Грустные рассказы

Содержание

Мариан

Могли быть героями

Красные полосы

Оттого, что там в пруду

Золотые рыбки в полиэтиленовом пакете

Белый Зайчик

Мариан

Ты только не мешай мне, не говори ничего. Я сказала, что расскажу. Мне нечего бояться. Мне восемьдесят восемь лет. Ты только не говори ничего, пока я говорю. Это долгая история. У меня были книги, это давно нужно было, чтобы читать книги, о которых я говорю. Их писатель написал.

Я была из бедной семьи. Тогда у всех были передовые идеи, у моих родителей, человечество, понимаешь ли.

А потом началась война, и его убили, мне было три года, и мама мне сказала, отец ничего не скажет, но я все слышала. Я была сознательным очень ребенком, чувствительным, знаешь ли, как и родители. Идеи тогда были такие, вот я тоже стала.

Я не боялась тогда. Он мне сказал пригнуться, и они меня не забрали. Никто из них не схватил меня. Пираты все попрыгали в море, а они мимо пролетели, только каркали. Потом парочка их села на палубу, как раз напротив меня. То есть, они меня не увидели, он меня накрыл парусом, и они меня не заметили. Только лапы перепончатые, и крылья волочатся. Тоже перепончатые, и усы на мордах.

До войны еще. Я была молодой девушкой, книги читала. Моя мама, она ничего не знала.

Мы не были официально. То есть, я никуда не записывалась там, не вступала. Не было такого. Как сейчас, дипломы, удостоверения. Тогда у нас не было. Писатель про это написал. Сима сама не знала, только подробности, она не знала, что я делаю.

Давление тоже такое. У меня в ушах все время гудело. Но это было хорошо для змей. Они все спали. Я могла бы их есть, но так и не решилась тогда. Змеи бы не были солеными. Они просто спали там, все это время. Не гнили, не просыпались. Я вначале только боялась их. Но она мне сказала, они нас не тронут. Но есть так и не стала, хотя очень есть хотела. Молодая была тогда.

Очень холодно было. Лед всюду. Вода в кружке застывала. Приносили кружку воды утром один раз и вечером. А пить все время хотелось. Кормили соленым, не разберешь, птица или рыба. Я думала – рыба, но там встречались такие косточки, как у птицы, и перья. Пить все время хотелось. Яичницу еще часто давали. Одно яйцо, не курицы, большое такое, тоже соленое. Я даже стенки лизала, лед слизывала. Хотелось пить.

В партии я не была, нет. Официально нет. Я пошла туда, потому что я знала Симу. Мои родители не знали, что я пошла к ним. Знаешь как, родители… Мама сказала: «Нет!». И я не пошла.

А Сима им не говорила. Я думаю, но я не знаю, мы все слышали эти истории, но мы же не говорили вслух.

Я ездила на юг, но я там ничего не делала.

Я только училась.

Потому что они уже пришли, и никто не решил, что делать. Я должна была. Но я ничего не делала. У меня не было времени, чтобы делать это, у нас уже было такое понимание, что нас продали. Он тогда уже продал нас. 

Там был один человек, с юга. Но он не был в партии, он просто делал там.

Ты прочитай эти книги, он все написал. Прочитай, прочитай. Ты все узнаешь, с самого начала, как это начиналось. Но ты огорчишься, потому что мы ему не говорили об этом.

У них карты не было. Они тоже превращались, только им не луна была нужна, но звезды и книги их. Поэтому они редко появлялись там.

Я еще ничего не делала, только училась. Мы знали, это все.

Сима знала. Должна была знать. Но ее не нашли, нет, потому что она стала у них как шаман или жрица, они все молились на нее. Браслеты такие, из металла, звенели просто. И бусы из маленьких черепов. Но те люди нашли ее и он ее потерял.

Нет, нет, нет. Они ушли, совсем… Я должна была уйти, я вышла, но за несколько дней. Должна была через месяц, в конце мая. После Симы через несколько дней. Но она вернулась, а я вышла после через несколько дней. У нее было очень мало времени, чтобы остаться снаружи. Они тогда увидели ее.

Они поплатились, конечно, раньше всего. Когда пришли пираты, они их всех повесили на реях. Две недели висели, пока не высохли. Пустые черепа. У них до того были пустые черепа. А потом их поглотила бездна.

А я ждала ее там, на площади. Но он не пришел. Он тогда совсем исчез. Он был женат. Его жена тогда сошла с ума и они уехали.

Я думала, ее нашли.

Я подозревала. Но тогда не знала. Мы не догадывались, что там происходит. Мы не задавали вопросов. Я только училась.

Да, но это не сработало. Я была в школе, своего рода. Меня послали туда, но все равно ничего. Что-то потому что пошло не так. Она сказала, нужно сначала проверить. Однажды вечером она говорит, вот тот человек, и он почти ушел. Когда я увидела, что это не она, знаете, мы все совершаем ошибки. Я была на несколько дней позже, чем она. За ней следом через несколько дней.

Я только училась. Там было много золота, они умели делать. Но нужно было кожу сдирать. Дыма было много, все в фартуках ходили. Я не делала ничего, я только училась. У меня было техническое образование. Я два года занималась с репетитором, но не поступила туда.

Специальные люди для такого. Они летали на тех, перепончатокрылых. Только те засыпали на холоде. Что-то должно случиться, она сказала. Это не просто так. Она была очень красивая, он мог просто за ней пойти и ходить там. У нее ноги были такие и глаза. Но нет! После того, как она ушла, это факт, что он там был, кто был ответственен за это, все уже случилось. И меня нашли через несколько дней после нее.

Я была в школе. Я никому не говорила. Никто не знал, что я училась. Они были там в классе. Директор сказал, нет, нет. Это было в декабре. Я должна была уйти в мае. Она ушла, когда мы надеялись, все получится потом. Но я не думала. Я не очень хорошо помню, все было быстро. Она ушла за несколько дней до меня. Я ждала там. Я могу сказать, что все было быстро. В какой-то момент мы подумали и мы согласились уйти оттуда.

С гор они тоже привозили. И раскопки делали. Не как подо льдом, в горах тяжело взрывать. Они нашли ее по своим картам. Ее друга там задавило камнями. Она убежала, а друга задавило. А ее он потерял.

Они не были счастливы там. Но я получила то письмо, она говорила, не подходи ко мне.

Она уже знала тогда. Мы обе знали, что они торопятся. Все скрывались, но не из-за этого, а потому что у нее был муж, и мы должны были скрывать его. Он должен был жить там тайно. Нам хотелось знать, мне бы очень хотелось узнать про нее. Я даже ходила в мэрию, сказала, такой друг у меня был. Но не нашла.

Ну хорошо, она сказала, я ушла оттуда, у меня нет никого. Я не знала, где она находится.

Это ведь было в порядке вещей. Было такое движение, чтобы противостоять им всем вот там. Мы были одни, кто им противостоит. Всем этим.

Это было нормально. Казалось нормальным. Все средства хороши, чтобы с этим бороться, вот с этим вот, если я могу так сказать. Я по-прежнему так думаю. Я не оправдываюсь, мне нечего бояться, мне восемьдесят восемь лет. Но я объясняю теперь, что это нормально. А то теперь не понимают.

Я не изменилась. И она. Когда я вижу, что сейчас происходит, я думаю, я делала то, что должна была, это было страшно, что мне пришлось перенести. Но теперь я ничего не делаю, и мне теперь страшнее смотреть на мир, чем тогда. Что теперь происходит в мире. Мои родители, например, они не знали. Они не были сторонниками. Но он собрал всех этих людей, и это было страшно. Они были единственными, кто был против него, понимаешь ты?

У меня много было в жизни счастливого, счастливых встреч много. Я не могу сказать, что из-за них моя жизнь стала кошмаром. Были люди, которые помогали мне, которые уходили тогда. Замечательные люди.

Это вполне естественно, что все, кто думал, чувствовал опасность, кто считал, что мир в опасности от этого ужаса, они не знали. Потому я не изменилась. Это нормально было тогда, когда они собирались. Они должны были. Это было нормально. Они пришли учиться, потому что было нужно. Ты понимаешь?

Если бы я сейчас была там, я бы сделала то же самое.

Она через две недели уехала с ним в Африку. Нет, не Африка, дальше на юг. Потом мне писала, приглашала приехать, но я тогда сказала, я в этом году не могу, сейчас уже отпуск брала. В следующем давай приеду, а потом она заболела, я говорю, это не страшно, я еще денег должна накопить, чтобы тебе подарки привезти. После этого каждый год ездила. Воду им привозила.

Он писал, предлагал мне продавать его статуэтки, но я говорю, что ты, сейчас все в Китае делают, все сувениры. Он все равно их делает. Статуэтки и еще сундучки, такие, знаешь, для украшений. Я тебе могу подарить, он мне уже десяток прислал. Красивые, резное дерево. Не знаю, как называется, что-то африканское.

Там было очень холодно. Каменные стены, без отопления. Очень, очень холодно. У нас ни с кем не было связи. Ее перевели в больницу за несколько дней до меня. Я родила после нее через две недели.  

Могли быть героями

Мы приехали в отель на концертной машине – длинная белая «волга», опытной рукой раскрашенная розами и фиалками. Это было прекраснее, чем свадьба. Нас было восемь человек, но у входа Влад приказал шоферу остановиться, дал мне руку и прошептал внутрь: «Езжайте дальше к мышам». Машина уехала вместе с ее отражением, и мы остались вдвоем. Номер у него был просторный, как взлетное поле, поросшее цветами. Я едва не упала от запаха лилий и гладиолусов. Букеты были везде – на мраморном столике в середине зала, на барной стойке, на полу.

Я лавировала между лилиями, а Влад шел прямо по лепесткам, словно они были вышиты на пыльном ковре. У меня кружилась голова, от цветочного запаха, от вина, от его глаз над надушенными и завитыми усами. От того, что он не смотрел на меня – тогда я могла смотреть на него. Я была и с ним, как собака на сцене, и внизу, в зале. Я глядела, как я постепенно приближаюсь к нему и смотрю на него. Он был такой стильный, как из фильма, и я безупречным нырком входила в кино вместе с ним. Он был быстрый, как корейская змея. Я не успевала видеть его. Не могла дышать. Он налил мне шампанское, извинился и вышел из комнаты. Бежать в ночь, под дождь? Выпить вино? Шампанское попало мне в нос, и я чихнула. Сквозняк ворошил лепестки цветов на полу, качал занавески с изображениями березок. Я хотела выглянуть наружу, может быть, вы сейчас там, смотрите на его окна, как я машу вам в темноту. Дверь распахнулась. Он стоял на пороге в красном кимоно с оранжевыми и желтыми полосами. Мы оказались в комнате с наполненной ванной. Вода была теплая и мягкая. От нее тоже пахло цветами. Лепестки кружились по поверхности. Потом мы вышли из ванной и легли на кровать. Он скинул покрывало вместе с букетами и лишил меня девственности.

Девочки отодвинулись, глядя на меня. Мы сидели в Катенькиной комнате, втроем на ее проваливающемся, ложно кожаном диване. Дверь была плотно закрыта, а форточка распахнута, чтобы сигаретный дым уходил наружу. Катенькина мама гремела сковородкой на кухне. Все равно, я говорила шепотом.

- Я сразу заметила, что ты другая, - заявила Варька.

- Да, и ты тоже? – поддакивала Катенька, – походка поменялась, правда? Ходит, как утка.

- Врете вы, ничего у меня не поменялось!

Мне ли не знать. Эту историю я сочинила специально для них. Мне надоело, как Варька допытывается, с кем я гуляла и что мы делали, а Катенька щиплет и тискает меня. Вчера во время концерта, поверх разъяренной толпы, я прокричала в Катенькино ухо, что иду в гримерную к музыкантам. Она знала, что портрет вокалиста два года как висит у меня над кроватью, но что я решусь явиться к нему сама!.. Пока потрясенная Катенька пересказывала Варьке мои слова, я улизнула из Дома культуры и побежала домой.

Лил дождь, но я не хотела дожидаться автобуса. Не Катенька с Варькой, так кто-нибудь знакомый непременно повстречается. Город маленький, случайно скажет одному, тот другому. Лучше пробегусь, не намокну.

Дома я прижалась щекой к портрету. Влад глядел на меня и я постепенно приближалась к нему, входила в его кино, гладила его усы. Я закуталась с головой в простыню. Было трудно дышать, но снились интересные сны.

Собираясь наутро в школу, я синим карандашом нарисовала круги под глазами, не стала заплетать волосы, но взбила их в небрежную кучу, как в «Бабетте идет на войну». Фильм привозили на прошлой неделе из запасников «Иллюзиона», и мы все смотрели его.

Галина Васильевна встретила меня в коридоре до занятий и велела привести себя в порядок.

Девочки поджидали меня. Но я отказалась говорить о вчерашнем в пределах школы.

Теперь мы проваливались в трясину Катенькиного дивана и они убеждали меня, что я изменилась. Они были старше меня – Катенька на шесть месяцев, Варька – на все десять. Они «развивались» – у них уже начались месячные и росла грудь. А я стояла по субботам в ванной, протерев зеркало от пара, и всматривалась в пупырышки, никак не желающие вырастать в женские соски. Как можно стать женщиной без груди?

- Ладно, - призналась я. – Я сама заметила, что изменилась. Ходить не так легко.

- О, вот! – обрадовалась Катенька. – Расскажи…

- Не буду я ничего вам рассказывать. Это мое личное со Владиком дело.

- Владиком? Но что он сказал? Он любит тебя? Он еще приедет? Тебя вызовет в Питер? – они закричали одновременно.  

Катенькина мама заглянула в комнату.

- Вы уже закончили с алгеброй? Пирожки будете кушать? Капустные и яблочные.

Катенька спрятала руку с сигаретой за спину.

Я рывком выдернула себя с дивана:

- Спасибо, Ольга Кирилловна, с удовольствием, - и сделала страшные глаза подругам.

Варька честно смотрела в лицо Катенькиной мамы.

- Спасибо, сейчас придем.

Моя задумка удалась. С этого дня они перестали щипать меня, перестали щупать грудь, которая, к слову сказать, начала расти только лет через семь после того, с первой беременностью. А тогда я спасалась уродскими лифчиками, которые дарила мне тетя Жанна. Я носила их с утра до ночи. Они врезались в спину железными крючками, а в чашечки я вкладывала клочья ваты.

Мне поверили. Я отмечала дни в календаре, чтобы не пропустить, когда нужно просить об освобождении от физкультуры. Мне верили. Девчонки перестали предлагать познакомить меня с Петей с Черной речки или с Володей из техникума. Я танцевала только под быстрые, под тяжелую металлическую музыку, и безмятежно смотрела в пол во время медленных. Когда мальчики подходили ко мне, подруги сами оттаскивали их в сторону, что-то шептали, и те бросали на меня кто испуганный, кто восхищенный взгляд и отваливали.

Плакат висел у меня над кроватью, пока через пару лет моя сестрица не подрисовала ему бороду и бакенбарды. Я узнала об этом еще через три месяца, когда приехала домой на каникулы. Я не особенно огорчилась, хоть и дала ей подзатыльник, чтобы не забывалась. У меня уже были другие заботы и другие увлечения, были вылазки в театры, состоялось знакомство с музыкой тех, кому Влад и его группа, да и все наши рок-звезды подражали – Дорс, Дилан, Боуи… Через много лет я познакомилась и пару летних месяцев работала на одну из этих супер-звезд, но это совсем другая история, к моему рассказу о выдуманном возлюбленном не имеющая отношения.  

В прошлом году мне исполнилось сорок. В целом я довольна, как сложилась жизнь. Я работаю учительницей в музыкальной школе, у меня есть муж, двое детей и прекрасные друзья. Мы выбираемся на лесные прогулки, на шашлыки к Варьке на дачу. По субботам мы ходим в сауну. В нашем возрасте надо уделять внимание уходу за телом.

После второго захода в парилку, Катенька достала опивки молотого кофе. Она всю неделю собирает их на скраб.

- Будешь мазаться? - протянула мне пакет.

- Давай. Над чем работаешь, Кать?

Катенька у нас писательница. У нее вышло три книги: стихи, путевые заметки и кулинарные рецепты. Мы с Варькой поспорили, что будет в следующей – советы по дизайну и феншую или уходу за лицом. Я ставила на феншуй. Они с мужем-почти-олигархом отстраивали трехэтажный дом и Катенька уже набралась знаний, которыми хочет поделиться с читателями. А муж – удовлетворить ее желание, издать книжку. Счастливая Катенька, счастливая семья. Варька же ставила на уход за лицом – сорок лет стукнуло нам всем, но не всем нужно выглядеть двадцатипятилетними.

- Роман пишу, - сказала Катенька, покрытая кофейной трухой, как Черная Венера, поднявшаяся из недр земли.

- Да ну? Про что? – ахнули мы одновременно.

- Представьте, храм в Древней Греции, и там проходят образование молодые девушки…

- Храмовой проституцией занимаются? – спросила Варька.

- Да нет, что ты, какая проституция! Это все шовинистские мускулинские выдумки. Это было учебное заведение, девочек готовили к браку и управлению хозяйством, как потом в католических монастырях, как в институтах благородных девиц.

- Катенька, - осторожно спросила я, - у тебя дома все хорошо? Ты не стала феминисткой?

- Ах, сразу феминисткой! В Древней Греции каждая девушка училась поэзии, и медицине, и скульптуре…

Катерина отмахнулась от нас и пошла в душ.

Я тоже смыла кофейную гущу, кожа дышала, обновленная от сухих клеточек.

Хотелось пить. Варька уже выставила на стол чай, сухофрукты, мед, травяной настой.

- Ну рассказывай, Катенька, не томи.

- Да, Катя, почитай, - поддержала Варька.

Катя впорхнула за стол, ее голова была обмотана тюрбаном из полотенца.

- Ну разве что одну главку. Про Галатею. Хотите?

Мы дружно закивали. Она открыла ридер.

- Наступила тишина. Девы, живущие при храме, принесли корзины с дарами. Низенькая жрица подняла нож над головой и, - ох, выдохнула толпа! – уронила его в яремную вену коровы с позолоченными рогами. Кровь заструилась в яму широким потоком, а в чаши уже лилось вино, и летели слова, мешавшиеся с дымом жертвенного огня, насыщенного благовониями. 

Граждане полиса потянулись к святилищу, и Галатея, набросив на голову накидку, будто стыдясь того, что собирается сделать, в свою очередь подошла к статуе с голубем в руках, столь искусно вырезанным из кости, что, кажется, раскрой она сейчас ладони, -  взмахнет крыльями и улетит.

- Великая Мать, сегодня дочь твоя возвратилась к тебе. Помоги! Супруг мой стал стар и немощен: рука его дрожит, когда он режет камень, зренье ослабло, и нет силы в бедрах. Матерь Богиня, рожденья знаешь ты тайны и смерти, молю, избавь его от долгих мучений.

 - Катька, ты что, уморить Володьку собралась? Что ты такое читаешь? – подскочила Варя.

- Ну и не буду больше! Вы не понимаете разницу между автором и лирическим героем, между реальностью и художественным жестом!

Катенька захлопнула обложку ридера.

Мы с Варькой переглянулись. У нашей Катеньки образовался зазор между героем и автором?

- Кать, ты не обижайся. Ты же знаешь, мы люди от искусства далекие, не понимаем разницу. А ты почитай нам дальше, интересно же.

Катя вздернула носик. Полотенце, замотанное вокруг ее головы, размоталось и закрыло ей половину лица.

- Катенька! Мы молчим, совсем молчим. Хочешь чаю еще, мятный, с огорода моего, летом засушила…

Катя поправила тюрбан.

- Последний раз. Точно последний распоследний раз, - она открыла экран, нашла, где остановилась.

 …Жрицы уже смывали кровь с алтаря, когда Галатея, завернувшись в темную ткань и опустив голову, вернулась домой с праздника цереалий. Забывшийся в тревожном полусне, ее муж терялся на ложе. Она разожгла огонь в очаге, легла на него сверху и стала гладить горящее нелюбовным жаром тело, и он, не просыпаясь, отозвался на ее ласки и воспрянул в последний раз. Тогда она осторожно приподнялась над ним и приняла его в себя, стала двигаться, медленно, осторожно. Он таял под ее телом, дыхание учащалось, а вена на шее вздрагивала и опадала, но она, дыша ему в рот, еще глубже наполнялась им и подгоняла его дальше, скорее, до отпущенного предела, пока дыхание не оборвалось ей в рот, и тело обмякло на ее руках, привыкших лепить податливый воск. Она продолжала гладить его, чувствуя, как оно мнется под ее пальцами, принимая форму, которую она ему навязывает – горделивую осанку, уверенный разворот головы, крепкий торс.

Когда она проснулась, тело мужа уже стало твердым как камень, и она сняла с него дары: легкий хитон с драгоценной заколкой, последний букет белых асфоделей, и убрала с ложа безделушки: цветные камешки, витые раковины. Убрав тяжелые косы под повязку, обвязавшись фартуком, она резала твердую кость, и тело юноши, едва отмерившего дважды по восемь лет, возникало под ее резцом.

Вены на ее руках набухли, спина болела, когда она отложила нож, стряхнула пыль с одежды и вытерла пот со лба. Юноша, почти живой, полулежал на постаменте.

Наклонивший к его точеному ушку, Галатея прошептала, будто он мог слышать ее:

- На праздник я отнесу дары богине и буду молить о муже. А после, вернувшись домой, закрою дверь от любопытных соседей, поцелую твою нежную шею, взъерошу волосы и оседлаю мальчишеский фаллос, чтобы ты в первый раз почувствовал себя живым. Мне придется многому научить тебя. Я назову тебя Пигмалион, ты знаешь.

 Катенька подняла глаза.

- Ты пошутила? – воскликнула Варька. – Все наоборот придумала, не Пигмалион слепил Галатею, а она его.

Я под столом пнула Варькину ногу.

- Катенька, милая, ты это еще Володьке не читала?

- Нет, - она подняла на меня честные глаза.

- Дай мне, пожалуйста, - я повернула к себе дивайс, нашла нужную директорию и удалила файл в корзину. А потом из корзины навсегда.

- Ты что делаешь? Я над этим неделю сидела, трудилась!

- А я через неделю буду над твоим телом сидеть! Смирно, глупая ты корова. Что сделает твой Володенька, когда узнает, что ты собираешься его убить, а потом завести молодого любовника? Долго ты проживешь? И ни слова об иносказательном и метафорах, - я приложила ладонь к ее губам. - Все он поймет, в момент, и после этого момента ты, Катенька, не жилец.

- Варя! – зарыдала она, как маленькая.

- Светка дело говорит, - подтвердила подруга. – Хана тебе. Моли бога, чтобы он до сих пор не прочитал. Давай выпьем на прощанье. Кто знает, увидимся ли еще.

Варька залезла в банную сумку, достала бутылку гленморея. Выплеснула остатки травяного чая на пол и налила всем троим полные чашки.

- Ну, за женское счастье, - она подняла чашку и, не чокаясь, опрокинула в себя.

Я выпила вслед за ней.

Катенька переводила взгляд с одной из нас на другую.

- Вы серьезно считаете, что это серьезно? – наконец спросила она.

- Серьезнее серьезности нет, - подтвердила Варька. – Ты пей, а то свидимся ли еще. А я должна рассказать, как люблю тебя. А то помрешь, так и не узнав.

Катенька дрожащей рукой подняла чашку, выпила залпом.

- Ладно, Варь, не нагнетай. Авось и пронесет. Прозит!

- А знаете, кто мне вчера в друзья попросился? – Варька решила, что достаточно напугала Катеньку.

- Кто? – спросила я.

- Твой Влад.

- Какой Влад?

- Любовь твоя, ты забыла? Ты же ему сказалась Варварой Степановой. Он тебя разыскал.

- А зачем?

Зачем Владу френдиться с Варькой? Даже если он считает, что это я. Обычная тетка, а он рок-звезда, хоть и бывшая, все равно его имя всякая собака знает и вагон песенок напоет.

- Не знаю, просто зафрендил. Не буду же я спрашивать от твоего имени! Я думаю, он на всю жизнь запомнил ту безупречную девочку, которая чихала над гладиолусами в его номере. На другой день ему надо было ехать дальше, чертова концертная жизнь, но он всегда хотел к ней вернуться. И он вернулся ко мне, то есть, к тебе, то есть, к ней.

Варька торжествующе посмотрела на меня.  

- Ох, - сказала я.

- Вот так. Дождалась, подруга. Двадцать пять лет, три женитьбы и сколько там у него было малолетних возлюбленных. Тебе, кстати, сколько тогда было?

- Четырнадцать. Нет, тринадцать. Нет, пятнадцать. Не помню я.

- Во всяком случае, до восемнадцати далеко, - кивнула Варя.

- Ну так теперь еще дальше, - возразила я. – Чай, не Майами у нас, наказывать за сексуальные преступления, совершенные по взаимному желанию двадцать лет назад. Я же ничего не имела против – только счастлива была, что такой человек лишил меня девственности.

- А то мы не знаем, - встрепенулась Катенька.

Ну и хорошо.

Но все же…. Отчего он, великий Владлен Водоносов, ищет меня? Не может он меня помнить, потому что нечего там помнить. Ему-то я не сочиняла трогательную историю о лишении девственности. Между нами ничего не было. Невинности я лишилась на ночь дураков, накануне первого апреля, еще через четыре года, и со вполне реальным парнем, едва не ставшим моим мужем, и вот и чудно, что не ставшим.

Дома я открыла фейсбук и заглянула в список Варькиных друзей. Действительно, Влад. У него тридцать тысяч фолловеров, зачем он ее зафрендил? Принял за меня через двадцать пять лет? Бред! Странная история.

Я зафрендила его и, дожидаясь ответа, пролистала его ленту. Была такая песня, да, я оглянулся на тебя, в дождь увидел тебя, нарисовал тебя на мокром стекле, ты ушла в ночь в белом плаще… Чушь какая, хорошо, что я давно перестала слушать русский рок.

У этой позавчерашней звезды еще берут интервью. Ах да, он ездил на австралийские гастроли. Конечно, здесь-то он всем надоел, а там рады видеть. И он счастлив, рассказывает, как его встречали у самолета с плакатами и цветами. Весь номер в экзотических цветах. На фото, действительно, цветы, цветы везде. Но номер меньше, чем я придумывала. Хотя больше, чем был на самом деле.

А девочка, которая берет интервью, работать не умеет. Какие глупости спрашивает, какие глупости он рассказывает. Кому интересно, что он ест на завтрак, какие упражнения делает и какие рубашки носит. История песни – зачем еще про историю этой глупой песни? Конечно, они ездили по стране двадцать и тридцать лет назад. Переезжали из города в город с концертами для тружеников производства. Конец восьмидесятых, золотой век русского рока. Группис? У нас не говорили «группис», но поддержка и обожание в каждом городе, это было. Смеется, сволочь. Представьте себе: захолустная гостиница, делать до утра нечего. Водка по талонам. Но из-под полы – что угодно. Портвейн, самогон, водка, нормальная, если повезет, если не повезет – паленая, все дела. В какой-то момент уже не можешь пить. Я выхожу в коридор, в гостинице – коридорная система, в номере – кровать и шкаф, в конце коридора слева умывальная комната, одна на всех, справа туалет, тоже на все номера, в торце – балкон с витой решеткой, чтобы спьяну не выпасть. По ковру расплывается мокрое пятно. Из умывальной, из туалета? Я поднимаю глаза и вижу девочку в белом плаще. Волосы мокрые, дрожит, даже через плащ заметно. Боится на меня взглянуть. Ей бы согреться, переодеться в сухое. Конечно, я привел ее в номер. Наши у басиста гуляли, у меня никого не было. Она плащ сняла, еще больше задрожала. Лет пятнадцать, не больше. Сама пришла в гостиницу и сама себе ужасается. Я обернул ее в полотенце, пытался говорить, но у нее зубы стучали. Кипятильники у нас тогда у всех были. Я пошел в умывальную набрать воды в кружку. Когда вернулся, ее уже не было. Полотенце бросила и убежала. С балкона я увидел, как она бежит сквозь дождь. В темноте, под струями дождя, летит фигура в белом плаще. Вернулся и написал песню, про то, как я ее придумал.

Я налила еще бокал гленморея и легла спать, так и не дождавшись ответного зафренживания.

Разбудил меня телефонный звонок. Катенька задохнулась в огне. Курила в кровати и заснула. Соседка вызвала пожарных, когда заметила дым из окон. Дом удалось потушить, почти ничего не пострадало, но Катеньку не спасли. Все это Варька прорыдала мне в трубку одним предложением.

- Где Володя? – спросила я.

- Володя в командировке в Ашхабаде, прилетит к вечеру, похороны во вторник.

На похоронах распоряжалась всем Володина мама, противная тетка с круглыми, как бусы, глазками посреди опухшего лица и стеклянными, как глазки, бусами на обширной провисшей груди. Она требовала, чтобы принесли еще водки, оливье, кутьи, еще какие-то обязательные похоронные блюда. Катенькина мама сидела бледная. Володя почернел, словно дым пожара закоптил его. Я только пожала ему руку.

Мы с Варей сели за стол. Она подняла бокал.

- Отчего я не чокнулась тогда, предчувствие было какое-то!

- Ты только себя не начинай винить, - оборвала я. – Все мы глупости болтали. Хорошо хоть, ее историю успели стереть.  

- А ты думаешь, она не из-за этого?..

- Да нет, не может быть, чтобы наша Катенька…

- Но она же не курила с девятого класса!

- Откуда ты знаешь? Она говорила, курила.

- Все мы придумывали о себе. Она о куреве, ты о своей рок-звезде.

- А ты знала, что я его придумала?

- Потом догадалась.

- Да. Не было тогда ничего. Он до меня пальцем не дотронулся. Я поднялась по ступенькам гостиницы, прошла мимо регистраторши. На меня никто не обратил внимания, словно я была прозрачной, незаметной, словно он еще не до конца придумал меня. Я не поднимала глаз от пыльного ковра на ступенях. Слева по коридору была умывальная, справа туалет, прямо балкон. По ковру расплывалась лужа. Из умывальной или туалета? Он был в номере, лежал под простыней, но когда я вошла, открыл глаза. Он расспрашивал обо мне и елозил под простыней, надевая трусы. Я испугалась. Он рассказывал об их концертах, как переезжают из города в город, одна ночь между выступлениями, потом опять в дорогу. Как вчера автобус провалился в яму и басист стукнулся головой, а барабанщик едва не грохнулся в обморок, потому что решил, что порвался большой барабан. Говорил, что все носят усы вниз, но это значит – грусть и печаль, а он закручивает вверх и собирается дорастить и докрутить прямо до глаз. Думаю, он не собирался меня соблазнять. Но тогда я дрожала от ужаса, оказавшись наедине со взрослым мужчиной. Я что-то придумала, вроде как давай увидимся завтра на набережной, я тебе город покажу, и была счастлива, что он согласился. Он, наверно, был счастлив не меньше, что малолетняя дурочка исчезнет из его номера. Я объяснила ему, где у нас набережная, когда я буду его там ждать, набросила плащ и убежала, уже не боясь, что меня остановят дежурные в гостинице, скатилась по лестнице, помчалась сквозь дождь, не задумываясь, не оглядываясь. А он смотрел на меня из окна или с балкона? Это дурацкая песня – про меня! Это меня он выдумал. Он умел выдумывать так, что становилось на самом деле.

- Попроси его заново выдумать Катеньку, - сказала Варя.   

Красные полосы

В августе иней еще лежал по утрам на траве, на ветровых стеклах автомобилей. Вскоре после рассвета она вышла из дома, откусила ломтик бананового хлеба, ее быстрый завтрак во время пути. Она подошла к остановке одновременно с автобусом, точно по расписанию. Она села на свободное место рядом с дремлющей китаянкой с полупрозрачным бесформенным пакетом на коленях. Автобус запетлял по мелким улицам, направляясь к центру города. Солнце мелькало в проплешинах между стволами деревьев. Перед мостом она снова заметила плакат с летающими коровами. Странная реклама, неужели кто-то на это покупается.

Вскоре после рассвета она вышла из дома. Перед тем как усесться за руль, она счистила иней с ветрового стекла. На трассе она повернула направо, от центра города, спокойно встроилась в негустой поток. Небо распускалось синевой. Солнце мелькало в проплешинах между стволами деревьев. Радио в машине играло последнюю песню старого мюзикла. У нее всегда выступали слезы от этой песни. Она сморгнула, сбрасывая слезинки с глаз, чтобы не мешали следить за дорогой. Заметив плакат с коровами, она съехала с трассы, вывернула направо и через сотню метров еще раз направо – по щебенке навстречу солнцу.

Она запарковала машину на стоянке под фиговым деревом, между битническим фургоном и запыленной красной тойотой. Солнце поднималось по склону холма. Самолет стоял на поле за сараем. Он был маленький, хрупкий, почти самодельный, ручной сборки. Трава под самолетом синела инеем. Синие полосы по бортам самолета тоже казались заиндевелыми. Она поежилась и поправила шарф.

Она обогнула ограждение, затянутое красными лентами. В тени кирпичного дома воронка казалась наполненной мучительной темной жидкостью. Дубовая дверь была распахнула. В горле снова запершило. Она поежилась и поправила шарф, прежде чем войти в парадную. 

Когда она шагнула внутрь, с щелчком включилась лампочка, освещая пустой холл с рядом почтовых ящиков, плитку на полу, дубовые перила, загибающиеся спиральным витком над вытертыми мраморными ступенями. Лампочка погасла, едва она поднялась на первую ступень.

В сарае она нашла комбинезон, просторный, слишком широкий для нее, синий с белыми полосами. Она бросила рюкзак в углу на кухне, развернулась вокруг. Ей улыбнулся низенький лысый мужчина, уже в комбинезоне канареечного цвета и обвязке. Солнечный луч, пробравшись сквозь пыльное стекло, вскочил ему на лысину. Она вежливо улыбнулась в ответ.

Внутри было душно и сумрачно. На площадку первого этажа выходило две двери, справа из черного дерматина, слева – деревянная, загороженная пластиковым ящиком. Она резко выдохнула и позвонила в первую дверь.

Ей открыла толстая, потная женщина в бордовом шерстяном халате. Волосы женщины были собраны в узел позади головы. В запáхе халата смутно колыхалось что-то склизкое, медузообразное. Женщина мягко улыбнулась и сделала приглашающий жест. Женя кивнула в ответ, перешагнула через порог.

- Извините, я опоздала сегодня.

- Ничего страшного. Что такое десять минут? Забудь об этом.

Свет едва пробивался в комнату из-под тяжелых занавесок.

- Ты хорошо спала? Хочешь кофе?

- Спасибо, нормально. Нет, спасибо большое.

Женя прошла на кухню.

Там царила аквариумная изумрудная тишина. На подоконнике выстроился ряд пыльных бутылок. Она достала из рюкзака халат и резиновые перчатки.

За ее спиной раздался шорох. Из клетки на нее глядела птица. Птица стояла на одной лапе, другой держа кусок персика в шоколадной глазури. В бутылочном освещении персик был неприятного зеленого оттенка. Кольцо вокруг лапы птицы тяжелело изумрудом и опалами. Крошки шоколада скатывались по груди птицы на опилки. Оперение на ее груди светилось призрачной циановой белизной.

- Вы балуете ее! – сказала Женя. – Вы же знаете, что ей нельзя шоколад.

Птица закашлялась, выронила персик и укоризненно посмотрела на нее. Крючковатый клюв приоткрылся, показывая мясистый, фиолетово-черный язык.

Женщина постучала по клетке.

- Кушай, Патрисия, кушай. А у меня была ужасная ночь, просто кошмарная. Мне снилось, что я иду в детский сад, знаешь ли. В новый детский сад, не тот, который по соседству с домом, в который я ходила раньше. Мама приводит меня и убегает на работу, а я стою около шкафчика перед этими злыми, злыми детьми.

Она взяла со стола еще кусок персика и бросила его в клетку.

- Они все смотрят, как я раздеваюсь. Я сама раздеваюсь. Я снимаю варежки, шапочку, куртку. Я вешаю их в шкафчик. Это какой-то чужой шкафчик, там чужой рисунок. Я сажусь на пол и стаскиваю сапожки. Они смотрят на меня. У одного мальчика в руке яблоко, он кусает его, сок брызгает мне на руки. Я раздеваюсь. Я снимаю платье, колготки, майку и трусики. Я вешаю их в шкафчик. Моя кожа блестит. Она белая, скользкая, жирная, как мыло. На каждом шкафчике рисунок зайчика или белочки или ежика. Ни на одном нет рисунка куска мыла.

- Я совсем не пользуюсь твердым мылом, - Женя налила чистящее средство на губку, принялась тереть посуду в раковине. – Для рук у меня жидкое мыло, для тела – персиковый гель.

Птица доела персик. Развернув лимонный веер на макушке, она смотрела на них.

После комбинезона она влезла в обвязку, затянула ремень под животом, на поясе, вокруг груди.

- Ты нормально себя чувствуешь? Выглядишь немного бледной. Хочешь кофе?

Мужчина в канареечном комбинезоне держал в руках чашку.

- Нормально чувствую. Кофе – да, спасибо, с удовольствием.

- С молоком? С печеньем?

Он налил кофе, добавил молоко до края чашки. Протянул ей бисквит.

- Спасибо.

Она обхватила толстостенную чашку обеими руками, наклонилась над паром.

- Первый раз сегодня прыгаешь?

Она кивнула.

- Завидую, - просто сказал он. – Ну, до встречи!

Она прикрыла за собой дерматиновую дверь. На площадке в бумажном пакете промелькнуло горлышко бутылки из-под виски. Какая-то дешевая марка, Ред Лейбл, кажется… Все же в квартире светлее. Она поднималась, держась за перила, наощупь находя ступени. 

На верхушке лестничного пролета она споткнулась о пластиковый ящик у двери слева. Шагнула к правой двери, позвонила. За дверью послышался быстрый шелест, шарканье ног, затем скрежет замка. Дверь приоткрылась, проливая молочно-белые, опаловые лучи на пыльную площадку. Она шагнула в матово-бледный поток, ступила внутрь. Коридор светился невидимыми светодиодными лампами. Скрюченная пожилая японка шаркала прочь. Широкий пояс кимоно затягивал ее спину, подчеркивая горб. На стенах в застекленных рамках висели портреты молодых мужчин в военной форме. Бледные военные в пилотках мышиного цвета, с козырьком над узкими глазами, в офицерских фуражках, безучастно осматривали ее.

Японка вынесла цветы в узкой стеклянной вазе, поставила на столик в конце коридора, ушла, закрыв за собой дверь. Три цветка амариллиса на одном стебле, огромные, белоснежные, как комья хирургической ваты. Женя подняла раскладной стульчик от стены. Достала из рюкзака карандаши, альбом, принялась рисовать. Цветы антеннами целились в пространство, улавливали взгляды с фотографий бледных мужчин. Пока она размечала композицию, на лепестках стали проступать красные прожилки, сначала вдоль центра лепестков, затем шире, до края. Капли, ручьи, красные полосы, набухшие рукава. Она судорожно набрасывала изображение – жирная ножка, опирающаяся на край вазы, три кровавые пасти, одна распахивается прямо на нее, другая в сторону, третья виднеется за ними границей кровавых лепестков. Бледные военные благосклонно смотрели на рисунок. Закончив, она сложила стульчик и прислонила его к стене. Альбом она отправила обратно в рюкзак, дверь аккуратно притворила за собой, держась за стену, чтобы не споткнуться в темноте.

- Ты лучше сними шарф, а то замотается на ветру, - посоветовала ей веснушчатая девушка.

Оранжевый комбинезон шел ей – ее медным волосам и прозрачно-голубым глазам. А синий, подумала Женя, отбрасывает холодные тени на ее и так замерзший нос.

- Конечно.

Она сняла шарф, оглянулась, куда бы положить его.

- Повесь тут. Перчатки не забудь, руки нужно держать в тепле. - сказала девушка. – Тебя как зовут?

- Женя, - ответила она.

- Меня – Элен, - девушка протянула ей руку. - Хорошая погода сегодня, ясная. Тебе понравится.

Они пошли к самолету. Вблизи он уже не выглядел картонным – нормальный самолет с распахнутыми насквозь или вовсе отсутствующими дверями, тонкие лепестки винта на носу, крылья опираются о спички костылей. Похож на маршрутку, маленький городской автобус.

В тени по-прежнему лежал иней. Летчик, наверно, летчик, снимал белые башмаки с шасси. Тот лысый мужчина, который налил ей кофе, разговаривал с другими парашютистами. Элен обнималась с парнем в дредах. Женя поежилась. Она подошла к тренажеру, выскользнула еще раз, как учили на занятии, разворачиваясь в прыжке. Солнце ударило ей в глаза.

- Забирайтесь! – пригласил летчик.

По приставной деревянной лестнице они поднялись в брюхо самолета. Внутри он еще больше походил на маршрутку, с рельсами вдоль днища вместо сидений. Парашютисты набились вплотную, летчик уселся перед приборами. Женя расположилась на левом рельсе, поближе к летчику. Вжимаясь в стену самолетика, она выглянула в окно. Летчик тронул самолет с места и тут же поднял в воздух. Они поднимались над полем, над озером, над долиной, где паслись лошади, становящиеся меньше с каждой разворотом. Самолет летел по плавной спирали, открывая взгляду поочередно холмы, море, туман между линиями холмов, море, крыши вдалеке, холмы, море, золотое от восходящего солнца. Реки тумана спускались к океану. И тут первый из парашютистов исчез из открытой двери. Женя ахнула. 

К этому этажу свет проникал сверху, рассеивался в спирали лестницы, освещал ступени и две двери – слева заколоченную досками, с пустым овощным ящиком на полу, и справа, убранную в металлическую решетку тамбура, ложно дубовую дверь с табличкой черным по золотому «Нотариальная контора». Из-за двери гудели и взвивались визгом мужские голоса, выплывали, свиваясь в сизые кольца, клубы сигаретного дыма. Она не останавливаясь миновала площадку и поднялась на следующий этаж.

Она шагнула к кромке, стараясь согнуться и выгнуться, как учили. Воздух внезапно ударил ей в лицо. Все было прозрачно и четко. Вроде тот же вид, что и из окна самолета, но в лицо и тело била жесткая воздушная волна, сильная, сухая, постоянная. Она ничего не слышала. Наверно, надо было кричать, но она внимательно смотрела вокруг, стараясь запомнить то, что видит. Волны, холмы, кроны деревьев становились резче и крупнее. Время попыталось улизнуть, но она схватила его за хвост – не забывать считать, когда наступит момент открывать парашют. Она сделала еще пару разворотов в воздухе, легла в головокружительный виток, так что горизонт внизу мгновенно развернулся на оборот с наклоном. Наконец дернула кольцо. Сразу сильно потянуло плечи. Полет стал более мягким, управляемым, медленным. Она снова замечала лошадей внизу, крышу сарая, машины на стоянке. Нужно было выправлять полет на площадку для приземления. Но она еще покрутилась немного над лесом. Время быстро утекало снизу вверх.

На следующем этаже было совсем светло. Дверь слева, как везде, была заставлена пластиковым ящиком. Железная лестница вела наверх, к распахнутому люку на крышу. Она нажала на ручку двери справа. Зашла в пустую квартиру, подошла к книжным полкам, погладила корешки. Наугад вытянула книгу с полки. Борис Виан. Мурашки. Еще одну. Девочка. Подросток. Девушка. В книге освещаются вопросы соматического и полового развития девочек, а также вопросы подготовки девочек и девушек к семейной жизни. Книга предназначена для учителей. Она может быть полезной и родителям. В развитии женского организма выделяются те же этапы, что и в развитии мужского. Однако конкретные проявления каждого из них у женщин имеют специфические особенности, связанные с природой женского пола. Те из них, которые имеют наиболее однозначный характер и могут быть использованы для определения пола у конкретного человека, называются половыми признаками. Различают первичные и вторичные половые признаки. Главный первичный признак – половые железы, а также особенности строения половых органов, то есть все то, что используется при определении пола новорожденного ребенка. Вторичные половые признаки – это те признаки… У нее зашумело в ушах. Женщина предназначена для продолжения рода. Организм как механизм. Определение пола новорожденного ребенка. Определение пола! Вы ребенка спросили, какого он(а) пола? Повертели на свету, что там вылезло из маминых первичных половых органов, задрали ноги, а ты не ори, и записали в журнал, потом с этой записью в паспортный стол и жэк – вот ваш пол, проштамповано, получите.

Она сунула книгу между другими. Время пролетело быстро, очень быстро. По лестнице она поднялась на крышу. Расставила руки в стороны, вышла на край, закрыла глаза при нежном прикосновении солнца к щекам. Откуда-то снизу доносилась знакомая мелодия, странно, что она не слышала ее раньше.

Лететь оставалось недолго, какие-нибудь две-три секунды. Пора было поднимать ноги, втягивать шасси, как она делала на земле из положения сидя. Но висящая на ремнях парашюта, с вывернутыми плечами, она не смогла их поднять. Она подогнула ноги под себя, проехалась по мокрой траве. Обалдевшая, она поднялась на ноги, выпуталась из веревок, принялась собирать шелестящую шелковую ткань, белую с красными полосами. В ушах звенело. Воздушная волна все еще стучала ей в лицо, но солнце нежно касалось щек. Она закрыла глаза. Полет закончился. Она шагнула вперед.

Она зажмурилась и шагнула вперед. Лететь было недолго, какие-нибудь две-три секунды.

Оттого, что там в пруду

 Можно читать книжки, трех достаточно, потом собираешь – героев из одной, обстановку из другой, глаголы – из третьей, и получилась своя история, с сюжетом и катарсисом, совершенно оригинальная.

Или сидеть у пруда, глядя на золотых рыбок, списывать буквы с промельков чешуек, с легкой солнечной ряби. Вот когда я испугалась, это когда на следующий день не досчиталась одной рыбы, и как раз после удачного вечера, когда текст обрел плоть – полностью растворилась в слове? В любом случае, я не хотела ее убивать.

Есть еще несколько правил: скажем, во время сочинения нельзя есть, с набитым желудком ничего толкового не попишешь! Можно нарезать апельсин дольками, пополам, еще пополам и еще, и посасывать сок, выводя строки в блокноте – первый набросок лучше всего делать ручкой по бумаге, неважно, какого размера и качества блокнот и насколько ровно выходят строки, эти первые непроявленные еще касания делаются наощупь, вслепую. Потом они процедятся, отшлифуются на компьютере в редакторе ворд, приобретут динамичность и шероховатость.

И вопрос – следует задать вопрос, адресовать его герою, пусть выкручивается, как знает, его это проблемы и желания, в конце концов. Или ее.

Значит, звоним в дверь, микрофон в кармане, включен на полную громкость, у меня, знаете ли, плохая память и отсутствие фантазии, я только записываю, что происходит вокруг, и спрашиваем женщину в халате, даже не халате, а в пушистом белом комбинезоне с капюшоном, с ушками и глазами, то ли овца, то ли белый медведь, и тепло, и удобно, и можно пошутить о дурацком наряде, но отговориться его популярностью.

Спрашиваем, что бы она попросила у золотой рыбки с тремя желаниями, мне не нужно ее имя, возраст, семейное положение и род занятий, забравшаяся в шутейную шкуру, она уже обрела подлинность.

Надо только попросить ее отвечать искренне, пока рыбка мельтешит, мечется в полиэтиленовом пакете, скрепленном аптекарской резинкой, изготовившаяся отозваться на любой запрос: деньги? Муж? Дом? Дети? Работа? Мир во всем мире?

Что ты хочешь сейчас?

Она втягивает пакет вместе с рыбкой, ты в ужасе, ужас – очень веское слово, но здесь подходит именно оно, влетаешь вслед за ними, пытаешься влететь, удерживая пакет в руках, и натыкаешься на ограду, защиту от чужих, ты ошибся, это не овца и не медведь, это кошка, она сожрет твою рыбку с хвостом и чешуей, со всеми ее бесчисленными неосуществленными желаниями, по три на рыло, по два раза в день, утром и вечером, до еды, не разжевывая и не запивая водкой.

Ты кричишь, видя, как она облизывает губы.

Стоп! Моргни, выдохни и отступи назад не оглядываясь, и постучи еще раз, держа в руках полусферу аквариума.

Итак, сосредоточьтесь, но не думайте слишком долго, ваше желание уже выросло внутри вас и только ждет звонка в дверь, взгляда слишком крупных из-за линзы аквариума глаз, естественной постановки вопроса – как естественно ваше шутовское одеяние, комбинезон без хвоста, не животное, не человек.

Скажем, ты хочешь поменять пол. Всего только на одну ночь, на одну короткую летнюю ночь, почему же нет?

Интересно все же, у тебя есть работа? Вера? Как часто ты ходишь в церковь, если ходишь вообще? Где ты родилась и давно ли живешь в этом городе?

Ты же не возражаешь, если я зайду? Пройду внутрь, разрежу тебе грудь, взгляну на сердце, один только взгляд, один кадр, и положу обратно. Разумеется, выложу на фейсбук. Зачем же еще мы это делаем, это же круче, чем фотографировать еду!

Можно я поставлю аквариум? Честно говоря, ужасно устала его таскать, и эта рыба крутится без конца, просто с ума можно сойти, хочешь остановиться, выпустить стеклянную изморозь из рук, только чтобы поглядеть, как разлетятся брызги и осколки, как рыбка растворится в растекающейся по полу луже.

Не дергаться, не суетиться, выполняя твое желание.

Если ты хочешь сменить пол, заново переложить ламинат, за ночь так за ночь, да пребудут с нами mother little helpers – желай!

Карьера, мужчины, деньги – сделаю так, как ты захочешь.

Только возьми меня в руки, только положи меня в воду, я уже научилась искусству быть послушной.

Ты отвечаешь сейчас же, спокойно, словно только и дожидалась там, за дверью, когда я постучу, спрошу, словно это не игра, не шутка, и можно сделать так, чтобы все изменилось.

Все будет по-твоему. Я все сделаю ради тебя.

У тебя осталось еще одно желание. Хочешь сохранить его для себя? Можешь не говорить.

Мило – ты хочешь помолодеть на несколько лет? Несколько – это сколько? А зачем? Вернуться в начало романтических отношений? Или зажить свободной жизнью, без мужа или партнера?

Я лично в детстве мечтала набросить пару дней – раз, и экзамен в музыкалке позади, два, и поход к зубному уже в прошлом, три – что там было в третьих?

А теперь, значит, загадывают перейти обратно? Повторить? Пережить еще раз? Усесться в то же кресло, почему взрослая память меняет зубоврачебное на гинекологическое? Рожать, что ли, предлагает заново? Это твое заветное желание?! Родить, выносить, зачать нормального ребенка, переписать эти шестнадцать лет в прошлом и все в будущем?

Когда доктора сказали тебе? Ему был год? Что ты попросила? Поменять свою историю на обыкновенное материнство с бессонными ночами и разбитыми коленками, с двойками и сигаретами, найденными под подушкой, изменить враз весь поток, текущий через тебя, насквозь, сквозь тебя, в котором ты стоишь, недвижимая, и держишь его на руках, всегда на руках, высматривая чертову золотую рыбку, и готова уже бить, бить, бить лапами по льдинам, пока они не раскрошатся в муку, пока не рухнешь в ледяную воду, не поймаешь наконец эту чертову рыбу и сожрешь ее с чешуей и потрохами.

Все годы, стоять на ветру и морозе, смотреть на проблески золота подо льдом.

Извини, шепчу я, пожалуйста, извини меня. Можно я пойду? Я ничего не могу для тебя сделать.

Не поворачиваясь, шагнуть назад и закрыть за собой дверь.

Рыбку, да, конечно, ничего страшного. У меня их еще пруд. А эта, эта рыбка уже выполнила все, что могла – одна рыбка на три желания, больше нет, и ее больше нет, я зачерпываю новую в пруду – их много там, в илистой глубине, под лунной рябью.

По крайней мере, одна.

Мы ведь обе знаем, как это важно, чтобы в саду была в пруду золотая рыбка. Даже совершенно бесполезная. Но музыканты включают свои лаптопы, и над водой звучат скрипка и песня, летят легкие, как ночные мотыльки, улыбки.

Все, что нужно, это загадать желание.

Загадывай желание и прошепчи его через стенку аквариума. Кто, хотела бы я знать, пожелал это для меня, в этом самом непредсказуемом из миров – служить на посылках у владычицы морской?

Каждый день после каждой ночи, потому что в саду была в пруду золотая рыбка.

Это становится невыносимо – и я ускоряю движение внутри прозрачных стен, быстрее и быстрее, предчувствие, предугадывание, брызги, осколки и растворение.

Ваше желание исполнено. 

Золотые рыбки в полиэтиленовом пакете

Моя подруга – красивая девушка. К тому же, сочиняет все время. Витает в облаках, как это называли раньше. Видит открытое внутреннему взору. Даже когда сидит на кухне, грезит наяву. Я говорю ей:

- Нравится тебе, гляди, милая кофточка?

А она:

- Если стоять лицом к забору, тень падает в колодец и наливается отравой первого снега, сизой и стыдливой в високосное лето. Свет, напротив, поднимается по мшистым ступеням, здороваясь с каждой морщинистой лягушкой, и растворяется в полночном ливне.

Я дергаю её за руку:

- Остановись.

А она:    

- Ночная радуга свиристит над лесом, тонко, как в дыру умалишенного зуба. Паровоз отзывается натруженным сиплым стоном, едва продирающимся сквозь придорожные кусты. С полуночи идет дождь, оставляя на стеклах продолговатые наклонные капли. Это последний вагон, дальше пустое время.

Мечтательность идет ей. Оттеняет красоту таинственностью. Когда Антоха приходит с гостями, всякий забывает о разговоре, увидев её. А когда уходят, выворачивают шеи, стараясь хоть напоследок встретиться с ней глазами. Она по-своему пользуется этим, подсовывает им в карманы записки:

- Куда он везет золотых рыбок в пакете, перевязанном синей аптекарской резинкой? Его глаза закрыты, рот зашит, из ноздрей валит пар, что неудивительно на морозе. Рыбы шелестят тихонько, почесывают огненными плавниками спины, разогреваются в ледяном бульоне. Глаза их, черные, слегка навыкате, обрамлены короткими ресницами, дрожащими быстро-быстро, не в силах разогнать томную пленку льда, уже затянувшую зрачки. До заплыва остается двадцать жирных минут. Он коротает их, маникюрными ножницами срезая кожуру с циферблата.

Даже Антоха застывает с чашкой около рта, через дверной проем смотрит на неё, когда она перебирает цветные нитки, сидя на краю кровати. Я уступила ей диван в глубине комнаты, а сама сплю на том, что у балкона. Естественно, она сидит дома весь день. Телевизор, компьютер, телефон ее не интересуют. Когда я возвращаюсь вечером с работы, она протягивает мне стопку листов, исписанных сегодня.

- Суфле того оранжевого нежного цвета, на котором настаивал беглец, носивший имя вепря, колышется на ледяном ветру, как гвоздики на параде. Расстояния тут дикие, улицы неотесанные, спускающиеся кривым боком к реке. Пока докатишься от плиты по мраморным полам до нарядной залы, задумаешься, остановишься, вскинешь рукой: «Ой!», забудешь, куда мчался. Если только не зажжет солнце еловый пожар, не бросит в пламя вепряную гнилую шкурку, если колючий луч не остановится на тебе, сухой корягой так и будешь корчиться на углу, словно старый черт, никому не нужный накануне солнечного затмения. 

Я думала, что она немая, не говорит ни слова, только пишет и подсовывает мне листочки. Даже разговаривала с ней громко, может, она и не слышит. Но шарахнулась же она от моей машины, когда брела неизвестно откуда июльским вечером. Вокруг на десяток километров ни городов, ни сел, разве что заброшенные деревни и частные усадьбы, от которых лучше держаться подальше. Она залезла в машину, как только я открыла дверцу, ни слова не произнесла.

- После него остались две жены, невзрачная польская княжна Бореслава и бродяга-цыганка, обходящаяся без лица. Играла на гитаре она нехотя, раскатисто запевала, пританцовывая у паперти. Она бежала следом за самолетом, в котором он летел на мою могилу. На ней была слоеная оранжевая юбка, разворачивающаяся ежиным веером под малый колокольный перезвон. На поминках она нанюхалась елея и ладана, бормотала невнятно и непристойно, но гости лишь улыбались, открывая шампанское и сочиняя эпитафию. Кто-то громко рыдал, уткнувшись в плечо чужому старику, который неизвестно зачем заговорил о пиявках.

Она сочиняет из воздуха, я не замечала, чтобы ее истории на чем-то основывались. Да и что она видит, сидя весь день дома. Когда Антоха притащил мне букет роз, высоких и гордых, как королевы, я уже понимала, что с ним творится.

- Отойдите все от обрыва, лучше не прислушиваться к бормотанию воды за непроизносимой скалой. Коршун летит по следу голубя, неразличимому в рассветном небе, опоясанном удавкой радуги. Линия берега колышется в сочном тумане, в обрывках снов в морской пене. Кроткие настурции наотмашь касаются одышливых одуванчиков, их пух взмывает к миражу моста, прочерчивает новые траектории в ежевичном небе. Побудь без скорлупы, без слов, без одежды, лужи отражают камни, отражающие небо. Звезды сползаются в воду, карабкаясь колючими углами лучей. Голодные чайки набрасываются на неосмотрительных звезд, пожирая остатки воображения.

Я беру ее руку и глажу покорные пальцы. У меня на полочке стоит миндальный крем, я втираю каплю ей в кожу. Лак я подбираю светлый, жемчужно-розовый, иной на такие ногти и не ляжет. Красивые, прозрачные ногти, хотя и короткие. А поперек живота заживает кривой шрам. Она изгибается, чтобы достать свободной левой рукой лист бумаги и продолжает писать:

- О чем думает наряд сороки, когда борозда щекочет имя легенды засушливых полей? Ленивицы продолжают вшестером грести к берегу, разбивая потухшие сумерки уключинами весел. Раздавленная брусника красит твои скулы в темноте. Остаток пути проделывают молча, но собираясь на обед, перекидываются острыми взглядами. На первой раздаче приходит мизер, но игрок едва решается на бескозырку, которую и разыгрывает при всех. Ликер наливают после обеда, скрашивая проигрыш сладким ароматом вишни, кружевным щебетанием птиц у завядшей сирени, чернильным торжеством летней ночи, проступающей на обочине дороги.

У нее сладкие, чувствительные соски. Склонившись к шраму, я вдыхаю анисовый и розовый аромат ее кожи. Вчера, когда я сдавила ей грудь, из правого соска вытекла белая капля. Даже когда я сжимаю ладони, топлю их в горячем дурмане ее груди, она тянется к своим бумагам. Мне приходится завести ей руки за спину, чтобы остановить. Она смотрит мимо меня, отзываясь лишь изнутри пурпурного меандра своего тела. Она так ни о чем и не догадывается.

- Пар поднимается около слепой воды, накипью всходящей по бокам старинного самовара. Ржавчина разрисовывает столовые ложки, но невозмутимые гости продолжают пить ром, помешивая сахар в узорчатых стаканах. Браслеты заливисто звенят, спадая на площадь, отворачиваются прохожие, не мешающие никому. Рассвет никак не начнется, оттепель проходит ласковой перчаткой по морозному утру, сонные налимы высовывают головы, еле заметные под баррикадами льда и пустых бутылок. Наступает лето, еще весьма осторожное, но ландыши старятся у сосновых корней, и ползет улитка по листу чертополоха, бурно разросшегося на вершине облюбованного осами холма.

Антоха обожает ее. Он попросил меня отвести ее в клинику. Ей дадут наркоз, она все равно ничего не почувствует.  

Белый Зайчик

Вспоминая теперь то утро, я вижу солнце. Дул свежий ветер и в перине облаков образовались вмятины и ямы, потом прорехи, и солнце взглянуло на город. После сырости и холода взбодрились мелкие городские воришки, сороки и воробьи. Люди подняли головы к небу и удивились. Даже автомобили, ползущие по-собачьи, носами в зады другим машинам, выглядели веселее, гудели, что ли, не столь резко. 

Хотя возможно, это ложная память. Солнце не выходило утром, как не выходило оно уже две недели до того и не будет выходить после. Туча заволокла небо от горизонта до горизонта, тяжелая, влажная, беременная мегатоннами снега туча. 

Когда я вспоминаю то утро, я вижу бесчисленные огоньки, текущие вдоль мертвой реки, и это зрелище завораживает и останавливает путника на открытом пространстве на пути домой или в укрытие, хоть под какую крышу.

Мы с Катей были рады, что заскочили в кафе до того, как снег засыпал окна крупными хлопьями, поднимаясь сугробами за стеной, там, снаружи. Снег выстукивал в стекло нехитрый ритм, белый шум, он трогал окно беспрестанными шелестящими прикосновениями, повторял неразличимо слово, которое никто не услышит.

- Дурацкая погода! – Катя тоже смотрела в окно.

Официантка с узкими глазами и губами в черной помаде принесла нам большие кружки шоколада со взбитыми сливками. На голове у нее был красный колпак с белой опушкой. Все официантки сегодня выглядели одинаково, с колпаками на иссиня-черных волосах, с узкими глазами, подведенными черным.

Катерина остановила девушку и попросила принести масляное пирожное. Катя была высокая и стройная, с колючими злыми глазами. Она не беспокоилась за фигуру. Она мне нравилась. Это было наше второе свидание, и я не рассчитывал закончить его в постели. Еще не время. Сейчас было время развлекать и завлекать ее. 

Но я не знал, о чем говорить с ней, и зацепившись за быстрый ряд мыслей: пирожное – фигура – толстяк, стал рассказывать, как на прошлой неделе к нам на кафедру пришел парнишка, у которого были проблемы с весом. Он едва закончил школу и устроился к нам, дожидаясь повестки. Не знаю, может, его и не возьмут, с таким ожирением. Одноклассники наверняка смеялись над ним, а он улыбался, как идиот, всем и всегда. Он убирал волосы в хвост и носил свитер с оленями, который обтягивал его круглый живот, как скорлупа гигантского хитинового существа, только что выучившегося ходить на двух ногах и кое-как разговаривать. 

Марина тут же привлекла его к подготовке утренника. Мы устраивали утренник, для детей сотрудников факультета, и Марина вызвалась отвечать за мероприятие. Она всюду вызывалась, с тех пор как выскочила из декрета, едва дочери исполнилось три месяца. Боялась потерять работу. Изо всех сил показывала, что готова работать больше всех, что готова на все: презентацию подготовить – пожалуйста, утренник провести – она первая. 

Я лично не возражал, чтобы кто-то взвалил на себя большую долю общественной работы. Иначе меня опять привлекли бы на полную катушку. Конечно же, меня все равно привлекли. Они знали, что я свободен в эти дни – зачеты я принял, отпустил студентов готовиться к сессии. Сам расслаблялся, и детей не водил по елкам и музеям, этот бич интеллигентных родителей. Своих детей у меня еще не было. 

Я поглядел на Катю. Девушки любят, когда парни рассказывают им про детей. Даже чайлдфри девушки. Считают, это значит, у нас серьезные намерения. Я никогда не забывал упомянуть о будущей семье, жене, детях. Пусть ничего из этого у меня сейчас нет, но я задумываюсь над такими вопросами. Со мной можно их обсудить.

Однако Катя погрузилась в пирожное и казалось, даже не слышала меня. Я повторил:

- Я бы хотел, чтобы старший был мальчиком. А потом – две девочки.

У Марины, кстати, была девочка. Она притащила ее на утренник, розовый конверт, пристегнутый к груди матери. Еще и в сказочное представление ее вписала. На самом деле, настоящего младенца вытащила на сцену! 

Мы ведь не просто так пригласили детей на утренник, мы показывали им рождественскую сказку о патриотизме и дружбе. Вначале думали позвать аниматора, конкурсы всякие, забавы. Только за дело взялась Марина, убедила более ленивых коллег – она сделает рождественское представление. Еще и новенького привлекла, того толстяка с улыбкой. 

Сценарий тоже она писала или они вместе. Так и написали – самое глупое представление из всех глупых корпоративных новогодних представлений, которые я видел. Не знаю даже, о чем они думали, когда сочиняли. Как бы сказать помягче… не получился у них сюжет. И парень оказался тупой – пришел мутный, невыспавшийся, заготовил себе шпаргалки с текстом, иначе бы не запомнил. 

Начиналась их история с того, что Дед Мороз в лесу опускает в гнездо младенца, а Белому Зайчику приказывает позвать Снегурочку, чтобы она – та-дам! – принесла его Деду Морозу. Младенец изображал Новый год, если кто не понял, поэтому Марина нашила звезды на пеленки. 

- Принесла? – спросила Катя. – Кругом ходила? И это вся сказка?

Я обрадовался, что ее захватил мой рассказ. 

- Кто их знает, сколько бы они ходили. Но в лесу оказались еще Кикимора с Лешим, слуги Снеговика. Снеговик боялся, что наступит весна и он растает. И он поручил Лешему с Кикиморой разыскать Снегурочку и ее младенца и привести к нему. А он посадит их в ледяной погреб, заморозит, а потом разобьет молотком на ледяные кусочки. 

- Ага! – Катя отложила ложку. – Вечер перестает быть томным.

- Утренник, - поправил я ее. – Это я придумал. Я заставил Марину внести интригу в сюжет. Еще пирожное хочешь?

Катя с сомнением посмотрела на тарелку. Потом на троих официанток в красных колпаках, перешептывающихся у двери на кухню. Потом в шелестящую белизну за окном.

- Позже, может быть. Так ты тоже участвовал в спектакле? 

- У меня была главная роль! Я играл Снеговика. Марина, естественно, изображала Снегурочку. Костюмы мы, кстати, сами себе придумывали.

Я открыл на айпаде фотки с утренника. 

- Жуть! Страх и ужас, – восхитилась Катя.

- Ага, - подтвердил я. - Круто получилось. На декорации не смотри, декорации мутота. И лес тут, и пустыня, в пустыне незабудки, ромашки, и башня над ними. Откуда в пустыне башня? Ты смотри на фигуры, на наши лица.

Маску Снеговика я сделал из жестяного ведра с велосипедным отражателем. А под ним – смеющаяся прореха рта, как у Джокера. Снегурочка не особенно старалась, она один в один была копия Белоснежки – юбка колоколом, широкий пояс, блестящие волосы, белоснежная кожа, мягкие губы. 

Я закрыл айпад. 

- Погоди, а Зайчик? Я хочу посмотреть на этого парня.

Она положила ладонь на мою. Я накрыл ее своей ладонью, спрятал ее руку в раковину своих.

- Зайчик на фотках не получился – сплошное размытое пятно. Комок белого пуха. Круглый толстый комок белого пуха. Он все время скакал и метался по сцене. Не получились фотки.

Я подумал еще немного, вспоминая:

- Правда, он стоял спокойно несколько минут, сложив на груди руки, пока Снегурочка пела младенцу колыбельную. Но это была такая колыбельная, мама дорогая! Я едва не заснул. Дети едва не заснули. 

- Напой.

Катя не забирала руку.

- Гм… Я не уверен, что помню. Что-то вроде: спи, моя девочка, спи, ветер песком не скрипи, малышку теплее укрой, песенку тихо пропой: спи, моя сладкая, спи, лисичка, спеши по степи узкой укромной тропой, песенку девочке спой: спи, моя рыбонька, спи, птичка, нас в дом пригласи, малышку мою успокой, песню ей тихо пропой: спи, моя сладкая, спи, зайчик, малышку спаси, в норке скорее укрой, песенку крошке пропой…

- Я поняла, - прервала меня Катя. – Сама чуть не заснула. А дальше?

- Дальше? – может, получится сократить прелюдию. - Поедем ко мне? 

- Давай посидим здесь, пока метель. Закажешь мне пирожное?

- Конечно, - я показал официантке на пустую тарелку. 

- Я спрашивала тебя, что было дальше, у вас на утреннике?

Я достал пачку Мальборо, закурил, выпустил сизый дым. Официантка в гномьем колпаке прибежала с пирожным и пепельницей толстого мутного стекла и убежала обратно на кухню. Они смотрели оттуда в зал, три пары узких глаз сверкали из темноты.

- Самое веселое потом. Хотя не сразу, сначала было скучно. Очень скучно. Снегурочка принялась рассказывать Зайчику сказку про злого царя, который боялся новорожденного младенца, потому что решил, что тот свергнет его с трона. Правильно решил, разумеется. Молодым дорога. Но царь сопротивлялся естественному ходу вещей и приказал убить младенца. А поскольку он не знал, который младенец его победит, то приказал убить всех малышей. 

Это была долгая и скучная история. Не знаю, к чему Марина рассказывала ее детям. Естественно, они принялись шуметь, пока она говорила. Никто ее не слушал.

Но тут на поляну прокрались Кикимора с Лешим и – подстрелили Снегурочку. Сразу все проснулись, раскрыли рты и уставились на сцену. Зайчик, конечно, заверещал, запричитал и понес Снегурочку в свою норку. 

Он нес младенца, который проснулся и решил разораться прямо во время представления. Он волок Снегурочку, причитающую из-за простреленной ноги. Ногу она все время путала, то правую за собой волочила, то левую. 

Кикимора с Лешим скакали вокруг Зайца, один его ногой двинул, другая огребла палкой. Дети были в восторге: кричали, хлопали, улюлюкали. Полный тара-рам. 

Короче, он дотащил их до норы и спрятал внутри. Кикимора с Лешим побежали звать Снеговика. Дети кричат. И тут я такой появляюсь, Снеговик. На глазах черное ведро, дышу через жестянку, под ведром – ухмылка красной краской.

- Красава, - облизнулась Катя.

- Я оглядываю зал, спрашиваю детей: ребята, вы Снегурочку с Новым годом не видели? Куда они побежали? Это Маринка решила встроить интерактив в сюжет. Думала, они за нее заступятся. А дети, все, как один, дружно: ВОН ОНИ! 

Кикимора с Лешим переглянулись неуверенно: правда, знаете? Где же они? 

Дети тянут руки, показывают: вон! У Зайчика! В норе у Зайчика! Все опешили, не знают, что делать. Это надо было видеть – как линяла Маринкина улыбка, как горели глаза у детей. 

Я говорю: тащите их сюда, сейчас я их морозить буду. В общем, все пошло не по сценарию. 

Дети бросились на сцену, обхватили Снегурочку, притащили ко мне. Щипали их по дороге, конечно. Одна девочка-бабочка ей булавку в ладонь вколола, она взвизгнула. Смешно получилось. Мальчик в ковбойском костюмчике махал кнутом. Потом другой, в костюме волка, принялся кусаться, укусил Зайчика за попу, представь! Сплошная куча-мала. Я поднял молоток, чтобы расколотить ледышки вдребезги. 

- Заморозил? – она приблизила губы к моей щеке, спустилась к шее. Я чувствовал ее шоколадное дыхание, видел накрашенные пурпуром веки.

- Практически. Можно сказать. Только Зайчика. Но тут прибежал Дед Мороз, встал великаном посреди толпы малышей, взмахнул посохом, как заорет: ТИХО ВСЕ! Понятно, они замолчали – Дед Мороз же, у него подарки в мешке. Он направил на меня посох и велел мне растаять. Совершенно нелогичное действие. Мороз – и приказывает таять. 

Но пришлось слушаться – он главный, он подарки принес. Маленькие паршивцы тут же к нему переметнулись. 

- Жаль, - отодвинулась Катя. – Дети сказали, заморозить и расколотить, надо было заморозить. И расколотить молотком. Пусть осознают последствия своих решений. Вообще-то, я считаю, Зайчик – существо куда более опасное для общества, чем Кикимора. Мое личное имхо.

- Ты совершенно права. Абсолютно. Дети вообще все точно понимают. Под конец Дед Мороз у них еще спросил: простим Лешего с Кикиморой? Тоже на жалость давил. А дети, дружно, решительно: НЕТ! Он опешил, говорит: что же с ними сделаем? Половина кричит: заморозить! Другая: растопить! Он воспользовался ситуацией: значит, говорит, и заморозим, и растопим. То есть, оставим, как есть. С Новым годом!  Елочка, зажгись! Всем спасибо, все свободны. Теперь начнутся танцы. 

Взяли детей за руки, пошли хороводом. Елочка зажглась, все дела. Музыка играет, пух летит. Подарки всем раздали. 

Марина сидит в углу, рыдает. Младенец как начал вопить, так не останавливается, она на него внимания не обращает. Ирка с Вадиком подошли, Кикимора с Лешим, утешают ее. Вадик говорит: чего ты переживаешь? Ну что тут такого удивительного, чтобы переживать! Ты думаешь, они за вестью пришли? Они пришли за шоколадными подарками. Расслабься, они не услышат весть, даже если она будет танцевать чечетку у них перед глазами. Нет в них ни страха, ни жалости. Ирка поддакивает: да кого тут прощать? Ты их видела? Простила бы? Нет причин прощать Кикимору с Лешим. Маринка сидит, ревет, совсем заходится.  Наконец вытерла слезы, укутала младенца, в коляску его и наружу. 

За окном валил снег. Мы смотрели в белизну, сгущающуюся темнотой, тишиной, тьмой. Белый пух кружил в воздухе. Я забыл сказать ей, что Зайчика я все же расколотил на мелкие осколки, на мелкие, мелкие снежные пылинки, они крутились в воздухе, засыпая землю. На полу на сцене и в зале остались только его записки, его шпаргалки, без которых он не решался выходить перед ними. На клочках бумаги, таких крошечных, что едва можно было разобрать буквы, было одно слово: «милости».

За пределами этого неба, там, где не было ни снега, ни стекла, ни страха, женщина катила коляску с плачущим младенцем. Не плачь, наклонилась она к ребенку, не плачь, ангелы не умирают. 

Мы глядели в окно. Там была тьма.