипочем не дойти. Пусть садится в автобус.

Вот и всё, вся история – случай с водителем автобуса Соломоном. Вскоре меня перевели в утреннюю смену, и я потерял его из виду. Вспомнил я Соломона значительно позже, когда читая историю Холокоста, узнал, что в Виннице всё еврейское население было поголовно уничтожено. При активном участии местных полицаев.