Номер 11(12) - ноябрь 2010
Ник Нейм

Ник Нейм Домашнее задание

Джош осторожно прокрался в кабинет отца, где на приставном столике таинственно поблёскивал металлический шлем «Гравихрона», напоминающий сушилку для волос из стильного салона красоты. В школе подростков не пускали надевать шлем и путешествовать по истории. Им разрешалось лишь наблюдать картины прошлого через него. Но эти объёмные фильмы не шли ни в какое сравнение с перевоплощением в реальную историческую личность с её радостями, горестями, страхами, болью, победами и поражениями, воспринимающимися как свои собственные.

«Что же я так нервничаю?» – успокаивал себя Джош. Он задумал выполнить домашнее задание «Мои герои – создатели машины гравитации-времени» с помощью погружений в сознание трёх людей из длинного списка выдающихся учёных и философов, чьи идеи и принципы, а именно: квантование гравитации, сохранение массы-энергии, множественность миров, душевная чистота и любовь к людям использовались в работе «Гравихрона». Он решил проследить последние часы выбранных персонажей, надеясь увидеть, услышать, почувствовать возможные озарения их последних минут...

«Заседанием Военной Коллегии Верховного суда СССР от 18 февраля 1938 года, обвиняемый Бронштейн Матвей Петрович, 1906 года рождения, признаётся виновным в участии в контрреволюционной фашистской террористической организации, c целью свержения Советской власти и установления такого политического строя, при котором интеллигенция, по примеру стран Запада, участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения; а также в нанесении вреда в области разведки недр и водного хозяйства СССР, в связи с чем приговаривается к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего, лично ему принадлежащего имущества. Приговор привести в исполнение».

В 8:40 вечера конвоиры ввели тридцатилетнего доктора наук, сотрудника Ленинградского Физико-Технического Института, в зал суда, где он и услышал эти страшные слова. Воспалённое сознание Мити отказывалось воспринимать такой дикий в своей иррациональности спектакль. Оглашение приговора было единственным, что хоть как-то отдалённо напоминало процесс, без адвоката, присяжных, последнего слова и прочих «вычурных атрибутов продажных капиталистических судов». В 9:00 его уже заталкивали в «воронок» везти обратно в тюрьму на Шпалерной. Возвращаться в камеру, где при шестнадцати койках содержалось почти сто шестьдесят человек, не хотелось. Здесь Митя спал на полу. Но чем больше побоев выдерживал, тем дальше от параши оказывался.

«Надо без промедления через блатных связаться с Лидочкой, просить тестя – Корнея Ивановича[1] искать связи среди адвокатов, подавать на помилование. А поможет ли это? Мыслю всё ещё по старинке. А ведь теперь – ясно, почему друг «Джонни»[2] так и не вернулся из Франции…»

Лишь первый раз, в октябре, Матвей поставил свою обычную подпись в протоколе «культурного» допроса, в котором отрицал вину и причастность к врагам. Этой же ночью его вызвали на «марафон» – семь суток допросов стоя, плюс ослепляющий свет лампы, плюс жестокие побои. В камере, в короткие часы передышки, кто-то давал ему воды, обтирал разбитое в кровь лицо, вправлял вывихнутые пыткой пальцы, выводившие неузнаваемые каракули под отпечатанными «признаниями» во вредительстве. Следователь называл десятки фамилий арестованных, многие из которых были просто незнакомы ему. Из близких друзей – «Дау»[3] – Лёва Ландау, коллега – Вова Фок[4]. A «Димус»[5] и Коля Козырев[6] – старые друзья по ЛГУ, уже осуждёны... «Какой абсурд – толпы научных работников образующих фашистское подполье в нашей стране!» Матвей вспомнил, как его арестовали в августе тридцать седьмого, у родителей в Киеве. Сотрудник НКВД грозно скомандовал:

Сдать оружие и отравляющие вещества!

Митя рассмеялся в ответ: у него изъяли «оружие» мыльницу и зубную щётку, a из «ядов» мыло и зубную пасту. Но вскоре, очень вскоре стало ясно, что не до смеха... Если бы Матвей верил в бога, то обязательно помолился бы. «С моим прозвищем это – в самый раз». Друзья прозвали его «аббатом», в честь блещущего остротой ума и образованностью аббата Куаньяра. Но в камере было не до поэзии, языков, литературы. Лишь только физические идеи по-прежнему, роились в голове.

«Что ж, «битиё» определяет сознание! невесело шутил Митя, несмотря на боль и страх, думая о своём... – Невозможность применения квантования к гравитации требует отказа от обычных представлений о пространстве-времени и замены их какими-то более глубокими понятиями». Так необыкновенно чётко и прямо высказался Матвей в научной статье задолго до того, как Эйнштейн разочаровался в объединённой теории поля. Ну, кто бы мог подумать, что озарение приходит и в застенках!

Бронштейн на выход с вещами! крикнул охранник, и Матвея из приёмника повели железными коридорами вглубь тюремной утробы.

«В новый блок? Другую камеру? удивился Митя, логику системы понимаешь лишь с опытом».

Его встретила маленькая одиночка в подвале без окон: нары были опущены, тюфяк почему-то отсутствовал. Но не это обеспокоило Матвея:

«Ох, с блатными-то я не встретился, посетовал он, зато здесь тихо и не воняет. А вот если переменную времени заменить на...»

Лязг дверного замка прервал его мысли.

Встать с нар! Лицом к стене! – раздался властный окрик, и в камеру шагнул майор, одетый, как ни странно, в кожаную комиссарскую куртку.

«Идиоты! Обыск, среди ночи, в пустом, даже без матраса, помещении!» – выругался про себя Митя, подчиняясь приказу.

Гром выстрела и страшная боль в...

Джош пронзительно вскрикнул и сорвал шлем. Пот градом катил по его лицу, сердце бешено стучало.

«Так вот как оно было! Как раз когда он понял, как надо квантовать гравитацию в новом времени, которое мы называем сейчас гравитаймом». Джош постепенно приходил в себя, не в силах встать с кресла. Из учебника он помнил, что бедная жена Матвея не скоро узнала, что приговор привели в исполнение в день суда, a свидетельство о смерти получила лишь через двадцать лет. Ждала мужа, искала, а потом написала короткую эпитафию для несуществующего надгробья:

«Уж сколько раз звала я смерть в холодное жильё,

Но мне мешает умереть бессмертие твоё».

Напившись ледяной воды и убедившись, что родителей всё ещё нет дома, Джош настроил «Гравихрон» на другую эпоху.

Антуан Лоран де Лавуазье – химик, академик, член палаты мер и весов, сотрудник Арсенала, дворянин, банкир, фермер. Но самое ужасное во времена Революции – откупщик! Один из тридцати двух владельцев компаний, собиравших налоги во Франции. Неважно, что система откупа уже два года как уничтожена. Стоило депутату в Конвенте бросить камень в «жирных котов», как в ноябре 1793 года бывших сборщиков налогов арестовали. Вчера, во время прогулки во дворе тюрьмы Порт-Либре, пристав вручил Лавуазье пачку извещений для всех обвиняемых подельщиков. Жак Польза, его тесть и партнёр по налоговой компании, дрожащими руками схватил листок и, пробежав его глазами, с горечью воскликнул:

Народ ненавидит сборщиков налогов, а Конвент хочет лишить нас всего, включая жизнь! Нас обвиняют в хищении 22 миллионов ливров за счёт перепродажи мокрого тяжёлого табака! Какая чушь! Господи! Они казнят нас ни за что! На защиту даётся пятнадцать минут каждому! За это время можно лишь подать прошение о помиловании! Какие дискуссии?! О, ужас!

На его истерику тяжело было смотреть. Антуан раздал листки и отошёл в сторону.

«Несомненно, они задумали казнить нас. «Сангвинократ» Робеспьер уничтожил бы всех неугодных разом, одной гигантской гильотиной, но, быть может, высшая справедливость сохранит меня?»

Он не чувствовал за собой никакой вины ни перед правительством, ни перед народом, которому служил всю свою жизнь. Первое же научное сочинение, принесшее ему кандидатство в Академию, было «Как лучше осветить улицы Парижа». А работа в палате мер и весов это ли не общественная польза? А значительное улучшение пороха – для себя или для Франции? Даже годы сельскохозяйственных исследований – для рекомендаций фермерам. 50 000 ливров личных денег потрачено только на изучение состава воды. «Да, этими аргументами трудно пронять революционеров, яростно рвущих на части общество, науку, нравы и людей! Завтрашний исход может оказаться плохим и...»

Лавуазье решил написать на всякий случай пару прощальных писем, благо в камере, куда он был заключён вместе с тестем, имелся столик, бумага и письменные принадлежности.

«Дорогая, моя, любимая Мари-Анна, писал Антуан жене, жизнь с тобой была счастьем! Помни это. Им не отнять у меня моих исследований и знаний! А судьбе я покорился... Тебе предстоят долгие годы, не убивайся, как вчера во время визита... Просто – вспоминай».

Потом, родных уже не было в живых, другу и коллеге по разогнанной Академии, математику Лагранжу: «Мне трудно оценить, в чём самое значительное моё достижение: кислород, водород, химическая классификация, теория горения, дыхания, теплоты? Будущее рассудит, быть может, "масса всех компонентов, постоянна в реакциях, независимо от состояния вещества", есть сущность не просто химии, а всего нашего мира! Да, я буду бороться, чтобы продолжить жизнь и работу, но шансов убедить машину "правосудия" мало: завтра в это время нож гильотины уже отделит мою непокорную голову от бренного тела. Надеюсь, что казнь – безболезненная, как и замышлялось... Прошу, пробейся к эшафоту, в числе поклонников "шепота топора" – этой "музыки революции", и смотри в оба: если сознание не связано с телом, а остаётся в голове, она моргнёт тебе! Пусть этот "привет" станет моим последним экспериментом!»

Наутро заключённых в открытой повозке повезли в трибунал. Одного уже не было среди них: нервы его не выдержали, и он заколол себя насмерть в камере. Остальные медленно тряслись по булыжной мостовой парижских улиц, так любимых Антуаном с самого детства. Вот и Лувр с Академией Наук, где он трудился столько лет. А вот на левой стороне Сены его школа – колледж Мазарини, где он впервые окунулся в тяжёлую учёбу сорок лет назад. Люди провожали их процессию насмешками, издёвками, некоторые плевались и даже бросали в арестантов гнильё. Солдаты лениво покрикивали на зевак.

В десять часов начался трибунал. Каждые пятнадцать минут звучал обвинительный вердикт.

Виновен! Гильотинировать! – регулярно доносилось из зала суда и с одобрением подхватывалось толпой на улице.

Антуан быстро посоветовался с адвокатом, нанятым женой: у них не было сейчас документов подтверждающих правоту Лавуазье, а тратить считанные минуты на искренние, но голословные оправдания, казалось роскошью. Председатель трибунала, судья Коффиналь дал им слово.

Ваша честь, представляем ходатайство о помиловании из палаты мер и весов, где обвиняемый проводил важную для страны работу!

Судья на несколько минут погрузился в чтение.

«Действительно изучает или тянет драгоценное время?» напрягся Антуан. Наконец Коффиналь оторвал взгляд от бумаги и произнёс:

В ней нет никакой важности для Революции!

Ваша честь, немедленно отозвался адвокат, мы просим отсрочки суда на две недели, чтобы представить доказательства невиновности господина де Лавуазье. Все документы арестованы и необходим поиск.

В отсрочке отказано! У вас последняя возможность представить суду нечто серьёзное!

Тогда адвокат в отчаянии произнёс:

Господа, достижения учёного сделают его смерть национальной трагедией!

Республике нет нужды в учёных, а правосудие должно идти своим чередом, проворчал судья и объявил очередной смертный вердикт.

Но…

Всё! В праве голоса вам отказано! прервал Коффиналь последнюю попытку адвоката протестовать.

«Господи, укрепи мой дух!» взмолился Антуан, понимая крушение своей тайной веры в человеческий разум, окончательно развеянной приговором.

В пять пополудни двадцать семь человек из здания суда доставили на площадь Революции, где ежедневно без устали трудилась гильотина. Ирония судьбы – несчастному противнику смертной казни, доктору Гилльотену, пришлось сменить фамилию, когда она стала названием машины смерти.

Польза был третьим в сегодняшнем списке, Лавуазье четвёртым. Жандармы у эшафота крепче стиснули запястья Антуана, как только голова Жака со стуком свалилась в корзину. И вот его самого уложили на носилки, застегнули ремни, завинтили винты упоров. В нескольких метрах от помоста стоял Лагранж с искажённым от горя лицом. Математик воскликнул:

Секунда, и нет головы! А для другой такой – сто лет понадобится!

Антуан услышал свист лезвия и зажмурился...

Джоша тошнило. Мышцы не удавалось напрячь, поэтому рвать было трудно. Глаза беспорядочно моргали. «Переключить "Гравихрон" на фильм и быстро всё убрать! – стучало в висках, – пока родители не заметили».

Мама вошла в кабинет, когда образы крестоносцев сражались вокруг с сарацинами, а маленький робот-чистильщик уже отполз в угол.

– Чем это пахнет? – спросила она, – освежителем? Убирал у папы в кабинете? Или ...?

«Догадывается, – мелькнуло у Джоша, – ведь и сама школьницей…»

– Ты понимаешь, сынок, мы не просто боимся за твои чувства, хотя и они могут быть травмированы. Уже трое подростков за почти столетнюю историю «Гравихрона» не вернулись из прошлого, пытаясь спасать своих героев. Мы с папой не хотели бы тебя потерять.

– Ну, мам, ты же сама считаешь, что их возможное исчезновение в истории противоречит принципам работы устройства, и никто не знает...

– Именно потому, что никто не знает, мне – страшно, когда мой сын погружается!

– Не волнуйся, мам, я совсем ненадолго, и потом я скоро стану совершеннолетним.

– Отложи свои путешествия до тех пор, ладно? Да и тогда не наделай беды! – подытожила мама, разрываясь между честностью и авторитарностью.

Джошу очень хотелось быть послушным сыном, но азарт поиска заставил его опять настроить машину. Теперь ему нужны были средние века.

Джордано Бруно, посвящённый в сан в 1572 году в Доминиканском ордене, в миру – Филиппо из Нолы, сын Джованни Бруно, солдата Неапольского королевства, признаёшь ли себя виновным в ереси и святотатстве?

Нет, Ваше Высокопреосвященство, разве что в ошибочных мыслях и суждениях, не оскверняющих лона церкви нашей!

Кардинал Беллармин чувствовал себя уставшим. Уже несколько месяцев, после назначения на должность кардинала-инквизитора, он посещал судебные заседания над бывшим доминиканцем Бруно. Опытный философ и педагог, Джордано виртуозно оспаривал обвинения судей, но им было ясно: еретик либо покается во всём, либо погибнет.

«Крепкий орешек этот Бруно, подумал Беллармин, семь лет в темноте Нонской башни папской тюрьмы, тяжёлое испытание, а монах всё упорствует. Воистину гордыня затмила его мозг. Глупец, не понимает, что инквизиция хочет спасти его жизнь!»

Казалось бы, вопрос прост: от Джордано Бруно требовалось одного – защитить основы веры, признав, без исключения, все свои взгляды еретическими, раскаяться и просить прощения. Еретику предъявлялось: извращение взглядов на святость Иисуса Христа, его воскрешения и будущего прихода, отрицание Троицы, девы Марии, превращения хлеба и вина в плоть и кровь христову. С другой стороны – утверждение множественности и бесконечности миров, вера в переселение душ, магию и гадания. Можно было добавить отстаивание взглядов Коперника, но официальной позиции в этом вопросе церковь ещё не выработала, а научные разногласия и даже магия не шли в сравнение с реками грязи, пролитыми Бруно на католическую веру и её служителей.

Сын мой, смиренно начал работу кардинал, твоё образование, знания, опыт лекций и проповедей обязаны подсказать тебе верный путь. Все твои высказывания ложны и богопротивны, поэтому должны быть взяты назад. Это поможет остановить распространение ереси! Пойми, только чистосердечное раскаяние спасёт твою душу и души других, не успевших встать на ложный путь.

Отец мой, вежливо отвечал Джордано, я готов признать свои ошибки и заблуждения в отношении догм церкви, я раскаиваюсь в этом, но чем вредит истинной вере знания о множественности бесконечных миров, о переселении душ? Разве вознесение Иисуса не есть подобный переход в иной мир?

Остановись, богохульник! Ты либо издеваешься над святой инквизицией, либо одержим, и не ведаешь, что творишь и произносишь!

Резкие слова уже готовы были сорваться с губ пламенного Джордано, но усилием воли заключённый сдержал себя:

Ваше Высокопреосвященство, покорнейше обращаюсь к святому отцу нашему, папе Клементу VIII, с прошением о частичном отречении от своих взглядов. Я готов поклясться на распятии, что никогда не буду говорить о других мирах, но не могу признать это святотатством и ересью!

«Он, подписывает себе смертный приговор, подумал кардинал с досадой, апеллируя к папе, Бруно лишь отягощает свою участь. Послав меня на суд, папа возложил ответственность за чистоту веры на своего слугу, а неразумный бунтарь вновь перекладывает её на понтифика. Он думает, что папа, как бывший юрист смягчит наказание. Наоборот, именно как человек с юридическим образованием, он не захочет взять на себя ответственность перед церковью и предпочтёт казнь еретика осквернению веры. Разве примера сожжения мельника Менночио менее года назад ему не достаточно? Тому тоже инквизиция вначале поверила и повелела лишь рот на замке держать. Да разве говоруны, подобные Бруно, добровольно замолчат?»

Хорошо, сын мой. Твоя просьба будет передана папе, но в последний раз, именем святой церкви нашей, призываю тебя полностью отречься от ереси и покаяться.

Не бывать тому! Ненавижу лицемеров! Я как Христос пойду на Голгофу, защищая бесконечные миры от ханжей!

Увести! коротко приказал Беллармин страже. «Считает себя подобным Иисусу, прости господи, он перекрестился, а вместо любви на сердце ненависть держит!»

Как пророчески предположил кардинал-инквизитор, папа принял решение о полной виновности Джордано Бруно в ереси, а как ловкий стряпчий, избегая упрёков, передал дело для вынесения приговора светским властям. Восьмого февраля 1600 года городской суд постановил сжечь на костре еретика Бруно! Ему давалось восемь суток на раскаяние и просьбу о помиловании. Оглашение приговора, содержащего путь к отступничеству, взбесило Джордано. Грозно потрясая сжатыми кулаками, со страшно изменённым в гневе лицом, он закричал:

Вы, выносящие мне вердикт, боитесь больше, чем я, приговоренный! Шёпот пронёсся по залу: вид и слова бунтаря были, действительно, страшны.

Семнадцатого февраля на площади Цветов центральной рыночной площади Рима собралась огромная толпа. В центре, на возвышении, на фоне развалин театра Помпея, стоял столб, в окружении поленницы дров и хвороста. Джордано стащили с повозки и привязали к столбу.

Распятие. Микеланджело Буонарроти, 1552-54

«Я пойду за Иисусом, думал он, пусть он и не был богом, а лишь ловким фокусником. Но он, как и я знал, что существуют иные миры, и что переход в них возможен. Не побоялся этого перехода! Умереть, чтоб увидеть другой мир?! Но должен быть путь без боли и страданий. Где же он?»

В этот момент глашатай объявил приговор о сожжении:

...и предварительно лишив свободы грешный язык еретика!

При этих словах палач проткнул железной булавкой язык несчастного и под вопли толпы запалил хворост...

Джош не был уверен, что вполне здоров. Он судорожно дышал, втягивая воздух со всхлипами. Язык казался распухшим и не слушался. Тело страшно горело.

«Несомненно, каким-то наитием Джордано понял принцип параллельности миров, но смог ли он осуществить переход? По мне видно, что нет. Как любой смертник он был в особом поле, вроде того, что создаёт "Гравихрон”, но душевное состояние должно быть далеко от бешенства эмоций. Это должна быть любовь, любовь к людям!»

Отец вошёл в кабинет.

– Нелегально погружался? – сразу спросил он. – Можешь не отвечать, пока слабость не прошла. Сам вижу, тоже школьником был. Вот – мой кофе, хлебни. Но опять и опять скажу тебе: возможно, что другая реальность «пересиливает», и молодой человек исчезает. У пропавших ребят были, как и у тебя, чистые помыслы! Нам с мамой очень не хотелось бы иметь вместо сына гравихронный образ, но если ты исчезнешь, у нас не останется иного способа быть с тобой.

– Я, вообще-то, закончил задание, пап…

– Да? Тогда допивай кофе, восстанавливайся и приходи обедать, – он оставил сына наедине с собственными мыслями.

– Что делать? Не начинать эксперимент? – ужаснулся Джош.

Теперь, после стольких испытаний, он понимал, что надо подняться на эшафот вместе с тем, кто совершенно чист душой и буквально объемлет мир любовью. Что ж, он знал такого героя! Знал его и Бруно, всходя на Голгофу по его стопам.

– Но как быть с родителями? Я чувствую, что они понимают меня, отец даже кофе оставил! Конечно, я вернусь, как возвращалось множество людей уже в трёх поколениях! А если – нет? Ох, как родители будут горевать! А что, если наша реальность «пересилит» древнюю? Я спасу человека! И какого! Таких случаев не знает никто... Но ведь все четыре идеи работают! Вперёд!

И Джош настроил “Гравихрон” на третье апреля тридцать третьего года от рождества Христова, известное всем людям как день распятия...

Примечания:

коттедж

[1] Корней Иванович – К.И. Чуковский;

[2] «Джонни» – Георгий Гамов член-корр. АН СССР в 27 лет, первый советский «невозвращенец».

[3] «Дау» – Лев Ландау, зав. отд. теор. физики в Украинском ФТИ, академик, будущий лауреат Нобелевской премии.

[4] Владимир Фок – оппонент на защите Бронштейна, член-корр. АН.

[5] «Димус» – Дмитрий Иваненко – профессор физики Пединститута.

[6] Коля Козырев – будущий известный астроном.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2793




Convert this page - http://7iskusstv.com/2010/Nomer11/Nejm1.php - to PDF file

Комментарии:

cемен
нью йорк, сша - at 2010-12-17 09:41:27 EDT
Семен- Виктору Когану
Уважаемый Виктор Коган! Разумеется, не МАСТКУЛЬТ, а МАССКУЛЬТ...Опечатка, столь нередкая на интернете...
Что же касается УЛИЦКОЙ И ПЕЛЕВИНА, поставленных в один ряд с Марининой,- разница невелика...Первые -для ОБРАЗОВАНЩИНЫ,
последняя- для недоумков... И те, и другие -СУТЬ НАША ЧЕРНЬ...Советую прочитать недавнюю рецензию на Пелевина в "Новой газете"...Там обретаются умные люди...
С уважением,
Семен

Игрек
- at 2010-12-16 23:49:49 EDT
Виктору Кагану

Это напоминает Timeline by Michael Crichton. Очень напомнинает. Но в рамках идеи Крайтона сделано добротно.

Виктор Каган
- at 2010-12-16 19:34:36 EDT
семен
Нью Йорк, США - at 2010-12-16 16:37:41 EDT

Мне кажется, что нечто подобное уже где-то встречал, однако мало ли что мне покажется ... хороший сильный рассказ. Но сравнивать неизвестного автора с винегретом имён в "масткультуре" (масскультура, надо полагать, имелась в виду), закатав в одну обойму с Марининой Улицкую и Пелевина, это значит совершенно не знать и не понимать современную российскую литературу и демонстрировать "невежества губительный позор".

Б.Тененбаум-Семену
- at 2010-12-16 17:33:24 EDT
Вообще-то, литература отражает общество. Зеркало своего рода.
семен
Нью Йорк, США - at 2010-12-16 16:37:41 EDT
Скажите мне, друзья...Отчего в нынешнй российской словесности воцарились Веллер, Тополь, Маринина, Улицкая, вообще масткульт,а такая дивная, мускулистая проза, как эта, таится в электронном измерении? Отчего талантливые ,образованные, нравственные , которым есть что сказать, никому неведомы, а Пелевин у всех на устах? Неужели все дело в ПИАРе? Почему
в современной русской литературе "везде невежества губительный позор", за немногими исключениями?
Хотел бы в единое слово
Я слить свою грусть и печаль
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унес его вдаль...
Семен

Yasha
Katonah, NY, - at 2010-11-26 12:44:32 EDT
Прекрасный рассказ. Написан твердой рукой (возможно рукой хирурга, если верить что фотография на странице принадлежит автору). Юношеский максимализм и нигилизм сочетающаяся с преданностью и любовью к родителям передан при полном отсутствии слащавости. Молодец автор! Хороший писательский инстинкт!

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//