Номер 10(11) - октябрь 2010 | |
Чемодан. Рассказы
Содержание
Кормят, вкусно кормят. Масло, сыр. – Как я буду это одна есть? Вот бы маме с Бусей
передать... Они же там остались, стыдно. – Что ты несешь? Забудь. Ешь. Мы всегда теперь
будем так есть. Затем и летим, затем и бросили их там, чтобы
всегда так есть. Не лезет. Диковинный сыр, белый снаружи, желтый и
мягкий внутри, не лезет. Сок, пей, сколько хочешь, дали. Муж строит планы.
Университет, диссертация, карьера. У меня только боль, я сосуд острой боли.
Мягкий бесформенный сосуд. У меня там остались они, любимые, там, дома, в
существование которого я уже не верю. Невозможно представить, что там все
осталось по-прежнему: узкий проход, дощечки, арка, художественная школа,
аптека, горелые ящики, обугленные спички в потолке, булыжники, общежитие,
детский сад, дырка в заборе, наша дырка, десятка троллейбус, морг в окне, лужа,
кусты акации вдоль забора... – По одному, выходить по одному! – Имя? Следующий. – Имя? Следующий. – Попугаев нельзя, уберите попугая. Куда хотите,
туда и убирайте. В карантин. Не знаю. Это не моя проблема. – Имя? Следующий. – Имя? Следующий. Имя фломастером на липучку и на грудь. Как
услышал, так и написал. – Имя? Следующий. – Имя? Следующий. Весь самолет, что ли? Что вы встали? Здесь нельзя.
Проходите. Стойте здесь, здесь стойте. Она не понимает? Ну так скажите ей. – Ребенок ваш? Имя? Имя ребенка? – Следующий. – Почему ребенок упал? Поднимите ребенка. Здесь в
обморок нельзя, проходите. Поставьте ребенка обратно. На руках нельзя. Он
должен сам пройти. Что значит, не может? Я тоже устал. Давайте, вам сказано.
Сюда проходите. Имя? Я вас уже спрашивал, отойдите отсюда. Стойте здесь, к вам
подойдут. Не подошли. Стойки, мертвые складки каруселей,
металл, пусто, поздно, пустынно. Всех разобрали. Те, у которых отобрали
попугая, ушли давно. Их мальчик страшно кричал и бился, когда его отрывали от
клетки. Наш мальчик спит на полу, зажав в ручке любимый трактор. Мы остались
одни. Мы сидим на полу. – Что вы тут сидите? У вас самолет через десять
минут. Туда. Может и успеете, если бегом. Бежим. Муж, ребенок, чемоданы, сумка. Надо
быстрее. Еще быстрее. У мужа ребенок и чемодан, у меня чемодан и сумка. Упала.
Это я упала. Растянулась. Сумка открылась, все на пол, бутылка, подарок
благодетелям, вдребезги, коньяк, армянский, все в коньяке, вся в коньяке, на
коленях. На коленях стекляшки, острые стекляшки. Не достался благодетелям
коньяк, купленный на последние, на несуществующие наши деньги. Встаю, бегу. Сильно отстала. Муж сердится. Я – как
всегда, со мной – вечно, я же не могу, чтобы не... Сели. Все улыбаются, как будто только нас и ждали. – Что она от меня хочет? – Она спрашивает, что ты хочешь пить. – А что мне можно? – Бери коку. Мы летим на юг. Все дальше на юг. Те, кто летели с
нами оттуда, остались со всеми другими в Нью-Йорке. С нами летела наша районная
библиотекарша с семьей. Она меня не узнала. Нас туда со школой водили, конечно.
Я и не знала, что у нее семья. Большая еврейская семья. Я ее все жалела, потому
что она была почти лысая и с паршой. Наклонится над формуляром, а череп
светится сквозь паршу. Она с семьей ехала к родне. Прилетели. Из стеклянных дверей наши отсыревшие
легкие обдал жаркий, сухой пустынный воздух. Огни, цикады, красная земля Оклахомы.
Приехали. Этап второй. Петр Кириллович покончил с собой. Все ему надоело.
Он был неизлечимо болен, ему было хорошо за семьдесят, и врачи смотрели на него
с тоской. Тело обнаружила уборщица. Похоронили его на средства штата Колорадо,
наследовать было нечего. После него остался старый, страшно тяжелый,
диковинного вида чемодан. В чемодане обнаружились альбомы фотографий и
коллекция минералов. Покойный был геологом. Также там был обнаружен адрес его
дочери, живущей в России. Соседи не решились выбросить чемодан, и теперь он
несколько месяцев пылился у них в гараже. Когда-то Петр Кириллович был красавцем и гордецом.
Больше всего на свете он ценил независимость и свою способность никогда ни в
чем не одалживаться. Еще он был знаменитым геологоразведчиком, доцентом и
научным авторитетом. У него было много книг и женщин, но хранил и ценил он
только книги. С женщинами он умел вовремя расставаться. Одна из них родила от
него дочь. Однако и эта, почти сразу забытая им дама, не стала к нему, по
излюбленному выражению Петра Кирилловича «цепляться», и он смог сохранить
прежнюю независимость. Вскоре он эмигрировал в Америку, где сделал неплохую
карьеру. В 90-е годы бывший сослуживец привез ему из России адрес дочери и
рассказал Петру Кирилловичу, что мать ее уже умерла, но что у него есть два
внука. Петр Кириллович озлился на сослуживца за плохо замаскированную попытку
давить ему на сознательность и лезть не в свое дело, но адрес сохранил. Не то
что бы эти новости его совсем не тронули, хотя он и не мог вспомнить имени
своей бывшей возлюбленной, и долго не понимал, о ком вообще шла речь. Наличие
внуков даже приятно пощекотало самолюбие. Просто он разумно посчитал, что все
это для него уже поздно, а роль блудного дедушки не для него. Теперь этот адрес
лежал в побитом жизнью чемодане в чужом гараже. Совестливые соседи, наивно решившие, что камни в
чемодане представляют научную, если не денежную ценность, избавились от
громоздкого, отрывающего руки гаражного жильца, только год спустя, с
облегчением вручив его проезжему геологу. И хотя геологу хватило одного взгляда
на коллекцию, чтобы убедиться в ее чисто сентиментальной, как говорят
американцы, ценности, он также не решился выбросить чемодан или даже отдать
минералы в ближайшую начальную школу. То ли адрес дочери, лежавший сверху, то
ли профессиональная солидарность, заставили пожилого и не очень здорового
человека отвезти чемодан к себе на Аляску. Геолог был женат на русской и
надеялся, что кто-нибудь из едущих в Петербург знакомых или друзей возьмет
оказию. Но чемодан и тут надолго застрял. Проклиная свою и
мужнину порядочность, добросердечная жена геолога натыкалась о чемодан,
казалось, навсегда засевший в их доме. Чемодан, как гроб, темнел из-за угла,
старый, уродливый и никому не нужный. Будучи всем, что осталось от покойного,
эти остатки-останки превратились в неподъемную кожаную мумию с каменным нутром,
с каждым днем все больше тяготящую хозяев. Товарки нашептывали и без того
измученной хозяйке, что чемодан принесет несчастье, что его надо выбросить или
даже сжечь. Но та упорствовала, так как дочь умершего, которой сразу позвонили,
неожиданно заплакала в телефон, горячо благодарила за спасение чемодана и
сказала, что будет ждать. Чемодан, однако, не отправлялся. Отчаявшиеся
хозяева стали предлагать заплатить за его перевозку. С дочери покойного,
музыкального критика, взять было нечего. Но и с доплатой никто не соглашался
его везти. Придут, посмотрят, и откажутся. Несколько раз оказии срывались,
когда все уже совсем было готово. Впечатлительному уму могло даже показаться,
что он приносит-таки несчастье тем, кто соглашался его взять. На одного
согласившегося командировочного чемодан навлек гнев начальства, скандал на
службе, обиду отправителей и полный разрыв когда-то хороших отношений.
Потенциальным перевозчикам отказывали в визе, они заболевали, опаздывали,
теряли документы. Увезти его удалось только чете паломников, ехавших с Аляски
на Валаам. Но и они намучились. Их виза, давно готовая, отчего-то не приходила,
и они получили ее только в аэропорту, за час до вылета, когда они уже потеряли
всякую надежду. Когда чемодан, наконец, доехал до Петербурга, ни
дочь и ни ее муж Владимир не смогли его сразу забрать. В день его прибытия у
них родился ребенок, девочка, событие тем более примечательное, что роженице
было 49 лет, что было даже освещено в местной прессе. Дочери покойного вообще
значительно больше повезло в жизни, чем ее матери, а теперь судьба преподнесла
ей этот осенний подарок. Радостное событие оттянуло воссоединение наследницы с
наследием, и чемодан пропылился еще несколько недель в чьем-то коридоре. Зять
геолога, оперный певец, в благодарность за услугу, подарил паломникам хорошего
вина и контрамарки на свои концерты, но опасался говорить о прибытии чемодана
жене. Та всю жизнь собирала сведения о своем отце, и дома хранились его научные
труды, папки со старыми газетами, копия фотографии со стены почета из Горного
Института и даже привезенный тем самым сослуживцем из Америки отчет о
конференции с именем отца в списке докладчиков. Об отцовском чемодане она
узнала в то же время, что и о нежданной беременности. И та и другая новости
вызвали бурю в семье. Сыновья в один голос возмутились решению родителей с
благодарностью принять оба дара судьбы. Родителям уже давно были отведены
почетные роли бабушки и дедушки, и изменение в пенсионных планах вызвало поддержанное
общественностью негодование. А уж дочерней нежности к старому чемодану не
разделял никто. Во-первых, у них и так мало места, во-вторых, покойник не
заслужил всей этой возни с его посмертными сувенирами, в-третьих, какого черта?
Однако постепенно великовозрастные братья смирились с мыслью о запоздалой
сестренке, а о чемодане забыли. Владимир же видел, что в ожидании таинственного
чемодана, совпавшим с ожиданием младенца, жене стало казаться, что это послание
с того света адресовано именно ей, что оно откроет ей, наконец, тайну об отце и
закроет болезненную главу в ее жизни. От отца она ничего никогда не получала.
Мать так и умерла, ничего не рассказав об их встрече и ее рождении. Добрые же
люди, переславшие им чемодан отца, упомянули, что в нем были альбомы
фотографий, и тайная надежда забралась в душу. Таинственное совпадение, по
которому упорно молчавшее прошлое и уже, казалось, исчерпавшее себя будущее,
одновременно ворвались в ее размеренную, почти предпенсионную жизнь, стало
казаться ей судьбоносным. В вечной детской попытке, во что бы то ни стало
оправдать родителя, она давно связала самоубийство отца со своей участью, а
чудесная беременность теперь виделась примирением и утешением его измученной
душе. Владимир уже шел забирать чемодан с тяжелым сердцем.
Когда же он увидел облезлого, будто обгорелого, кожаного уродца у него
похолодело внутри. Неудобная ручка как зубами вцепилась в руку, и чемодан резко
потянул его вниз. Радуясь, что он, слава Богу, на машине, Владимир уложил уродца
в багажник. Неприятное чувство не проходило, но, повторяя себе, что, в конце
концов, это не его отец и не его чемодан, Владимир сел за руль. Машина не
заводилась. Как человек искусства, в машинах Владимир разбирался слабо, и
позвонил приятелю, живущему сравнительно недалеко. Маясь ожиданием и дурным
предчувствием, он открыл чемодан. Пахнущее старостью нутро было сплошь
заполнено образцами горных парод, аккуратно завернутых и надписанных. Сверху же
лежали два фотоальбома. Сначала Владимир смотрел рассеянно, пропуская страницы,
но, вглядевшись, напрягся, и начал альбом сначала. Скрючившись над альбомом,
Владимир на каждой странице вглядывался в дно и то же единственное лицо: с на курорте, в панаме и шортах,
Петр Кириллович на скамейке в Летнем,
Петр Кириллович за кафедрой, на фоне Горного Института и на фоне Эльбруса, на
лыжах, на пляже, в Прибалтике и в Крыму. Но абсолютное большинство было,
конечно, снято, в геологических партиях: Петр Кириллович с другими геологами, в
палатке, у костра, но чаще один, в Сибири, на Урале, на Крайнем Севере... Во
втором альбоме постаревший Петр Кириллович путешествовал уже за рубежом, и
Владимир узнавал Флоренцию, Париж, Лондон, Стокгольм … Других людей на
фотографиях больше не было совсем. Но и Петр Кириллович на этих снимках уменьшился
до размеров незначительной фигурки на историческом фоне, а иногда и просто
отсутствовал. В конце фотографии и вовсе перешли в открытки. Среди всех
фотографий не было ни одного женского лица. Владимир убрал альбомы и посмотрел на часы.
Приятель задерживался, застрял в пробке совсем рядом. Начинало темнеть. Муж
дочери покойного вынул из чемодана бумажку с адресом, снова закрыл чемодан и
быстрыми шагами пошел прочь от машины, несколько кривясь на один бок под
тяжестью ноши. Он очень торопился, боясь потерять решимость и пропустить
приятеля. В Петербурге везде недалеко от воды, а грузила в данном случае не
требовалось. Владимир выпрямился и встряхнул онемевшей рукой. Приятель подъехал
как раз, когда Владимир вернулся. Машина завелась, но друзья еще некоторое
время о чем-то говорили, держась за приоткрытые дверцы своих неновых и
непристижных автомобилей. Потом разъехались. Елена Петровна долго сокрушалась о краже чемодана,
даже подавала в милицию, но потом постепенно успокоилась. Малышка была слабая,
беспокойная, много плакала, и они с мужем сбились в первые месяцы с ног. Но
странно, усталость и досадная история с чемоданом их как-то даже сблизили.
Кажется, никогда муж не был к ней так внимателен. Она и не знала, что он так ее
любил.
Папá. Ним, южная Франция, 2007 Он всегда знал, что этим кончится. Знал, что
именно ему достанется сидеть в полумраке и духоте, в этой самой комнате, в этом
самом кресле, наедине с еще живым, с еще отчасти живым телом отца. Он часто засыпал. Просыпался от собственного
храпа, вскакивал, стыдился, подбегал к постели умирающего и слушал отцовское
дыхание. Он был один, мать не в счет. Она так боялась заразиться смертью, что
даже не входила в комнату. Только кричала ему с другого конца дома упреки, что
он спит, вместо того чтобы смотреть за папá. Конечно, надо было, чтобы он
заснул как раз тогда, когда приехали братья, и теперь проклятый храп
перечеркнет недели и месяцы одинокой муки в этой комнате, этот запах, крики
вконец оглохшей матери, а главное, это трупное присутствие бесконечно долго
неумирающего старика. Но он будет сидеть. Именно тут и именно так. Ему
казалось, так надо, должно, более того, иначе невозможно, нельзя. Он сказал
себе, что у него нет выбора. Он всегда так говорил себе. Так легче. Опухали ступни, терзали набухшие колени, голова то
закатывалась назад, на высокую жесткую спинку кресла, то скатывалась на грудь.
Все попытки молитвы душило тяжелое фамильное беспамятство. Теперь же бороться с
ним было особенно трудно, так как оно норовило соединиться, как разлившаяся
нефть, с внешним черным ужасом дома его детства. Он всегда его ненавидел, но со временем ненависть
менялась качественно, переходя от изначального, жгучего состояния, когда при
одной мысли об отце сжимались зубы и кулаки, в более скрытое, но и более
глубокое чувство. Отец никогда не любил ни его, ни кого бы то ни было, и в этом
смысле ни ревновать, ни завидовать ему было некому. Его трагедия заключалась
скорее в том, что он, единственный получивший образование, мог осознать и
выразить словами ужас их существования. Но больше он не смог ничего. Ни свободы, ни даже
освобождения от пут прошлого он не добился. Многолетняя изнуряющая война с
прошлым, начатая в юности с задором, была уже проиграна, хотя о том, чтобы
признаться себе в этом не могло быть и речи. С возрастом прошлое все больше
освобождалось от него, а не он от прошлого. Где-то он это читал: в молодости мы
стремимся освободиться от давления прошлого, а в старости прошлое от нас.
Первое не удается никому, второе происходит само собой. Хуже того, если раньше
прошлое терзало только свое обычное, законное место – его память, то теперь оно
вырвалось из-под ее контроля и, как скрытая грибковая инфекция, стало
постепенно расползаться и захватывать его жизнь, его время, и впилось в самое
его тело. Так, из утробной трухи старого кресла, отцовского кресла, в котором
теперь сидел сын, в здоровую плоть впитывалась растревоженная мертвечина. Когда-то мать славилась умением готовить. Она и
сейчас суетилась на кухне, приставала с едой, пичкая его по старой привычке, но
все только путала и портила. Он злился, гнал ее, но остановить ее было
невозможно. Глухая и назойливая, без единого седого волоса, она, как черная
толстая муха, бессмысленно жужжала и изводила его своим присутствием. Все ее и
братьев попытки составить завещание ни к чему не привели. Казалось, что самое
упоминание о деньгах временно возвращало отца к жизни. Оживая, отец уверял, что
ему лучше, что он не так плох, что время еще не пришло и что завещание
составлять рано. Если увещевали и настаивали, он вращал глазами, исходил слюной
и даже приподнимался на подушке. Наклонившись совсем близко можно было услышать
ясное: «Не дождетесь». Один раз, когда отцу стало совсем плохо, сын
решился позвать кюре. Совсем молодой еще священник, застенчивый и учтивый, тихо
проследовал за сыном в комнату умирающего. Он пробыл там совсем недолго. Сын
услышал только торопливые, бегущие шаги по лестнице. Рванувшись навстречу
гостю, сын столкнулся с юным священнослужителем уже внизу, в самых дверях. На
его немой вопрос несчастный кюре только дико замотал головой и, глядя перед
собой полными невыразимого ужаса глазами, как слепой вытянув перед собой руки,
выскочил из отцовского дома и кинулся, все так же держа руки, бежать по улице. С тех пор стало совсем тихо. Из своего угла лица
отца ему было не видно, только подушку. Что он высиживал тут? Признание?
Прощение? Но он не нанимал сиделку, мучимый паническим страхом пропустить
смерть отца. Он и спал часто и плохо по той же причине. Ему это казалось самым
страшным, что может произойти, и он без конца будил себя и вздрагивал. Он зря волновался. Смерть разбудила его заранее и
прежде, чем того, за кем пришла. Он проснулся от тишины такой, что, то, что
было в комнате до этого, теперь показалось ему шумом жизни. Он немедленно
понял, ничего еще не осознав, встал и подошел к кровати. Отец лежал в той же
позе, совершенно неподвижно. Он спал. Вдруг сын резко обернулся: смерть подошла
к постели за его спиной. И тут все изменилось. Отец заметался, посинел, стал
корчиться, цепляясь за простыню. Он дрыгал ногами, как будто пытаясь убежать,
хрипел, задыхался и неожиданно громко кричал: нет! нет! нет! Но тут и это
кончилось. Отец упал на подушку и замер. Смерть удалилась. Для порядка проверив
пульс отца, сын некоторое время раздумывал, пытаясь вспомнить, полагается ли закрыть
лицо мертвеца простыней или нет. Решив вопрос отрицательно, сын привычно отошел
к креслу, но потом, как будто с облегчением вспомнив что-то, взял стул и
поставил его у кровати покойного. Сложив руки на коленях, нелюбимый сын тихо и
бездумно смотрел перед собой, чуть наклонившись вперед. Вдруг отец сел. Он сел совсем, резко и прямо.
Мертвое лицо его открыло рот и глаза и уставилось прямо на сына. Губы
зашевелились, но не произвели ни звука. И тут рот его разорвался в немом крике,
страшнее которого сын не видел и не слышал ничего. Потому как, хоть крик и был
немой, он услышал его громче, чем все звуки мира. В этом крике все мертвые
взвыли в последнем отчаянии, сам ад возопил о пощаде. Ужас, адский ужас,
выразить который нет слов в человеческом языке, отразился в вылезающих из орбит
отцовских глазах. Эти глаза, уже умершие, уже побывавшие, уже бывшие и
ПРЕБЫВАЮЩИЕ ТАМ, кричали то, что они
ТАМ увидели сыну. Сыну ли? Рывок оттуда ни к кому не был обращен. Сын стал
лишь его свидетелем. Свидетелем, что это
ТАМ случилось,
есть, существует, и ничего страшнее нет ни для живых, ни для мертвых. Мы не похороним друг друга. Нас не будет друг у
друга ни на поминках, ни у гробовой доски. Бежали мы, кто ватными ногами, кто вприпрыжку, кто
кувырком, кто вечно задом наперед, наполовину здесь, наполовину там, а кто без
оглядки, без памяти, навсегда, совсем, насмерть, чтобы зажить припеваючи. А и
зажили мы, разгулялись, рассыпались, покатились, закатились в разные щели по земле.
И я одна из вас. Одна не одна, а испить до дна. Да и нас-то самих, уж из самых
из остатков, из бабушкиных распоследних сусеков намели, наскребли, налепили.
Вот и покатились колобки на свободу, за свободой. Выкатились в чисто поле,
чтобы быть, чтобы стать, добиться, прорваться, насквозь пройти, с другой
стороны выйти. Вышло. Вот он я – колобок. Ничей, без ключей. Молчи. Взгляд не задерживать, зубов не разжимать! Помнить
– забыть, больно. А ты катись по дорогам, оно и отлипнет, отстанет, отсохнет,
внутрь не войдет. Не зацепит. Распылились, рассыпались, измельчились в труху, в
мишуру, в рваные бумажки. А что было, то так, кое-как, впопыхах. Нет, не будет вас у меня, не увижу я вас незрячими глазами при прощании. Ни жизнь, ни смерть не соединят нас. Всегда найдется что-то важнее и того и другого. В суете жизни не вспомним мертвых, не позовем живых. И были ли вы, да не выдумала ли я вас? А хорошая была выдумка, чудо, что за лица. И поглотила бы нас мать сыра земля, если бы не рассыпались по ней ее лучшим урожаем? Посмотрите фотографии, как люди декорировали обычные батареи отопления. |
|
|||
|