Всё время громко радио играло…

 Детский сад

Будто сосланы в сад на работы,

Все в слезах и соплях, и в тоске,

Утром строятся детские роты

И работают долго в песке.

И в игрушечном том Магадане,

Где судьба их с утра решена,

Хором «Мама!» кричат они маме,

Будто мама у роты одна.

Дети с гномами строили дамбы,

Помогали им птица и крот

… Я тебя в детский сад не отдал бы

Исправительных этих работ.

 ххх

Мир дует в щелочку, в какую-то прореху,

в зазор, оставленный меж прошлым и пустым,

не в пустоту – во всякую помеху,

не только в форточку, когда мы ночью спим.

Нужна акустика, нас изнутри продуло.

Наверно, боли скучно взаперти.

Дыханье трудное. Но ты уже заснула

с такою флейтой маленькой в груди.

Не ведаешь, а выдуешь обиду –

а музыка до завтра заживет.

И ты молчишь, не подавая вида,

но что болит, то хорошо поет.

 ххх

Наш двор состязается с Ветхим Заветом,

И «око за око» мы помним пока.

Но вот начинается новое лето,

Другие событья, иные века.

Яснее и проще становятся лица.

Темнее семьи родовые дела.

На ваши расспросы: «А дома блудница?» –

«На юге, – ответствуют, – отпуск взяла».

Дворовый народ на баяне играет,

Накрасил яиц, куличей прикупил.

А был ли ты, Господи, бог тебя знает!

… Мне жалко Иосифа, жалко Рахиль.

 ххх

А мы все в том же захолустье

На той же станции метельной,

Где так же царственно и грустно,

Как в государстве сопредельном.

И те же трещины в асфальте,

Такое же по вкусу пиво,

И заживает все до свадьбы,

И дует, дует от залива.

Мы слишком долго здесь стояли,

И в ожидании движенья,

Как будто лозы, прозябали,

И выясняли отношенья.

 ххх

Одежда ночью просыпается,

на время тело потеряв,

как будто души обнимаются, –

за ворот тянется рукав.

И как бывает в сказках Андерсена,

у нас без них свои дела:

любовь безрукая, безадресная,

крахмала больше в ней, чем зла.

В гостях, в шкафу, в фойе на вешалке –

ну не Набоков, так "Бобок"...

Не поправляй, не надо вмешиваться,

Ведь два пальто на номерок!

 ххх

О горе нечего рассказывать.

Так глубоко сидит, так тихо,

такими проникает лазами,

невидимыми, как кротиха.

Такое маленькое, хваткое,

настойчивое и простое.

Такое же слепое, с лапками –

все время роющее горе.

 ххх

Окажется важным на старости лет,

Чего никогда добровольно не делал, –

Отслеживать в ванной оставленный свет,

Наличие в сумочке дочери денег.

Газеты читать и мечтать о стране,

Лет двадцать назад затонувшей в болоте,

Решить на катушки смотать мулине, –

Полмесяца занятость, как на работе, –

И внуку рассказывать, как о себе,

О том человеке, которым ты не был…

И путать реальное с бывшим во сне.

И долго, подробно рассматривать небо.

 ххх

«Пустее стало…» – как сказал нам Плюшкин,

Повсюду смерть прошла, как вор,

Посредством паутины, а не пушки,

И дверь оставила открытой в коридор,

И души умерших почтительно скупая,

слывёт помещиком в неведомых краях…

Нет-нет, да и слеза скупая

Появится, как птичка на полях.

Умру, хочу, чтоб по-другому было.

Не возвращаться. Вряд ли это месть.

Хотелось бы, чтоб ты меня забыла.

Я весь умру, не продаваясь, весь.

 ххх

Всё время громко радио играло.

Оно в ушах эфир прилежно пашет.

Нам из Колонного транслировали зала

«Скажите, девушки, подружке вашей...»

И звали штурмовать далёко море.

Мы поднимались с пионерской зорькой.

Родителей ссылали в санаторий,

А деток - в лагерь, с аппаратом «Зоркий».

Порядок был из цéмента и стали,

И в мае на фасадах эти лица…

Им «сверху видно всё», мы это знали,

Но Моцарт был за нас, как говорится.