Загадки звона паутинок

Душа, которой близка безгранично далёкая даль, отдаёт себя на истязание запретам. В юности поэта они наградили его остротой чувств, несравнимой по гамме с той, какую дарит коже узника колючая проволока. В Ленинграде эпохи Брежнева поэзия Ольги Бешенковской нашла скрупулёзных читателей за стенами известного учреждения – и ей, окончившей университет, было определено познавать «конъюнктуру судьбы» кочегаром котельной. Однако некоторые стихи добрались до Запада – дав осязание паутинки, звенящей от твоего свободного дыхания...

Помню, как это было: письмо – из-за рубежа...

Ну, конечно, разрезано... (Эти ли станут стесняться...)

В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся

и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.

Далее: «Этот странный придуманный мир... Даже чуточку жалко... Этот люмпенский пафос...» Строки книги Ольги Бешенковской «Беззапретная даль»: Стихотворения. – Нью-Йорк: Alexandria, 2006. Строки из стихов, написанных уже на Западе и вместивших поражённость автора перед загадочным: паутинка опять звенит, беззаветно выдерживая натяжение. Свинцово-тяжкий мир не ухнул в тартарары. Магия творения наделила его невесомостью придуманного, и он – «вишнёвый мой сад... Так затеплю хоть строчку ему...»

Пронизывающе ощутима молитвенная теплота: не о ней ли, идущей от образов отца и матери поэта, так прекрасно сказано – «деликатное сострадание к миру»?.. Оно неизбывно в пульсирующих нервностью мелодиях безвременно ушедшей от нас Ольги Бешенковской, как непреходяще веление – «не знать сотрясений плебейской арены». Интеллигенты, которые не столь давно ночами слушали «Свободу» и Галича, – с крушением запретов – поспешили к разбору ролей и религий. «Лидеры честности» овощные базы превратили в храмы, у алтаря испросив благословения на бизнес. Счастливы, кто носит обувь по ноге, ступне не тесно, поступь свободна. Лучше грязь, чем печаль. Что есть свет, коль «тёмен сгусток света»?

И какой невыносимо-необходимый, как высь и даль, неуют: «Паутинка блестит. Обойти, не задев паутинку»!.. Причудливейшая загадка – на раздолье свободы гениально проникнуть в инфернальную сущность запрета: «что за крылья повсюду расплата – вериги...» А если крылья ещё и невероятно сильны – настолько, что способны донести до наидальних снов?

Прежде жизни не было, но снилась,

и во сне казалось: хороша...

Тяжесть расплаты соизмерима с облегчением, которое испытывает путешествующий, открыв, что станция, куда добираешься, – ближе некуда. Она в тебе. Нужно дерзновение великого дара, чтобы не постоять за ценой на билет, зная: «У меня никогда не было единодушия... не только ни с кем другим, но и в собственной душе». Переехав в Штуттгарт из «колыбели революции», оценить достояние Вильгельма II, короля Вюртемберга, – единственный мешок зерна, каковой нашла толпа, ворвавшись во дворец германской революционной осенью восемнадцатого года. Произнести обжигающие слова стыда за Родину, склонясь перед памятью чешского студента Яна Палаха, ставшего живым факелом протеста против вторжения советских танков в Прагу... Дух поэзии Ольги Бешенковской срастил животворной паутинкой горение «тютчевских мюнхенских зим» и зерно на бело-розовых ладонях площадей Боттичелли и Вийона.

Нева и Сена – одна нить и не та ли Река, в чьи волны устремился герой Германа Гессе? Его духовно-вневременная провинция Касталия и гоголевская гогочущая и несмешная провинция – земля, которой надо бесстрашно доверять, чтобы подняться над запретом закона непротиворечия и сделать потрясающей глубины признание: «Ты всё придумал, Боттичелли! Ты обманул меня, Вийон!» Ольге Бешенковской дано не только распознавать невидимые антиномии, но и «на скрещенье боли» привносить в них неповторимую изысканность. Плавны, но больно уж слишком, линии южно-германских одетых садами холмов: некогда по ним ступали римляне, ныне – (не по прошлому ли?) лилово текут продолговатые слёзы слив. И «полон слёз вещевой мешок» странника. Париж ближе Пскова, только где красотки в парижской толпе, дорожащей багажом? Лишь носильщицы грёз... До чего же немного (бесценно мало!) возможно, когда «ничего не воспрещается...» Сердце, осенённое неупиваемой детскостью, «причащается судьбе бездомных и сирот». Голый причал, пути по золе. Но с тобой и Венеция, Тауэрский замок, письмена опрокинутых в Темзу огней, полночный Нью-Йорк... Обилие, избыток – когда (по Ницше) так волнующе глядится на дальние моря. А как бросить скарб скорби? В чащу с ним, чтобы исколотую тоской душу не сыскал солнечный луч. Тут и сверкнёт «колокольный вокал», и окатит далью, где «никаких Америк и Германий: лишь деревня Редькино – Земля!..» Там набухли тяжестью картофельной желтизны руки Петровн и Николавн, поднимающие стаканчик в православный праздник.

Мне за вас и радостно и жутко;

Вот звонит наш колокол по ком...

Ну а дочки... Дочки в проститутки

Убегли – как были – босиком...

И нет третьего измеренья. Не может быть равновесия между истинами: новизной утра и тревогой, что «барак заслонит барокко». Неотразим интровертивный смысл порыва: «Боже, дай мне другое зренье». Да не сбудется! Округлость вершин – не признак их мягкости. Сказано же у поэта в предисловии: «Я не совсем вегетарианка». Пусть голубоватому туману не сродни запах грилей, – «Травоядная корова, впрочем, внушает мне больше брезгливости, чем аристократически поджарый лев».

Жертвенной кровью может видеться и сок кизила: «яркие молекулы», «красные тельца». Но посему будет ли ближе от ритуального обеда до «чудес Гефсиманского сада»? И всё же взгляд творящего упоённо меняет очертания предметов, зависимые от хода дня. Взгляды тождественны состояниям души, их смена острее похожей на лезвие необъятности от «Знаю: Родина – миф» – до «и по-немецки называю завтра». Член Союза немецких писателей, Ольга Бешенковская незадолго до своей кончины сказала в интервью «Контакт-Шансу», что она лично давно уже не эмигрант, а гражданин Германии: «Это и моя страна!» И как же иначе, если именно в Германии во всей полноте открылось и расцвело дарование поэта.

Неразрываемы паутинки во власти поэта-волхва, всегда ли властного над разгадкой их звона... Летний Крым детской дали оборачивается и восхитительной простотой картин Пиросмани: «Мне дарит Южная Германия кизил, каштаны, алычу», и искусством выражать возносящее отрицанием отрицания: «Спартанский, нет, германский дух, нет, философия солдата...» Философия радости: обнять – в любом бою – брата. Простота деликатно сострадающего миру поэта, чей отец видел Берлин в 45-м году:

Выпьем, брат мой немецкий, за наших отцов

И за их холодящие кровь обелиски.