Номер 8(77)  август 2016 года
mobile >>>
Александр Пустовит

Александр Pustovit Пушкин и западноевропейская философская традиция

Светлой памяти моих наставников -

музыкантов Риты Семеновны Донской

 и Андрея Иосифовича Корженевского

 

Мудрость – вот настоящих стихов исток и начало!

Гораций

 Я легко мог бы показать, как под покровом вымыслов поэты выводят то истины

естественной и нравственной философии, то исторические события, и подтвердилось

 бы то, что мне приходилось часто повторять: между делом поэта и делом

сторика и философа, будь то в нравственной или естественной философии,

различие такое же, как между облачным и ясным небом, - за тем и другим

 стоит одинаковое сияние, только наблюдатели воспринимают его различно.

Петрарка

Много прекрасного существует в мире разрозненно,

и это — задача нашего духа: обнаруживать связи...

 Гёте

  

Введение

«Живой художественный университет европейской культуры»

 

 

Обилие мыслей! Пушкин – мыслитель! Можно ли было это ожидать?

И. С. Тургенев. 1880 г.

Пушкин великий мыслитель, мудрец, - с этим, кажется, согласились бы немногие

даже из самых пламенных и суеверных его поклонников. Все говорят о народности,

о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал

 даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль.

Д. С. Мережковский. 1896 г.

 

«Мысль! Великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль?»[1], - пишет Пушкин

 в поздние, зрелые годы (Путешествие из Москвы в Петербург. 1833 – 1834 гг. ) (СС, т. 6, с. 356).


Мыслитель Пушкин? Может быть, даже философ Пушкин? Автор очень хорошо знает, что эти формулировки могут вызвать возражения. Слишком многие, - начиная с Гоголя, - привыкли считать Пушкина поэтом и только поэтом: «поэт и ничего больше», «в существе своем поэт» - вот дословно гоголевские формулы, заворожившие целые поколения литературоведов.

Совсем недавно, в начале XXI века, О. А. Седакова в работе с красноречивым названием «Поэзия, разум и мудрость: мысль Александра Пушкина» сочувственно процитировала своего предшественника, С. Л. Франка, более полувека назад отметившего полнейшую неизученность Пушкина-мудреца, Пушкина-мыслителя и заметила: «…Ум в русской культуре не приветствуется ни начальством, ни обществом. Бытовое презрение к «умным» и уму поражает иностранцев, живущих в России» (Седакова О. А. Апология разума. 2 -е изд., испр. - М. : Русский путь, 2013. - С. 55). Показательно, что в прекрасной книге Л. Г. Фризмана «Семинарий по Пушкину» (Фризман Л. Семинарий по Пушкину. – Харьков, 1995) среди проблем пушкиноведения («Пушкин и русская литература», «Пушкин и мировая литература», «Пушкин и искусство», «Пушкин и религия», «Пушкин и наука его времени») проблема «Пушкин и философия» отсутствует.

Многие исследователи, однако, отмечали колоссальный интеллектуальный потенциал пушкинского наследия. В 1990 г. вышел сборник «Пушкин в русской философской критике», - работы выдающихся русских мыслителей «серебряного века». «Пушкин – не только величайший русский поэт, но и истинно великий мыслитель», - утверждает русский философ и пушкинист С. Л. Франк (1877 – 1950) ( Франк С. Л. О задачах познания Пушкина. - Пушкин в русской философской критике. Конец XIX - первая половина XX в. в. 527 с. - М., 1990, с. 426). «…бессмертный Пушкин по объему ума стоит еще неизмеримо выше, нежели по силе вдохновения», - замечает В. В. Розанов (Пушкин в XXI веке. Сб. научн. работ. Сост. В. Г. Петров. – М., 2006, 356 с. – с. 76). «Природа, кроме поэтического таланта, наградила его изумительной памятью и проницательностию. Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления не пропадала для него на целую жизнь. Его голова, как хранилище разнообразных сокровищ, полна была материалами для предприятий всякого рода», - вспоминает о Пушкине его близкий друг П. А. Плетнев (Формозов А. А. Пушкин и древности. Наблюдения археолога. - Языки русской культуры. - М., 2000. - 144 с. - С. 123-124).

«Изумительный эрудит-энциклопедист, думающий мозгом веков», - так пишет о Пушкине литературовед Д. П. Якубович (Якубович Д. Иностранные влияния, заимствования у Пушкина. – Путеводитель по Пушкину. – СПб., 1997, с. 169). Ю. М. Лотман указывает на глубину пушкинской мысли, «до сих пор позволяющую видеть в нем не только гениального художника, но и величайшего мыслителя» (Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. «Евгений Онегин». Комментарий. – СПб., 2005, с. 299). «…никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли – бывало, забьет их совершенно», - вспоминает А. О. Смирнова-Россет (Пушкин в воспоминаниях современников. – Том второй. – СПб., 1998, с. 163). «Пушкин был необыкновенно умен. Если он чего и не знал, то у него чутье было на все», - говорил Н. В. Гоголь В. Н. Репниной. «Человек свободной мысли, не принимающий схематизма, односторонности и идейного «пристрастия» («Истинное просвещение беспристрастно»; XI, 33) Пушкин становится в глазах современников знаковой фигурой, символом русского интеллектуализма», - замечает Л. И. Вольперт ((Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. Предисловие Е. П. Гречаной. Издание второе, исправленное и дополненное. Интернет-публикация. – Тарту, 2010, с. 38).

Вполне понятно, что столь мощный интеллект не может быть чужд философии (напомню, что дословный перевод этого греческого слова – любовь к мудрости). Как бы часто ни цитировали знаменитый пассаж из письма Пушкина Дельвигу (март 1827 г. ) , - о немецкой метафизике («Бог видит, как я ненавижу и презираю ее»), - этот единичный отзыв все же не исчерпывает проблемы. К тому же болдинской осенью, всего три года спустя, Пушкин напишет о необходимости философии для писателя (точнее – для драматурга): «Что нужно драматическому писателю? Философию, бесстрастие, государственные мысли историка, догадливость, живость воображения, никакого предрассудка любимой мысли. Свобода» (СС, т. 6, с. 316). Обратите внимание: философия – на первом месте!

«Все нити человеческой культуры стягиваются к тому пункту, где на одном и том же месте должны стоять и поэт, и философ... Руководящая идея романтизма – полное слияние поэзии и философии» (Виндельбанд В. От Канта до Ницше. История новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками. - М., 1998, с. 270) - пишет об эпохе Пушкина и Гёте немецкий философ-кантианец В. Виндельбанд. В наиболее совершенных произведениях Пушкина этот синтез достигнут, поэтому так трудно, почти невозможно отделить в них философию от поэзии: «Замечательную особенность Пушкина составляет то, что у него нельзя рассмотреть, где кончается вдохновение и начинается анализ, где умолк поэт и говорит философ…У Пушкина не видно никаких швов и сшивок в его духовном образе. Слитность, монолитность – его особенность» (Розанов В. В. А. С. Пушкин. - Пушкин в русской философской критике. Конец XIX - первая половина XX в. в. 527 с. - М., 1990, с. 171).

 «Кто говорит «поэт», обязательно говорит в то же время «историк» и «философ». Гомер включает в себя Геродота и Фалеса. Шекспир – такой же человек о трех лицах», - пишет В. Гюго (Гюго В. Собр. соч. в 15 т. – т. 14, М., ГИХЛ, 1956, с. 262). Все это верно и применительно к Пушкину.

Нет ничего более ошибочного, чем недооценка пушкинской философичности, его интеллектуальной силы. «Малерб ныне забыт подобно Ронсару, сии два таланта, истощившие силы свои в усовершенствовании стиха…. Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его…. », - замечает сам Пушкин ( СС, т. 6, с. 363). Итак, истинная жизнь поэтического слова сосредоточена, по Пушкину, не в «наружных формах»; она зависит не столько от строфики, эвфонии, размера и тому подобного, сколько от МЫСЛИ поэта[2] . Неодобрительно отзывается он о гладких стихах без мысли в песне модной.

Пушкин написал о том, что поэзия должна быть глуповата, но не любил незрелых, неумных поэтов: «Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное». В. А. Жуковский писал о нем: «Когда ему было восемнадцать лет, он думал как тридцатилетний человек: ум его созрел гораздо раньше, чем его характер. Это часто поражало нас… еще в лицее» (цит. по: Евгений Винокуров. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. – М., 1976, с. 363). Император Николай I назвал Пушкина умнейшим человеком России.

Искусство есть мышление в образах, - что если исследовать modus operandi поэта, рассмотреть, как именно он мыслит? К какой же именно философской системе наиболее близок склад пушкинского мышления? – Автор постарается доказать, что его зрелое творчество родственно классической немецкой философии, т. е. системе, которая в первой трети XIX в. представляла собой венец и итог европейского философского развития. «В просвещении встать с веком наравне», - вот какова была цель Пушкина, вполне им достигнутая. Итак, центральная часть работы посвящена связям пушкинского наследия с классической немецкой философией, - Кантом, Шеллингом, Гегелем.

Зрелое творчество Пушкина - это художественное воссоздание динамической картины мира, заменившей статичный мир античности и средневековья. В области философии таким воссозданием является классическая немецкая философия, в частности – диалектика Гегеля (Панич А. О. История диалектики. Диалектика в западноевропейской культуре. – Донецк, 1998).

«Идея века, интуиция века доходит до большого художника даже в том случае, если он на дух не переносит философские книги», - пишет современный российский историк искусства А. К. Якимович (Якимович А. К. Магическая вселенная. Очерки по искусству, философии и литературе ХХ века. - М., 1995, с. 84). Подобную этой мысль сформулировал некогда Гёте в разговоре с Эккерманом: «Кант и на вас повлиял, хотя вы его не читали. Теперь он вам уже не нужен, ибо то, что он мог вам дать, вы уже имеете» ( Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. – Ереван, 1988, с. 225 – 226).

Разумеется, не следует понимать дело таким образом, что Пушкин штудировал Канта или Гегеля, а потом облекал их философские построения плотью художественных произведений! Речь идет совсем о другом: о способе мыслить, о принципах мышления, воплощенных в форме поэтического произведения (Седакова О. А. Музыка. Стихи и проза. – М., 2006, с. 420).  Сонатная форма, воплощенная, в частности, в романе «Евгений Онегин», в трагедии «Моцарт и Сальери» и в поэме «Медный всадник», свидетельствует о диалектическом складе пушкинского мышления, который мог сформироваться имманентно, вне специальных философских штудий. Если выдающиеся музыковеды (Б. В. Асафьев, Т. В. Чередниченко) пишут о философской нагруженности музыкальной формы, то насколько актуальной должна быть эта проблематика в самом интеллектуальном из искусств – в искусстве слова! И эта пушкинская диалектика оказывается родственной гегелевской диалектике, - вопреки декларированным ненависти и презрению к немецкой метафизике.

 Причем это диалектическое, - динамически сопрягающее противоположности, - мышление воплощается не только в шедеврах первого ранга, - «Моцарте и Сальери», «Медном всаднике», - но даже в краткой записи из записной книжки (1831 г. ):

„Stabilité - premier condition du bonheur public.

Comment s'accomode-t-elle avec la perfectibilité indéfinie?

(Устойчивость - первое условие общественного благополучия. Как она согласуется с непрерывным совершенствованием?) (СС, т. 7, с. 301 – 302).

 «Пушкин был великим диалектиком в творчестве и в теории искусства. С безошибочным тактом он умел синтезировать никем не предвиденную новизну реалистического содержания и формы с той верностью уже давно сложившимся формам, которая одинаково далека и от эстетического нигилизма, расплавляющего все формы в смутности новых замыслов, и от косного педантства, не понимающего, каким образом новое вино следует наливать в новые мехи», - пишет философ В. Ф. Асмус в работе «Пушкин и теория реализма»(Асмус В. Вопросы теории и истории эстетики. Сб. статей. – М., 1968, с. 359; курсив мой – А. П. ).

«Мысль Пушкина «философски объемна» (Лотман Ю. М. Избранные статьи. Таллинн, 1992, Т. II, с. 407) и двуполярна, контрастна», - утверждает С. Г. Бочаров

 (Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. – М., 1999, с. 53).

В библиотеке поэта - 45(!) книг по философии, в том числе труды Платона, Фихте, Гоббса, Ларошфуко, Лейбница, Монтеня, Монтескье, Паскаля, Сенеки, Вико и наполовину разрезанная монография о системе Канта (Schon L. F. Philosophie transcendantale, ou Systeme d`Emmanuel Kant. – Paris, 1831 (402 стр. ). ( Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. – СПб., 1910).

Гегель, утверждавший, что истинное (das Wahre) – это целое(das Ganze), рассмотрел всю историю предшествовавшей ему философии как путь к своей собственной, глобальной и всеобъемлющей, системе. И в таком же отношении, как Гегель к предшествовавшей ему философии, - находятся Пушкин и Гете к предшествовавшей им европейской (и не только европейской) литературе.

В. В. Виноградов в своем классическом исследовании пушкинского стиля указывал, что «в творчестве Пушкина с начала двадцатых годов разнообразные стили мировой литературы представляли боевой арсенал освоенных поэтом художественных форм, служивших ему прекрасным орудием для реалистического воспроизведения разных эпох и разных сторон действительности. При посредстве их поэт воплощал, а иногда и пародировал сложнейшие темы и сюжеты. Художественное мышление Пушкина – это мышление литературными стилями, все многообразие которых было доступно поэту». Исследователь называет среди использованных Пушкиным стилей стили Библии, Корана, Байрона, Шенье, Горация, Овидия, Вордсворта, Шекспира, Мюссе, Беранже, Данте, Петрарки, Хафиза и заключает: «Пушкин доказал способность русского языка творчески освоить и самостоятельно, оригинально отразить всю накопленную многими веками словесно-художественную культуру Запада и Востока» (Виноградов В. В. Стиль Пушкина. – М., 1941, с. 484).

 Родственную этой мысль формулирует Е. Г. Эткинд, сопоставляя творчество поэта и любимый им Петербург:

 «Возникший на дикой почве финских болот и лесов Петербург – детище не только природы, но и культуры. Пушкин – в этом отношении похож на Петрову столицу: он пришел в поэзию после западноевропейской литературы, формировавшейся – если говорить только о новом времени- с конца XV по начало XIX века. Он строил свое искусство, как Петр Великий строил Петербург: из элементов всемирной, уже зрелой культуры» (Эткинд Е. Г. Божественный глагол. Пушкин, прочитанный в России и во Франции. – М., 1999, с. 97).

«Строительство новых смыслов из чужого материала», - так характеризуют творческий метод зрелого Пушкина А. Л. Осповат и Р. Д. Тименчик (Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить... » - М., 1985. - С. 284).

«Пушкин вырастал из каждого поочередно владевшего им гения, - как бабочка вылетает из прежде живой и нужной и затем умирающей и более не нужной куколки», - замечает В. Розанов (Розанов В. А. С. Пушкин. – Пушкин в русской философской критике. – с. 167). Вот что пишет сам Пушкин: «Талант неволен и его подражание (гению) не есть постыдное похищение – признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, - или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь» (СС, т. 6, с. 135 ).

В письме П. Я. Чаадаеву (1836 г. ) Пушкин характеризует деятельность Петра I: «… Pierre le Grand qui à lui seul est une histoire universelle» (СС, т. 10, с. 286) (Петр Великий, который один есть всеобщая (дословно – универсальная, вселенская) история). Еще в конце позапрошлого века Д. С. Мережковский написал, что Пушкин – это ответ России на явление Петра I. Подобно тому, как Петр один есть всеобщая (universelle) история, великий поэт один есть всемирная литература.

Первая глава этой книги посвящена связям Пушкина с почвенным для него французским скептицизмом восемнадцатого века и эволюции его религиозно-философских воззрений в сторону немецкого идеализма. Вторая глава, - центральная часть исследования, - имеет целью показать соответствия пушкинской мысли воззрениям создателей классической немецкой философии Канта, Шеллинга и Гегеля. Третья глава посвящена некоторым аспектам обширной проблемы «Пушкин и Гете».

 Синтезировав наивысшие достижения своего времени, «в просвещении встав с веком наравне», Пушкин (подобно Леонардо, Гёте, Моцарту) многое предвосхитил в будущем. Этим прозрениям посвящена Глава 5, а в Главе 4 сказано о связях пушкинского творчества с творчеством его современников, а также с наследием философов и писателей античности, средневековья, Возрождения и XVII-XVIII вв.

Внимательный читатель этой книги заметит, конечно, некоторое количество повторов. Они обусловлены тем, что книга сложилась из отдельных работ, написанных в разное время. Каждая из них имеет свою тему и композицию и может быть воспринята независимо от прочих. Одни и те же свидетельства и цитаты входят в различные смысловые контексты. Автор позволил себе повторы еще и потому, что помнил о желающих прочитать только некоторые разделы, - ведь не у каждого читателя есть возможность прочитать книгу целиком.

Автор считает приятным долгом выразить глубокую признательность своим учителям — пианистам Ольге Ароновне Ходорковской и Юрию Петровичу Глущенко, первым читателям рукописи — главному редактору журнала «Русский язык и литература в учебных заведениях» (в котором были опубликованы работы, впоследствии вошедшие в книгу), доктору филологических наук Владимиру Яновичу Звиняцковскому, Юлии Борисовне Борковской, Наталье Филипповне Измоденовой, Николаю Ивановичу Жарких, Вадиму Михайловичу Шаншейну, а также глубокоуважаемым рецензентам — кандидату философских наук, доценту Ларисе Наумовне Проскуликовой, академику АН Украины, доктору философских наук, профессору Мирославу Владимировичу Поповичу, доктору философских наук Алексею Константиновичу Шевченко и поблагодарить их за ценные советы и замечания.

Особая благодарность за ободрение и поддержку — выдающемуся поэту и замечательной пушкинистке Ольге Александровне Седаковой.

 

Глава 1.

«Ум ищет божества…»:

Эволюция религиозно-философских воззрений Пушкина от французского скептицизма к немецкому идеализму

 

 

 Глупец один не изменяется,

ибо время не приносит ему развития,

 а опыты для него не существуют.

Следовать за мыслями великого человека

есть наука самая занимательная.

односторонность есть пагуба мысли.

 А. С. Пушкин

Введение

 

Цель этого раздела – реконструкция философских воззрений Пушкина в их развитии и становлении. [3] В продолжение его жизни эти воззрения изменялись очень сильно, – тем интереснее проследить движение мысли поэта!

Становление мировоззрения Пушкина связано с годами его отрочества. Поэт начал писать на французском языке; первыми его опытами были маленькие комедии в духе Мольера [Анненков, 1984: с.  42]. Общеизвестно, что французский язык был его вторым родным языком, а его библиотека состояла преимущественно из французских изданий. Франция упоминается в его сочинениях несколько тысяч раз, намного чаще любой другой страны [Вольперт, 2010: с.  13]. «В начале 18-го столетия французская литература», – по собственным словам поэта, датируемым 1834 годом, – «обладала Европою. Она должна была иметь на Россию долгое и решительное влияние» [СС, т.  6, с.  362]. На самого Пушкина она, действительно, имела влияние долгое и решительное. В продолжение многих лет он читает и перечитывает Мольера, Расина, Монтеня, Лабрюйера, Паскаля. Кумир его юности – Вольтер [Томашевский, 1960: с.  123; Вольперт, 2010: с.  38]. Прежде, чем обратиться к проблеме «Пушкин и Вольтер», скажем несколько слов о влиянии идей Эпикура на французских мыслителей XVIII в., внимательным и увлеченным читателем которых был юный поэт.

Эпикур в рецепции французов XVIII в. и Пушкин

 

В пушкинском «Современнике» в 1836 г. была опубликована статья «Французская Академия», содержащая перевод речи драматурга Скриба. Знаменитый комедиограф говорит о французском обществе XVIII в. : «Хотите ли узнать общество осьмнадцатого столетия? Это общество щегольское и остроумное, рассудительное и скептическое, которое верило не в Бога, а в наслаждения…» (СС, т. 6, с. 112).

Один из французских литераторов XVIII века, Станислав де Буфлер, в некогда знаменитой философской сказке «Алина, королева Голконды» замечает: счастье – это устоявшееся наслаждение. «Удовольствие – объект, цель и долг всех разумных существ», - утверждает Вольтер. О любви французов XVIII в. к удовольствиям красноречиво пишет Пушкин в «Арапе Петра Великого»: «По свидетельству всех исторических записок ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени. Последние годы царствования Людовика XIV, ознаменованные строгой набожностию двора, важностию и приличием, не оставили никаких следов. Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества с пороками всякого рода, к несчастию, не имел и тени лицемерия. Оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен. На ту пору явился Law; алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей.

Между тем общества представляли картину самую занимательную. Образованность и потребность веселиться сблизили все состояния. Богатство, любезность, слава, таланты, самая странность, всё, что подавало пищу любопытству или обещало удовольствие, было принято с одинаковой благосклонностью» (СС, т. 5, с. 7-8).

Во Франции XVIII в. эпикурейские идеи приобретают широчайшее распространение. Яркий пример - сочинение Фонтенеля "О счастье". Вот как характеризует эту эпоху современный исследователь: «Глубокие изменения претерпевают постепенно представления о счастье и о нравственности. В литературе и философии намеренно сближаются и связываются такие традиционные противоположности ригористического мировоззрения, как "добродетель" и "наслаждение", высказываются давно уже не слыханные мысли о том, что истинная добродетель не сурова, не жестока, но человечна, нежна н сочувственна, поскольку она полагает своей целью сделать человека счастливым и доставлять ему чистую н светлую радость жизни . Эти настроения высказал Сент-Эвремон, мыслитель и поэт конца XVII столетня: "Счастливый человек - это виртуоз, который не просто проживает свою жизнь, а создает ее, как художник создает произведение искусства"; "Нужно забыть времена, когда достаточно было быть суровым, чтобы быть добродетельным... люди деликатные называют удовольствием то, что люди грубые и неотесанные называли пороком". Приятие земного человеческого счастья, разумного, "просвещенного" наслаждения - это, пожалуй, основной тон и главный итог Предпросвещения. "Любовь к наслаждению невинна н естественна", -заявил Дюпюи Лашапель в своих "Диалогах о наслаждениях и страстях" (1717), и эти слова могли бы стать девизом лучшей части французского образованного общества в первые десятилетия века (Якимович А. К. Об истоках и природе искусства Ватто. – Западноевропейская художественная культура XVIII века. Под ред. проф. А. Чегодаева. – М., 1980; сокращенный вариант текста см. Пустовит А. В. История европейской культуры. - К., 2004, с. 250 — 257; см. также Александр Якимович. Новое время. Искусство и культура XVII – XVIII веков. – СПб., Азбука-классика, 2004 ).

Эпикурейство юного Пушкина хорошо исследовано. Еще М. Г. Гофман отметил, что в его юношеских стихотворениях часто встречается красноречивая рифма счастье — сладострастье (Гофман М. Г. Пушкин. Психология творчества. - Париж, 1928. - 219 с. - С. 211). В самом деле, она присутствует в стихотворениях “Фавн и пастушка” (1816), “Не спрашивай, зачем унылой думой... ” (1817), “Жуковскому” (1818), “О. Массон” (1819) и в поэме “Кавказский пленник” (1820-1821). Отметим, что эта “эпикурейская” рифма присутствует и у одного из наиболее талантливых предшественников Пушкина — у высоко им ценимого К. Н. Батюшкова (“ Мои пенаты” (1811-1812), “К Жуковскому” (1812), “К другу” (1815)).

Одно из “эпикурейских” стихотворений поэта написано в 1817 г. и обращено к Николаю Ивановичу Кривцову (1791 — 1841), офицеру, герою Бородина:

Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой;
Каждый у своей гробницы
Мы присядем на порог;
У пафосския царицы
Свежий выпросим венок,
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальем сосуд —
И толпою наши тени
К тихой Лете убегут.
Смертный миг наш будет светел;
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.

(СС, т. 1, с. 50)

В. Ходасевич заметил (в статье о «Гавриилиаде», 1918) по поводу этого стихотворения: «Из лицейских стихов Пушкина во многих, посвященных вину и любви, чаще всего под конец, как изящная виньетка, является смерть. По существу эти стихи опасней „Гаврилиады": нужно было подлинное „безверие", чтобы написать их; в них есть сознательный вызов, — хотя бы, например, в стихотворении „Кривцову"»

 ( Ходасевич В. Собрание сочинений в четырех томах. - М. : “Согласие”. - 1996-1997. - Т. 2. - 1996. - 461 с. - С. 75).

Вызов — в эпикурейском (в философском смысле слова) отношении к смерти, описанном А. Ф. Лосевым (в его характеристике подлинного

греческого эпикуреизма) как «удивительное бесстрашие перед смертью, даже, можно сказать, вызывающее бесстрашие, это эстетическое кокетство со смертью, какое-то гордое повертывание спиною и аристократическое презрение к этому вульгарному, уличному, бездарно-демократическому явлению» (Лосев А. Ф. История античной эстетики. Ранний эллинизм. – М., 1979, с. 304). Знаменитая мысль Эпикура о том, что смерть не имеет к нам отношения, потому что ее нет, пока мы есть, и наоборот (и, следовательно, абсурдно бояться того, с чем никогда не встретишься), - эта мысль является антихристианской, так как отрицает бессмертие души.

«Необычная ситуация погребальной веселости, - отмечает М. Ф. Мурьянов, - наблюдается в целом цикле стихотворений юного Пушкина” (Мурьянов М. Ф. Пушкинские эпитафии. – М., 1995, с. 60). Например, в стихотворении 1815 г. “Мое завещание. Друзьям” :

Хочу я завтра умереть

И в мир волшебный наслажденья,

На тихой берег вод забвенья,

Веселой тенью отлететь...

Пускай веселье прибежит,

Махая резвою гремушкой,

И нас от сердца рассмешит

За полной пенистою кружкой... .

В последний раз, томимый нежно,

Не вспомню вечность и друзей;

В последний раз на груди снежной

Упьюсь отрадой юных дней!

…... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

На тихой праздник погребенья

Я вас обязан пригласить;

Веселость, друг уединенья,

 Билеты будет разносить ... . .

Стекитесь резвою толпою,

Главы в венках, рука с рукою,

И пусть на гробе, где певец

Исчезнет в рощах Геликона,

Напишет беглый ваш резец:

«Здесь дремлет Юноша-Мудрец,

Питомец Нег и Аполлона».

( Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 16 тт. - М., 1937 — 1949. - Т. 1. - 531 с. - С. 126 — 128).

В начале 1818 г. Н. И. Кривцов уезжал в Англию. Пушкин подарил ему на прощанье экземпляр поэмы Вольтера «Орлеанская девственница» с надписью на книге: «Другу от друга» и в книгу вложил листок с посланием, в котором адресат прямо назван эпикурейцем (Гессен А. Все волновало нежный ум…Пушкин среди книг и друзей. – М., 1965, с. 118 – 120):

Прости, эпикуреец мой!
Останься век, каков ты ныне,
Лети во мрачный Альбион!
Да сохранят тебя в чужбине
Христос и верный Купидон!

(СС, т. 1, с. 56)

Отголоски эпикурейской доктрины слышны и в поздних произведениях Пушкина. В очень позднем пушкинском тексте (1835 г., «Мы проводили вечер на даче…») читаем: «Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово, которое не может мне повредить никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю, - я не имею права отказать в этом удовольствии первому забияке, которому вздумается испытать мое хладнокровие. И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?» (СС, т. 5, с. 447).

В том же 1835 г. написана неоконченная повесть «Египетские ночи», в которую обычно включают стихотворный текст о Клеопатре «Чертог сиял…», датируемый 1828 г. (СС., т. 5, с. 558 – 559). Один из любовников Клеопатры, Критон, – эпикуреец: «…Критон, младой мудрец, рожденный в рощах Эпикура…» (СС, т. 5, с. 238).

Этот совершенно эпикурейский (смерть среди наслаждений) сюжет о любовниках Клеопатры, заплативших жизнью за ночь любви, очень интересовал поэта. Пушкин обдумывал его более десяти лет (1824 – 1835) и обращался к нему трижды (стихотворение 1824 г., стихотворение 1828 г., повесть «Египетские ночи» (1835 г. )) (см. в Гл. 4 “Философская проблематика “Гамлета”... ).

 

Пушкин и Вольтер

Проблема «Пушкин и Вольтер» изучена глубоко и основательно [Заборов, 1978: с. 174 — 189. См. Также: Пушкин. Исследования и материалы. XVIII-XIX. Пушкин и мировая литература. Материалы к “Пушкинской энциклопедии”. - Спб., “Наука”, 2004. - 445 с. Статья Б. В. Томашевского и Л. И. Вольперт “Вольтер” (с. 85-88)).

 Литературу вопроса см. в монографии Ларисы Ильиничны Вольперт [Вольперт, 2010]. Кратко изложим то, что относится к философскому аспекту этой обширной проблемы. Уже в Лицее (1815 г. ) поэт написал философский роман «Фатам» по образцу сказок Вольтера. Роман не сохранился. В 1817 г. Пушкин перевел стансы Вольтера «Si vous voulez que j`aime encore... » (Ты мне велишь пылать душою) [СС: т.  1, с.  480–481], – прекрасный образец его философской лирики. Борис Владимирович Томашевский в классическом исследовании «Пушкин и Франция» пишет о восторженной оценке юным поэтом вольтеровского творчества, об увлечении его поэмой «Орлеанская девственница» [Томашевский, 1960: с.  123]. Л. И. Вольперт утверждает, что «Философские повести» Вольтера стали для юного Пушкина истинной школой мысли [Вольперт, 2010: с.  38]. В 1824 г. в письме к П. А. Вяземскому Пушкин пишет о вольтеровской философии истории: “... Вольтер первый пошел по новой дороге — и внес светильник философии в темные архивы истории” (СС, т. 9, с. 100).

 

Вольтер

Рисунок Пушкина ГЕССЕН, С. 121

 

П. А. Катенин в воспоминаниях о Пушкине пишет о том, что юный поэт “слишком жаловал” Вольтера: “По связям своей юности, слыша от всех близких одно и то же, он на веру повторял; но когда вступил в свет и начал ходить без помочей, на собственных ногах, встречая много людей, мыслящих каждый по-своему, он, как умный человек, тотчас сбросил или хоть скрыл односторонность чужих внушений и приметно старался, угождая каждому, со всеми уладить. Несмотря, однако, на врожденную ловкость, необходимо случалось ему впадать в противуречия с самим собою; я в шутках называл его за это le jeune Mr. Arouet[4]; сближение с Вольтером(как известно, Вольтер — псевдоним; настоящее имя писателя было Франсуа Мари Аруэ, Arouet — А. П. ) и каламбур: a rouer, где бранное слово, как у нас лихой, злодей и тому подобное, принимается в смысле льстивом, крайне тешили покойника, и он хохотал до упада” (Пушкин в воспоминаниях современников. - В двух томах. - Т. 1. - Спб. : Академический проект. - 1998 — 528 с. - С. 182).

Пушкин хорошо знал не только Вольтера, но и его предшественников, – так сказать, наследников и последователей Монтеня и Декарта, – Ларошфуко и Лабрюйера. Библиотека отца поэта состояла из французских писателей XVII-XVIII вв. Все это Пушкин, по свидетельству его младшего брата, прочитал в детстве, и, благодаря своей необыкновенной памяти, многое запомнил. Его лицейское прозвище, – Француз, – дает понять, что превосходное знание французского языка и литературы выделяло его даже среди аристократических воспитанников привилегированного учебного заведения. Вряд ли будет ошибкой предположить, что юношеский скептицизм Пушкина – результат внимательного изучения французских скептиков XVI–XVIII вв. Впрочем, и к Монтеню, и к Лабрюйеру, и к Ларошфуко, и к Вольтеру поэт возвращался в более позднем возрасте. В его библиотеке были «Опыты» Монтеня в четырех томах (парижское издание 1828 г., Библиотека Пушкина № 1185), – все четыре тома разрезаны от начала до конца! В письме к жене (сентябрь 1835) он просит прислать ему эти книги в Михайловское (о проблеме “Пушкин и Монтень” см. также Гл. 4 ). Том сочинений Лабрюйера, Ларошфуко и Вовенарга (парижское издание 1826 г., Библиотека Пушкина №1057) тоже разрезан до конца [Модзалевский, 1910].

Скептицизм юного Пушкина: ирония, пародия, атеизм

Скептицизм юного Пушкина воплощается, в частности, в его склонности к пародии и в его иронии. И то, и другое ярко окрашивает и «Руслана и Людмилу», и «Гавриилиаду», и первую главу «Евгения Онегина»: «Будучи скептической по своей природе, ирония чужда литературам, ориентированным на незыблемую иерархию ценностей, как чужда она была и христианскому сознанию» [Литературный…, 1987: с.  132].

Почвенный для Пушкина литературный стиль – французский классицизм XVII–XVIII вв. с его строгой жанровой иерархией – разделением на высокий и низкий жанр, – предрасположен к пародии просто вследствие дуалистической структуры: один и тот же сюжет может быть воплощен как в высоком, так и в низком жанре. Например, ода принадлежит высокому жанру, а комическая пародия на высокое – низкому. Именно во французской литературе этой эпохи находим классические образцы таких иронически сниженных пародий, – «Вергилий наизнанку» Поля Скаррона (послуживший образцом для многих позднейших европейских поэтов, в частности, для украинца Ивана Котляревского), «Орлеанская девственница» Вольтера, «Война богов» Парни. Литературный аналог скептической изостении – пара ода-пародия. Такие пары часто встречаются у Пушкина, – например, «Медный всадник» – «Сказка о рыбаке и рыбке» [Эпштейн, 1996], «Каменный гость» – «Гробовщик», «Моцарт и Сальери» – «Выстрел» [Пустовит, 2009, 2011а].

Особенность Просвещения – весьма противоречивое отношение к религии. Хотя большинство просветителей проповедовало лишь рационализацию и ограничение культовой практики, именно они открыли путь распространению атеизма [см., например, Ерофеева, 2010: с.  91–92]. Многие французские писатели XVIII в. отходят от традиционного христианского мировоззрения, склоняясь к деизму и даже к атеизму. Именно поэтому становятся возможными такие пародирующие Библию антикатолические сочинения, как упомянутые «Орлеанская девственница» Вольтера и «Война богов» Парни. Юный Пушкин, холодный скептик и вольтерьянец, пишет в 1821 г. «Гавриилиаду». Его наставник, образец и вдохновитель (впрочем, не атеист, а деист) Вольтер особенно резко нападает на религиозные догмы: он усматривает в них корень религиозной нетерпимости, несвободы, преследований и несправедливости.

Одно из свидетельств пушкинского юношеского скептицизма – знаменитое стихотворение «Демон» (1823 г. ) [СС: т.  1, с.  212]. Мария Наумовна Виролайнен пишет о пушкинском «табу на самокомментирование» [Виролайнен, 2003: с.  443]. Однако этому стихотворению поэт придавал настолько большое значение, что два года спустя прокомментировал его, – и в этом комментарии описал механизм возникновения скептического сомнения [СС: т.  6, с.  233]. Анна-Луиза де Сталь, по книге которой «О Германии» Пушкин знакомился с творчеством Гёте, замечает: «Мефистофель сам соглашается, что сомнение исходит из ада и что демоны – это те, которые отрицают». Мы вполне согласны с М. Виролайнен, подчеркивавшей скептическую природу богоборческого сюжета в новоевропейской культуре [Виролайнен, 2003: с. 381].  

Директор Царскосельского лицея Егор Антонович Энгельгардт пишет в 1816 г. о семнадцатилетнем Пушкине: «…его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце» [Летопись жизни…, 1991: с. 108]. Текст тем более красноречивый, что это черновые, не предназначенные для постороннего взгляда, заметки. Когда скептицизм, вопреки завету Секста Эмпирика (Три книги Пирроновых основоположений І, 22-24), распространяют на сферу явлений, претерпеваний, он не совместим ни с любовью, ни с верой. Любовь и вера предполагают предпочтение единственного объекта множеству других, скептик же, в силу равносильности (изостении) противоположного, может предпочесть не выбирать рационально. Если же сомнение понимается слишком расширительно, он может отказаться также и пассивно следовать явлению – любовной страсти, например. Потому «практический» скептицизм часто и предстает как бесчувственность (хотя классическая изостения касалась лишь «догм», а не «явлений»).

В 1823 г. (год написания «Демона») Пушкин начинает свое центральное произведение – роман в стихах «Евгений Онегин». Онегин первой главы – скептик: «В современных историко-литературных исследованиях справедливо подчеркивается, что движущей силой этого произведения является ирония романтизма, которая преподносит нам одну и ту же вещь с противоречивых точек зрения – то гротескно, то серьезно, то одновременно и гротескно и серьезно. Эта ирония есть отличительная черта проникнутого безнадежным скептицизмом героя…» [Якобсон, 1987: с.  220].

В заключительной, восьмой главе романа в стихах автор сам пишет о близости образа Онегина (еще не влюбленного) к Демону:

XII

Предметом став суждений шумных,

Несносно (согласитесь в том)

Между людей благоразумных

Прослыть притворным чудаком,

Или печальным сумасбродом,

Иль сатаническим уродом,

Иль даже Демоном моим.

 «…Метафизического языка у нас вовсе не существует», – сетует Пушкин в заметке «О причинах, замедливших ход нашей словесности» [СС: т.  6, с.  230]. Тем заметнее то обстоятельство, что в его русских текстах слова «скептик», «скептицизм» и «скептический» встречаются чаще, чем какие бы то ни было другие философские термины [Словарь языка Пушкина, 1956–1961: т.  4, с.  138–139]! Он называет скептиками «Монтаня» (т. е. Монтеня), Вольтера, «Дидерота» (т. е. Дидро), Делорма, Радищева, «Беля» (т. е. Пьера Бейля). Все они (кроме Радищева) – французы.

Вообще говоря, последовательный скептик должен безразлично относиться к противоположным суждениям Бог есть – Бога нет (т. е. должен одинаково сомневаться в обоих). Сомнение в существовании Бога есть первый шаг к атеизму. Особенность пушкинского словоупотребления состоит в том, что для него смысл слова «скептический» близок к смыслу слова «атеистический». Например, знаменитое стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…» сам автор называет «скептические куплеты» (couplets sceptiques) (письмо к Елизавете Хитрово – январь 1830 г. ) [СС: т.  9, с.  285, подлинник по-франц. ]. Стихотворение можно рассматривать как манифест не только скептицизма (сомневающийся ум), но даже богоборчества (власть воззвавшего из ничтожества определяется как враждебная).

Богоборческую трагедию Байрона «Каин» Пушкин в 1827 г. аттестует как скептическую поэзию: «“Каин” имеет одну токмо форму драмы, но его бессвязные сцены и отвлеченные рассуждения в самом деле относятся к роду скептической поэзии “Чильд-Гарольда”» [СС: т.  6, с.  242]. О первой главе «Онегина» сам автор пишет, что образцом для нее послужила шуточная поэма мрачного Байрона («Беппо»). Что касается дальнейших глав пушкинского романа, то Онегин постоянно сопоставляется со скептиком Чайльд-Гарольдом, – этим первым звеном в цепи разочарованных байронических героев-индивидуалистов [Гуревич, 2011: с.  35–36]. К концу 1824 г. относится запись Пушкина «Воображаемый разговор с Александром I». Император обвиняет поэта в атеизме, Пушкин защищается [СС: т.  7, с.  298]. В тексте речь идет о письме, написанном весной 1824 г. из Одессы, предположительно Вильгельму Кюхельбекеру: «…читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать qu'il ne peut exister d'etre intelligent Createur et regulateur (что не может быть разумного Творца и правителя – фр. ) – мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная" [СС: т.  9, с.  91]. Это письмо сыграло большую роль в жизни поэта, – он был за него сослан из Одессы в Михайловское под надзор полиции.

Итак, в то самое время, как он берет уроки чистого атеизма, он читает Библию; и хотя «предпочитает Гете и Шекспира», все же «Святой Дух» ему «иногда по сердцу». Первая глава «Онегина» всецело посвящена главному герою, - скептику и едва ли не атеисту, но уже во второй появляется антагонист Онегина – Татьяна, верующая в Бога и услаждающая молитвой тоску волнуемой души. В 1827 г. Пушкин создает стихотворение «Ангел» [СС: т.  2, с.  105], связанное с «Демоном» 1823 г. ; но в первом – единственный герой (дух отрицанья и сомненья), а в более позднем двое – демон из адской бездны и противостоящий ему ангел эдема.

Подобное «двоение» мыслей совершенно естественно для скептика, однако уже во второй половине 1827 г. Пушкин пишет, следуя, может быть, Паскалю: «…скептицизм, во всяком случае, есть только первый шаг умствования» [СС: т.  6, с.  7] (впрочем, еще Аристотель заметил, что сомнение есть начало мудрости). Каков же второй? – Можно предположить, что вторым шагом умствования должен быть выбор между двумя противоположными истинами. Вполне скептиком человек может быть только в ранней юности, – когда вся жизнь и все судьбоносные выборы еще впереди. Прожитая жизнь как бы то ни было воплощает его выбор.

Ольга Александровна Седакова замечает, что «первая причина, побудившая Пушкина отстраниться от атеизма, – не «зов сердца» или «муки совести», а потребность ума» [Седакова, 2006: с.  420]. «Ум ищет божества, а сердце не находит», – пишет поэт еще в юношеском стихотворении «Безверие» (1817). Атеизм представлялся ему неудовлетворительным прежде всего в умственном отношении. «Не допускать существования Бога значит быть нелепее народностей, думающих по крайней мере, что мир покоится на носороге», – пишет Пушкин в 1827–1828 гг. [СС: т.  7, с.  301; подлинник по-франц. ]. Итак, не допускать существования Бога – прежде всего абсурдно, глупо. 1830 годом датируют еще один французский текст Пушкина, в котором поэт называет атеизм отвратительным и отвергаемым человеком [СС: т.  7, с.  300].

Пушкин и Паскаль

Можно предположить, что этот поворот от скептицизма (и связанного с ним атеизма) к религиозности связан с влиянием Блеза Паскаля. Проблеме «Пушкин и Паскаль» посвящены исследования Бориса Николаевича Тарасова [Тарасов, 2004: с. 447–461] и Ирины Захаровны Сурат [Сурат, 2005: с.  168–183]. Известно, что в поздние годы Пушкин дважды назвал Паскаля в ряду «истинно-великих писателей». В составе библиотеки поэта имеется наполовину разрезанное издание «Мыслей» Паскаля (Париж, 1829 г. ; Библиотека Пушкина № 1248) [Модзалевский, 1910]. В первый же раз Пушкин упоминает и цитирует Паскаля в 1827 г., в статье «Отрывки из писем, мысли и замечания» [СС: т.  6, с.  17]. Как известно, исходный пункт философии Паскаля – скептицизм (пирронизм): см. «Мысли», фр. 170, 619, 658 [Паскаль, 1995: с.  126, 259, 265].

В книге Паскаля есть фрагмент, очень похожий на прозаическое изложение пушкинского стихотворения «Дар напрасный, дар случайный»: «Я не знаю, ни по чьей воле я в этом мире, ни что такое мир, ни что такое я сам; обо всем этом я в ужасающем неведении; я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа… я не знаю, ни откуда пришел, ни куда иду…» («Мысли», фр. 427) [Паскаль, 1995: с.  192]. Но если скептицизм есть первый шаг умствования, то Паскаль делает второй, – он выбирает Бога (знаменитое пари Паскаля: «Мысли», фр. 418).

Поворот к христианству

«Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир ... . История новейшая есть история христианства», – пишет Пушкин осенью 1830 г., рецензируя «Историю русского народа» Николая Полевого [СС: т.  6, с.  283–284]. После 1830 г. явственно обозначаются глубокие изменения в характере пушкинского творчества. Семен Франк пишет: «С конца 20-х годов до конца жизни в Пушкине непрерывно идет созревание и углубление духовной умудренности и вместе с этим процессом – нарастание глубокого религиозного сознания» [Пушкин в русской философской критике, 1990: с.  389–390]. Автобиографическая запись Пушкина на листе, на котором написано стихотворение «Пора, мой друг, пора... » (1834 г. ), гласит: «Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. – семья, любовь etc. – религия, смерть». Итак, своеобразная программа жизненного пути, начертанная поэтом для самого себя, завершается совершенно недвусмысленно: религия, смерть. Правда, программа эта осталась невоплощенной.

Не следует, однако, забывать о том, что христианское богословие опирается на догматы! В поздние годы Пушкин далеко отошел от скептицизма своей юности, но догматиком он не был никогда. Вспомним Михаила Михайловича Бахтина: «Односторонне серьезны только догматические и авторитарные культуры. Насилие не знает смеха» [Бахтин, 1979: с.  338]. Пушкин никогда не отрекался от смеха и всегда чувствовал отвращение к насилию.

Поэт действительности, зрелый Пушкин воплощает реальность как процесс, он отнюдь не разделяет присущего догматизму представления о неподвижности, неизменности и односторонности истины. В письме Михаилу Погодину (сентябрь 1832 г. ) есть удивительное место, – поэт резко отрицательно отзывается о современных ему французских литераторах: «Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Beranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, то есть истины…» [СС: т.  10, с.  101].

«Жизнь, то есть истина»! Какая прекрасная формула! Но следует вспомнить и о другой пушкинской формуле – вечные противуречия существенности (см. авторский комментарий к стихотворению «Демон» ). Жизнь, т. е. истина, всегда противоречива. Если истины поэзии существуют, то они воплощают противоречие и, следовательно, антидогматичны (см. Гл. 2).

Можно предположить, что более всего Пушкина привлекала этическая доктрина христианства. В позднем его творчестве все громче звучит призыв к милосердию и прощению. Рецензию на книгу итальянца Сильвио Пеллико «Dei doveri degli uomini» (Об обязанностях человека, 1836 г. ) Пушкин начинает удивительными словами о Евангелии, которое в письме к Чаадаеву (19. 10. 1836) называет восхитительным (admirable) [СС: т.  6, с.  172]. Вникая в тайну прекрасной души, тайну человека-христианина Пушкин выражает восхищение кротостию духа, сладостию красноречия и младенческою простотою сердца итальянского писателя.

В знаменитом финальном стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836 г. ) читаем: «И долго буду тем любезен я народу, что… милость к падшим призывал». Об этом же написаны «Выстрел», «Анджело» и «Капитанская дочка», – эти поздние произведения представляют собою гимны к милости. Юный Пушкин отнюдь не склонен прощать врагам. В письме к Вяземскому (1822 г. ) он пишет о мщении как об одной из первых христианских добродетелей [СС: т.  9, с.  43]. В позднем же его творчестве все громче звучит призыв к милосердию и прощению. Поэт выходит на последнюю дуэль как мститель, но умирает как христианин, прощая своего врага и завещая своему секунданту Данзасу не мстить за него.

Одна из трудностей изучения Пушкина состоит в том, что он быстро эволюционирует от одной противоположности к другой – от мстительного язычества к гуманному христианству: «Пушкин завещал нам трудный подвиг равновесия ума и сердца, ответственности и беспечности, преодоления греха раскаяньем. Как головокружительно быстро он рос, превращаясь из повесы в мудрого мужа, и в несколько часов, от дуэли до смерти, созревая от рабства страстям до христианской кончины» [Шаховская, 1990: с.  1]. В поздние годы Пушкин очень не любил, когда при нем вспоминали «Гавриилиаду». Он изменил свое отношение к пародии.

От классицизма к романтизму: по направлению к немецкой классической философии

В 1834 г. Пушкин считает французскую философию XVIII в. несовместимой с поэзией, противоположной ей: «Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная» [СС: т.  6, с.  365].

Зрелый Пушкин слишком глубоко чувствует поэтичность религии, чтобы не восстать против холодной иронии и площадных насмешек французского материализма XVIII века! В поздние годы он отдает предпочтение немецкой философии. Одним из косвенных свидетельств пушкинского знакомства с нею служит пассаж памфлета «Детская книжка» (начало 1830 г. ): «…когда учитель бранил его за вокабулы, Алеша отвечал ему именами Шеллинга, Фихте, Кузеня, Геерена, Нибура. Шлегеля и проч. ». Шеллинг, Фихте, Шлегель – звезды первой величины.

Позднее находим уже не просто упоминание, но доброе слово о немецкой философии: «…влияние ее было благотворно: оно спасло нашу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалило ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!» («Путешествие из Москвы в Петербург», 1833–1834 гг. ) [СС: т.  6, с.  339]).

В еще более позднем тексте (1836 г. ) находим еще одно доброе слово о «германской» философии: «Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно» [СС: т.  6, с.  124–126].

Интерес к Вольтеру проходит через всю жизнь поэта, однако суждение Пушкина сильно изменяется, – от юношеской восторженности не остается и следа. Признавая масштаб явления (великан) и не отказывая кумиру своей юности ни в обаянии, ни в одаренности (неимоверное влияние), Пушкин в 1834 г. отзывается об «Орлеанской девственнице» (названной им в 1818 г. святой библией харит) так: «…наконец и он (Вольтер – А. П. ), однажды в своей жизни, становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана... » [CC: т.  6, с.  365]. В «Последнем из свойственников…» поэт (наконец отпущенный демоном смеха и иронии, которому и сам он долго приносил жертвы) предъявляет кумиру своей юности очень серьезные претензии: «Новейшая история не представляет предмета более трогательного, более поэтического жизни и смерти орлеанской героини; что же сделал из того Вольтер, сей достойный представитель своего народа? Раз в жизни случилось ему быть истинно поэтом, и вот на что употребляет он вдохновение! Он сатаническим дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и как пьяный дикарь пляшет около своего потешного огня. Он как римский палач присовокупляет поругание к смертным мучениям девы» [CC: т.  6, с.  201]. Впрочем, еще в 1823 г. в стихотворении «Демон» [CC: т.  1, с.  212] насмешливость фигурирует как атрибут инфернальный.

В статье «Вольтер» (1836 г. ) Пушкин характеризует французского мыслителя вполне амбивалентно: «Наперсник государей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения, Вольтер и в старости не привлекал уважения к своим сединам: лавры, их покрывающие, были обрызганы грязью. Клевета, преследующая знаменитость, но всегда уничтожающаяся перед лицом истины, вопреки общему закону, для него не исчезала, ибо была всегда правдоподобна. Он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении людей» [CC: т.  6, с.  134]. В работе «Гёте и Пушкин» С. С. Аверинцев пишет об отношении обоих поэтов к Вольтеру: «… Вольтер для обоих – антагонист…дух систематического рассудочного отрицания на вольтерьянский ма­нер и для Гёте, как для зрелого Пушкина, принципиально неприемлем» [Аверинцев, 2005: с.  274].

Итак, продолжая ценить Вольтера-поэта и Вольтера-историка, Пушкин в поздние годы отстраняется от его философии и от его религиозных воззрений.

В 1834 г. Пушкину представляется совершенно неприемлемым классицистический творческий метод Вольтера-драматурга: «Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии» [СС: т.  6, с.  365].

Итак, еще один аспект философской эволюции поэта связан с его переходом от канонов классицизма (философским фундаментом которого была французская философия XVII–XVIII вв. ) к воззрениям романтиков и реалистов. Классицизм неподвижен и односторонен. Трагическое и комическое, смешное и серьезное классицисты мыслят как неподвижные, противостоящие друг другу противоположности. Смешное только смешно, серьезное всецело серьезно. Смешивать их нельзя. Почему? – Потому, утверждает законодатель французского классицизма Буало, что это безвкусно. Классицистический канон требует от драматурга, чтобы характеры действующих лиц были неизменными и цельными. В юношеском стихотворении Пушкина «Наполеон на Эльбе»(1815) [СС: т.  1, с.  350–352] император-полководец охарактеризован поэтом однозначно отрицательно – «губитель» и «хищник»; то же в оде «Вольность» (1817):

Самовластительный Злодей !

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Читают на твоем челе

Печать проклятия народы,

Ты ужас мира, стыд природы,

Упрек ты Богу на земле.

[СС: т.  1, с.  46–47]

Юный Пушкин, ученик классицистов, мыслит неподвижными и однозначными метафизическими абсолютами (Свобода, Равенство, Любовь) [Эткинд, 1999: с. 371–372]. В 1834 г. взрослый поэт записывает суждение о мольеровских и шекспировских характерах: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп — и только; у Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен» [СС: т. 7, с. 178].

Взрослея, Пушкин начинает учиться у Байрона (первое знакомство с творчеством английского поэта – не позднее 1820 г. ), после – у Шекспира. В своем восхищении Шекспиром Пушкин совсем не одинок: его восторженно изучают и Гёте, и Гюго, и немецкие романтики. От Вольтера к Шекспиру – так можно обозначить магистральное направление движения не только Пушкина, но всей вообще европейской литературы конца XVIII – начала XIX веков [Кагарлицкий, 1980]. Получив известие о смерти императора-полководца, Пушкин создает большое стихотворение «Наполеон», которое начинается так:

Чудесный жребий совершился:

Угас великий человек.

[СС: т. 1, с. 162]

В стихотворении «К морю» (1824) он сравнивает Наполеона с первым поэтом эпохи, Байроном, и называет гением. В том же 1824 г. в стихотворении “Недвижный страж дремал на царственном пороге” Пушкин (ученик Шекспира и современник Гегеля!) создает уже не односторонний, абстрактный, а конкретный (в том смысле, который вкладывает в этот термин Гегель), по-шекспировски многосторонний, образ Наполеона, отдавая должное его величию и его гению, но не забывая и о его преступлениях.

Поэт пишет об императоре: «мятежной вольности наследник и убийца»; наследник вольности – потому что возвышение Наполеона (выходца из низов) стало возможным только благодаря тому, что революция разрушила сословные перегородки; в феодальном обществе; сын корсиканского адвоката не смог бы стать первым лицом в государстве; убийца вольности – поскольку, взяв власть, Наполеон стал диктатором:

 То был сей чудный муж, посланник провиденья,

Свершитель роковой безвестного веленья,

Сей всадник, перед кем склонилися цари,

Мятежной вольности наследник и убийца,

Сей хладный кровопийца,

Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.

[СС: т. 1, с. 220]

Итак, осмысление Пушкиным фигуры Наполеона (самое позднее стихотворение в этом ряду – написанный болдинской осенью 1830 г. «Герой») – это движение от абстрактного (одностороннего) к конкретному (многостороннему, сложному, противоречивому) в полном согласии с гегелевской концепцией восхождения от абстрактного к конкретному. На этом пути абстрактное мышление классицистов, создававших односторонние непротиворечивые характеры, соответствует более низкой ступени, конкретное мышление Шекспира и его последователей – более высокой. Интересно, что это движение укладывается в диалектическую триаду по схеме тезис-антитезис-синтез:

 

Тезис

Антитезис

Синтез

Губитель, хищник, злодей

Гений, великий человек

«Мятежной вольности наследник и убийца»

Зрелому Пушкину всегда важно исследовать явление во всей истине, «выслушать и другую сторону». На диалектическое, по-гегелевски противоречивое мышление Пушкина-историка обратил внимание литературовед Натан Эйдельман [Эйдельман, 1984: с. 361]. Путь пушкинского гения – путь восхождения от бедных содержанием односторонних классицистических абстракций к подлинно конкретному, зрелому, диалектическому историческому мышлению, постигающему людей и события в их шекспировской многосторонности и противоречивости.

Еще в феврале 1826 г. в двух письмах, – к Антону Дельвигу и к Павлу Катенину, – Пушкин очень определенно высказался о классицистической односторонности. К Дельвигу – о восстании декабристов: «Не будем ни суеверны, ни односторонни – как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира». В письме к П. А. Катенину он замечает: «Односторонность есть пагуба мысли».

Повзрослевший поэт очень хорошо понимает опасность односторонности и догматизма. Анализируя «Маленькие трагедии» (1830 г. ), Юрий Михайлович Лотман показывает, что одностороннее, абстрактное, догматическое мышление (безоглядное торжество идеи или принципа) ведет к преступлению. Прежде чем отравить Моцарта, Сальери мысленно разделяет Моцарта-человека и его гений (это и есть абстрактное мышление!), заключает, что такой человек недостоин такого гения, – и только после этой мыслительной операции выносит смертный приговор. Об этом же, – о развенчивании метафизических абсолютов в зрелом творчестве Пушкина, – пишет Ефим Григорьевич Эткинд [Эткинд, 1999: с. 371–372]. Истина не бывает абстрактной, истина всегда конкретна: Пушкин вполне разделяет это гегелевское убеждение!

Созревание мышления поэта, движение его от абстрактного к конкретному, от классицизма через романтизм к реализму [Гинзбург, 1987: с. 58–75], от неподвижной и метафизической классицистической односторонности к парадоксальной и динамичной, подлинно диалектической многогранности художественного образа очень ярко воплотилось в шедеврах последних лет его жизни (1830–1836). Все помнят знаменитую максиму о гении и злодействе из трагедии «Моцарт и Сальери». Многие склонны воспринимать ее как абсолютную истину и выражение мнения автора. Между тем Пушкин в 1830 г. не мог так думать, – он слишком много знал о злодействах Наполеона и Петра Первого (обоих называл гениями). Антагонист злодея – не гений, а святой. «Гений и злодейство – две вещи несовместные», – это мысль пушкинского Моцарта, но не самого поэта. Другой персонаж трагедии действует в соответствии с противоположной истиной. Вспомним, что, по Гегелю, сущность трагической коллизии в том, что «обе стороны противоположности, взятые в отдельности, оправданны» [Аникст, 1983: с. 94 – 95]. Таким образом, трагический конфликт есть столкновение двух правд, двух точек зрения, каждая из которых вполне обоснована. Во многих зрелых произведениях поэта, – «Евгении Онегине», «Медном всаднике», «маленьких трагедиях», – можно видеть противостояние персонажей, у каждого из которых – своя правда; часто эти правды противоположны друг другу.

Цитируя знаменитый пассаж о немецкой метафизике («Бог видит, как я ненавижу и презираю ее») [СС: т.  9, с.  238–239] из письма Пушкина Дельвигу (март 1827 г. ), пушкинисты обычно заключают, что поэт относился к немецкой классической философии резко отрицательно. Автор настоящего исследования придерживается иных воззрений. Слова о ненависти и презрении написаны в 1827 г., а уже в 1830 г. (год завершения «Маленьких трагедий») Пушкин пишет о необходимости философии для драматурга: «Драматический поэт, беспристрастный, как судьба, должен был изобразить… глубокое, добросовестное исследование истины… Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою… Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине… Что нужно драматическому писателю? Философию [sic! – А. П. ]…» [СС: т.  6, с.  321, 316; курсив мой – А. П. ].

Что же это за философия? – Рискнем предположить, что это именно классическая немецкая философия, в частности, диалектика Гегеля.

Во-первых, Пушкин пишет о том, что задача драматурга – исследование истины. Вспомним о том, что со времен классической древности исследование истины считается центральной философской проблемой. Во-вторых, поэт говорит о глубоком, добросовестном, беспристрастном, свободном от односторонности исследовании истины. Кто из современных Пушкину философов наиболее полно воплотил этот идеал? – Конечно, основатель классической немецкой философии Кант с его антиномиями чистого разума! Антиномизм Пушкина (хорошо известный пушкинистам) сродни кантовскому антиномизму [Пустовит, 2012: с. 7–13] (см. Главу 2). Если, как уже было сказано, трагический конфликт есть столкновение двух правд, двух точек зрения, каждая из которых вполне обоснована, – то трагические конфликты у Пушкина строятся именно так. Теорию трагедии создал Гегель, наследующий Канту и завершающий классический немецкий идеализм.

Общим местом пушкиноведения стало уподобление Пушкина Гёте [Данилевский, 1999] (см. Гл. 3). Пушкин, назвавший Гёте великаном романтической поэзии, ценил его творчество очень высоко. Гёте был единственным из современных художников, которого зрелый Пушкин считал возможным поставить рядом с Шекспиром. Философский аспект проблемы «Пушкин и Гёте» исследован в работе Г. А. Тиме «Гёте, Пушкин и русская мысль (Амбивалентность фаустовского импульса в русской литературе» [Тиме, 2011: с. 213 - 221]. Гёте, воплотивший свою философию не столько в теоретической, сколько в художественной форме, не является одним из немецких классиков-теоретиков, а оплодотворяет своими идеями всю немецкую классическую философию [Менжулина, Хамитов, 1998: с. 56].

Для свободного от односторонности исследования истины очень подходит форма диалога, при том, что позиции собеседников противоположны: «Моцарт и Сальери» и представляет собой такой диалог. В работах автора показано, что эта трагедия представляет собой сонатную форму [Пустовит, 2011b], о диалектической природе которой писал еще Б. В. Асафьев [Асафьев, 1963: с. 144–145]. Важно отметить, что «Моцарт и Сальери» – не единственное обращение поэта к сонатной форме. Исследователи пишут о чертах сонатной формы в «Медном всаднике» и «Евгении Онегине» [Мазель, 1999: с. 5–7], в стихотворении «К вельможе» [Фейнберг, 1973: с. 281–301], в лирике поэта [Кац, 1995: с. 151–158]. Таким образом, сонатная форма в творчестве Пушкина – не курьез и не исключение (см. Гл. 2). И «Евгений Онегин», и «Медный всадник», и «Моцарт и Сальери» – шедевры первого ранга, следовательно, диалектичность мышления, запечатленная сонатной формой, – органически присуща великому поэту. Быть может, важную роль в формировании пушкинской диалектики сыграли его размышления о христианстве, - в высшей степени диалектичной религии (Христос воплощает единство противоположностей – он одновременно бессмертный Бог и страдающий смертный):“Христианство, по природе своей, глубоко диалектично” (Налимов В. В. На грани третьего тысячелетия. М., 1994. С. 49).

Общеизвестно, что французская философия XVIII в. стала одним из источников Французской революции. Даже в юности Пушкин отнюдь не был приверженцем насильственных революционных преобразований общества. В начале 1826 г., вскоре после восстания декабристов, он пишет в письме А. А. Дельвигу: «…никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив» [СС: т.  9, с.  211]. В июле того же года в письме к Петру Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда…» [СС: т.  9, с.  221]. В «Капитанской дочке» (1836 г. ) читаем: «…лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» [СС: т.  5, с.  280].

Итак, в поздние годы Пушкин отстраняется от философии французской революции, от скептицизма, атеизма и вольтерьянства.

Разительная перемена, происшедшая и в творчестве и в личности великого поэта не укрылась от другого поэта, – от его наставника Василия Жуковского, который в марте 1837 г. писал Ивану Дмитриеву: «Пушкин только что созрел как художник, и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе» [цит. по Эйдельман, 1984: с.  8][5]. О том, что Пушкин с годами становился все серьезнее, интересовался все более «высокими вопросами» пишет и Адам Мицкевич [см. Пушкин в XXI веке, 2006: с.  636].

Заключение

Зрелое творчество Пушкина как воплощение principium coincidentiae oppositorum

Творчески развиваясь, поэт движется от классицизма к романтизму (от Вольтера к Шекспиру) (Роман Якобсон скажет о его лирике «…классицизм, освещенный романтизмом» [Якобсон, 1987: с. 214]), достигая в зрелом творчестве синтеза этих противоположностей – классицизма и романтизма. Современник поэта Стендаль (1783–1842) создает трактат «Расин и Шекспир», противопоставляя величайшего драматурга французского классицизма величайшему драматургу эпохи барокко. Пушкин в своей творческой практике синтезирует достижения обоих (см. Заключение Гл. 4). Его произведения свободны и от «неравенства, небрежности, уродливости отделки» (присущих, по мнению Пушкина, Шекспиру), и от «робкой чопорности, смешной надутости» (присущих, по его мнению, Расину). Высказывание Пушкина о стихах Расина, «полных смысла, точности и гармонии», как нельзя лучше характеризует собственные его стихи. Вместе с тем действующие лица пушкинской драматургии воссозданы с шекспировской многосторонностью и глубиной [Пустовит, 2006: с. 478–534]. Французский классицизм – почвенный для него стиль (в «Моцарте и Сальери» соблюдены все три единства, требуемые классицистическим каноном), но Шекспир – его «университет»: «Читайте Шекспира – это мой припев», – пишет поэт в 1825 г. ; с таким же восторгом относился к английскому драматургу Гёте). Для Гёте и для Пушкина, напомним, одинаково Шекспир – «отец» [Данилевский, 1999: с. 238–239].

Если проследить в европейской культуре две линии наследования: «античную», «рационалистическую» (античность, Возрождение, классицизм, Просвещение, - к ней принадлежит, в частности, Расин) и «средневеково-христианскую», «мистическую» (средневековье, барокко, романтизм, - к ней принадлежит Шекспир), – то достижения первой из них были усвоены поэтом уже к моменту окончания лицея, вторая была изучена и усвоена самостоятельно позднее. Гений Пушкина достигает окончательной зрелости благодаря синтезу этих противоположностей – классицизма и романтизма; за каждым из противостоящих стилей открывается многовековая перспектива европейской истории[6]. Классицизм генетически связан с языческой античностью, романтизм – с христианским средневековьем (см. Гл. 4).

Пушкинистам давно известно, что один из любимых приемов пушкинской поэтики – соединение несоединимых или во всяком случае взаимопротиворечащих оснований [Виролайнен, 2012: с. 177]. Если воспользоваться гегелевским термином снятие (нем. Aufheben), то можно сказать что в зрелом творчестве Пушкина снимается противоположность классицизма и романтизма.

 Вспомним мысль Николая Александровича Бердяева: «В русской литературе и русской культуре был лишь один момент, одна вспышка, когда блеснула возможность Ренессанса – это явление пушкинского творчества…» [Бердяев, 1990: с.  143]. Однако Ренессанс – это синтез или, вернее, диалог таких противоположностей как языческая античность и средневековое христианство. Этот противоречивый ренессансный синтез можно проиллюстрировать двумя строками из вышеупомянутого пушкинского послания Николаю Кривцову (1818 г. ) [СС: т.  1, с.  56]: «Да сохранят тебя в чужбине / Христос и верный Купидон!» Обращает на себя внимание такое близкое соседство христианского и языческого божества, – не только в одном тексте, но даже в одной строке. На что это похоже? Как ни странно это прозвучит, – на начало поэмы Франческо Петрарки «Африка» (гений Ренессанса считал ее своим лучшим произведением): подобно Гомеру и Вергилию, поэт, начиная свой труд, обращается к Музе, - и взывает ко Христу[Петрарка, 1992: с.  6]. Нечто подобное, – сложное взаимодействие античного язычества и христианства, – можно видеть в произведениях современников Пушкина, например, в балладе Гёте «Коринфская невеста» или в сонете Джона Китса «Море» (в первом катрене – Геката, языческая богиня, во втором – христианские Небеса).

Скептицизм юного Пушкина – античного корня. «Натура античная в отношении к художеству», – эту формулу Хомякова цитирует Сергей Георгиевич Бочаров в работе «Из истории понимания Пушкина» [Бочаров, 1999: с.  232]. Вообще скептицизм новоевропейского просвещения генетически связан с античным скептицизмом.

О взаимодействии этих противоположностей, – языческой и христианской традиций, – в творчестве поэта писали многие пушкинисты, в частности И. З. Сурат [Сурат, 1991], М. А. Новикова [Новикова, 1995], С. Г. Бочаров [Бочаров, 1999: с. 227–260]. Исследуя эту проблему, А. А. Белый посвящает обширное и содержательное исследование знаменитому итоговому стихотворению поэта, усматривая в «Памятнике» параллели с проблематикой раннего итальянского гуманизма и уподобляя, между прочим, пушкинский жест-слово «Веленью Божию, о муза, будь послушна» жесту-поступку Петрарки, возложившему полученный им лавровый венок на алтарь храма св. Петра (Белый А. А. Разговор о «Памятнике». – Московский пушкинист. – VII. – М., 2000. – С. 118 – 203). О связях между пушкинским творчеством и Ренессансом пишут П. М. Бицилли (Бицилли П. М. Трагедия русской культуры:Исследования, статьи, рецензии. - Сост., вступит. статья, коммент. М. Васильевой. - М. : Русский путь, 2000. - 608 с. - С. 41) и В. Ф. Ходасевич (в статье о «Гаврилиаде» - Ходасевич В. Собрание сочинений в четырех томах. - М. : “Согласие”. - 1996-1997. - Т. 2. - 1996. - 461 с. - С. 71-76).

 По-видимому, и сам Пушкин размышлял о соотношении христианства и язычества. Известны его пометы на экземпляре вышедшей в 1817 г. книги К. Батюшкова «Опыты в стихах и прозе». По поводу послания «Мои пенаты» он замечает: «Главный порок в сем прелестном послании есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни. Музы существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келии, где лары расставлены, слишком переносят нас в греческую хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином суворовского солдата с двуструнной балалайкой. – Это все друг другу слишком уже противоречит…» [цит. по Гессен, 1965: с.  271].

Итак, законы реального и идеального миров различны: в первом невозможно сочетать реалии древние и современные, во втором – возможно. Христианское воображение может привыкнуть к языческим Музам.

Еще С. Л. Франк, написавший об антиномизме Пушкина (комплекс противоборствующих и взаимно уравновешивающих друг друга идей) [см. Пушкин в русской…, 1990: с.  443, 446]), осмысливал удивительную ситуацию: Федор Достоевский в знаменитой речи 1880 года настаивает на христианстве Пушкина, а возражающий ему Константин Леонтьев не менее убедительно пишет о поэте как о язычнике: «смиренный христианин и страстный язычник – очень грубая и совершенно, конечно, в крайних точках своих недостоверная схема, но в этих грубых пределах Франк обобщил их спор и наметил то, что мы называем – объем» [Бочаров, 1999: с.  239].

В рукописи первой главы «Онегина» стоит эпиграф из Эдмунда Берка, впоследствии снятый: «Nothing is such an enemy to accuracy of judgement as a coarse discrimination» (Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение). В самом деле, необходимо отчетливо понимать, взаимодействие каких именно противоположностей сформировало зрелое творчество поэта. Чрезмерное внимание к одной из них при игнорировании другой – верный путь к ошибкам.

Несомненна пушкинская «укорененность в эллинстве» (Непомнящий В. Поэзия и судьба. – М., 1987, с. 401) и несомненно его движение к христианским духовным ценностям. С. Г. Бочаров, анализируя один из шедевров болдинской осени 1830 г. («В начале жизни школу помню я…») пишет о своеобразном динамическом взаимодействии поэта с обеими противоположностями, язычеством и христианством: « Стихотворение—о том, что «в начале жизни» (не только поэта, но и его поэзии) стояли универсальные впечатления, и переходы из школы в сад и обратно были для отрока путешествием по духовной истории европейского человечества.

Из его христианской истории отрок-герой убегал в его античное прошлое, но исторически старое в свежем опыте нового человека являлось ему как живое и новое—та самая еще живая античность, о которой писал А. В. Михайлов (см. Заключение всей книги – А. П. ); древние статуи, замечал об этом стихотворении Гоголь, говорят ему «живей науки». Но и эта странная живость недвижных кумиров является как демоническое их свойство—это магическое присутствие языческой древности в христианском мире. И православное отношение к статуе как языческой прелести в самом деле с силой звучит в этом самом — «бесов изображенья»…. В общем стихотворение это — объем — непримиренных огромных сил.

Если в самом деле это лицейская юность, т о сюжет здесь в том, как историческим объемом уже тогда наполнилась биография. И этот объем он наследует, этот объем, а не одна из сторон, формирует поэта. И — по примеру стихотворения этого—и сам феномен Пушкина доступен только такому — объемному — пониманию. Поэтому несовместимые определения могут дать иногда такое понимание. Как, например, Константин Леонтьев возражал на речь Достоевского. В самом деле стихотворение — в центре, но только не «темы бесов», а всей поэзии Пушкина, потому что здесь распахнут горизонт, в котором она рождалась, и даны портреты универсальных сил и принципов, в споре которых, но и в совместном действии рождалась она…»(Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. – М., 1999, с. 241 - 245; курсив мой – А. П. )(см. Гл. 5).

Исследователь отмечает, что Пушкин противопоставляет здесь Аполлона (Дельфийский идол) и Диониса (волшебный демон), - задолго до Ницше, написавшего об аполлоническом и дионисийском началах в европейской культуре (к идеям Ницше мы обратимся в одном из разделов Гл. 5). Впрочем, значительно раньше об Аполлоне и Дионисе применительно к этому пушкинскому стихотворению было сказано в работе А. А. Тахо-Годи (Тахо-Годи А. А. Эстетическо-жизненный смысл античной символики Пушкина. - Писатель и жизнь. Вып. V. Сборник историко-литературных, теоретических и критических статей. - М., 1968. - С. 102 — 120. - С. 116-117)

Итак: христианская душа, на которой лежит языческая тень ( ... кумиры сада на душу мне свою бросали тень).

Или: ученик величавой жены, убегающий временами из христианской школы (полные святыни словеса) в великолепный мрак чужого (языческого, античного) сада, и возвращающийся обратно. Путешествия по духовной истории европейского человечества.

С. Бочаров отмечает, что в рукописи стихотворения «В начале жизни школу помню я…» строка «То были двух бесов изображенья» сначала выглядела так: «То были двух богов изображенья». Боги античности для христианского сознания суть бесы! Стихотворение строится на сопоставлении и противопоставлении двух систем ценностей, – античной, языческой и христианской, – каждая из которых представляет собой противоположность другой, ее отрицание. Таким же образом строятся и другие пушкинские шедевры, например, маленькие трагедии, каждая из которых представляет собой воплощение противоречия [Пустовіт, 2010: с. 115–126].

Один из законов классической логики утверждает: из логического противоречия вытекает все что угодно. Каждое новое поколение читателей и литературоведов может интерпретировать противоречивый текст по-иному. Именно это и произошло со многими зрелыми произведениями Пушкина («Онегин», “Медный всадник”, маленькие трагедии, повести Белкина) [Пустовит, 2010: с. 372–392].

Что более всего поражает современного исследователя в существующей необозримой пушкиниане? – Существование прямо противоположных мнений, каждое из которых кажется достаточно обоснованным. Совсем недавно, – во времена Советского Союза, – официальная идеология настаивала на атеизме, политическом радикализме и вольтерьянстве Пушкина. В конце XIX в. был создан миф о Пушкине как истинном христианине и убежденном монархисте; одним из его истоков стала знаменитая пушкинская речь Ф. М. Достоевского (1880 г. ); этот религиозно-монархический миф возродился в самом конце ХХ в. в связи с празднованием 200-летнего юбилея поэта. Cовременный исследователь даже пишет о «православно-самодержавном мифе» как о тяжелом недуге современной пушкинистики [Гуревич, 2011: с.  179].

Не случайно И. З. Сурат красноречиво озаглавила свое исследование «Пушкин как религиозная проблема» [Сурат, 1994: с.  207–223]. При этом слово «проблема» надо понимать в том смысле, который вкладывал в него Гёте: «Говорят, что между двумя противоположными мнениями лежит истина. Никоим образом! Между ними лежит проблема, то, что недоступно взору, – вечно деятельная жизнь, мыслимая в покое» [Гёте, 1964: с.  332].

Итак, проблема может возникнуть вследствие того, что некий динамический феномен, – процесс, – останавливают и осмысливают как нечто неподвижное. При этом различные стадии единого процесса, – например, начальная и конечная, – могут выглядеть как противоположности.

В отличие от других интерпретаторов творчества великого русского поэта, автор полагает, что противоположные суждения о Пушкине возможны в том случае, если исследователь видит (или хочет видеть) только одну из противоположностей, но не видит (или не хочет видеть) другую. Наиболее распространенными являются две ошибки: первая – pars pro toto (часть вместо целого), вторая – подмена изменчивого и живого мертвым и неподвижным. Пушкин в зрелые годы не является ни вольтерьянцем, ни атеистом; не является также ортодоксальным христианином. Он вообще не является, он становится: движется от первой из противоположностей ко второй.

Исследование о «Пиковой даме» Ю. М. Лотман завершает таким глубокомысленным выводом: «Художественные открытия позднего Пушкина можно было бы сопоставить с принципом дополнительности Нильса Бора» [Лотман, 2005: с.  814]. Как известно, герб Бора содержит латинскую формулировку принципа дополнительности: Contraria sunt complementa (противоположности дополняют друг друга, или противоположности суть дополнительности). В работе «Дискуссии с Эйнштейном о проблемах теории познания в атомной физике» (1949 г. ) Бор пишет о том, что истины бывают двух видов: тривиальные (плоские) и глубокие: «К одному роду истин относятся такие простые и ясные утверждения, что противоположные им, очевидно, неверны. Другой род, так называемые «глубокие истины», представляют, наоборот, такие утверждения, что противоположные им тоже содержат глубокую истину»[7] [Бор, 1961: с.  93].

Творцы мифов о Пушкине, неспособные осмыслить его противоречивую и динамичную многосторонность, грешат именно односторонностью (которая, напомним, по Пушкину, – есть пагуба мысли).

Зрелое творчество поэта возникает в результате глобального, всеобъемлющего диалога противоположностей. Уже в ранней юности восприняв античные (скептическую и эпикурейскую) традиции, поэт в поздние годы все более полно овладевал противоположной – христианской. Вспоминается превозносимый Пушкиным Паскаль: «Величие можно проявить, не находясь в какой-нибудь крайней точке, но касаясь обеих сразу и заполняя весь промежуток между ними» («Мысли», фр. 681) [Паскаль, 1995: с.  268].

Согласно Бору, истины религии, философии, искусства суть глубокие истины. В поздних, зрелых произведениях Пушкин исследует именно их. Естественно предположить, что истина о нем самом не может не быть глубокой.

(продолжение следует)

 

 

Примечания


[1] Здесь и далее цитаты из Пушкина автор выделяет курсивом. Произведения Пушкина цитируются по изданию:

Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. - М., 1974 – 1978. Здесь и далее ссылки на это издание обозначены аббревиатурой СС. Иногда (очень редко) автор ссылается на другие собрания сочинений Пушкина.

[2] «Да, Пушкин больше ум, чем поэтический гений», - утверждает В. В. Розанов ( Кибальник С. Истоки поклонения. - Слово, 1990, №6, с. 3).

[3] Здесь и далее жирным шрифтом автор выделяет тексты (как свои, так и цитируемых авторов), особо значимые для изложения его концепции.

[4] Видимо, это прозвище стало известно и другим приятелям юного Пушкина. Михаил Орлов писал 8 июля 1820 г. Александру Раевскому: “Поклон юному Аруэту Пушкину” (Гессен А. Все волновало нежный ум…Пушкин среди книг и друзей. – М., 1965. - С. 118).

[5] Читая это письмо Жуковского, невозможно не вспомнить о другом его письме, написанном тринадцатью годами ранее и адресованном молодому Пушкину: «Ты создан попасть в боги – вперед. Крылья у души есть! Вышины она не побоится, там ее настоящий элемент! Дай свободу этим крыльям и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждой за тебя. Прости, чертик, будь ангелом» (Петербург, 1 июня 1824 г. ) [цит. по Эткинд, 1999: с.  182].

[6] Сравните: «... сила Вергилия, как и других гениев высокой классики, например Рафаэля или Пушкина, не в последнюю очередь определяется именно тем, сколь много чужого они умеют сделать своим, иначе говоря, тем, в какой мере их личное творчество перерастает в надличный синтез до конца созревшей и пришедшей к себе многовековой традиции... » [Аверинцев, 1996: с. 20].

[7] Правда, задолго до Бора нечто подобное написал О. Уайльд в эссе «Истина о масках» (1895): «Правда в искусстве — это правда, противоположность которой тоже истинна. …только в критике искусства, через критику искусства мы можем воплотить гегелевскую систему противоречий» (Уайльд О. Преступление лорда Артура Сэвила: Повести, рассказы, эссе. - Спб. :Издательская группа «Азбука-классика», 2010. - 352 с. - С. 304).

 


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:1
Всего посещений: 6933




Convert this page - http://7iskusstv.com/2016/Nomer8/Pustovit1.php - to PDF file

Комментарии:

Б.Тененбаум
- at 2016-08-16 00:59:51 EDT
Не знаю. С одной стороны - о да, очень интересно. С другой стороны - показалось перегруженным. В порядке примера: в Толедо есть известный собор, отделанный так, что там внутри сантиметра нет без завитка с позолотой. И позолота, случается, протерта - чего стоит приведенное в цитате мнение Николая Первого о Пушкине как об "...умнейшем человеке в России ..."? Право же, у Николая Павловича имелись и достоинства - но не ему было раздавать лавры на данном поприще ...

Не знаю.

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//