Между природой и культурой

Главы из новой книги

(окончание. Начало в №9(10))

2.3. Эволюционное значение межполушарной асимметрии мозга.

2.3.1. Энцефализация

Не будем сейчас касаться связей роста мозга с причинами и последствиями перехода предков человека к хищнической стратегии жизни и превращения их во всеядных существ с большой долей мясной пищи в рационе, хотя антропологи справедливо придают этому фактору большое значение. Пионером плотоядности часто считают homo ergaster (1,9(1,8) – 1, 43 (1,41) млн. лет назад, что, впрочем, не столь важно. Связь между добавлением в рацион мясной пищи и усилением энцефализации несомненна, но глубинные причины последней лежат далеко за пределами внешних экологических факторов и, в частности, структуры и режимов питания. Употребление мясной пищи может выступать одним из физиологических условий роста мозга, обстоятельством, опосредующим глобальную эволюционную тенденцию, но никак не её причиной.

Итак, не позднее 2,5 млн. лет назад на просторах африканских саванн обнаруживаются первые гоминиды (носители генов Homo) с древнейшими каменными артефактами (почему я намеренно избегаю слова «орудия», будет пояснено в дальнейшем) и значительно более крупным мозгом. Здесь наблюдается примечательная развилка: у одной из ветвей линии Paranthropus (боковая ветвь австралопитеков), развились крупные и мощные челюсти, позволявшие пережёвывать жёсткую растительную пищу. (Впрочем, доказано, что Paranhtroups был всеядным). Другие же ветви Homo пошли по пути укрупнения мозга и изготовления каменных артефактов. (Жевательные мышцы здесь не случайная деталь. Именно их существенное ослабление в результате мутации ок. 2,4 млн. лет назад привело к тому, что они перестали «сдерживать» череп, т.е. ограничивать возможности увеличения пространства для роста мозга.

В этом эпизоде, как впрочем, и в ряде других, наглядно проявляется разветвление горизонтального и вертикального эволюционных векторов: мы видим, как горизонтальный принцип морфологической специализации органов подступает к своим границам и в этой точке берёт начало вертикальное направление развития. (Впрочем, здесь уместнее говорить не о самом начале, а о продолжении, усилении тенденции). Линия Paranthropus, хотя и укладывается в общий «мейнстрим» укрупнения мозга, но представляет собой пока что обычный общебиологический путь приспособления морфологических признаков к экосреде: рост мозга здесь осуществляется более в абсолютном, чем в относительном выражении. Но даже и подчинённый пока общебиологической логике, абсолютный рост мозга в этой морфофизиологической конфигурации и в этих экологических условиях таил в себя скрытую «эволюционную провокацию». Её реализация на морфофизиологической основе гоминид привела к тому, что мозг стал не просто функциональным органом, а его резкое укрупнение – не просто обычным эволюционным ответом на вызовы среды. Начался очередной виток уплотнения, «сворачивания» макроэволюционного фронта вглубь всё более локализуемых физических структур, сопровождающийся нарастанием сложности и самостоятельности их носителей по отношению к внешней среде. (См. гл. 1 об уплотнении эволюционного фронта ГЭВ).

Рискну предположить, что между «климатической мельницей» и резким укрупнением мозга, как впрочем, и другими аспектами антропогенеза, существует самая прямая и непосредственная связь. И хотя тенденция к цефализации проявлялась, разумеется, и ранее, приспособление к уплотнившимся климатическим ритмам потребовало комплексного, а не локального изменения жизненно важных программ. Локальные программные трансформации, вызванные изменение лишь некоторых средовых параметров, могли быть обеспечены обычными морфологическими изменениями отдельных органов. Но изменение всего комплекса программ требовало полномасштабных системных изменений, которые могли быть осуществлены только на пути увеличения общего координационного центра – мозга. Иначе говоря, климатическая мельница так изменила ритмы эволюционного процесса, что сделала невозможным для предков человека выживание путём локальных морфологических изменений, поставив его перед необходимостью коренным образом сменить стратегию встраивания в среду на стратегию приспособления среды под себя, возможность которой потенциально открывало укрупнение, а затем и структурная «переупаковка» мозга. Упираясь, всякий раз в границы внутривидовых изменений, процесс этот носил итерационный характер, а границы адаптивных возможностей, отмеряли и пределы жизнеспособности видов.

Так, инерционное наращивание массы мозгового вещества у неандертальцев, превосходивших по этому показателю кроманьонцев, в конечном счёте, обнаружил свою тупиковость[1]. Впрочем, так называемых прогрессивных (атипичных) неандертальцев всё чаще относят к ранним популяциям неоатропов. Речевые зоны были, как предполагают, развиты слабее, конкретно-чувственное восприятие доминировало над слабо выраженной способностью к абстрагированию. Выделение нейронных структур, связанных со второй сигнальной системой в отдельный слой или блок, надстраивающийся над более древними структурами непосредственного чувственного восприятия[2], и опосредование их опыта в абстрактных представлениях – это генеральное направление эволюции, связывающее психофизиологическое и ментальное. Скачок мозговой структуризации от неандертальца к сапиенсу – это лишь начало процесса. Дальнейшие его этапы отмечают поворотные моменты становления различных типов ментальной конституции человеческого субъекта на протяжении всей его уже культурной истории.

Таким образом, малая специализированность, бывшая изначально скорее признаком слабости, примитивности и эволюционной бесперспективности в новых условиях оборачивается своей противоположностью: ничем до того не выдающиеся гоминиды оказываются в эволюционно выгодном положении. В дальнейшем мы не раз увидим, как «маргиналы» в ситуациях межсистемных переходов перемещаются с периферии системы на передний край развития и становятся главными действующими лицами эволюции.

Таким образом, путь энцефализации, особенно с момента резкого возрастания относительного роста мозга, демонстрирует принципиальную переориентацию эволюционного вектора с внутрисистемного направления (общая морфофизиологическая «заточка» всего организма под соответствующую нишу в биоценозе) на вертикальное. Постепенное сворачивание, ограничение, а затем, начиная с зашедшей в эволюционный тупик ветви Paranthropus, блокировка комплексных морфофизиологических изменений, направленных на адаптирующую специализацию, позволила уплотнить, сфокусировать фронт эволюционных трансформаций и локализовать его в области мозга, перенаправить «рассеянную» эволюционную энергию комплексных морфологических трансформаций на одно магистральное направление – энцефализацию. Теперь опережающий рост мозга уже не только «подтягивал» за собой «догоняющую» эволюцию всего организма,[3] но и кардинальным образом менял и корректировал саму её направленность, которая оказалась перенацелена от приспособления видовой конфигурации к среде к превращению отрицательного универсализма гоминид в положительный за счёт развития новых возможностей бурно растущего мозга. Таким образом, переориентация макроэволюционного вектора не могла не заблокировать развитие общеморфологических адаптационных изменений: на переднем крае эволюционного фронта они были уже не только неуместны, но и просто недопустимы. Ведь результирующий вектор разноуровневых эволюционных процессов не может идти одновременно в разных, несовместимых друг с другом направлениях, и прорыв в сторону нового системного качества возможен лишь при условии ограничения эволюционных вариаций в рамках прежнего направления. Потому-то необходимым условием взрывной энцефализации у гоминид стало замедление эволюционных реакций и понижение мутабильности на общеморфологическом уровне. Формирование же специализированных органов оказалось просто заблокированным, а морфофизиологические изменения, связанные с адаптацией к среде, сводились к всё более незначительной «ретуши». Ничего удивительно, что режим переориентации макроэволюционного вектора обернулся для гоминид комплексной разбалансировкой режимов, регулирующих жизненные процессы, и тяжелейшим болезненным кризом.

Остаётся добавить, что постепенное стягивание психических функций в мозг и отделение, таким образом, мышления от поведения – отличительная черта человека. У животных мозг представляет собой только координирующий, но не моделирующий центр. Животные «мыслят» всем телом, и психические функции неотделимы от моторно-мышечных действий. (У высших животных такое отделение лишь намечается). Но в антропогенезе происходит постепенная генерализация и «узурпация» психических функций бурно развивающимся мозгом, когда на смену нераздельности психического импульса и физического действия приходит «присвоенная» мозгом мысль. Этот процесс «перетягивания» и сосредоточения когнитивных функций в мозг продолжался и после завершения видовой эволюции сапиенсов; у разных рас соотношение ментальной и гаптической[4] когнитивности незначительно, но варьируется. Надеюсь, это вполне невинное, а главное, совершенно объективное наблюдение не послужит поводом для обвинений в расизме.

И последнее об энцефализации. Здесь мы видим пример общеэволюционной закономерности, в силу которой, всякий инновативный феномен, в данном случае, ускоренно растущий мозг антропоидов, обнаруживает функции, напрямую не вытекающие из причин и предпосылок его появления. И чем более диссистемным является феномен (а бурно развивающийся мозг антропоидов был именно таким), тем более явно он порождает не линейное направление своих функциональных экспликаций, а, своего рода, куст, пучок разнонаправленных интенций и соответствующих им потенциальных возможностей функциональной реализации. Так, изначально, укрупнение мозга было продиктовано чисто биологическими причинами, но по мере того, как протокультурные практики из побочного эффекта этого процесса стали оформляться в механизм эффективной психической самонастройки, комплекс новых возможностей оказался ориентирован именно в культурногенетическом направлении. Как бы не трактовать возникновение этих возможностей мозга: как нечто провиденционалистски предзаданное или как нечто случайное – в любом случае, из самого процесса роста мозга, они с необходимостью не вытекают, хотя и обуславливаются последним. Иными словами, сапиентизация не есть биологически предопределённое следствие энцефализации как таковой.

 2.3.2. Церебральная асимметрия

Проблема межполушарной функциональной асимметрии (МФА) требует отдельного и несколько более подробного освещения. Тема эта, поднятая в последней трети прошлого века, в последнее время стала довольно модной, и мне бы не хотелось встраиваться в ряд авторов, развлекающих читателя вульгарными и размашистыми обобщениями и плоскими редукционистскими выводами. Однако обойтись парой фраз не удастся, поскольку МФА чрезвычайно важна не только в контексте анализа обстоятельств антропогенеза, но и в качестве глубинного фактора широкого ряда ключевых культурногенетических вопросов.

Симметрия как таковая выступает универсальным структурообразующим принципом, который обеспечивает само полагание разрозненных феноменов в единую онтологическую модальность, в которой, в свою очередь, осуществляется полагание и группировка любых оппозиционно оформляемых различений. В космологических и биологических системах это симметрийное полагание носит по отношения к материальным объектам характер внешнего закона и универсальной упорядочивающей формулы, в определённом смысле трансцендентной «физическому» материалу, хотя и проявляющейся как бы изнутри его самого. «Упаковываясь» в структуры человеческого мозга, принцип сочетания морфологической симметрии (в самом общем, разумеется, виде) и функциональной асимметрии становится правилом организации психики и конфигуративным принципом формирующейся человеческой ментальности. Таким образом, симметрийно-асимметрийные отношения, определяя сложнейшую диалектику человеческого сознания, оказываются связующим мостом между биосистемой и культурой, где их предметом выступают уже не только интериоризованные в культурное пространство объекты (образы) природного континуума, но и мир дискретных смысловых и артефактуальных феноменов.

Становясь принципом мышления, симметрия задает такую апперцепцию пространства (или плоскости как его модели), где изначально полагается определённая связь смысловых элементов, пребывающих в единой онтологической модальности. При этом важно, что симметрийные отношения, вернее, сложная конфигурация симметрийно-асимметрийных отношений, воспроизводясь на уровне самой морфологии мозга и соответственно психических структур, априорны по отношению ко всякому культурно-смысловому опосредованию. Симметрийно-асимметрийные структурные отношения предшествуют любой семантике и никоим образом из неё не выводятся. Можно сказать, что акт смыслополагания начинается с бессознательного и до-семантического установления самих топологических зон, в котором затем оказываются симметрийно размещены элементы семантической структуры. Отсюда берёт начало и конвертация фундаментального для любого эволюционного процесса принципа бинаризма в пространство культурного смыслообразования[5]. «Поэтому можно представить себе, что двухполюсная система оппозиций, окрашенных эмоционально, «встроена в самую организацию головного мозга».[6] Эта встроенность недвусмысленно указывает на то, что принцип бинаризма не есть условное эпистемологическое изобретение человеческого сознания и не продукт его развития на каком-либо этапе. Бинаризм имманентен Вселенной в целом: и микро- и макрокосму. Речь может идти не о периодах или ситуациях, когда этот принцип отсутствует вовсе, а о реконструкции истории его самообнаружения в структурах человеческой ментальности и, соответственно, культуры. Так, если эпоха ясных бинарных классификаций на основе новообретённых способностей мышления к абстрагированию, наступила лишь в верхнем палеолите, то из этого не следует, что до этого бинарных оппозиций не было вовсе. Впрочем, к вопросу о бинарном принципе мы будем возвращаться неоднократно.

Итак, принцип симметрии предустанавливает ниши для бинарного смыслополагания. Первичным импульсом для него выступает эмпирическая дискретность элементов той или иной пары. Далее: чем семантически конкретнее какой-либо из элементов оппозиции, тем определеннее его симметрийное соотнесение с элементом-носителем противоположных (асимметрийных) качеств, кои при симметрийном единстве онтологии служат каналом вычленения противоположного элемента оппозиции, его семантизации и включения в смыслогенетические цепи. Симметрийная разбивка смыслового пространства на сегменты и уровни вкупе с симметрийным же зонированием каждого из этих уровней — первичное условие смыслополагания, преодолевающего хаотическую – с позиции «выпадающей» из природы формирующейся человеческой психики – гетерогенность среды. Здесь, впрочем, мы уже вступаем в сферу смыслогенеза, о котором речь пойдёт в гл. 4.

Благодаря интериоризации симметрийно-асимметрийной диалектики в пространство нейрофизиологической активности, и соответственно, когнитивных практик, человеческая ментальность приобретает внутрисистемное напряжение, неравновесие, а, следовательно, и способность (и необходимость) к имманентному саморазвитию[7]. Импульс к развитию системы как целого, таким образом, исходит изнутри системы, тогда как ответом на внешние вызовы среды можно объяснить только изменения в тех или иных локальных подсистемах. Тот же закон действует и в культурных системах, ибо их онтология в целом гомоморфна структуре ментальности, а микроуровень (ментальность субъекта) и макроуровень (культурная система) связаны между собой фрактальными отношениями.

Итак, чтобы энцефализация стала двигателем эволюционного фронта, нужна внутренняя интрига, имманентный источник напряжения, без которого невозможно никакое развитие вообще. Таковой интригой и явилась МФА. Предполагают, что стимулом к её ускоренному развитию стали мутации (опять мутации! И не иначе как «случайные»!) Y- хромосом, имевшие место через некоторое время после разделения ветвей шимпанзе и человека. Первая из этих мутаций произошла у общего предка Homo и Paranthropus, а вторая – у Homo erectus, ибо именно у этого вида впервые явственно обнаружены признаки церебральной асимметрии. (Неудивительно, впрочем, что таковые признаки, хотя и не столь явно выраженные, находят, или, по меньшей мере, предполагают также у австралопитеков).

Ещё до открытия Р. Сперри[8] было замечено, что центры речи локализуются преимущественно в левом полушарии и даже закреплены в нём генетически, тогда как правое отвечает за целостно-образное восприятие. Впрочем, сейчас стало вполне очевидным, что концепция механического разделения функций между полушариями и абсолютизация левополушарного доминирования у современного человека – один из научных мифов прошлого века. Представления о голографическом устройстве мозга (К. Прибрам), функциональной диффузии, нейронный ансамблях, да и просто режимы интеграции работы гемисфер, осуществляемые посредством соединительных образований мозга (комиссур), разрушают упрощённо-механистическую картину МФА. К тому же, помимо право-левой асимметрии в эволюции мозга подспудно развивалась также и продольная асимметрия с аналогичными характеристиками: между передними и задними отделами мозга.

Исследования В.Л. Бианки показывают, что в процессе обработки полученных извне данных участвуют оба полушария. При этом варьируются как отношения доминирования, так и режимы обмена между ними.[9] Многолетние экспериментальные исследования свидетельствуют также о том, что полушарное доминирование меняется в зависимости от последовательности этапов того или иного вида деятельности, от времени суток и экологических условий.[10] Вместе с тем, можно с определённостью констатировать, что морфологическая асимметрия нарастает в филогенетическом ряду и более выражена у человека, чем у антропоидов. И, разумеется, выражается она наиболее сильно в неокортикальных структурах: нижнелобной, нижнетеменной, верхневисочной.

Кроме того, здесь ни в коем случае не следует упускать из виду, что помимо сопоставления режимов функционирования гемисфер по отдельности исключительно важное значение имеют также и режимы их интеграции. И именно с ними, а не столько с развитием функций каждого полушария в отдельности и связано рождение сакраментального надприродного качества человеческого мозга. Не случайно связующая комиссура между гемисферами у человека уже, чем у его эволюционных предшественников. Это обстоятельство продуцирует, по меньшей мере, такие особенности, как существенно более высокий уровень внутреннего напряжения в психической  системе, более выраженные формы МФА во всех их проявлениях, нарушение или разрушение интегративных психических связей, присущих животным, с компенсаторным усилением функциональной и энергетической нагрузки на сохраняющиеся каналы.

Иными словами, феномен человеческого мышления, который в дальнейшем будет раскрываться через концепцию смыслообразования, обязан своим рождением не только процессу развития гемисфер как таковых и даже не самому феномену МФА, сколько характеру межполушарного взаимодействия в контексте указанных обстоятельств. Иными словами, психические режимы, давшие начало мышлению в его собственно человеческом измерении (сделаем реверанс этологам), связаны с взаимодействием и структуризацией право- и левополушарных когнитивных паттернов, протекающих в процессе двусторонней, интегрирующей медиации между гемисферами. Эта необходимость в медиации, дабы не разрушить психическую систему в целом и при этом получить подпитку от общесистемного источника энергии, приходит в противоречие со стремлением гемисфер к обособлению и доминированию, что и создаёт в системе психики не просто болезненное напряжение, но пружину диалектического развития, диалектическую ситуацию, своего рода «неразвитую напряжённость принципа» (Гегель).

Здесь важно акцентировать тезис о том, что МФА оказывается локомотивом диалектического процесса становления человеческого мозга, «подтягивающего» за собой морфофизиологическую эволюцию всего организма.

Этот тезис отчасти перекликается с идеями Р. Сперри о том, что ум, будучи эмерджентным качеством организации мозга, оказывает «нисходящее» причинное воздействие на нейрофизиологические процессы более низких уровней, что позволяет внести в систему фактор телеологии. Причём такое нисходящее воздействие, направленное «поверх» «восходящих» физических связей и зависимостей, прослеживается уже на уровне простейших организмов

Таким образом, функциональное содержание межполушарной асимметрии раскрывается в гораздо более сложном и многообразно обусловленном виде, чем это предполагается постулатом о левополушарном доминировании[11] и чем может показаться в ходе наблюдений за его простыми внешними проявлениями. До недавнего времени господствовала точка зрения, согласно которой асимметрия в её моторном и сенсорном выражении присуща всем позвоночным животным, но межполушарная асимметрия филогенеза не имеет и «является основой психической деятельности человека, возможно морфофункционально закреплённой со времён неандертальцев»[12]. Что же касается животных, то у них она носит, скорее, стохастический характер. «Животное рождается с симметричными полушариями, но в процессе онтогенетического развития случайные явления окружающего мира, действующие неоднозначно на левое и правое полушария, могут приводить у функциональной асимметрии»[13]. Таким образом, у животных существует некий психофизиологический потенциал к асимметрии функций, но проявляется он главным образом под действием ситуативных внешних факторов или в результате целенаправленной обучающей деятельности человека, что объясняет, в частности, совершенно особое «человекоподобное» поведение домашних животных[14]. Впрочем, работы В.Л. Бианки и его коллег доказывают, что у большинства видов животных всё же существует индивидуальная межполушарная асимметрия, а у некоторых также и видовая[15].

Установлено, что морфологическая асимметрия ЦНС свойственна певчим птицам[16], и связано это, что характерно, с высокой интенсивностью и специализацией звуковой сигнальности. Примечательно и то, у животных левый мозг функционально связан с моторными функциями. Ещё в 70-х годах была выдвинута гипотеза, согласно которой моторные механизмы левого полушария стали базой для семиотико-символической и дискурсивной деятельности, поскольку были ориентированы на развитие некоторых специфических видов двигательной активности,[17] в том числе тонкой мышечной настройки губ, гортани и языка. Здесь, правда, встаёт проклятый вопрос о первопричине (если здесь её вообще правомерно искать): все эти настройки – порождение уже имевшихся изначально способностей левого мозга или сам левый мозг развивался за счёт обратных развивающих импульсов двигательных центров? Однако, в любом случае, важно, что пробуждение сукцессивно-дискретных когнитивных технологий левого полушария в антропогенезе связано с упомянутым стягиванием в мозг снятого (в гегелевском смысле) опыта моторной когнитивности, ибо именно она обретается в пространстве временных длительностей и каузальных зависимостей.

Независимо от того, можно ли считать межполушарную функциональную асимметрию мозга видовым отличием человека от животных, очевидно, что именно антропогенез шаг за шагом эксплицировал весь комплекс нейрофизиологических и соответственно когнитивных режимов и возможностей, связанных с этой асимметрией, переведя его из потенциального в актуальный план. При этом полемика когнитивных техник: «древних» правополушарных и пробуждающихся левополушарных, стала не только источником патологичности и сумеречности раннего сознания, но и источником его имманентного развития.

Архаичность и связанная с ней устойчивость нейродинамической базы правополушарной когнитивности и более позднее формирование левой косвенно подтверждается наблюдениями практикующих врачей-нейрофизиологов. Так, замечено, что правое полушарие легче и быстрее восстанавливается после различного рода поражений, а также, в случае такого рода поражений, болезненных изменения нередко распространяются и на левую гемисферу. Наоборот – практически никогда.

При этом чрезвычайно важно, что нарастающая в филогенетическом ряду активизация левой гемисферы и стягивание в ходе этого процесса моторной когнитивности в мозг отнюдь не была направлена на немедленное приобретение каких либо адаптационных преимуществ в русле горизонтальной эволюции: культурно-исторический опыт оказывает, что, по крайней мере, для базовых программ жизнеобеспечения наиболее адаптивно выигрышными выступают как раз не лево-, а правополушарные когнитивные режимы[18]. Иное дело, что постепенное вторжение левополушарных когнитивных практик меняет не только структуру, но и само содержание этих программ.

Итак, согласно В.П. Алексееву: «Нельзя, однако, не отметить важное обстоятельство, которое появляется, как только мы соприкасаемся с проблемой симметрии и морфологии человека и его предков. Уже у ископаемых гоминид мы имеем доказательство тому, что на симметричную относительно продольной, или, как говорят анатомы, саггитальной, плоскости тела морфологическую структуру наложилась функциональная асимметрия, преимущественное использование в рабочих операциях правой руки и вообще противопоставление в рабочих процессах правой и левой половины тела… Возможно, появление подобной асимметрии связано с парной функцией мозговых полушарий и является следствием каких-то пока не вскрытых тенденций в эволюции мозга. Важно сказать, что роль этой парной функции особенно существенна в обеспечении пространственной ориентировки, а последнее обстоятельство имело особое значение в антропогенезе при усложнении способов охоты, освоения пещер под жилища, эксплуатации достаточно обширных территорий…»[19] Здесь ключевое слово – «наложение». Именно здесь коренится рождение нового качества, построенного на имманентной, внутрисистемной диалектике симметрии и асимметрии и охватывающего цепь эволюционного движения по линии: физиология мозга – психика – ментальность – культурное сознание. Именно замыкание системы на себя, посредством интериоризации внутреннего симметрийно-ассимметрийного двигателя, и стало, как представляется, решающим фактором «выталкивания» из природы, сколь бы ни были важны другие сопутствующие и параллельные морфологические изменения. А всё, что касается пещер, территорий, способы охоты и прочее – это частные следствия, т.е. то, что мы видим уже «на выходе», в исторически обусловленных социокультурных практиках. Среди этих следствий не стоит пытаться выделять главные и второстепенные: их можно группировать в различных комбинациях в зависимости от направленности исследовательского интереса.

С доминантностью полушарного реагирования связана и тема поисковой активности, которую мы пока оставим в стороне, ибо она в своих надприродных проявлениях располагается уже по ту сторону Рубикона под названием «смыслогенез». Потому и прямая связь особенностей межполушарного доминирования с конкретным исторически обусловленным поведением тех или иных этнокультурных групп[20] представляется методологически сомнительной: выпадают чрезвычайно важные опосредующие звенья. При этом идея обусловленности тех или иных культурных практик связанными с МФА когнитивными режимами, как правило, приобретает до вульгарности упрощённый и мифологизированный вид.

Универсальность симметрийно-асимметрийной организации порождает также искушение сформулировать в синергетическо-натурфилософском духе некую всеохватную формулу – этакую отмычку ко всему.

«Развивающаяся система постоянно стремится к устойчивости, выражающейся в симметрии формы, внутри которой и развивается её функциональная асимметрия, неизбежно приводящая к разрушению сложившийся морфологической симметрии (и тем самым устойчивости), по достижении чего система изменяет своё состояние на качественно новое, предопределяющее возникновение иной формы морфологической симметрии, внутри которой параллельно развивается и качественно новый уровень функциональной асимметрии»[21].

Ах, если бы алгоритм эволюции систем был так прост! Если бы люди вели себя так же как газы, или, в крайнем случае, рептилии! Если бы ещё сами понятия симметрии и асимметрии не нуждались бы в более глубоком, надэмпирическом (не хочется говорить, философском) обосновании! Если бы АС не обладая диалектикой двойной субъектности в дихотомии человек – культура, не усложняла бы качественно все режимы самоструктурации, переводя их в модус смыслообразования! Если бы необходимость введения в область анализа множества новых, не свойственных до-антропным системам параметров не сводила бы вышеозначенный закон симметрийно-асимметрийных отношений к самой общей и абстрактной, хотя и верной по сути формуле! Впрочем, некоторые выводимые из неё положения можно принять и «напрямую». Например, непосредственная связь между степенью выраженности функциональной асимметрии, скоростью протекания внутрисистемных процессов и с общим внутренним напряжением системы присутствует на любом уровне опосредования. К столь же очевидным, сколь и абстрактным следствиям можно отнести отмеченную психологами склонность человека к немотивированному, с точки зрения удовлетворения базовых жизненных программ, созданию конфликтных ситуаций[22] (говоря синергетическим языком, неравновесия) и вообще ту саму пресловутую «открытость» человека с его стремлением выходить за любые предустановленные границы, и т.д. и т.п. Но главное – с феноменом МФА связан широчайший спектр программных трансформаций перехода от природного к социокультурному: от формирования языка и изготовления артефактов до порядка выстраивания постприродных режимов гендерных отношений.

Итак, при всех оговорках, можно считать установленным, что левое полушарие контролирует дискретизацию информационных потоков, поступающих из окружающего мира, способность к комбинированию смысловых элементов и соответственно заведует такими уже собственно культурными программами, как лингвистические, абстрактно-логические и математические, осуществляет операции по формализации и знакообразованию. Правое полушарие, в свою очередь, ведает образно-сенсорными и интуитивно-подсознательными функциями, организует пространственное восприятие и топографическую память.

Чрезвычайно показательно, что такая «правополушарная» память неизменно уничтожается инкультурацией как атавизм докультурной по генезису универсальной эмпатической связи психики всякого живого существа с природным континуумом. Такого рода память присуща, как показывают исследования, «умственно отсталым или культурно недоразвитым детям… По мере врастания примитивного человека в культуру мы будем наблюдать спад этой памяти, уменьшение её, подобно тому, как мы наблюдаем это уменьшение по мере культурного развития ребёнка»[23]. В этой связи осмелюсь высказать предположение, связанное с обнаружением многочисленных археологических свидетельств ритуальной трепанации черепа. Смысл этой практики заключался, среди прочего, и в бессознательном стремлении блокировать развитие и проявление левополушарных функций и, причём, отнюдь не только в целях лечения посттравматических расстройств. «…Трепанационная активность древних хирургов должна рассматриваться в неразрывном контексте с общими действиями магическо-терапевтического свойства, основанными на физиологически обусловленной потребности изменения сознания человека. По-видимому, разнообразные попытки изменения сознания сопровождали религиозную и магическую деятельность. …Как наиболее радикальное средство трепанирование могло не только преследовать цель непосредственного лечения травмы, но и устранять «неправильное» поведение больного, или способствовать появлению новых свойств и качеств у здорового, но специально избранного по каким-то причинам человека. [24]Ещё более очевидные выводы о ритуальном характере трепанаций вытекают из исследований южноамериканский и мезоамериканских культур.[25] Так, у народности Паракас (Перу, I до н.э. – I тыс. н.э.) отмечается массовое (!) трепанирование черепов, причем практиковались такие приёмы как выпиливание квадратных или прямоугольных пластинок, высверливание дырочек по кругу, срезание кости и др. В некоторых случаях отверстия закрывались золотой пластинкой.

В правом полушарии преобладают функции, связанные не с аналитическим, а с синкретическим и впоследствии синтетическим восприятием. Это невербальные, слуховые, незнаковые визуальные, соматосенсорные и моторные сигналы, позволяющие воспринимать внешнюю реальность синкретично, целостно и симультанно, без разделения на составные элементы. И хотя на основе опытов с расщеплённым мозгом (Р. Сперри, Дж. Эклс и др.) утвердилась теория «переменной доминативности», согласно которой доминантные отношения меняются в зависимости от выполняемых функций, в общем виде можно утверждать что «… левое полушарие у людей специализируется на вербально-символических функциях, а правое – на пространственно-синтетических»[26]. При этом правополушарное восприятие кучно: после целостного схватывания некоего гештальта концентрация почти спонтанно дрейфует с одного из элементов на другой. И, конечно же, особенно важно подчеркнуть, что более древние правополушарные функции ориентированы на адаптацию.[27] Именно они служат психическим проводником программы вписания в среду, т.е. работают на горизонтальную эволюцию в природе, что, в свою очередь, согласуется с общей ориентацией правого полушария на удерживании психики в континууме когерентных связей. (Поэтому, в частности, ещё в 70-х гг. прошлого века, было замечено, что правополушарная когнитивность соотносима с фрейдовской сферой подсознательного)[28].

Одним из известных, но явно недооцененных в своём значении аспектов МФА является то, что её эволюционная динамика неравномерна в гендерном отношении. У женщин МФА выражена в целом слабее, чем у мужчин. Об этом важнейшем не только для морфофизиологической, но и для культурной эволюции обстоятельстве, как правило,
 упоминается как-то уклончиво и вскользь. А между тем здесь мы сталкиваемся с одним из глубинных и, соответственно, фундаментальных факторов культурной эволюции. Благодаря менее выраженной асимметрии полушарных функций, женщина сохраняет «атавистическую» склонность к правополушарному доминированию, что отражается на широком комплексе социально-культурных ролей и функций. Женщина легче впадает в глубокий транс и вообще любого рода ИСС, вследствие чего, в условиях прогрессирующего левополушарного отпадения от природного психизма, она была способна «узурпировать» медиативные функции по налаживанию обратной связи первобытного коллектива с природным универсумом, т.е. боле эффективно осуществлять ритуально-магические функции: колдовские, шаманские, знахарские. Впрочем, эти возможности актуализовались в полной мере лишь к эпохе неолита, и на то были свои причины.

Несомненно, и нарастающее размежевание поведенческих и социальных моделей по гендерному признаку также в немалой степени было простимулировано МФА, хотя и здесь имелся немалый природный «разбег». Ещё Б.К. Геодокяном была сформулирована концепция, согласно которой разделение полов в эволюции было связано с потребностью сохранить стойкость морфофизиологических признаков вида и в то же время достаточно гибко реагировать на значительные изменения среды. Женский пол выступает у большинства видов в качестве «хранителя» признаков вида, а мужской осуществляет поисковую стратегию («пробные варианты») модификаций для новых признаков. Поэтому представители женского пола обладают большим диапазоном фенотипических вариантов генотипа, а мужские меньшим диапазоном, ибо на них и «работает» отбор. Этим и объясняется большая чувствительность особей мужского пола к неблагоприятным условиям среды. Однако даже если не принимать всерьёз доходящие до абсурда аргументы радикальных последователей М. Фуко, утверждающих, что гендерные различия задаются исключительно социокультурными факторами, очевидно, что изначальные «естественные» диспозиции могут существеннейшим образом корректироваться «надстроечными» культурными программами, а мост между ними перебрасывает, в частности, МФА.

И последнее, на чём необходимо остановиться в теме эволюционного значения МФА. Генезис человеческого сознания в его нейрофизиологическом аспекте начался не с внезапного и самопричинного развития левополушарной когнитивности, хотя к тому и были свои собственные эволюционные стимулы. Левополушарная когнитивность, как это ни парадоксально, в раннем антропогенезе, а возможно отчасти и позднее, играла компенсаторную роль. Разбалансировка природных режимов и ритмов психосенсорной и моторной активности у ранних гоминид привела к тому, что диапазоны правополушарной рецепции сбились со своих природных настроек и стали принимать предельно расширенный диапазон психических паттернов. (К этому положению ещё неоднократно придётся обращаться). Поэтому психика оказалась патологически перегружена «безразмерными», размытыми, расфокусированными гештальтами, далёкими от релевантности стандартно-инстинктивным программам природного психизма, но зато максимально приближенных к прямому (т.е. минимально опосредованному) погружению в трансцендентные глубины импликативного (запредельного) мира. То, что именно расплывчато-кучные рецептивные комплексы раскрывают психику для образов и сигналов импликативного мира, достаточно очевидно: здесь отсутствует дискретизация целого и интенциональная фокусировка его элементов – психическая предпосылка формирования опосредующего кордона рефлектирующей самости, порождающее, в конечном счёте, субъективное Я. Вот почему активизация правополушарной когнитивности – это не толкло архаизация психики, направленная в сторону докультурных природных режимов, но и коридор, ведущий в глубины бессознательного.

Такое состояние было крайне болезненным и опасным. Не говоря уже о том, что запредельный мир «не любит» никого слишком глубоко в себя впускать. Единственным выходом, если говорить о потенциале психофизиологических изменений, было компенсаторное наращивание левополушарных когнитивных функций. Функции эти: фокусировка, дискретизация, локализация в пространственно-временных координатах, и фрагментирование исходных кучных и рыхлых единиц (гештальтов) правополушарной перцепции, комбинаторика и компоновка их элементов, стали, по мере бурного роста левой гемисферы, проявляться задолго до развития речи, надситауативной активности, сознательного оперирования артефактами и т.д. В результате «на выходе», в итоговых психических актах, которые ещё только начали преобразовываться в акты мышления, стереометрия когерентной доминанты правополушарной рецепции и когнитивности стала медленно, но неуклонно разбавляться «уплощённой» темпоральной каузальностью с их иерархическими и субординационными связями.

Сказанное важно и в контексте антипровиденциалистской аргументации эволюционного процесса. Левое полушарие развивалось не для того, чтобы через пару миллионов лет, люди смогли пользоваться развитой речью и письмом со всеми вытекающими из этого прогрессивными последствиями. Изначально это развитие лишь компенсировало патологически (вследствие эволюционной болезни) возросшие возможности правополушарной перцептивности, с её вырвавшимися за отведённые природой рамки, почти безразмерными и диффузно размытыми гештальтами. Здесь уместно напомнить о двух важных для эволюционного процесса, обстоятельствах. Первое: пример проявления закона самоограничения (см. гл. 1). И второе: дрейф функциональной доминанты. Под эти терминам впредь будем понимать процесс, в силу которого, всякое существенное явление, структура или институт (если речь идёт об обществе) со временем имеет свойство менять свою основную функцию или их набор, при том, что прежние функции либо отмирают, либо присутствуют латентно, работая в фоновом (для ментальности человека – в бессознательном) режиме.

 Подытожим. МФА – есть частное проявление универсального космологического принципа морфологической симметрии[29] и функциональной асимметрии, выступающего эволюционным законом и двигателем межсистемных переходов.

МФА в том виде, в каком она сформировалась у человека, определяет органический и неустранимый дуализм самой человеческой сущности во всём многообразии её проявлений и, соответственно, столь же органический и фундаментальный дуализм культуры, как принципа надприродной системной самоорганизации. Таким образом, принцип дуализма, имеющий стержневое значение для смыслогенетической парадигмы, уже не может быть представлен как условная методологическая или эпистемологическая выдумка, а обретает объективные, выводимые за рамки спекулятивного философствования основания.

Отношения межполушарного доминирования помимо локальных уровней, где действует закон «переменного доминирования», выступают фактором, во многом определяющим макропроцессы исторического становлении человеческой когнитивности – эволюции самой человеческой субъектности и, соответственно, культурно-цивилизационных конфигураций. Так, совершенно очевидно, что переход к логоцентризму, тесно связанный с феноменом Осевого времени (в наших терминах – Дуалистической революцией), отразил утверждение господства левополушарного типа когнитивности, тогда как современный закат логоцентризма знаменует набирающий силу «правополушарный реванш».

 Прибавление.

Поскольку правое полушарие заведует целостным симультанным восприятием и, соответственно, является носителем интуиции, то именно оно и обеспечивает психике устойчивый контакт с импликативным миром когерентных со-осуществлений. Ведь интуиция есть не что иное, как прямое считывание некоего предсуществующего в когерентном/импликативном мире события, минуя линейно-дискретные и сукцессивно-каузальные когнитивные процедуры.

Напомню, что мир свёрнутого (импликативного) порядка, соотносимый в нашем дискурсе с когерентной модальностью существования, в культурном сознании определяется как мир трансцендентный, запредельный и т.п. У животных погружение в когерентный мир происходило совершенно органично и спонтанно. Более того, животная психика вообще постоянно пребывает в нём, так сказать, в фоновом режиме. У предков человека, в силу пробуждения атипичной для животных формы проявления левополушарной активности,[30] эти «вхождения» стали давать сбои и рассогласовываться. Чрезвычайно показательно, что по данным нейрофизиологии (опыты Э. Ньюберга), именно верхняя задняя часть теменной доли в левом полушарии оказалась ответственной за выстраивание рефлектирующего кордона между внутренним миром переживающего я и миром внешним. Развитие этой психической перегородки в левом полушарии и стало причиной «выключения» психики гоминид от всеобщности природных психических «флюидов» и, в конечном, счёте, их выпадения из природного универсума и психического замыкания на себя, со всеми вытекающими из этого последствиями. (Собственно, совокупность этих последствий и стала причиной возникновения культуры). Впрочем, замыкание было предопределено и самим столкновением право- и левополушарных когнитивных паттернов. И уже по другую сторону смыслогенеза, на территории культуры, раннее сознание вынуждено было ощупью искать обратный путь в мир текучих и диффузных когерентных соответствий. И чем более усиливались левополушарные когнитивные техники, тем хуже это получалось. Потому и стала вырождаться самая древняя и самая эффективная «животная» магия[31] нижнего и среднего палеолита: испорченное, разбалансированное сознание, утрачивая способность вчувствования во внутреннюю когеренцию между вещами, цепляется за их внешнее, ассоциативное сходство. (См. гл. 3.) И хотя чувство действительного родства субстанций угасало медленно (в этом отношении и современный первобытный человек даст сто очков вперёд человеку культуры Модерна), но связь по существу всё же неуклонно заменилась связью по форме, т.е. по аналогии, ошибочно принимаемой за тождество. И на территории культурного сознания, в отличие от животной психики, расплывчатость, нечёткость границ правополушарных паттернов всё более стала продуцировать не спонтанный дрейф в континуум всеобщей когерентности, а пучки ассоциаций и конноттивные поля. Очевидно, уже эректусы искали обратный путь погружения в когерентность посредством установления вторичных симпатических связей между внешне (или, всё-таки внутренне?) родственными субстанциями с их пересекающимися смысловыми полями. Так, охра начинает выступать магическим коррелятом крови, каменные рубила – магической имитацией отсутствующих у человека функциональных органов животных: когтей, клыков и т.п.

Импульс к трансцендированию – этот perpetuum mobile культурных механизмов смыслообразования, неизбывная экзистенциальная потребность человека, коренным образом отличающая его от животного, – тоже результат гемисферной дихотомии – столкновения и соперничества право- и левополушарных паттернов. И хотя феномен трансцендирования со всей его культурной семантикой, включая и «автоматическую» регенерацию имманентизуемых метафизических идеалов, не сводится, конечно же, к прямым проекциям эволюционного психического травматизма, но, тем не менее, несёт его в своей основе.

 2.4. Диалектика морфофизиологической и культурной эволюции.

Чтобы обосновать вывод о том, что ранний культурогенез был ответом не столько на вызовы среды, сколько на вызовы болезни антропогенеза, неизбежной при вертикальном эволюционном выталкивании из биосистемы, зададимся вопросом: можно ли сказать, что в области вертикального межсистемного перехода антропогенеза нисходящая линия морфофизиологичекой эволюции и восходящая линия раннего культурогенеза существуют независимо друг от друга, наподобие того, как биология и история культуры разводятся по разным научным департаментам? Никоим образом. Ранний культурогенез протекает не в отрыве от морфофизиологической и психической эволюции, не где-то рядом с ней или на её фоне. Генезис культуры оказывается не «сопутствующим явлением», или побочным следствием антропогенеза, а его внутренним фактором, придающим межсистемной переходности диалектические черты.

Речь идёт не о плавном сопряжении или «вытекании» культурной эволюции из природной, по принципу эстафеты, а о бисистемной диалектике взаимодействия нисходящей (биологической) и восходящей (культурной) линий развития. Это значит, что, говоря о ранних формах культуры, мы не вправе отрывать их от содержания и динамики морфофизиологических изменений и, трактуя культуру как нечто изначально самопричинное и самодовлеющее, рассматривать её просто как некий новый способ решения биологических задач, которые по каким-то не вполне понятным причинам, вдруг перестали решаться прежним биологическим образом.

Картина антропологической эволюции во многом ещё неясна[32] но в любом случае она давно ушла от наивной схемы «выстраивания в затылок»: фамногенетическая модель наглядно показывает длительное сосуществование стадиально разных видов с присущими им археологическими культурами. Однако, не упуская из вида всей сложности картины этого сосуществования, представляется возможным проследить внутреннюю диалектику сколь угодно размытой, но «генеральной» линии.

Опережающее развитие мозга в условиях пониженной мутагенности и замедления эволюционных реакций «подтягивало» за собой комплекс морфофизиологических изменений, что и составляло ключевую «интригу» нисходящей (биологической) эволюционной линии. Приблизительно до среднемустьерской эпохи господство этой нисходящей линии заключалось в том, что прото- и раннекультурные практики не оказывали никакого (или почти никакого) встречного воздействия на ход морфофизиологических изменений. Изначально культура представляет собой точечные очаги поражения, деформации природных функций и регулятивов, а её ранние феномены – не более чем полуспонтанные реакции на проявления эволюционных аномалий антропогенеза. Реакции эти содержательно абстрактны, предельно синкретичны и однотипны. (Вот чем, в частности, объясняется чрезвычайно близкое сходство номенклатур каменных артефактов нижнего палеолита, существенно разнесённых во времени и территориально и даже имеющих своими носителями разные биологические виды). Это свидетельствует о том, комплекс видовых морфофизиологических изменений, протекая в имманентном процессуально-темпоральном режиме, автоматически не вызывал прямых и синхронных изменений в культурных практиках. Последние были на этом этапе лишь общими и типичными для разных биологических видов реакциями на проявления эволюционной болезни.

Будучи изначально не более чем побочным эффектом бурного роста неокортекса, протокультурные практики выступали в роли стихийной корректирующей самонастройки витальных (прежде всего психических) процессов, разладившихся вследствие патогенности антропогенетического процесса и возникающих при этом дисфункций. Не имея изначально собственной эволюционной интриги, эти практики оказывались в своих темпорально-процессуальных режимах всецело (или близко к тому) подчинены направленности и динамике морфофизиологических изменений. Потому-то между эволюцией артефактов (главным образом, орудийных индустрий) и видовой эволюцией их носителей не наблюдается согласованности: и в нижним, и в среднем палеолите носителями подчас до идентичности близких каменных индустрий выступают, как уже говорилось, разные виды. Причём, эволюция культурная на этом этапе ещё отстаёт по темпам от эволюции биологической: носителями ашельской каменной индустрии могли быть как архантропы, так и, казалось бы, более «продвинутые» ранние палеоантропы.

Иными словами, в нижнем палеолите очаги протокультуры носят по отношению к «мейнстриму» видовой эволюции подчинённый и периферийный характер, а функция их связана, прежде всего, с компенсаторностью, т.е. поиском психической и, соответственно, поведенческой коррекции. В связи с подчинённым положением культурной эволюции по отношению к морфофизиологической темпы культурной динамики отстают от скорости видового эволюционирования. Хотя вопрос о носителе первых артефактов олдувая до конца не прояснён, есть всё же основания считать, что этот носитель сформировался как вид прежде, чем стал изготавливать первые галечные артефакты. Дальше ситуация более ясна. Древнейшие останки эректусов датируются 1,9-1,8 млн. лет назад, а типичная для них каменная индустрия – ашельская – появляется не ранее 1,6 млн. лет назад. (Иногда датировку сдвигают до 1,7 млн. лет, но это по сути дела не меняет).[33] Такое отставание наблюдается и позднее: неандертальцы появились раньше, чем «закреплённая за ними» мустьерская культура. Но, что особенно важно: временная дистанция неуклонно сокращается. Культурная эволюция медленно, но верно высвобождается из сковывающей оболочки эволюции видовой и разворачивает свои имманентные, т.е. уже собственно культурные противоречия. Но пока оболочка видовой эволюции остаётся скрепляющим и сдерживающим контуром – имманентные противоречия культуры как саморазвивающегося образования, не могут вырваться на «оперативный простор». И потому темпы раннего культурогенеза остаются низкими, а сама форма существования культуры – точечно-синкретической.

Видовая эволюция опережала культурную и у ранних сапиенсов. Человек современного физического типа появился ещё ок. 195 тыс. лет назад[34], но как носители нового культурного качества сапиенсы проявили себя значительно (по меркам ускоряющихся процессов) позже. По-видимому, лишь к 70 тыс. лет назад – эпохе во многих отношениях примечательной[35], палеокультура, обретая имманентную эволюционную динамику, т.е. достаточный потенциал внутренних противоречий, стала ориентировать растущий мозг на направленное смыслообразование и обеспечение соответствующих когнитивных процессов и практик.

Эпоха ок. 70 тыс. лет назад стала одним из тех подспудных и почти не проявленных переломов, которые предопределяют последующие культурные революции. В данном случае – культурный взрыв ориньяка. Впрочем, устремлённость к ориньяку по прохождении точки перелома, кое-где всё же себя обнаруживает. Так, обнаруженная К. Хиншелвудом в Южной Африке пещера Болмбос, где впервые за пределами Европы обнаружены принадлежащие сапиенсам настенные росписи, датируется ок. 77 тыс. лет назад.

Прохождение точки перелома (ок. 70-60 тыс. лет назад) стало событием роковым для неандертальцев и триумфальным для сапиенов.

Если временной отрезок между Homo heidelbergensis и Homo neanderthalensis, можно считать своего рода «золотым веком» первобытности: точкой относительного равновесия нисходящей (морфофизиологической) и восходящей (культурной) эволюционных линий, то появление мустьерского подвида человека разумного[36] ознаменовало выход на «финишную прямую» завершения видовой эволюции. Шлейф морфофизиологических изменений с тех пор захватывает лишь подвидовой уровень.[37] Т.е. с этого периода доразвитие морфофизиологических черт человека не оказывает более существенного влияния на эволюцию культуры. Последняя детерминируется теперь факторами эволюции психической: переходного звена между морфофизиологией и ментальностью. Так, досубъектная диалектика морфологической симметрии и функциональной асимметрии на уровне природных форм обнаруживает себя в нейронных структурах мозга и вторичным образом кодируется в психических паттернах МФА. При этом, снимая в себе весь опыт предшествующей эволюции, она встраивается в организацию мозга, продуцирующего уже в виде ментальных практик смысловые ряды, организованные по принципу двухполюсной системы субъективно переживаемых и ценностно окрашенных оппозиций.

Таким образом, с указанного периода можно говорить об относительном выравнивании темпов биологической и культурной эволюции, а затем – о начале выраженного и нарастающего встречного воздействия культурных факторов на затухающую и всё более корректируемую последними эволюцию видовую, несколько позднее – и подвидовую. Вырвавшись из «упаковки» биопроцессов, но продолжая, тем не менее, в значительной степени от них зависеть, динамика культурного развития выходит постепенно на доминирующие позиции, и встречное влияние её на ход морфофизиологических изменений преобразуется в общеэволюционную магистраль. При этом ускорение темпов культурной эволюции, начиная примерно с позднемустьерской эпохи, оказывается причиной нарастающего диалектического напряжения между восходящей и нисходящей линиями межсистемного перехода.

Пройдя в среднемустьерскую эпоху своеобразную точку равновесия, процесс переламывается: теперь биологическое развитие корректируется и направляется имманентной логикой культурогенеза, и запаздывание морфофизиологических изменений по отношению к культурной эволюции, т.е. ситуация, обратная той, что наблюдалась в нижнем палеолите, оказывается причиной исчерпания потенциала жизнеспособности видов. Впечатляющим проявлением корректировки инерционных биоэволюционных процессов под задачи становящейся культуры может служить переориентация количественного увеличения мозгового вещества у неандертальцев на его структурную «переупаковку» у кроманьонцев, возымевшей хорошо известные эволюционные последствия.

Отметим, что ускорение темпов культурной эволюции не может быть обусловлено какой-либо одной или даже главной причиной, каковой обычно считают прогрессию информационных взаимодействий. Эта причина, если и оказывалась главной, то не в раннем культурогенезе, когда живущие рядом популяции могли на протяжении долгих тысячелетий не иметь между собой никаких контактов. Ускорение культурной эволюции задаётся имманентно нарастающей динамикой всего комплекса внутрикультурных противоречий, основанной на присущей становящемуся культурному сознанию бинарной поляризации смыслов. А динамизация информационных взаимодействий, тесно связанная в раннем культурогенезе с демографическими и миграционными процессами, это не более чем один из внешних планов выражения этого комплекса и его последствий.

Означенная точка перелома тенденций фиксирует момент, с которого можно наблюдать обратное (встречное) влиянии раннекультурных практик на генотип. И влияние это, лавинообразно нарастая, привело, в конечном итоге к верхнепалеолитической революции.

Вопрос о возможности кодирования культурного опыта в генах стал, в некотором смысле, камнем преткновения. Одни авторы говорят о таком кодировании как о само собой разумеющемся факте, другие с той же уверенностью указывают на его недоказанность. Дело, как всегда в таких случаях, в парадигматике и методологии. Чтобы не уходить в сторону, оставим пока этот вопрос в стороне.

Если же рассмотреть весь период диалектического взаимодействия морфофизиологической и культурной эволюции как целое, то в нём можно выделить две точки (точнее, эпохи), соответствующие пикам эволюционной болезни. Первая связана с миром хабилисов и их родственников на кусте эволюции: кениантропов, которым, как уже говорилось, возможно, и принадлежит честь совершения первой технологической революции,[38] и Homo ergaster. Именно в этот период масштаб морфофизиологических изменений достиг такого уровня, когда самонастройка и корректировка жизненных процессов в рамках одного лишь видового кода оказалась недостаточной или вовсе невозможной. С подобной проблемой в той или иной мере сталкивались ещё приматы, а затем австралопитеки. Но в наибольшей степени пострадал от комплексных последствий неотенических изменений и выпадения из «нормального» русла горизонтального эволюционирования именно хабилис (2,6-3,5 млн. лет назад). Это странное существо. Парадоксальным образом сочетающее в себе «прогрессивные» и «регрессивные» черты, ярко иллюстрирует противоборство вертикальных и горизонтальных направлений ГЭВ. Имея вес мозга в 500-650 гр, что существенно больше, чем у типичных австралопитеков, хабилис, соответственно, производил на свет более «головастых» детёнышей. Это, в русле развития неотенического комплекса, усиливало половой диморфизм: самки имели более широкие бёдра, чем самцы. При этом, у хабилиса прослеживаются признаки начала «переупаковки» мозгового вещества: «атавистическая» затылочная часть уменьшается в пользу «человеческих» долей мозга – лобной, теменной и височной. Продолжается, начатая ещё у ардипитеков, редукция клыков и утончение слоя зубной эмали. Отмечается расширение ногтевых фаланг, что указывает на развитие пальцевых подушечек и, соответственно, кинестетического аппарата. Однако, наряду с этими и некоторыми другими признаками вертикальной эволюции, у хабилиса присутствуют и признаки горизонтального эволюционирования. Так в его анатомии (в частности, в строении кисти), наряду с более совершенной формой бипедализма, прослеживаются черты приспособления к лазанию по деревьям. И это притом, что первый палец стопы хабилиса не был отведён в сторону, а так же, как у современного человека, располагался вместе с другими пальцами, что указывает на то, что нога его была полностью приспособлена только к двуногому передвижению. Несмотря на расширение по сравнению с австралопитеками черепа в подглазничной и теменно-затылочной части, лицо (?) хабилиса с надглазничными валиками, плоским носом и выступающими вперёд челюстями, ещё очень архаично, а мозг, несмотря на намечающееся поле Брока, имеет округлый эндокран и не имеет точек роста. Таким образом, Homo habilis – главный герой протокультурной эпохи – наиболее впечатляющее воплощение кричащих противоречий разнонаправленности ГЭВ и потому, главная жертва эволюционной болезни.

Такое эволюционное «приключение», несомненно, привело бы к вымиранию,[39] не только отдельных видов, как это собственно и происходило, но и всех гоминид вообще, если бы не ряд их морфологических особенностей. Особенности эти, не будучи эволюционно прогрессивными на более раннем этапе, именно теперь обнаружили свою востребованность. И главное, «на пике болезни» прогрессирующая в контексте бурного роста неокортекса межполушарная асимметрия мозга позволила использовать все эти морфофизиологические особенности, переориентировав их если еще не на собственно культурный, то, по крайней мере, уже не совсем природный путь развития

Второй пик болезни – позднемустьерская эпоха с её главным героем – неандертальцем. Именно ему выпало пасть жертвой завершения системного перехода, когда раннекультурные практики вырвались из оболочки морфофизиологической эволюции и стали подчинять себе последнюю. Т.е. разрозненные протокультурные программы стали динамично складываться в единую взаимосвязанную систему. Полностью завершить этот процесс, оставаясь в границах своего биологического вида, неандерталец, вероятно не смог: видимо, остановка ставшего непродуктивным простого наращивания массы мозга и его более плотное и экономное переструктурирование обозначило предельные эволюционные границы. Неандерталец должен был уйти, и вытеснение его кроманьонцем совершенно закономерно. Взрыв манипулятивной активности неандертальца – ответ психики на вызов второго пика антропологической болезни. Усложнение психики опережает её интеграцию (сбалансированность и согласованность режимов). Отсюда невротичность, повышенная флуктуационность и мутагенность манипуляционных процессов. И как результат – взрывное расширение артефактуального арсенала. Драма неандертальца, таким образом, заключалась в критическом опережении культурной эволюционной линии, с присущими ей вызовами и противоречиями, линии морфофизиологической, уже почти полностью свёрнутой до процессов оформления нейрофизиологической и функциональной системы мозга.

Факт указанного опережения подтверждается признанием того, что некоторые из наиболее ранних верхнепалеолитических культур, например, шательперронская (38-33 тыс. лет назад), были созданы неандертальцами. (Напомню, что до сравнительно недавнего времени, их участие в верхнепалеолитической революции не признавалось). Иногда «оправдание неандертальцев», у которых, как выяснилось, и с лобными долями было всё в порядке,[40] что, впрочем, нельзя считать окончательно доказанным, доходит и до постановки проблемы об «авторстве» ориньяка. Будь этот вопрос решён в пользу неандертальцев, и вышеприведённая модель диалектической динамики культурной и морфофизиологической эволюции получила бы дополнительный аргумент, каковых, впрочем, и так достаточно.

Осталось добавить, что, говоря о раннем культурогенезе, я сознательно избегаю апелляций и привязок к так называемой «трудовой» теории. Забегая вперёд, хочу сразу признаться, что я решительно отвергаю всякого рода трудовые теории, основанные на грубой модернизации позитивистских мифов XIX в. и вызванной ими устойчивой психологической инерции. Утверждаю, пока чисто постулативно, что изготовление первых артефактов, будучи по своей когнитивной основе, по меньшей мере, полубессознательным, а по своим функциям – в высшей степени синкретичным, лишь в минимальной степени служило утилитарным и прикладным целям. Не труд и не производство были главными побудительными мотивами создания первого поколения вещей, а также прото-языковых морфем и иных артефактов, связанных единой в единый синкретический комплекс в раннем культурогенезе. Однако подробнее к этой теме обратимся позднее.

Итак, подытожим. Характер переходности в эпоху антропогенеза и раннего культурогенеза определяется двойной диалектикой бисистемных процессов: с одной стороны, противоречивым взаимодействием эволюционных режимов биологической и протокультурной сфер и, с другой – имманентными противоречиями, развивающимися по мере становления и эмансипации самой культурной сферы как таковой. При этом доминанта в определении итоговой равнодействующей этой двойной диалектики смещается от первого ко второму и завершается с переходом биологической эволюции в фоновый режим инерционного доразвития. Тогда темпорально-ритмический отрыв культурной эволюции от биологической достигает такого масштаба, что последняя перестает оказывать на первую какое-либо заметное воздействие, как не оказывают, к примеру, прямого влияния процессы образования галактик на ход видообразования в биосистеме Земли. В верхнем палеолите происходит завершение видовой эволюции человека. Дальнейшие морфофизиологические изменения, спускаясь на подвидовой уровень (расообразование), переходят в фазу инерционного доразвития, тогда как остриё эволюционного вектора смещается в более узкую область психофизиологии, а затем в ещё боле узкую сферу ментальности и протекает теперь в пространстве типологий ментальных конституций и соответствующих им социокультурных практик и конфигураций. Культура освобождается от сдерживающих детерминант видовой эволюции, что вызывает небывалый культурный взрыв верхнего палеолита. Так культура из антисистемы – вертикально-эволюционной оппозиции биосистеме – превращается в систему и вступает в фазу имманентного развития, в режиме всё более ослабевающей зависимости от материнской системы – природы. (Впрочем, в полном смысле системного уровня культура достигает не ранее конца неолитической эпохи. До этого времени она лишь система-в себе, но уже система!)

Означенная бисистемная переходность определяет и временную длительность раннего культурогенеза, и его периодизацию, и его кризис и завершение, и эволюционные итоги – становление мифоритуальной системы и начало человеческой истории. Уже не естественные законы, включая и закон естественного отбора в его «чистых» природных формах, играют здесь главную роль (хотя, разумеется, ещё и не отмирают полностью)[41], а становящаяся культура движет, организует и корректирует финал биологической эволюции. Так больное животное начинает выздоравливать.

Примечания