Обретение Метафизики

Истина и достоверность

בס''ד

«…приливы и отливы научной достоверности».

О. Мандельштам, Научный Стиль Дарвина

Аристотель открывает «Физику» следующим рассуждением: «Естественный путь к началам ведет от более понятного и явного для нас к более явному и понятному по природе: ведь не одно и то же понятное для нас и понятное вообще» (Физика, I, 1, 184а, 17). Что такое «понятное вообще» Аристотель разъясняет во «Второй Аналитике», предполагая его наиболее удаленным от чувственного восприятия. В самом деле, в вопросе о вкусе торта, мы с большой вероятностью разойдемся во мнениях, но рассуждая об объектах идеальных, вроде кубов и шаров, скорее всего, во мнениях сойдемся. А значит, существует поле универсально очевидного, понятного вообще.

Разметкой этого поля и заняты были со времени своего рождения наука и философия. До последнего времени казалось, что таким полем служит математика, в ней то, что очевидно – очевидно вполне, а то, что доказано – доказано навеки, спору быть не может. Но хотелось бы составить правильное представление и о природе. И тут, поле универсально очевидного никак не поддавалось разлиновке. Аристотелю казалось совершенно очевидным, что «для движения необходимы три вещи: движимое, движущее и то чем оно движет» (Физика, VII, 5, 15). Сегодня нам это вовсе не очевидно. Прямолинейное равномерное движение тела отнюдь не предполагает, что его нечто движет.

Основатель науки Нового Времени, Декарт, бесспорно достоверным полагал тезис «Я мыслю, следовательно, я существую». Не думаю, что сегодня его легко признать очевидным. Въедливый психолог, спросит, а что есть «Я»? «Я», как знал еще ученый кролик, бывают разные; ну, а с глаголом «существую», и вообще, хлопот не оберешься.

Кант полагал железобетонно обоснованными положения Ньютоновой механики, а мы-то знаем, что новая физика их расшатала до основания. Но хуже всего, пожалуй, то, что и в главном хранилище бесспорного – математике оказалось немного универсально очевидного и навеки доказанного.

Новой метафизике придется признать: «универсального очевидного не существует». Сколько людей, столько и сознаний, столько и очевидностей.

***

В одной из своих лекций Александр Моисеевич Пятигорский на вопрос: «что есть истина?» – ответил: «Истина – это условная очевидность». В прилагательном «условная» отстоялась вся горечь философии двадцатого века, безусловно очевидного, достоверного, за исключением тривиального, в ней осталось мало.

Как бы ни изощрялись в попытках отдалить мышление от чувственного восприятия, окончательно отгородиться от вещей не удается. И в геометрии и в алгебре и уж тем более в теоретической физике остаются сальные пятна, оставленные вещами. Стиркой скользких теней предметного мира мыслители занимались с должным тщанием и радением, но, кажется, придется смириться с тем, что само представление об очевидности, нам досталось из хамского, неопрятного мира вещей, а того хуже из темного мира психологии.

Во всяком знании о мире остается сухой остаток не только предметного, но и не формализуемого знания. Попытка вымести этот остаток порождает симпатичные чудовища вроде теории струн, столь же далекие от очевидности, сколь и неопровержимые.

***

В основе всякой достоверности лежит загадочная пропорция между наглядным, пришедшим из восприятия и ненаглядным, внечувственным. По мере развития мышления, это пропорция смещается; абстрактного, трансцендентного становится все больше, вещного все меньше. Этот путь развития проходят и религиозная и научная мысль, и искусства. Кровь жертвенных животных служила печатью истинности богослужения. От этой крови до средневековой схоластики – путь не близкий, но этот путь был пройден. В конце этого пути, как кажется, светит чистая мысль. Но этот свет – предсмертные сполохи разума, это вполне естественно: уход телесного и есть физическая смерть.

От наскальных изображений пещеры Ласко до «Черного Квадрата» Малевича тоже далековато, но и эта стезя свершилась. «Квадрат» должно не разглядывать, но приличествует о нем размышлять, что я и делаю: на картине Малевича представлено сечение гроба, в котором заколочена избавившаяся от внешнего мира живопись.

***

Представления об очевидном, достоверном, бесспорном меняются, но меняются медленно, заметно медленнее накопления знаний и развития наук. Именно это соотношение между временем жизни достоверности и большими периодами научных революций делает возможным передачу знаний.

***

Если мы понимаем под истиной «условную очевидность», это означает, что мы выросли, повзрослели. Сама постановка вопроса о достоверности – симптом зрелости. Взрослый знает, что достоверного на свете мало; для ребенка очевидное – очевидно, понятное – понятно, а достоверное – достоверно. Но никакой взрослый не взросл вполне. Во мне сидит ребенок, и во мне крепко засела незамутненная истина детства, которую Эйнштейн, не шутя, полагал истоком большой науки. В самом деле, без «понятного самого по себе» с места не сдвинешься.

***

Руссо по справедливости ставил очевидность выше разума, ибо ее нельзя обосновать рационально. Очевидность, как говорил Мераб Мамардашвили, это состояние души, а не факт внешнего мира. Но это состояние редко, оно случается. Именно поэтому рациональное поведение групп людей невозможно. Достаточно, чтобы один-единственный индивидуум повел себя нерационально, для того, чтобы образ действий всей группы стал неразумным. Нечто похожее мы имеем в термодинамике. Приключись один необратимый процессишка, и весь цикл – необратим.

Группы уславливаются об «очевидном», доставляя подельникам убаюкивающее ощущение причастности к Истине. Истина расовой теории казалась «понятной самой по себе» ее адептам. Ее утверждению очень помогали концлагеря, но не будем заблуждаться, и менее одиозные истины, охотно опирались на безупречный, неотвратимый аргумент, приводимый сапогом, наступающим на мошонку. Чаще для возвещения истины достаточны самый вид и запах сапога. Еще чаще – запах денег.

Потом может наступать похмелье, с гадким послевкусием во рту. Наступает оно не всегда, чаще всего отрезвлению способствует очистительный клистир военных и личных катастроф. Наваливается момент истины. Той Истины, что боль, раскаяние, ужас, по недоразумению именуемой тем же словом, что и истина таблицы умножения.

***

Спиноза полагал, что истинная достоверность несовместима с печалью и унынием. Таким образом, критерий истины вновь возводится на столь шаткое основание, как мое настроение, состояние души.

***

Витгенштейн заметил, что мы охотнее доверяем не отдельному, единичному предложению, полагая его истинным, а системе утверждений. Легче уверовать в геометрию Евклида, чем в отдельные ее аксиомы. Это очень верно, но есть и вторая сторона медали: развитые, разработанные, изощренные, интеллектуальные системы кажутся нам достоверными. В этом один из секретов успехов марксизма и фрейдизма. Разве такие громадные, развесистые вероучения могут быть ложными?

***

Очень укрепляют ложное ощущение достоверности и тщательно отделанные символьные системы. Лист, красиво испещренный таинственными, многозначительно подмигивающими знаками, очень внушителен, убедителен.

***

Универсально очевидного не существует. Но всякий мыслящий знает ощущение радости, которое Спиноза полагал непрошибаемым критерием истины. В этот момент ты не изобретаешь истину, но она тебе открывается, высыпается тебе на голову из платоновского мира идей. Велик соблазн полагать эту истину первой и последней, вечной и непреложной. Трудно, но необходимо помнить о том, что истину и достоверность мы не только открываем и изобретаем, но и выбираем. Каждый выбирает свою платоновскую корову и свой платоновский треугольник. Платоновский треугольник – идеален и объективен, но остановил на нем взгляд я. А до меня Евклид, Лобачевский, Вивиани и Риман глядели на него, и каждый по-своему.

Нигде так не явлена свобода выбора, как в выборе истины. Ошибиться в выборе можно; кому не случалось, но куда хуже напялить на себя истину с чужого плеча; таковая будет тереть и жать подмышками.

***

Я волен выбирать истину, но я не вполне свободен в своем выборе. Истина навязывается реальностью. Чем дальше я от реальности, тем свободней выбор. Наиболее он свободен в математике и музыке, но даже и там он скован обломками предметного мира.

***

Повторю вслед за Карлом Поппером и Исайей Берлиным, что никакая идея не нанесла человечеству столько вреда, сколь платоновское представление о вечной, непреложной истине, пребывающей в Б-жественном Разуме. Разглядев платоновскую идею, человек, довольно сопя и урча, полагает, что схватил за бороду саму вечность. Платонизм, охотно образуя симбиоз с врожденным человеческим садизмом, непринужденно порождает монстров вроде инквизиции или особых отделов.

Б-г абсолютно свободен и ничем не связан; не связан и теологией, именно поэтому человеку доступно лишь вероятностное знание о мире; это знал еще Уильям Оккам. Вс-вышний дает нам право выбора истины, и очень разным очевидностям не тесно в Б-жественном уме. Все это отнюдь не мешает мне твердо отстаивать  мою истину и мою достоверность; я их выбрал, попробовал на зуб, проработал, вынянчил; они мне дороги оттого, что они мои. Но навязывать свои мысли Б-гу, и казнить и миловать от его имени – прямое кощунство.

Об этом совершенно необходимо помнить сегодня, когда человек хватается, как за соломинку, за ортодоксию, будь то конфессиональную или либеральную, прикрываясь ею от обезумевшего мира. А жертвам, принесенным Молоху прогресса, со времен французской, российской, китайской и кампучийской революций, уныло завидуют Ваал и Изида.

***

Вселенная это не только комплект наличных вещей, как полагают материалисты, не только набор фактов, как думал ранний Витгенштейн, но и все, что я могу помыслить. И не в последнюю очередь наработанные, отобранные мной истины и очевидности, механизмы удостоверения истины. Истово отыскивая истину, я выбираю Вселенную, соучаствуя в Творении. Наберусь окаянства предположить, что высшим наслаждением Адама в Ган Эдене было осознанное со-трудничество с Вс-вышним. Адама изгнали из рая, но со-участвовать в Творении не запретили. Оскоплением собственного духа, сведением очевидного к убогому, человек увлеченно, азартно занимается сам.