Номер 2(83) февраль 2017 года
mobile >>>
Артур Кёстлер

Артур КёстлерПриезд и отъезд
Роман

Перевод с английского Майи Улановской

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРИЕЗД

 

Я знаю, что меня сломает ваша сила

Я знаю, что меня ждёт страшная могила,

Вы одолеете меня, я сознаюсь…

Но всё-таки я бьюсь, я бьюсь, я бьюсь.

 

Эдмон Ростан. Сирано дe Бержерак.

Пер. с франц. Т. Щепкиной-Куперник

1.

"Поехали!" — подумал молодой человек, неловко подался вперёд, словно потерял равновесие, а не действовал намеренно, и прыгнул. От палубы до тёмной поверхности воды было метров пять. Он рассчитал — из любопытства и любви к точности — что прыжок займёт полторы секунды, но на деле получилось быстрее. Падая с прижатыми к животу коленями, он успел лишь дважды подумать "поехали", и ударился о воду, сперва ступнями, потом — больнее — задом. По лицу ударил клеёнчатый свёрток, висевший на шее. Он услышал шум тёмной воды, глотнул горькую пену, смешанную с кровью из разбитых свёртком губ, долго (как ему казалось) погружался, помня свет иллюминатора, промелькнувшего, пока он падал, и вынырнул в трёх метрах от чёрного корабельного корпуса.

Впереди неподалёку выступала из воды якорная цепь, выходя почти вертикально из клюза и проходя у него над головой. Он осторожно подплыл, схватился за цепь, прислушался. На пароходе было тихо. В четверти километра от него так же тих был берег, освещённый фонарями. Фонари стояли вперемежку с пальмами и обрамляли прямую дорогу мягкой, сияющей лентой, бегущей параллельно взморью. Высокие пальмы своими стройными, слегка изогнутыми стволами напоминали гигантские мётлы, воткнутые в землю через определённые промежутки. На обочине стояла машина с потушенными фарами, другие, сияя огнями, плавно и беззвучно ехали мимо. О том, что в двух километрах отсюда находится город, напоминало лишь розовое свечение неба.

Держась за цепь и забросив свободной рукой свёрток за спину, молодой человек высматривал подходящее укрытие на берегу. В небольшой бухте в километре от него виднелись тёмные силуэты пляжных кабинок. Он отпустил цепь и медленно поплыл к берегу нейтральной страны. Было около трёх часов безлунной ночи весной сорок первого года.

 

2.

Метрах в тридцати от берега он нащупал ногами дно и встал. Вода доходила до горла. Он оглянулся и увидел пароход, неподвижно стоящий на фоне звёздного неба. Вязкое дно под ногами быстро поднималось. Он шёл, пригнувшись, боясь выдать себя неосторожным движением, всплеском. Последние метры пришлось ползти на четвереньках. Наконец он встал и прислушался.

Бухта была тиха и безлюдна Пляжные кабинки стояли в ряд, как пузырьки с лекарствами, и выглядели удивительно неуместно. У воды дети выстроили песочные замки, их залило приливом, и они напоминали промокшие кротовые кочки. На одном из замков косо торчал флажок с древком не толще зубочистки. Слышались лишь вздохи прибоя, мягко набегающего на ничейную полосу земли между сухим песком и морем, и отступающего назад.

Он вышел на берег, инстинктивно пригибаясь, хотя его никто не видел, и побежал к ближайшей кабинке.

Это был простой квадратный ящик из неструганных досок, без крыши, вместо четвёртой стены — занавеска из яркого, в синюю и красную полоску, ситца. Напротив занавески — сиденье; справа — полка с крючками, слева — зеркало и реклама зубной пасты, написанная золотыми буквами. Сквозь щели в полу пробивался песок, пахло сухим деревом и гнилыми ракушками.  

Молодой человек задёрнул занавеску, снял с шеи свёрток и положил на полку. Потом сбросил мокрую рубашку, брюки, трусы, носки и повесил на крючки. Развернув свёрток, вынул носовой платок и как мог, вытерся. Ночь была тёплая, в кабине - душно от испарений пористого дерева досок, источавших ночью накопившийся за день зной Он вынул из свёртка часы и прислушался — они исправно тикали. Вынул плитку шоколада и печенье и стал медленно жевать, стоя голым в узкой кабине и по-прежнему напрягая слух, опасаясь подозрительных звуков снаружи. Но ночь была тихая, не слышалось даже бриза. Он нащупал в свёртке зажигалку и чуть дрожащими руками зажёг сигарету.

После двух-трёх глубоких затяжек к нему вернулась энергия. Он свернул куртку и положил вместо подушки, поставил ботинки рядом на полу и сложил на полке остальное имущество: бумажник, перочинный нож, карандаш. Затем лёг на спину, согнув колени, как в сидячей ванне, укрылся клеёнкой и исполнил ритуал, который проделывал каждый вечер, защищаясь от дурного сна: коснулся обоими указательными пальцами трёх шрамов от ожогов — на правой пятке, на бедре и под коленом. Затем докурил сигарету. С каждой затяжкой её огонёк на секунду вспыхивал, а в зеркале появлялось отражение с тёмными впадинами глаз.

Он отложил окурок. Звёзды над ним сияли живее и ярче, чем когда-либо в жизни. Он тихо лежал на спине, чувствуя, как напряжение постепенно покидает мышцы. Слух больше не напрягался, ловя звуки приближающихся шагов; мозг подчинился завораживающему ритму набегающих и отступающих волн, медленному пульсированию космоса; он закрыл глаза и, впервые со времён детства, заплакал. Он чувствовал, как слезы бегут по неглубоким впадинам вдоль носа со сломанной переносицей, стекают в рот сквозь остатки выбитых зубов.

 

3.

Солнце ещё не поднялось над кабиной, но воздух уже источал тепло. Он проснулся внезапно, весь в поту под своей клеёнкой. Дурной сон не приснился, но перед тем, как проснуться, он увидел, что снова прячется в тёмном, душном трюме "Сперанцы" среди просмоленных канатов, тюков с рисом и кофе и ящиков изюма. Пахло всеми запахами бакалейной лавки, колоссальная высота трюма подавляла, как громада собора, где сторож погасил огни и запер дверь. Пятнадцать неотличимых друг от друга дней он жался к этим тюкам, дышал их запахами, блевал и прислушивался к стуку двигателя и треску ящиков; пытался определить местонахождение судна и ждал момента, когда загремит якорная цепь и в несколько минут решится его судьба. И вот теперь — всё это позади. Небо над кабинкой было ярко-голубое, какого он никогда не видел на родине, и это не было сном.

Он вскочил с лавки и, забыв осторожность, рывком отдернул занавеску. Пляж был залит солнцем, кабинки с полосатыми выглядели нарядно и весело. Было восемь часов и пока — никого вокруг.

Он сбежал вниз по пляжу и, разбрызгивая воду, нырнул. Его можно было принять просто за раннего купальщика, беспокоиться не о чем. Разве лишь о том, что он без плавок. Он поплыл вдоль берега, подальше от того места, где, ожидая прилива, чтобы попасть в порт, стояла на якоре "Сперанца" — единственное тёмное и враждебное пятно в окружающем блеске. Он лёг на спину и поплыл, положив руки под голову. Течение медленно развернуло его ногами к солнцу, так что пришлось зажмуриться от яркого света. Веки изнутри сияли прозрачно-розовым. Он снова ощутил прилив чувств, охвативших его прошлой ночью. Всхлипы рождались где-то в области диафрагмы и поднимались к горлу, но на этот раз он сдержался. Он перевернулся, сделал в холодной воде сальто и поплыл назад.

Пробегая по мокрому песку мимо детских построек, он увидел в лужице, образованной отступившей волной, бумажный флажок, который заметил вчера на одном из разрушенных замков. Поднял его и вздрогнул, поняв, чей это флаг. Торопливо оглянулся и, взяв тонкое древко двумя пальцами, как редкое и хрупкое насекомое, побежал к кабинке.

Вещи на крючке высохли. Одеваясь, он посматривал на флажок, воткнутый в рамку зеркала над рекламой зубной пасты. В той стране, откуда он прибыл, флаг этот означал измену и смерть, а здесь детям разрешалось украшать им свои замки. Дети, конечно, могли выбрать и другой флаг, но всё равно — зрелище было фантастическим.

Его позабавило, что он снова одевается перед зеркалом. Во внутреннем кармане пиджака хранился чистый воротничок, он тщательно повязал галстук В целом, вид его не внушал подозрений. Ботинки — в порядке. Брюки, правда, мятые, но на тёмной фланели это не так заметно. В трюме "Сперанцы" он жил в одних трусах. Пиджак потрёпан, рубашка разорвана под мышками и довольно серая, но чистый воротничок выручал. Другое дело — лицо. Оно слишком бросалось в глаза, и полицейский, однажды его увидев, помнил его приметы наизусть:

овал лица — продолговатый;

волосы — рыжие;

лоб — высокий, в веснушках;

глаза — большие, карие;

нос — обычный, но с перебитой переносицей;

губы — полные, верхняя — вздёрнута, обнажая дёсны и

зубы, два передних выбиты;

возраст - двадцать два года

Теперь он готов. Рассовал свое имущество по карманам, закурил сигарету и, поколебавшись, воткнул в петлицу флажок, что выглядело совершенно естественно. Если им играют дети, значит это не опасно. Это же Нейтралия, страна, не знающая затемнения.

4.

Он шёл по широкой, посыпанной гравием, дороге, ведущей в город, вдоль одинаковых пальм и фонарей. Первый замеченный им житель страны оказался дворник — дряхлый пережиток лошадиной эпохи, аккуратно собиравший в ведёрко редкие кучки навоза. Он заволновался, но прятать флаг было поздно. Поравнявшись с ним, дворник noднял глаза, увидел флаг, улыбнулся и прикоснулся к фуражке. Молодой человек улыбнулся в ответ, смущённо обнажив зубы. Ясно, что он имеет право носить флажок.

Движение усилилось, крестьяне на запряжённых мулами повозках везли в город овощи и фрукты; мчались авто ярко-розового, жёлтого и кремового цвета. На повороте он вдруг увидел полицейского. В белом мундире, в белом шлеме, с чёрными усами и ботинками, полицейский стоял на деревянном помосте под зонтом и дирижировал движением, а в это время мальчишка, устроившись прямо посреди дороги чистил ему ботинки. Молодой человек, успокоившись, пошёл дальше.

Он достиг пригорода и теперь шёл кривыми улочками, среди прилавков, заваленных апельсинами, бананами, виноградом. На железных балконных перилах и подоконниках развешено бельё, напоминая флаги в китайском городе. Яркое солнце, фрукты и женское бельё вызывали смутные желания. Он отметил давно забытое ощущение: упругость собственного шага. Ожоги на ноге, хоть и зажившие, слегка изменили его походку. Годами он нёс по улицам свои шрамы, как тайные стигмы. И теперь, проходя мимо парикмахерской с зеркалами в витрине, он уловил свой позабытый облик — долговязый студент со страусиным шагом и слишком быстро выросшим, нескладным телом, изредка взглядывает на проходящих женщин и, застигнутый врасплох, опускает глаза.

Немного погодя, он увидел бюро по обмену валюты. Стеклянная дверь была открыта. Он пересёк улицу, подождал, пока выйдет очередной посетитель, увидел, как тот обменял валюту и вышел: ни паспорта, ни других документов не предъявлялось. Ободрённый, он вошёл в бюро и выложил содержимое бумажника на прилавок. Служащий с чёрными блестящими волосами отсчитал несколько красочных местных купюр со скачущими конями и сурового вида девами в античных одеяниях. Пожалуй, на две недели ему хватит, а за это время он уладит свои дела в Нейтралии и будет уже далеко за морем, в аккуратном мундире с заломленной фуражкой. Отсчитав деньги, служащий предложил ему лотерейные билеты, опять же — с конями и девами Он выбрал голубой — с номером, кончавшимся семёркой, и стал срочно искать, где бы хорошо позавтракать перед тем, как явиться в консульство для мобилизации.

Он пришёл в центр города. Дороги превратились в широкие проспекты с пальмами, ещё величественнее прежних, с кубами белых домов, отражающих ослепительно резкий свет. Магазины были на провинциальный лад роскошные, специализируясь, в основном, как казалось, на шёлковых мужских рубашках и шляпах. Странного вида трамваи, сигналя, как автомашины, катились по покоробленным солнцем рельсам, а юркие нарядные машины для перевозки мороженого пересекали взад-вперёд рельсы, застревая в них шинами, будто участвуя в спортивных гонках.

Он вышел на просторную площадь с фонтаном посредине. Вокруг расположились кафе. На тротуаре под парусиновыми тентами стояли столики с плетёными стульями. Большая часть была занята мужчинами, смуглыми жителями Нейтралии, с галстуками бабочкой и в пиджаках с подложенными плечами, они пили чёрный кофе из маленьких чашек, курили сигареты, зажигая их вощёными спичками, вспыхивающими, как фейерверк, или оцепенело жарились на солнце, как ящерицы на скале. За другими столиками сидели вместе мужчины и женщины, явно иностранцы, беженцы из охваченных войной стран: говорят тихо, лица кривит тик, склонились над столиками, сдвинув головы, как вороны во время бури.

Молодой человек прошёл мимо двух кафе и сел на террасе третьего — с ярко-голубыми столиками и со стульями с мягким кожаным сиденьем. Едва он сел, как один из грязных мальчуганов, снующих, как тараканы, среди столиков, стал ему чистить ботинки. Он попытался отдёрнуть ногу, но мальчишка схватил другую и спокойно продолжал свою работу. Пришлось уступить, и чувствуя себя довольно глупо, он попросил у официанта, приветствовавшего его по-французски, кофе со сливками, два яйца всмятку, масла, мёда и фруктов. Пожилой плоскостопый официант отнёсся с уважением к такому серьёзному заказу и всё записал в маленький блокнот. Когда он ушёл, молодой человек дал чистильщику монету, явно переплатив, потому что мальчишка трижды почтительно поклонился и убежал, довольно хихикая.

Молодой человек покосился на соседний столик, занятый иностранцами — худым, средних лет мужчиной, пожилой женщиной с озабоченным лицом и скучающей молодой особой. Они наблюдали за его действиями — с чистильщиком и с официантом — дама, вероятно, француженка, сочувственно улыбнулась: "Вы совсем недавно оттуда?"

"Оттуда" означало любую захваченную врагом страну и касалось всего континента. Он ответил утвердительно, мысленно благодаря гувернантку-француженку, нанятую для него родителями в давние времена. Взгляд его переключился на молодую женщину или девушку, и он решил, что это девушка. Она тянула сок через соломинку и глядела поверх его головы.

— А вы здесь давно? — спросил и он, обращаясь скорее к девушке. Она секунду смотрела на него, но ответила дама, — что они с Одетт (так звали девушку) уже три месяца ждут американскую визу. Молодой человек сообразил, что такой ускоренный способ знакомиться - обычное дело в Нейтралии. где беженцы связаны общей судьбой, как путешественники, идущие одним караванным путём, и собравшиеся в оазисе возле колодца.

— Вы уже были в консульстве? — спросил худой человек. Он казался усталым и больным, и его жёлтые навыкате глаза с завистью остановились на флажке в петлице молодого человека.

Молодой человек почувствовал себя самозванцем.

— Нет ещё, — ответил он, — пойду после завтрака.

— Не спешите, — сказал болезненный мужчина, — там никто не торопится.

— Говорят, что вашей армии нужны врачи, — объяснила француженка, — доктор Хакстер предложил свои услуги, но в вашем консульстве ему твердят, что решение ещё не получено.

Появление официанта, торжественно несущего поднос, избавило молодого человека от необходимости отвечать. Официант поставил на стол кофе, молочник, яйца, ветчину, масло, мёд и большую вазу с фруктами, а он от смущения почти забыл о голоде. Перед прочими посетителями на террасе стояло лишь по маленькой чашке чёрного кофе или по стакану холодного вина; на него бросали любопытные взгляды. Француженка тактично заговорила с доктором Хакстером.

Молодой человек решительно стиснул зубы, сказал себе: Поехали, налил осторожным, рассчитанным движением кофе и молоко в чашку, положил два куска сахару, помешал ложкой и сделал первый глоток. Горячая, сладкая жидкость обласкала нёбо, гортань, она струила по телу жар и радость. Какое счастье, подумал он. И оно было бы полным, если бы сожрать всё это в одиночку, чтобы никто не глазел. Он положил яйцо в рюмку, широким концом вверх и точным движением ножа его обезглавил. Поднял верхушку и выудил чайной ложкой белок. Отломил кусок булки, вытер жидкий желток, стекающий по скорлупе, посолил и проглотил. Намазал маслом половину булки, зачерпнул ложкой яйцо, откусил от булки, глотнул кофе, затем, сделав над собой ycилие, поднял глаза от тарелки.

Он не ошибся: Одетт смотрела на него. Застигнутая врасплох, она не отвела глаз, а заговорщически улыбнулась, выпятив в насмешливой гримасе нижнюю губу. Губы её были, как у хмурого мальчишки, полные и сухие, слегка потрескавшиеся и без помады. Цвет глаз — светло-серый, обнажённо-прозрачный.

— Видно, что вы получаете большое удовольствие, — сказала она. Голос её был хриплый, как нежная ткань со слегка шершавой поверхностью. Он кивнул и улыбнулся. Но когда он снова поднял глаза, она опять сидела со скучающим видом, глядя невидящим взглядом на вазу с фруктами. Он подвинул вазу, и она подняла глаза.

— Не хотите ли апельсин?— спросил он с сильно забившимся сердцем.

— А я думала, вы собираетесь съесть всё, даже чашки и тарелки.

— Могу вам один пожертвовать,— сказал он, протягивая апельсин через вазу. Она сложила руки, как при игре в мяч, и он быстрым движением бросил апельсин через оба стола. Она поймала, снова иронически выпятив нижнюю губу. Пожилая женщина, прервав болтовню, оглянулась:

— Вы очень щедры, — сказала она сухо.

Он покончил с ветчиной и намазал на бутерброд ещё и мёд, стараясь, чтобы мёд не растекался. На девушку он уже смотрел не отрываясь. Плечи щуплые, мальчишеские, тесный джемпер, позволявший видеть кончики грудей. Он подумал, что она, наверное, без лифчика, и видение её грудей, белых, молодых, с острыми сосками, связалось со вкусом мёда. Она чистила апельсин, и взгляд её вновь стал равнодушным.

Он молча завершил трапезу. Внезапно ему захотелось скорее достичь цели своего путешествия — того самого консульства, которое в тёмном трюме "Сперанцы" и месяцы перед этим казалось ему единственным якорем спасенья. Через час его судьба решится. Он позвал официанта и заплатил по счёту. Сумма оказалась удивительно небольшой. Его денег определённо хватит на две недели, а к тому времени он уже уедет. Ставя стул на место, он снова взглянул на девушку, но она не обращала на него внимания.

— Счастливо, — сказала француженка.

— Надеюсь, мы ещё встретимся, — сказал он, обращаясь и к ней, и к Одетт.

— Безусловно, — ответила женщина, — мы здесь сталкиваемся друг с другом минимум раз в день. В какой гостинице вы остановились?

  Я живу у друзей, — ответил молодой человек.

У друзей? Хотела бы я знать кого-нибудь из местных. Они вежливы и милы, но живут в другом мире.

— Не скажете ли, как пройти в консульство? — спросил он.

— В ваше? По проспекту до почты, потом вторая улица направо — узкая и крутая, которая идёт вниз и пахнет рыбой. Там увидите флаг.

Молодой человек поблагодарил, неловко протиснулся между столиками и поспешил прочь, будто стараясь наверстать потерянное время. Француженка, доктор и девушка смотрели, как он удаляется по тротуару своим широким шагом — высокий, руки в карманах, рыжие волосы горят на фоне белого блеска площади.

 

5.

Француженка мадам Телье была права, сказав, что в этом городе, где беженцы посещали одни и те же кафе, комитеты, консульства и места для прогулок, люди неизбежно сталкивались друг с другом. Молодого человека, пока он шёл через площадь и по главному проспекту, узнали незаметно для него несколько человек, которые, независимо друг от друга, встречались с ним в прошлом и всё о нём знали - так они, по крайней мере, считали. Один из них был невысокий человек лет тридцати с широченными плечами. Он стоял в очереди перед главным почтамтом рядом высокой невзрачной женщиной с растрёпанными волосами и в очках Очередь двигалась к окошку, где выдавали корреспонденцию до востребования.

— Ты его заметила? — спросил невысокий человек.

— Кого?

— Петра Славека.

— А он здесь? — спросила женщина взволновано.

— Только что прошёл, — сказал крепыш, цедя слова сквозь тонкие губы спокойным, невыразительным голосом — привычка, выработанная долгим опытом.

— Я рада, что он выбрался, — сказала женщина. Очередь продвинулась на ступеньку. — Ты знаешь, я никогда его не встречала... Когда я вступила в партию, он возглавлял ячейку в университете и его только что арестовали. Он был страшно популярен.

Невысокий человек пожал плечами:

— Он был смелый, но не мог приспособиться к изменившейся тактике. Поэтому ему пришлось уйти из партии.

Они продвинулись ещё на одну ступеньку, и женщина робко заметила:

— Не так-то легко было понять, почему мы сохраняли нейтралитет после всех призывов к борьбе и даже заключили с ними пакт.

 Невысокий скривил губы:

 — Кто нам нужен, так это люди с трезвым, научным подходом к реальности. В войне приходится иногда поддерживать одну сторону, потом другую, как в игре на бирже.

— Я помню... — начала было женщина.

— Вспоминают иногда в неподходящий момент или в неподходящем контексте, — заметил мужчина.

Они молча двигались вместе с очередью. Женщина сжимала в кулаке скомканный носовой платок. Платок стал совсем мокрый, а она всё продолжала его нервно теребить. Потом заметила;

— Нам рассказывали, что с ним творили: сломали переносицу, выбили зубы, жгли сигаретами, но он никого не выдал... Они зашли в помещение.

— Революции нужны не герои, а железные исполнители, — сказал невысокий человек таким тоном, словно закрыл дело и отправил в сейф вместе с другими закрытыми делами.

Второй, кто узнал Петра Славека, была высокая статная женщина, сидевшая с белокурым молодым человеком на террасе кафе на другой стороне площади. На ней был элегантный полотняный костюм, подчёркивающий её моложавую, хорошо сохранившуюся фигуру: широкие, но стройные бёдра, пышную, высокую грудь. Она была без шляпы, мягкие волосы зачёсаны назад, мочки ушей оттягивали тяжёлые серьги. Лицо её, при девичьих чертах, выдавало лёгкую томность опытной женщины.

Она была врачом и звали её Соня Болгар. Улыбаясь, она с удовольствием смотрела, как Пётр бежит из кафе, и провожала его взглядом через всю площадь, пока он не свернул за угол у почты.

— Случай невроза. Я дружила с его матерью. Думала, они его убили.

— Кто это "они"?

— Ваши люди. Mы обычно вас называем "они".

— Откуда он?

— Откуда и я, — из тех мест, что между Дунаем и Балканами.

— Почему же у него в петлице этот флажок? Доктор Болгар с интересом спросила: "Флажок? Очень похоже на него!"

Белокурый молодой человек заказал питьё. Он был высок, хорошо одет и строен, с нервным, напряжённым лицом классного теннисиста или велогонщика. Движения его были быстры и слегка судорожны; время от времени он ерошил волосы длинными, гибкими пальцами.

— Вы не боитесь себя скомпрометировать, сидя со мной кафе, доктор Болгар? Всё же я один из "них".

Она встретила его взгляд спокойной усмешкой:

— Я всегда вежлива со своими пациентами, Бернард, к тому же мне нравится шокировать моих друзей.

— Не расскажете ли вы мне побольше про своего молодого земляка?

— Ничего особенного. Случай из медицинского учебника. Когда ему было пять лет, в семье по его вине произошло несчастье. Родные вели себя довольно разумно, но мальчик пережил шок и всё, чем он с тех пор занимается, идёт оттуда, хотя, конечно, он этого не знает. В университете он вступил в революционную организацию; был избит полицией и дважды сидел в тюрьме — в последний раз уже при вашей оккупации. Были слухи, что его расстреляли, а он является с флажком в петлице, явно стараясь снова попасть в переплёт.

Бернард зажёг сигарету.

— Жаль. Похоже, он хороший парень. Ему бы следовало быть с нами.

— Этого никогда не будет, — сказала женщина в белом, — он всегда на стороне побеждённых.

— Какой анахронизм, — заметил Бернард. Женщина пожала плечами.

— Студентом он написал пару приличных стихотворений. - Их напечатали в каком-то левом журнале.

— Это довершает картину, — сказал белокурый молодой человек.

 

6.

Около полудня Петр снова оказался на проспекте. Визит в консульство был позади.

Войдя в здание с флагом и гербом над воротами, он испытал смутное чувство, что всё это уже с ним было. Как в тумане, он поднялся по лестнице, вытер обувь о половик и позвонил. Швейцар, украшенный медалями за участие в прошлых битвах, открыл дверь и направил его в приёмную, где уже ждали два-три человека. Он заполнил бланк, и немного погодя его вызвали. Он вошёл в комнату побольше, разделённую на отсеки невысокой деревянной перегородкой. Его послали в один из отсеков, где бледная женщина, видимо, страдая от головной боли, бесцветным голосом сообщила о существующих ограничениях и правилах передвижения: он должен принести паспорт и другие документы, заверенные полицией его страны, а также рекомендации из страны назначения и справку о средствах к существованию. Пётр решил, что его не поняли, и попытался объяснить, что он — не турист, что он хочет вступить в армию, но она вежливо и терпеливо повторила, что он должен принести паспорт и ждать ответа; а когда Пётр, всё больше волнуясь, снова попробовал объяснить, чего он хочет, она прибавила с некоторой досадой в лишённых ресниц глазах, что её время ограничено, поскольку её страна воюет.

На мгновение Пётр замолчал, затем, краснея, выпалил, что именно поэтому он и пришёл. Он довольно сильно волновался и повысил голос, другие девушки в комнате подняли головы от машинок и смотрели на него с ничего не выражающими лицами. Бледная женщина сжала губы, встала и, не говоря ни слова, скрылась за дверью. Пётр не знал, что будет дальше, и не слишком об этом беспокоился. Но через несколько минут она вернулась и, не глядя на Петра, сказала своим бесцветным голосом, что он может пройти в соседнюю комнату, где его примет господин Вильсон.

Господин Вильсон сидел за столом, перед которым стояло глубокое кожаное кресло для посетителей. Это был человек с мягким, озабоченным лицом. Он сказал: — Пожалуйста, садитесь, господин Славек, — и, к удивлению Петра, даже пожал ему руку, протянув три тонких костлявых пальца. Четвёртый был скрючен подагрой. Пётр заговорил о том, что не может предъявить паспорт и прочие документы, но господин Вильсон мягко его прервал.

— Я знаю, — сказал он с озабоченной улыбкой и махнув похожей на клешню рукой, — эти девушки никак не могут привыкнуть к тому, что мы воюем.

На это Пётр ничего не сказал. Кожаное кресло было глубоким и удобным. Всё теперь должно уладиться.

— Как я понимаю, вы прибыли вчера зайцем на "Сперанце" и ночевали на берегу?

—Да.

— И у вас нет никаких документов?

— Почему же? — вежливо ухмыльнулся Пётр, — у меня есть справка об освобождении из тюрьмы.

Он вынул из бумажника смятый документ. На нём были отпечатки пальцев, фотография и несколько синих и красных печатей. Господин Вильсон взял документ двумя самыми здоровыми пальцами обеих рук, подержал на свету, сравнил быстрым взглядом фотографию и оригинал и повертел под разными углами, пытаясь прочесть странные надписи на круглых печатях.

Для меня этого достаточно, — сказал он, наконец, со слабой улыбкой, — но вот достаточно ли для властей... это вопрос.

Он вернул справку и стал ходить перед Петром взад-вперёд по ковру. Пётр наблюдал за ним из своего удобного кресла. Через минуту господин Вильсон сел снова.

— Сколько времени вы пробыли в тюрьме? — спросил он.

— В общей сложности около трёх лет.

— А всего вам двадцать два года?

Да.

— А вам не хочется, для разнообразия, просто пожить в своё удовольствие, как живут другие молодые люди? Почему бы вам не попробовать добраться до нейтральной страны, например, Америки?

— Мне сказали, что вы воюете, — ответил Пётр. Снова наступило молчание. Затем господин Вильсон усталым и почти официальным тоном сказал:

— Нам надо запросить власти в стране. Что касается меня - вы можете ехать хоть завтра, но... — Он стал копаться в бумагах.

— Сколько времени понадобится для ответа, господин Вильсон?

— О, это когда как. Если не будет решения через месяц другой, приходите опять, и мы пошлём напоминание.

— Понятно, — сказал Пётр. Внезапно ему захотелось выпрямиться в этом кожаном кресле, но оно было слишком глубоким, и он почувствовал себя увязшим в его податливой мягкости.

— Это из-за вашего гражданства. Если бы вы явились из дружественной страны, было бы другое дело.

— Почему — другое? Ведь моё правительство не спрашивало меня, когда вступило в войну. И нас бы всё равно оккупировали.

Но он знал, что все разговоры напрасны, и тоже вдруг почувствовал усталость.

Господин Вильсон беспомощно пожал плечами.

— Я сделаю для вас всё, что смогу, — пообещал он, вставая из-за стола, — сегодня же пошлю докладную записку. Заходите время от времени и справляйтесь в справочном бюро, нет ли для вас новостей. И если их не будет, скажем, через месяц, загляните ко мне снова.

Он протянул три пальца, и Петру пришлось побарахтаться, чтобы выбраться из кресла. Пройдя к двери, он услышал странный звук — то ли кашель, то ли прочистка горла, а обернувшись, услышал, ка господин Вильсон сказал, не отрываясь от бумаг:

  Вы знаете, господин Славек, я бы на вашем месте всё же подумал насчёт Америки.

  Спасибо за совет, — сказал Пётр и вышел. Когда он проходил через большую комнату, где печатали машинистки, ни одна из них не подняла головы.

 

7.

Оказавшись снова на сверкающей улице, Пётр зажмурился от яркого блеска стен и мостовой. Он поискал в грудном кармане сигареты и нащупал в петлице флажок. Машинально спрятал флажок в карман и медленно пошёл вверх по крутой узкой улице к главному проспекту.

К полудню ему захотелось полежать в прохладной тёмной комнате, закрыть глаза и всё спокойно обдумать. Это, конечно, было невозможно. Он не мог явиться в отель, не отметившись в полиции, а в полиции не мог отметиться, так как въехал в страну нелегально. Только сейчас, устало ковыляя под пыльными пальмами, он понял смысл слов господина Вильсона.

Внезапно он остановился: из витрины на него уставился ненавистный символ, прибитый к верхней планке оконной рамы. Толстое чёрное кольцо на красном фоне, в середине — крест с перебитыми лапами, превратившийся в паука. Давно он его не видел, целых три недели, но всё ещё чувствовал страшную власть свастики.

Пётр неподвижно стоял у витрины. Это была табачная лавка, где продавались также газеты, лотерейные билеты и дешёвые писчебумажные принадлежности. Заодно хозяин, как видно, предоставил свою витрину для их пропаганды. В глубине витрины, на площадке в полтора квадратных метра, лежала рельефная карта континента. На ней была надпись:

"Новая Европа — счастливая семья народов". Карта была отлично сделана, смотреть на неё было приятно. Длинные, прямые, блестящие автострады устремились из пункта, расположенного на северо-востоке. Крошечные, обтекаемой формы электропоезда с миниатюрными горящими фарами выбегали из туннелей; серебряные пассажирские самолёты и летающие корабли свисали на резинках с неба или покоились на тёмно-голубом стекле озёр. Население каждой страны, как и её продукция, урожай, скот, уголь, минералы, текстиль, дерево, вино, машины — обозначались соответствующими фигурками и символами; серьёзной статистикой подкреплялись колониальные притязания, потребности в сырье и рынках сбыта. Поверх всей этой заманчивой картины помещался фотомонтаж, объясняющий, что было плохо в печальные старые времена: безработный труженик с искажённым ненавистью и голодом лицом бьёт окна; женщины и дети задыхаются в тисках налогов; аграрные страны ошибочно увлечены промышленной конкуренцией в то время, как крупнейшая промышленная страна лишена естественных рынков сбыта; революция крупного капитала и мировая революция — связаны с ненавистной расой, дёргающей все нити за сценой, подстрекая народы друг против друга и деля добычу с кровавой улыбкой.

Наконец на последнем стенде показано, как пробуждается сознание угнетённых. Народы Европы впервые в истории объединились под суровым, но справедливым руководством самого сильного народа. Восемь лет назад эта передовая нация пребывала в состоянии крайнего унижения — раздавленная, беспомощная, деморализованная; a ныне те, кто в своём безумии пытаются ей противостоять, хрустят как спички под её железным кулаком. Цифры, фотографии и крошечные блестящие фигурки демонстрировали непобедимость её чудо-армии на земле, на море, под водой и в небе. И надо всем макетом, под флагом, распростёртым, как крылья, по обеим его сторонам, возвышался порт- рет Сверхчеловека, того, кто творил чудеса, совершал невероятное, — гения Новой Европы и благодетеля человечества со стальным взгляд но с обезоруживающей улыбкой, романтической чёрной прядью над бледным лбом и с ребёнком на руках.

Возле Петра собралась толпа. Люди глядели на витрину, иронически улыбаясь, но постепенно улыбки застывали на лицах. Он выбрался из толпы и пошёл дальше под пыльными пальмами, устало волоча ноги. У него, наконец, появилась цель: выяснить, представлена ли в городе пропаганда другой стороны. Кажется, на одной из главных улиц, где он проходил утром, в витрине среди шёлковых рубашек и панам, он видел флаг и портрет короля. Может, там были и другие экспонаты, но он не заметил; надо выяснить.

Он без особого труда нашёл улицу. А вот и магазин, с флагом и с королём. Человека два с сонными лицами смотрели на витрину. Это тоже была табачная лавка, но у хозяина той, другой лавки, дела шли лучше. А с этого, наверное, брали высокую ренту, а может, он старался из убеждений.

Экспонатами были, в основном, фотографии, вставленные в прорези серого картона, как в семейном альбоме: пожилые женщины вращали с бодрой улыбкой непонятные предметы на фабриках; королева-мать созерцала карету скорой помощи; ряд военных кораблей напоминал картинку из детского журнала; свояченица короля осматривала походную кухню с чаем и бутербродами; пилот получал орден; девушки в военной форме маршировали, размахивая руками: родственник короля инспектировал иностранных лётчиков; член правительства выходил из самолёта с букетом цветов, приподнимал котелок и изображал двумя пальцами букву V; солдат вонзал штык в мешок с песком: девушка в брюках доила корову. Под фотографиями были четыре строчки из патриотической поэмы прошлого века, написанные готическим шрифтом, в рамке тех же цветов, что и государственный флаг.

К Петру, который глядел на витрину, обратился человек с закрученными усами и тростью в руке. Говорил он быстро и взволнованно, потрясая руками и тыча в фотографии тростью; потом ударил в отчаянии себя тростью по голове. Пётр не знал слов, но смысл понял и улыбнулся вежливой и виноватой улыбкой, будто он отвечал за то, что было в витрине. Наконец, человек вздёрнул плечи чуть не до ушей, постучал двумя пальцами себя по лбу и удалился, яростно тряся головой.

Пётр продолжил свои скитания, вернувшись на главный проспект с его пальмами. Горели ноги; из-за дыр в носках на пятках появились волдыри. Страдальческая, виноватая улыбка, как бы по рассеянности, оставалась у него на лице. Он плёлся по усыпанной гравием дорожке посреди проспекта: от пота прилипла к спине рубашка; под мышками пиджака появились тёмные подтёки. Ещё не было часу, надо было убить восемь или девять часов, пока можно будет вернуться на пляж и лечь на лавку в вонючей кабинке. Он попытался обдумать план действий, но не мог сосредоточиться; небо было, как печь, а солнце — как её открытая дверца, откуда пламя испускало жаркое дыхание.

На другой стороне проспекта он заметил ресторан. За стёклами виднелись кисейные занавески. Внутри, как видно, было темно и прохладно. Только он собрался перейти улицу, как почти столкнулся с невысоким человеком из очереди на почте.

Секунду они молча смотрели друг на друга. На родине они после того, как началась война, встретились однажды на улице и сделали вид, что не узнали друг друга, но тут оба от неожиданности растерялись. Молодая женщина стояла в стороне, затаив дыхание и глядя на Петра широко открытыми глазами.

— Что ж, — сказал Пётр, принуждённо улыбаясь, — вот мы и встретились снова, товарищ Томас.

— Я видел тебя утром, — сказал невысокий человек. К нему вернулось самообладание, и он стоял перед Петром с решительным видом, его ноги выходили из тротуара, как трубы.

Наступило молчание. На мгновение Петра охватило братское чувство, горячая волна воспоминаний об их совместной борьбе в прошлом захлестнула его. — Пойдём, пообедаем вместе, — предложил он робко.

— Нам надо в консульство, — сказал товарищ Томас.

— В какое именно? — спросил Пётр.

— В американское, - ответил товарищ Томас. Очевидно, он сохранил свою привычку - отключать эмоции, как воду в кране.

 — Это твоя жена? — спросил Пётр, взглянув на женщину, стоявшую на кромке тротуара, комкая в руке платок. Она сделала нерешительное движение, как для рукопожатия, но сдержалась, продолжая комкать платок.

— Да, — ответил товарищ Томас. Снова наступило молчание.

— Утром у тебя в петлице был флажок, — заметил товарищ Томас с чуть заметной улыбкой.

Пётр покраснел.

— Я его подобрал на пляже. Изо всех он самый симпатичный.

— Ты всегда был романтиком, — сказал товарищ Томас, — ну, нам пора.

Оставшись один на тротуаре, Пётр проводил их взглядом. Даже отдаляясь, спина товарища Томаса сохраняла квадратность и прямизну, ноги чётко двигались, а женщина, что-то взволнованно говоря, клонилась вперёд и в сторону, к своему спутнику, стараясь приспособиться к его шагу.

Пётр пересёк улицу и через вращающуюся дверь вошёл в ресторан. Играл оркестр. Он увидел толпу официантов в белых пиджаках на фоне зеркал в позолоченных рамах и множества пальм в кадках. На секунду он заколебался — видно, это дорогое заведение. Но отступать было поздно, да и наплевать ему. Официант проводил его к столику с цветами в вазе и с белыми салфетками на тарелках, похожими на остроконечные клоунские колпаки.

Он решил поесть в своё удовольствие, а мысли отложил на потом. Но от музыки и вина, которое, не спросясь, принёс в граф официант, он ещё сильнее почувствовал своё одиночество; и чем больше пил, тем всё более одиноким себя чувствовал. Отчего он всегда попадал впросак? Не помог ему флажок, и товарищ Томас ему больше| не союзник. У Движения, видно, были серьёзные причины резко изменить тактику; и если завтра возникнет новая ситуация, будут такие же серьёзные причины изменить её снова; но то, что за этим стояло — великая мечта века — мертво, задушено их серьёзными причинами, и нечем было эту мечту заменить.

Оркестр играл нежную местную мелодию, официант принёс ещё вина к мясу. Вино было молодое и крепкое, словно с каменистых виноградников его родины, оно смягчало печаль, делало её не такой личной, придавало ей цвет и глубину. Может, была своя логика в том, чтобы всегда попадать между стульев? Кто же виноват, если у всех сломаны сиденья или спинки, как у старых кресел на толкучке? Ты доверчиво садишься, и — трах — проваливаешься телом, душой и иллюзиями.

Он вспомнил дни, проведённые в тёмном трюме "Сперанцы". Только вчера он спрыгнул с её палубы, но, оглядываясь на те дни, он признал: счастливое было время, когда он верил, что стоит ему ступить на благословенный порог консульства с известной эмблемой над входом, и всё будет в порядке. Как часто, лёжа на измазанных дёгтем канатах и жуя сухое печенье с инжиром, он мечтал об этом! Он ведь хочет за них драться, так пусть они о нём позаботятся. У вас нет документов, господин Славек? О, мы это уладим! Вы живёте в кабинке на пляже? Мы вас устроим — отведите молодого человека в казарму для иностранных добровольцев; он пришёл издалека, откуда-то с Балкан. Слушаюсь, сэр! Прошу сюда, дружище. Уж мы о вас позаботимся. Приятно встретить такого парня, как вы, узнать, как обширно наше братство, охватывающее все страны и народы.

Официант принёс на тарелочке счёт. Он составил половину его денег. Если ему хотя бы позволили немного посидеть в этой чудной, прохладной комнате, и, может, положить голову на стол и поспать. Но музыка стихла, все прочие столики, кроме одного, опустели, и на строгом, как всегда перед закрытием, лице официанта было написано: кончен бал.

Воздух снаружи был влажный. Проспект казался пустым и мрачным, пальмы ревниво охраняли святость сиесты. Идти по горячим ущельям улиц а это время дня значило нарушать неписаный закон. Голова была тяжёлой и тупой, шея стала тонкой и с трудом держала голову. Было три часа; ещё шесть часов бродить, пока он сможет забраться в свою кабинку.

Через десять минут тёмные круги у подмышек его пиджака появились снова. Он рассчитал, что если будет осторожен, его денег хватит на неделю-десять дней. Ему казалось, что голова его — как тяжёлый глобус на палочке. На правой пятке, возле шрама от ожога, лопнул волдырь, и он незаметно для себя захромал.

— Если не будет для вас новостей в течение месяца, — сказал г-н Вильсон, — приходите, поговорим.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НАСТОЯЩЕЕ

1.

Было три часа; очередь тянулась со второго этажа на первый и вдоль улицы до угла. Пётр только собрался стать в конец очереди, как его кто-то тронул за плечо. Он оглянулся: это была доктор Болгар. Она стояло впереди него на четыре-пять человек, с книгой в руке, выделяясь белым жакетом и юбкой и возвышаясь над болтающей толпой. В эти пять недель после приезда он часто видел её на улицах, но каждый раз переходил на другую сторону, избегая её так же, как он избегал товарища Томаса, мадам Телье и прочих знакомых.

— Привет, Петя, — окликнула она, называя его ласкательным именем, — а ты не ошибся? Это же американское консульство. Так как он молча пожал плечами, она прибавила, захлопнув книгу:

—Становись рядом.

Она говорила через головы стоявших между ними людей. Восточного вида пара с подвижными, похожими на мордочки хорьков лицами, бурно запротестовала.

— Ай-яй-яй, — сказал, потрясая руками мужчина.

— Соблюдайте очередь! — сказала женщина.

— Мы все в одинаковом положении, — сказал мужчина.

— У всех — одна беда, — сказала женщина. Доктор Болгар пожала плечами, оставила своё место и стала в конец очереди, рядом с Петром. Кое-кто в очереди с любопытством на них уставился. Пиджак Петра был застёгнут до верха, руки он держал в карманах, как будто было холодно. Казалось, его пошатывает. Он улыбнулся, обнажив верхние зубы. Она взяла его под руку и слегка встряхнула:

— У тебя проблемы, Петя?

— Ну и что?

Она присмотрелась:

— Где ты живёшь?

— У меня такое чувство, что когда-то мне уже задавали этот вопрос. Но каждый раз его задаёт не тот, кто надо.

— Ты хочешь сказать, что это не моё дело? — Она говорила на их родном языке, на котором её голос звучал ещё мягче и мелодичнее. Так как он молчал, она повторила:

— Ты хочешь сказать, что это не моё дело?

— Да, это не твоё дело. А те, чьё это дело, меня не спрашивают.

Они молча двигались вместе с очередью, и она заметила, что он хромает.

Помедлив, спросила:

— Как ты выбрался?

— Не так уж это было трудно. Я отбыл срок, когда началась война. Через несколько недель меня снова схватили. Доказать ничего не смогли и через год выпустили, надеясь использовать как приманку. Друзья нашли мне работу кочегара на пароходе, ходившем вниз по Дунаю. Остальное просто: два дня под товарным вагоном до Чёрного моря и две недели в трюме грузового судна "Сперанца" с уймой инжира для пропитания.

Очередь продвинулась и вынесла их к самым воротам.

— Чем хороши здешние очереди — так это тем, что двигаются они быстро, — сказала доктор Болгар, — и знаешь почему?

—Нет,

— Ты приходишь на почту: "Есть письма?" — "Нет, мадам. Следующий, пожалуйста". Приходишь в консульство: "Виза прибыла?' — "Нет, мадам. Следующий, пожалуйста". В транспортное агентство:

"Есть места?" — "Нет, мадам. Следующий, пожалуйста". Быстро и просто. Над Европой — жёлтый флаг, а мы все — в чумном карантине.

Пётр окинул её быстрым, холодным взглядом: чистейшее, хрустящее полотно костюма, сумку, чулки, туфли — как сержант, осматривающий новобранца на параде.

— Что ты говоришь? Не поверю, что ты не получаешь столько писем, виз и мест, сколько тебе хочется.

Они подошли к лестнице. Доктор Болгар снова взяла его под руку и не отпускала. Она мягко ответила:

— Ладно, Пётр. Я ведь не претендую на роль мученицы. А теперь скажи, почему ты изменил намерение?

— Ничего я не изменил.

— Я слышала, ты собирался воевать.

— Я и сейчас собираюсь.

— Но Америка не воюет, а это консульство американское.

— Говорят, надо, на всякий случай, и здесь попытаться.

— На какой же случай?

— На всякий.

— На тот случай, если тебя не захотят? Если им не понадобятся вояки вроде тебя? Если их понятия о войне не совпадут с твоими?

Они дошли до площадки между этажами. Всего десяток человек отделял их от заветного святилища. Пётр прислонился к перилам, придерживая поднятый воротник пиджака.

— Слушай, Соня, — сказал он, — мне безразлично твоё мнение и мнение моих бывших товарищей. Мне безразлично даже то, хотят ли меня на этом их острове. Я служу определённому делу и собираюсь быть верным ему, несмотря ни на что. Несмотря, а не из-за. Ты понимаешь? Это вроде брака: влюбляются из-за чего-то, а продолжают жить несмотря. Так что не трать усилий на споры.

Он говорил слегка лихорадочно. Она рассматривала его, пробегая взглядом от глаз к губам и обратно.

— Пётр, — сказала она, помолчав, — я поняла, что с тобой. У тебя не просто проблемы, ты голодный.

Не успел Пётр ответить, как дверь консульства открылась. Швейцара не было. Большая комната с выходом прямо на площадку похожа была на новейшего образца транспортное агентство с длинной полированной стойкой во всю ширину комнаты. Вдоль стойки очередь шла в один ряд и обслуживалась по принципу конвейера. Лица у людей в очереди были серьёзные и растерянные, как в церкви. Отправляли службу за стойкой молодой человек и девушка. Со строгими, бесстрастными лицами они исповедывали паломников, просматривая картотеки и книги судеб. Девушка в роговых очках — темноволосая, полная, некрасивая. Молодой человек — худой, белокурый, анемичный. Оба знали почти всю свою паству по именам. Люди приходили каждый день, больше им нечего было делать.

Подошла очередь пожилой пары восточного типа. Теперь они не жестикулировали, были серьёзны, вели себя прилично, приблизились мелкими шажками, вежливо кланяясь девушке в роговых очках.

— Господин Абрамович? Пока ничего. Следующий, пожалуйста, — сказала девица.

Господин Абрамович поднял брови и развёл руками, как бы отмечая, что для него это — полная неожиданность, что у него были все основания ожидать, что разрешение придёт сегодня, и что только непредвиденная административная ошибка могла вызвать задержку.

— Госпожа Абрамович? Пока ничего. Следующий, пожалуйста.

Маленькая женщина попыталась возразить. Их транзитная виза истекла, объяснила она, их могут в любой момент арестовать, посадить в тюрьму и выслать туда, откуда они приехали.

— Пожалуйста, — сказала строгим тоном девица, — пожалуйста, поймите, что вы не должны с нами спорить.

Очки увеличивали её глаза и ресницы до гигантских размеров. Под их стеклянным взглядом госпожа Абрамович чувствовала, что ведёт себя очень дурно. В то же время она ощущала странный покой. Ей хотелось бы провести, забившись в угол, весь день в этом сияющем убежище, где с человеком не может случиться никакого безобразия. Вздохнув, она вышла мелкими, суетливыми шажками.

Анемичный молодой человек обратил тем временем внимание на Соню. — Доктор Соня Болгар, — сказал он. — Да. — Получены положительные отзывы. Консул вас примет в ближайшие дни. Следующий, пожалуйста.

Следующим, однако, был пожилой господин с воротничком священнослужителя. Пока Соня говорила с молодым человеком, Пётр ушёл из очереди и выскользнул из комнаты. Доктор Болгар с несвойственной ей живостью поспешила вниз по лестнице. В воротах она увидела Петра и за углом догнала. Взяла под руку и сказала, переводя дыхание:

— На этот раз ты не уйдёшь, глупый. Ты пойдёшь и попьёшь со мной чаю.

 Пётр не ответил. Теплота и мягкость женского прикосновения вызвали в нём давно не испытанное чувство покоя и защищённости. Соня была другом его матери; он помнил её у них в гостиной под хрустальной люстрой с чашкой чая на внушительной ляжке.

— Теперь скажи мне, когда ты приехал?

— Когда? — переспросил Пётр, — около пяти недель назад.

— И спишь на скамьях в парках, я полагаю? Он устало улыбнулся: — Бродяги больше не спят на скамейках и в парках, полицейские тут же их схватили бы.

— Где же ты всё-таки жил всё это время?

— Я нашёл на пляже купальную кабинку, где можно спать. Они прошли площадь, почту и улицу с модными лавками. Свернули в тихий чистенький переулок с белыми аккуратными коттеджами.

— Проблема в том, — прибавил он с нарочитой небрежностью, — что в полнолуние люди купаются допоздна. А рано утром надо убираться. Утомительно целый день скитаться.

— И так ты провёл все пять недель? Пётр не ответил.

— Пётр, — спросила Соня, — когда ты в последний раз ел горячую пищу?

Пётр снова улыбнулся, его рассмешило слово "горячая".

 — Вчера.

— Ты лжёшь, — сказала Соня и, свернув на посыпанную песком дорожку, высвободила руку и вынула ключ из сумки. — Вот мы и пришли.

2.

У доктора Болгар был дар — находить в любом городе, где бы она ни жила, определённого типа меблированные комнаты, в которых себя сразу чувствуешь как дома. Комната, где сейчас жил Пётр, была обставлена в той приятной, практичной и банальной манере, превратившейся в международную, которая предназначалась для обитателей многоквартирных домов с центральным отоплением, спящих на диванах, а не на кроватях. В квартире было ещё две комнаты: одна — спальня, другая — с французским окном, выходящим в сад, служила гостиной.

Люди заходили в любое время — утром, днём, вечером. Говорили об угрозе оккупации, постоянно висевшей над Нейтралией, о консульствах и комитетах, о родных в земле Обетованной и родных, застрявших в завоёванных странах. Как колония белых на чёрном континенте, они выработали свой жаргон, свои обычаи, свои интриги и предрассудки. Все они бежали от прошлого и стремились к некоему безопасному берегу в будущем. Настоящее, в котором они жили, было нейтральной территорией. Возможно, именно это придавало им призрачный, нереальный вид. Они проехали через десяток европейских стран, ни разу не глянув в окно. Их зрение было обращено внутрь, как у слепых на воскресной прогулке.

В них было что-то непрактичное — не потому, что они были вырваны из своего прошлого, а потому, что они тащили его за собой. Прижимаясь друг к другу в бесконечных очередях или в кафе на Площади, они напоминали пыльные комнатные цветы на рынке, с обнажёнными корнями, ещё не стряхнувшими комья почвы: в какую землю их высадят?

Они приходили к Соне под разными предлогами — за советом или просто поболтать. Возможно, Соня привлекала их тем, что единственная из них была прочно устроена в настоящем. Все они жили в гостиницах и пансионах, а у неё была своя квартира; уже одно это представлялось чудом, чем-то устойчивым, вроде плота среди брёвен, сброшенных для сплава по реке.

— Мне тошно от их болтовни о будущем, — сказала она однажды за обедом Петру, — это для них, как наркотик. Те, кто к нему привык, мертвы. Проблема в том, чтобы настоящее сделать самодостаточным, оградить его протекционистскими тарифами.

Пётр пытался ей объяснить, что она говорит вздор. Она чистила банан и глядела на него через стол.

— Послушай, Петя, — сказала она, откусив кусок банана и медленно, с томно чувственным выражением лица, пережёвывая его, — этот кусок у меня во рту реальнее любого будущего.

Пётр пожал плечами; он перестал с ней спорить. Но посреди всех призраков она-то была реальной, с обилием крепкой, тёплой плоти. Космополит по натуре и воспитанию, она всюду чувствовала себя как дома.

— Таких, как я, — сказала она Петру, — называют лишёнными корней. А мы просто — как растения с воздушными корнями. При этом мы не хуже других питаемся и устойчивы не меньше других. — И необыкновенная лёгкость, с какой она несла своё крупное тело, казалось, подтверждала её слова.

Другой причиной, почему к ней тянулись люди, была её профессия. Она специализировалась в той области исповедальной психологии и препарирования снов, которая делает тайное явным, а явное окружает ореолом тайны. Несмотря на небрежную и сонную манеру, а может и благодаря ей, ореол этот её окружал всегда. Как крестьяне к деревенскому священнику, тянулись к ней беженцы за советами во всём, что касалось их забот, от самых потаённых и серьёзных, до пустяков. Во время бесед с ней они смущались, казалось, они мнут на коленях невидимую шляпу. Они ждали откровений, внезапного раскрытия тайны или иного вмешательства неведомых сил, воплощённых в виде печати в их паспортах. Того, за чем пришли, они никогда не получали, но уходя, ощущали душевный подъём и встряску. Их не смущало даже то, что в своей профессии она не считалась с политическими соображениями. Среди её пациентов был Бернард, белокурый нервный молодой человек, сотрудник вражеской миссии в городе. Пётр его встретил однажды в дверях квартиры и с особенно неприятным чувством отметил вежливую ироническую улыбку. В другой раз он видел Бернарда с Соней в кафе. Это шокировало людей, но потока её гостей не уменьшало. Соне гости наскучили, но она этого не показывала, с добродушной покорностью она несла ореол своей профессии, приставший к ней, как запах антисептика к зубному врачу или духов — к проститутке.

Пётр не понимал, почему она взяла его к себе жить. Он знал, что филантропия ей чужда. Сначала он подумал, что у неё есть на него виды, но в её обращении с ним была фамильярность, лишённая всякой игривости. В жару она надевала за обедом просторный китайский халат с узорами из птиц и цветов, и её обильная плоть дышала свежестью хорошего туалетного мыла. Однажды, в пышущий жаром час сиесты, после обеда, за которым они выпили больше, чем обычно, крепкого молодого местного вина, она сказала, лениво потягиваясь на кушетке и закинув руки за голову, словно сладострастная Юнона, отдыхающая на ложе из облаков:

— Помнишь, Петя, что говорила своим любовникам Екатерина Великая: "Мой друг, у меня было больше десяти тысяч мужчин, но когда доходит до сути, поверь — разница между вами ничтожна..."

Пётр подозревал, что у Сони было не меньше любовников, чем у Екатерины Великой; в злую минуту он представлял, зачарованно вздрагивая, её бёдра в виде насекомоядного цветка, прихлопывающего и поглощающего свои жертвы.

Как бы то ни было, не это или не только это заставило её бежать за Петром, когда он ретировался из консульства. Возможно, поступок этот имел отношение к её теории воздушных корней, и она обнаружила их у Петра... — Ты — чокнутый, Петя, — сказала она ему в другой раз, — но ты — реален, почти так же реален, как я. Во всяком случае, чем дольше ты здесь живёшь, тем реальнее становишься.

Он пожал плечами. Если Соня нашла между ними что-то общее, это её дело. Его пребывание в квартире было разумно и практично. Своим гостям доктор Болгар представила его как знакомого земляка, с родителями которого она дружила. С матерью Петра она была даже в отдалённом родстве. То, что Пётр у неё жил, было вполне естественно. И хотя об их отношениях поползли обычные сплетни, но это были лишь завитушки к респектабельной вывеске.

В самом деле, с его стороны было бы самоубийством и глупостью отказаться от гостеприимства Сони и от предложенной ему ссуды на покупку костюма, нескольких рубашек и носков. Соня связала его с организацией, помогающей политическим эмигрантам, там обещали ему сумму, которая позволит вернуть долг. Совесть его была совершенно чиста. Он ждал отправки на войну, и в этих обстоятельства выбора у него не было.

С его первой встречи с господином Вильсоном прошло шесть недель. Дважды в неделю он приходил и спрашивал, есть ли новости, ему отвечали: пока новостей нет. Остальное время, до встречи с Соней, он проводил, бродя по улицам или сидя в церквях и парках, всё время опасаясь уснуть и попасть в полицию. Сначала он жил на хлебе, фруктах и сыре, потом отказался от фруктов и, наконец, существовал хлебом единым; но проблема была в том, что хлеб продавали только буханками, которые приходилось повсюду с собой таскать, завернув в газету. Каждой буханки должно было хватить на четыре дня, из расчёта, что прожить надо месяц.

Ровно через четыре недели он пришёл к Вильсону во второй раз. К тому времени он так опустился, что не заметить этого было нельзя. Рубашка на нём истлела. Пиджак пришлось застегнуть до самого верха под нелепым предлогом, что он простужен. В глазах стояло тусклое выражение, свойственное затравленным и голодным. Господин Вильсон принял его с тем же мягким и огорчённым видом, что и в первый раз; казалось, он не заметил перемен во внешности своего визитёра, вежливо протянув три действующих пальца правой руки через стол. В присутствии Петра он продиктовал своему секретарю письмо, прося власти в стране ускорить решение. Он также предложил Петру сигарету и повторил свой совет — обратиться "на всякий случай" в американское консульство.

 В этом месте Пётр, борясь с гипнотическим влиянием кожаного кресла, спросил, не значит ли этот совет, что его просьба отвергнута, но господин Вильсон его весьма энергично разуверил. Решение по делу, сказал он, может занять много времени, но всегда приходит определённый ответ: "да" или "нет". И пока не получено "нет", можно надеяться на лучшее.

После этого Пётр подождал ещё неделю, и дважды получив в информационном окошке ответ: "Нет еще, господин Славек", — решил, наконец, послушаться совета господина Вильсона и стать в очередь в американское консульство. Соню он встретил в первое же посещение консульства и бежал оттуда в порыве стыда и отвращения. В кармане у него оставалось денег всего на три буханки хлеба

Да, совесть его чиста. Он сделал все, чтобы попасть на войну Его не приняли, но и окончательно не отвергли, надежда оставалась. Приходилось ждать и набираться сил. Волдыри зажили, новый костюм сидел отлично, силы быстро возвращались. Растянувшись ночью между прохладными простынями, он с тихим удовольствием ощущал, даже во сне, опрятность комнаты, темный силуэт дерева в оконной раме, хрустящую чистоту пижамы и подушек. Он много ел, подолгу спал и чувствовал, как притекали силы в истощенные ткани тела, словно подымающийся по дереву сок. В самом деле, он не мог припомнить времени, когда бы так полно жил в настоящем. Иногда это пульсирующее ощущение своего тела становилось таким острым, что он ощущал не только стук сердца, но и биение крови в кончиках пальцев и ее очищение во влажных легочных тканях.

Он исправно ходил дважды в неделю в консульство. Входя в дверь под флагом, он каждый раз испытывал торжественное чувство. Но вновь уходя со звенящим в ушах, как отпущение грехов, "все еще нет ответа", — он вздыхал со смешанным чувством досады и облегчения и, морально подкрепившись строгим соблюдением ритуала, выходил из дверей, не спеша поднимался по крутой узкой улице и, оставив позади прошлое и будущее, возвращался с чистой совестью сквозь жидкий лунный свет в настоящее.

 

3.

Одетт, молодая француженка с мальчишескими губами, была из самых частых гостей Сони. Иногда она приходила к чаю, чаще всего после обеда, когда были и другие люди. Обычно она усаживалась в углу кушетки, поджав ноги и прижавшись спиной к стене, смотрела невидящим взглядом и редко вмешивалась в разговор. Казалось, она оживляется только говоря с Соней, поток жизненных сил словно вливался в нее и она становилась одушевлённой, живой. Ко всем прочим она проявляла полное равнодушие. Как рассказала Соня, жених Одетт, офицер-резервист, был убит во время разгрома французской армии. До войны он был киноактёром, и Петр даже два раза видел его в фильмах, обычно он играл во французских комедиях светских и несколько женственных молодых людей. Родители Одетт были в разводе; она жила с отцом — старым,| больным, довольно известным ученым. Во время эвакуации они бежали на машине и, пока она вела машину, он, сидя рядом, умер от потери сил. Сейчас она едет в Америку к матери.

Это всё, что Соня рассказала ему об Одетт после того, как он ее встретил в квартире. Почему-то ни Соня, ни Петр больше никогда про Одетт не говорили. Если она приходила к чаю и других гостей не было, Пётр обычно под каким-нибудь предлогом уходил. Его не задерживали, и ему бывало довольно неприятно представлять, закрывая за собой дверь, как они обе на секунду провожают его взглядом, а затем обращают внимание друг на друга, не говоря о нём ни слова. А может, они говорили о нем. Обе мысли были Петру одинаково неприятны.

Зато во время послеобеденных сборищ в гостиной, когда гости разваливались на диванах и креслах, куря, болтая и попивая холодные напитки, он всегда старался найти такое место, откуда мог бы смотреть на Одетт в своё удовольствие. Она любила обтягивающие свитера вроде того, в каком Пётр впервые увидел её на террасе кафе. Когда они встретились в квартире Сони, она спросила его с обычной иронической улыбкой:

— А где флажок, который был у вас в петлице?

Он что-то пробормотал и протянул ей охлаждённый напиток. Это оказался оранжад. Он тут же вспомнил, как бросил ей через стол апельсин, и увидел по её лицу, что и она о том же подумала; но они этом не заговорили. Казалось, сцена с апельсином и для неё имела особое значение, но Пётр не был в этом уверен. Он чувствовал, что между углом кушетки и его стулом создаётся магнитное поле, нарушаемое присутствием Сони. Он знал, что Одетт, даже не проявляя к не внимания, ощущает его присутствие, но сомневался, что она знает то, что знает он. Одно было ясно: Соня об этом знает всё, и даже больше, чем он сам.

Его новое ощущение настоящего стало ещё интенсивней. После их второй или третьей встречи он мог мысленно представить колено Одетт, сидевшей, свернувшись, в своём углу, линии её джемпера, трещины на губах. Ему казалось, что желание, которое он чувствовал при их первой встрече, растворилось в жгучей покровительственной нежности. Всё, чего бы он хотел — это сидеть с ней рядом на кушетке и гладить её волосы, но это желание было так сильно, что он способен был применить силу, бить и крушить, лишь бы иметь право гладить её и чувствовать, как доверчиво бьётся жилка у неё на шее, словно птенец в ладони.

Он никогда не говорил с нею наедине. Раза два видел её на улице, но она лишь кивала, отчуждённая и строгая, не давая повода к ней подойти. Порой его желание было так невыносимо, что он часами ходил по проспекту в надежде встретить Одетт, — с тем же упорством, с каким прежде он избегал центра города из страха, что она увидит его в доверху застёгнутом пиджаке. Он пытался выяснить, только ли с ним ведёт она себя так резко или и с другими тоже. Если справедливо первое — это хороший признак, предполагавший особое отношение, пусть и отрицательное, даже и неприязненное. Но отдельные наблюдения не складывались в цельную картину, а выводы менялись со дня на день. Он пытался также представить, что она думает о его обитании у Сони: есть ли у неё подозрения, и если есть, как она реагирует: с любопытством, с отвращением или ревнует? Но если она ревнует, то к кому именно? И этот вопрос вёл к другому — тягостному и двусмысленному вопросу — об отношении Одетт к Соне. Это занимало его, как шахматная задача, все варианты которой необходимо просчитать, как задача, захватившая его мозг целиком, ставшая манией. Чем-то это напомнило ему прошлое, а именно — его состояние при вступлении в Движение и совсем недавно — когда он с ним порвал. Тогда также, утратив душевное равновесие, он был одержим желанием решить некую проблему. Движение приучило его объяснять эмоции логически, создавать из страстей геометрические схемы. С чувством унижения и стыда вспоминал он те дни, когда жил в состоянии, близком к опьянению, с той разницей, что треугольники эвклидовой лихорадки складывались тогда из исторических сил, из борьбы классов и народов. Счастливое время, полное смысла и деятельности, но как далеко оно сейчас. Оно принадлежит даже не прошлому, а давно прошедшему. Никогда оно не было настоящим, а лишь проекцией будущего и прошедшего. Лихорадочное, но бесцветное, как мир в представлении физика. Может, Соня права, и только те, кто живут настоящим, действительно живы; лишь настоящее имеет цвет, запах и вкус. При виде Одетт он чувствовал, что в воздухе стало больше кислорода. Ему казалось, что прежде он, сам того не замечая, жил в состоянии удушья.

 

4.

Соня ушла обедать с друзьями, и Пётр остался один в квартире.

Он только что вернулся из американского консульства. Это был его третий визит туда. С господином Вильсоном дело явно не продвигалось, а слухи о возможном вторжении становились всё зловещее. Было бы безумием не попытаться обеспечить себе тыл — на всякий случай. Американские родственники, запрошенные по наущению Сони, неожиданно согласились поручиться за Петра, даже прислали денег и нашли работу Им принадлежало туристическое бюро специализировавшееся на экскурсиях для ученых и студентов. Если бы не война, предложение было бы довольно соблазнительным. Таким образом в последние полмесяца Петр проводил по четыре мероприятия в неделю вместо двух: по два благочестивых визита в здание с гербом над дверью и по два нечестивых — в американское консульство.

Хорошо быть одному в квартире. Он принял душ, закрыл ставни от яркого полуденного света и читал, лежа на кушетке, дневник пилота тех самых военно-воздушных сил, куда он так стремился. Книга была замечательна тем, что рассказывала о великом мужестве и самопожертвовании совсем просто, даже буднично, без всяких вдохновляющих идей. Петр был так захвачен этим парадоксом, что даже забыл про Одетт. Вдруг раздался звонок в дверь. Заложив пальцем книгу, он крыл дверь и столкнулся с ней лицом к лицу. Она стояла в ярком cвете на пороге в белом джемпере с короткими рукавами и чертила носком туфли линии на песке

— Соня дома? - спросила она

— Нет, — ответил он. — Не зайдете ли выпить чего-нибудь холодного?

На секунду она поколебалась, затем, пожав плечами, вошла в гостиную и села на свое любимое место в углу кушетки. Она смотрела, как он достает из холодильника лед и наливает сок

— Похоже вы всегда стараетесь меня накормить или напоить, — сказала она

Он дал ей стакан и сел у ее ног. Если бы он знал, что она придет, он бы сейчас был в смятении и обливался от волнения потом, каждое движение и слово были бы заранее тщательно взвешены так как по невероятно счастливой случайности она упала с неба, когда он о ней даже не думал, он чувствовал себя радостно и свободно, просто блаженствуя.

Она взглянула их своего угла на него, распластанного перед ней, как большой верный пес

— Почему вы всегда стараетесь меня накормить? — повторила она.

— Потому что вы мне нравитесь — ответил он.

— Вы — забавное существо, если все, что о вас говорят - правда — Ее светлые глаза, улыбаясь, встретились на мгновение с его взглядом затем снова стали безучастными:

— Ну, мне пора.

— Не уходите, — быстро сказал он, — подождите Соню, — и в панике прибавил:

— Она не вернется до обеда. Одетт засмеялась:

— Вы — тонкий дипломат!

— Пожалуйста, не уходите, — повторил он, немного успокоившись, потому что она пока ещё не двинулась с места. — Я заведу вам граммофон. Я начну умный разговор. Я дам вам замороженного вина с чаем.

Она снова засмеялась:

— Вы хотите меня соблазнить?

Он смотрел на неё отчаянно и преданно, пробегая взглядом от знакомого изгиба её губ до пушка на коже её согнутого локтя, упираясь подбородком в край кушетки и приблизив лицо к её колену.

— Послушай, Одетт, — вдруг выпалил он, — ты ведь знаешь, что я тебя люблю, правда? Ты должна была это знать все эти вечера, сидя, где ты сидишь сейчас, и никогда на меня не глядя...

— Перестаньте. — Она резко выпрямилась, и улыбка ушла из её голоса. — Я отвечу на ваш вопрос. Мне осточертело, что вы на меня всё время пялитесь. С первого раза, как я увидела вас с вашим смешным флажком, я поняла, что вы так же изголодались по женщине, как и по еде. Может, вы считаете, что это мне льстит? Теперь, надеюсь, мы кончим эту мелодраму, и вы меня отпустите.

Она соскользнула с кушетки и поискала глазами сумку. Он был слишком ошеломлён, чтобы ей помешать, и даже не встал, а только повернул голову и смотрел, как она шла к двери, в таком глубоком отчаянии, какого не испытывал никогда.

— До свидания, - сказала она, открыв дверь и не обернувшись. Дверь скрипнула. Знакомый звук вывел его из оцепенения и он понял, что через секунду она уйдёт, а он останется безнадёжно один. Он вскочил на ноги, бросился к двери и настиг её в холле.

— Ради Бога, не уходи, — выдохнул он и, словно дверь была смертельной ловушкой, а ей угрожало в неё попасть, прижал её к себе, словно защищая, и захлопнул дверь ногой.

— Ты сошёл с ума? — прошипела она, яростно вырываясь. От её сопротивления его объятие сжималось, как петля аркана.

— Но разве ты не понимаешь, — задыхался он, — если ты уйдёшь, ты никогда не вернёшься! — Теперь ей действительно показалось, что он сошёл с ума, а он крепко прижимал её к себе, будто им обоим угрожала ужасная опасность, и нельзя спастись.

Секунду они стояли неподвижно, парализованные ощущением полной нереальности происходящего. Затем он стал постепенно приходить в себя и через секунду очнулся бы и опустил руки с чувством смущения и стыда, но в эту самую минуту она начала с удвоенной яростью бороться, и это заставило его усилить хватку.

— Ради Бога, послушай, — задыхался он, напуганный больше, чем она, — я только хотел...

Пусти меня! Пусти или я закричу!..

Она отчаянно сопротивлялась, колотя по его груди. Если бы она хоть на секунду успокоилась, то поняла бы, что ему от неё ничего не надо. Её волосы пахли сухим мхом, растущим в paсщелинах горячих от солнца скал. Она откинулась назад, пытаясь освободить руки, чтобы бить его и царапать, но только тесней прижимала к нему своё мягкое и горячее тело, вызывая в нём пожар, словно они стояли в горящем кусте. Если бы она успокоилась, выслушала... Но вместо этого своей отчаянной борьбой она заставляла его уводить её всё дальше от двери. Его губы бормотали бессвязные слова, рассчитанные на то, чтобы успокоить: но уже было поздно — пламя вспыхнуло, обволакивая его своим горячим облаком и запахом её волос. Ничего не видя, он упал, споткнувшись о кушетку, тем же каким-то замедленным, вневременным падением, как при прыжке с палубы "Сперанцы" в ночное море, ушибаясь коленом о её ноги, чувствуя, как они подаются, и в ту же секунду всё её тело обмякло, голова медленно повернулась к стене, лицо зарылось в подушку. Едва он, наконец, осознал, что не во сне он ею обладает, как это уже кончилось, и остался лишь пьяный аромат горячего, сухого мха на выжженных скалах...

Она лежала, отвернувшись к стене, со странно закинутой головой, словно кукла со сломанной шеей. И он, наконец, мог гладить волосы, мягко, нежно, как ему всегда хотелось. Вдруг он понял, что она плачет, её плечи вздрагивали от бесслёзных и беззвучных рыданий. Продолжая ласкать её волосы и плечи, он пробормотал:

— Видишь, ты не хотела меня слушать.

Внезапно она напряглась и перестала всхлипывать:

— Что ты сказал?

— Я сказал, что я только хотел, чтобы ты не уходила и позволила мне гладить твои волосы, дать тебе выпить чего-нибудь холодного. Правда.

Её плечи затряслись от нервного смеха:

— Ей Богу, большего психа я не видела.

— Ты на меня сердишься? Не сердись, я не нарочно. Она подобрала колени, отодвинувшись от него, и свернулась у стенки.

— Оставь меня. Пожалуйста, отойди и оставь меня ненадолго в покое.

Она снова заплакала, на этот раз тише. Он соскользнул с кушетки, сел на корточки на ковре, как прежде, и взял её руку, вяло лежащую на подушке, неподвижную, влажную, горячую, как от лихорадки.

Ты знаешь, — сказал он, ободрённый тем, что она не отдёрнула руку, — когда я был маленький, у нас был чёрный котёнок, с которым я всегда хотел играть, но он слишком пугался и всегда убегал. Однажды я разными хитростями заманил его в детскую, но он спрятался под шкафом и не выходил. Тогда я отодвинул шкаф от стены и злился на него всё больше и больше, потому что он не давал мне себя гладить. Он спрятался под стол, и я опрокинул стол и разбил две картины на стене, гоняясь за котёнком со стулом по всей комнате. Тут вошла мать и спросила, чем я занимаюсь, и я сказал ей, что я только хотел приласкать этого глупого котёнка, за что получил ужасную взбучку. Но я сказал правду.

Он тихо засмеялся, отметив с радостным облегчением, что её плечи больше не дрожат, а горячие пальцы в его руке, хотя и безответны по-прежнему, но стали живее.

— Господи, ты ненормальный. И надо же мне было сегодня прийти!

— Ты знаешь, — продолжал он, — я совсем не уверен, что ты не перестанешь об этом жалеть, хотя сейчас ты на меня злишься. В наше время часто так начинают — то есть, с конца. В старину людям приходилось ждать годы, прежде, чем отправиться в постель, и тогда выяснялось, что они вовсе друг другу не нравятся, что их обманули их желания. Если начать с другого конца, не понадобится так долго выяснять, надо ли тебе это.

Она всё ещё лежала к нему спиной.

— Это и есть обещанный умный разговор? Теперь, я полагаю, очередь за граммофоном!

— Одетт, — взмолился он, сжимая её пальцы, — не сердись. Я сделаю всё, что ты захочешь, я уйду и...

— Ах, перестань, — сказала она нетерпеливо, одним движением повернувшись и усаживаясь на диване. Её лицо округлилось и припухло, как у ребёнка с повышенной температурой — со вздутыми губами, горячими щеками, с отпечатком подушки на правой щеке.

— Ладно, прекрати стонать, — повторила она. — Всё это разговоры, да и сама я тоже виновата, хотя, видит Бог, и невольно. — Дай мне сумку.

Он вскочил, дал ей сумку и сел с ней рядом на кушетку. Она достала зеркало и занялась своим лицом, слегка опираясь на его плечо. Он поймал её взгляд в зеркальце и заметил в нём лёгкую улыбку, ироничную, как всегда, но не такую безличную. Она закрыла сумку, отодвинула её и снова легла расслабившись.

— Что ж, — сказала она, как бы думая вслух, — может, ты и вправду довольно симпатичный именно потому, что совершенно чокнутый, хотя чёрт меня возьми, если ты мне нравишься.

Она улыбнулась и, помолчав, добавила:

— Это всё проклятое "Почему бы и нет". Ты понимаешь, что я имею в виду? — спросила она, внезапно садясь и глядя на него с любопытством.

— Не очень, — ответил он. Она снова легла, улыбаясь озорной улыбкой.

— Да уж, конечно, ты не понимаешь. Видишь ли, если достаточно долго донимать женщину, действовать ей на нервы и изматывать её, наступает момент, когда она внезапно чувствует, как нелепа вся борьба, размахивание руками и весь этот шум из ничего. И в это момент она думает — вернее, где-то внутри неё возникает мысль: "А почему бы и нет?" Ты, наверное, думаешь: "Какой я неотразимый coблазнитель!" А на самом деле ты просто довёл женщину до точки, когда она говорит: "А почему бы и нет?"

Петр молчал. Он чувствовал лёгкое прикосновение её колена к своему и не смел шевельнуться, чтобы это не прекратилось. Heмного погодя он робко спросил:

— Так сильно я тебе не нравлюсь?

 Она не сразу ответила, взяла его руку, рассеянно поиграла с ней и отпустила. Потом задумчиво сказала:

— Не знаю. Во всяком случае, ты мне не противен, а это что-то. Как подумаешь, — добавила она с озорной улыбкой, — это много, учитывая...

Внезапно она снова села и посмотрела на него удивлённо:

— Ты знаешь, мне казалось... я думала, что не смогу вынести прикосновения мужчины, а оказывается...

Её глаз были широко открыты, она смотрела на него, словно увидев впервые. "Странно", сказала она, наконец.

Она выглядела озадаченной, её губы слегка раскрылись. Нагнувшись ближе к ней — а она не шевельнулась — он был поражён незнакомым ему по-детски милым выражением её лица. Медленно, слепо, слыша шум в ушах, он склонился ближе, целуя её в губы, чувствуя, как они слабо шевельнулись от его касания, а рука ее слегка обвила его шею. Они снова заскользили вниз, и он услышал её насмешливые голос:

— А почему бы и нет? — Затем, слегка задохнувшись, прибавила:

Только не делай мне на этот раз больно.

 (продолжение следует)

 


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:1
Всего посещений: 4552




Convert this page - http://7iskusstv.com/2017/Nomer2/Koestler1.php - to PDF file

Комментарии:

Игорь Ю.
- at 2017-02-16 07:44:59 EDT
Дай Б-г, чтобы и дальше было не хуже. Очень хорошая работа переводчика.
ALokshin
- at 2017-02-16 06:49:03 EDT
Полностью согласен с уважаемым Б.Тененбаумом.
P.S. Пользуясь случаем, отказываюсь от диплома (см. список "авторов года-2016"). Надеюсь, причины понятны.

Б.Тененбаум
- at 2017-02-15 14:13:06 EDT
Давно не читал прозы такого качества. И, думаю, что велика в этом впечатлении и заслуга переводчика. Замечательно!
ALokshin
- at 2017-02-15 06:08:40 EDT
Блестяще! Давно не читал ничего подобного. Немедленно номинирую на звание "Автор года-2017" в жанре "переводы".

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//