Леонид Финкель

Леонид Финкель, «Ромео и Джульетта в исполнении особ царствующего дома». В этой книге – всё о любви. «Любовь к двум лицам, из которых каждое в любую минуту может войти в комнату – писала Цветаева – это не любовь. Для того чтобы одновременно моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтоб одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня». В этой книге всё так и случилось. Пушкин, Достоевский, Тургенев – давние кумиры автора. Анна Ахматова и Модильяни. Это историю их любви Иосиф Бродский назвал «Ромео и Джульетта в исполнении особ царствующего дома». И еще Париж. По словам Томаса Джефферсона «У каждого две родины – его, собственная и Париж». Эти имена, их взаимоотношения, любовь и ссоры составляют содержание книги. Книгу с автографом автора можно заказать по адресу ileknif@rambler.ru

Весной 1918 года Алексей Толстой вдруг вздумал справлять именины. Время было малоподходящее, но людей собралось много, по воспоминаниям Владислава Ходасевича, человек сорок. Среди них – Сергей Есенин и с ним бородатый мужик в кожаной куртке.

То был левый эсер Яков Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, немецкого посла.

В числе гостей Толстого, на именинах, была и некая поэтесса, приглянувшаяся Есенину. Есенин как мог, старался обратить на себя ее внимание и, наконец, с простодушной улыбкой брякнул:

– А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою...

Общеизвестно: большие поэты – большие дети.

Последнюю рубашку – ближнему. Самого ближнего (выражение Ходасевича) – расстрелять.

Горький свидетельствует: однажды Есенин пробормотал: «Все хотят как страшнее... Я люблю цирк. А вы?»

В общежитии Литературного института – дым столбом.

На стене – портрет Есенина с трубкой, а под ним огромными буквами предупреждение: «Здесь курит только Сережа». Кто-то только что прибежал с Марьиной рощи. Там жила древняя старушка, любовница Есенина. Так наши парни бегали к ней, потом хвастались: «Я – молочный брат Сергея Есенина!»

Поклонники Есенина на столе, точно на мостовой, пляшут жигу.

Стучат стаканы. Вся спрятанная жизнь лезет наружу: не будь мужиков в России, да еще купца, да захолустного попа, да этих огромных просторов, полей, степей, лесов – то каков бы интерес был жить в России? Тем более еврею...

Утром просыпаюсь – везде мираж и марево, как в географическом атласе.

Вижу тень Коли Рубцова. С утра его мучит жажда. Подставив под кран пустую бутылку из-под кефира, нехотя кому-то роняет:

– Молодой человек, почему вы не здороваетесь? Я гений, но я прост с людьми...

Однажды со стен лестничных площадок исчезли портреты классиков. Создали комиссию. Долго искали. Наконец, открыли еще одну дверь. В комнате сидит Рубцов, а вокруг стоят приставленные к стенам пропавшие портреты.

Литературный век Есенина начинался зловеще, таинственно и глухо. Всеволод Вишневский, читая актерам «Оптимистическую трагедию», клал перед собой пистолет.

Троцкий покровительствовал Есенину, Бухарин – Мандельштаму. Погибли и один, и другой, и третий и четвертый...

Все же у Луначарского в кабинете – портрет царя не завешен. Чуковский утверждал: из либерализма.

В комиссариате просвещения – швейцаром церковный сторож. Я, говорит, против начальства большевик, а против Бога я не большевик...

«Черного человека» Есенин предугадал и выстрадал: «Революция... это ворон... ворон, которого мы выпускаем из своей головы... на разведку... Будущее больше...»

В его часто случайной компании все философствовали непрестанно и непременно в экстремистском духе. Мало ели. Много пили. Люди были широкие и в угарном пылу являлись фантастические идеи: «Мать моя родина! Я – большевик».

Сказано – сделано. На собрании партячейки был приветлив и улыбался решительно всем. Наконец, вздумал записаться в «ряды»...

«Ряды» подумали-подумали и – не расступились, не приняли: черт его знает, большевик ли? Говорит, даже левее большевиков. А зачем это «левее» или «правее»? «Над» или «под»?

Всякий, сказавший только десятую долю того, что сказал Есенин, пусть в пьяном угаре, был бы немедленно расстрелян. Относительно же Есенина в 1924 году был отдан приказ: «Доставлять в участок для вытрезвления, не давая делу дальнейшего хода».

Вскоре вся московская милиция знала Есенина в лицо. Дело полным ходом шло к тому, чтобы обернуть вокруг шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбить из-под ног табуретку и повиснуть «лицом в синей ночи», глядя на Исаакиевскую площадь...

Как-то в Питере, друзья привели меня в подъезд, где Раскольников укокошил старуху. Иосиф Бродский уверял, что это абсолютно авторская идея. В тех условиях, в какие автор поставлен обществом, он может себе это позволить. Непонятно еще, почему он не продает и не убивает...

Ни разу не высказанный полностью, но и никогда полностью не умолкавший вопрос смутно и грозно нет-нет, да и встает перед Россией.

В «Англетере» из окна, направо за Исаакием, виден дворец из черного мрамора – дом Зубовых. Налево, по другую сторону Мойки, высокое здание. В те годы там находился Госконтроль. Перед большевистским переворотом и в том, и в другом здании жила и процветала богема. Есенин здесь – частый гость. Смотрел, читал, кокетничал: «Я одну мечту, скрывая нежу, Что я сердцем чист. Но и я кого-нибудь зарежу…»

Насколько я помню, из больших русских поэтов только Маяковский, Есенин и Цветаева писали о самоубийстве и все трое покончили с собой. Не знаю, пророчество ли это или страшная реальность их жизни: кто часто зависал над пропастью, один раз мог и сорваться.

Все-таки я предостерег бы поэтов писать на эту тему.

Однажды летом я приехал в Константиново, на родину Есенина. Друзья из литературного музея Анны Снегиной пригласили прогуляться за Оку. Переправившись на другой берег, отправились через луга к дальней косе. Песчаный берег косы, высокие травы с ежевикой. Мне казалось, что сейчас увижу, как Он промчится на розовом коне...

Потом забрались в места, где стремительный и ловкий Есенин поймал трех утят, а затем пустил их обратно в воду и долго смотрел им вслед...

Кажется, тогда я понял, что в отношении нашего читателя к Есенину есть что-то от отношения взрослого к ребенку. Что люди умеют благодушно проходить мимо чрезмерных наивностей Есенина или его же благоглупостей, принимающих часто довольно оскорбительную форму: «жидовская морда», «бей жидов» – кричал он своей кувырк-коллегии. Потом оправдывался: «Тот тип», которому он в пивной влепил пощечину, окрестив «жидовской мордой», назвал-де Есенина мужиком.

– А для меня «мужик» все равно как для еврея, если его назвать «жидом». Вы же знаете, я не антисемит, у меня все самые верные друзья – евреи, все жены – еврейки!

По воспоминаниям Надежды Вольпин, он и Райх зачислял в еврейки, и Дункан.

А впрочем, век был такой: молодой, горячий, буйный. Есенин шел с ним в ногу: был невесело, по-русски пьян, философствуя и скандаля...

После кислого, чуть ли не принудительного столетнего юбилея Маяковского, столетие Есенина в нынешней России – праздник. В официозных литературных кругах постарались на версту не допускать евреев к юбилею, дескать, лучше пусть занимаются биржей, а не русской литературой, в которой ничего не смыслят. Взяли, да и прислушались-таки к Александру Ивановичу Куприну: «Каждый еврей родиться на свет Божий с предназначенной миссией быть русским писателем». И в другом месте: «Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем русскую литературу» (из письма Батюшкову 10 декабря 1911 года).

Поставили в Санкт-Петербурге памятник, хотя видит Бог, как нелегко быть сегодня памятником в России.

Рассказывают, в первый же день прошла мимо дама и обратилась к народу, ссылаясь на Айседору Дункан:

– Поэты – отвратительные мужья и плохие любовники. Хуже, чем актеры, профессора, цирковые борцы и спортсмены...

На площади стоит озябший продавец порнографических открыток.

– Зато, фамилия какая? Языческая, коренная...

Есенин любил строки из тургеневского письма о жизни: «Нужно спокойно принимать ее дары, а когда подкосятся ноги, сесть близ дороги и глядеть на проходящих без зависти и досады: и они далеко не уйдут...»

Вижу, как он идет трезвый. Хочет походить на памятник. Идет растерянной походкой, точно торопиться, а сам не знает куда и зачем.

Да, и тут моя родина... Боже, как необъятно все ее пространство! Есть ли в этом пространстве одна душа?..

Друг Есенина Мариенгоф рассказал об одном человеке, который двадцати восьми лет из ревности убил свою жену. Ему дали 8 лет. Он их добросовестно просидел. А в первый же день как выпустили, вышел на Волково кладбище, где она была похоронена, и повесился возле ее креста на толстом суку старого клена. Похоронили этого русского Ромео рядом с женой.

Есенин был уверен, что не верят в большую любовь только идиоты, важно считающие себя скептиками. Их во все времена было больше, чем надо...

Когда Есенин женился на внучке Толстого, простодушно говорил:

– Только подумай, его самого внучка! Ведь это так и должно быть, что Есенину жениться на внучке Льва Толстого, это так и должно быть...

– То есть как это какая? Раз – борода, – он показывает на большой портрет Льва Николаевича, – два – борода, он показывает на групповое фото, где было снято все семейство Толстых с Львом Николаевичем. – Три – борода, – он показал на копию известного портрета Репина...

А когда-то Есенин хотел жениться на дочери Шаляпина, рыженькой веснушчатой дурнушке.

Представляю ее уже немолодой и отяжелевшей.

Под звуки «Интернационала» шумно выбегала на сцену с красным флагом в руке. Аплодисменты не прекращались. В особенности из царской ложи, где сидел Ленин в окружении членов Совнаркома...

Успех кружил ей голову. После банкетов, как правило, оглядывала окружающих, ища достойных разделить с ней «триумф».

Тот, как и советовал ему Блок, как раз раскачивался «на качелях жизни».

И она вся преобразилась. Стала похожа на тех уличных женщин, что «любовь продают за деньги». Медленно двинулись по кругу, перебирая бедрами, держа рукой длинный шарф, ритмически вздрагивающий под музыку.

Темп ускоряется. Шарф извивается и колышется. И вот перед ней уже – сильный, ловкий, красавец-хулиган и ее господин. Сейчас он с грубой животной требовательностью, подчиняясь страсти, согнет ее до земли.

Она опередит его. Обнимет. Поцелует в губы. Думала – он умрет от счастья.

Не понимая, стала целовать еще крепче. Ну, конечно же, он что-то перепутал. Она его госпожа, а он – ее раб...

Есенин размахнулся и отпустил ей звонкую пощечину.

Музыка обрывается. Шок. Мировая знаменитость высоко подняла голову и вдруг заревела, как деревенская баба.

Вмиг протрезвевший поэт бросается целовать ей руки, падает на колени.

Она снова ведет танец. Заставляет его следовать за собой.

Он резко снимает с руки бриллиантовое кольцо и царапает на оконном стекле:

– Божественная, дивная, несравненная! Мы недостойны даже ножку целовать...

Поэт в пьяном упоении целует под ее ногами ковер.

Женщина стоит, вся вытянувшись и высоко подняв голову

Что ж, она права, все должно пойти к законному браку.

Пожалуй, кроме Зинаиды Райх, у него другой любви не было.

Другие поэты передвигались от земли к небу. А Есенин от земли на тот свет.

Какой-то бес то и дело шепчет: «Пиши о Рубцове, пиши...»

Как будто бы стоит сесть – и воспоминания, как птицы, крыльями зашумят вокруг тебя...

Но что писать, биографию? Эти будничные разъединения, каждое из них будет тянуться к смыслу, искать своего места в целом. Хорошо сказал Пришвин: «Люди жили в раю... Но ведь этого никогда не было... Это только воспоминания».

Какую еще биографию? Ну, исключили из института, снова восстановили. Получил гонорар за новую книгу. Вскоре – осталось пять рублей. С 1969 года стал говорить о смерти. Всех спрашивал: «Пойдешь за моим гробом?»

А потом сказал, как отрезал: «Я умру в крещенские морозы. Я умру, когда трещат березы...»

Все так и случилось. Невеста задушила его накануне свадьбы. Любя!

Когда на суде стали читать его стихи, судья строго оборвала: «Мы здесь говорим не о поэте, а о гражданине Рубцове».

Далее следует риторический вопрос судьи: чему могут научить такие стихи подрастающее поколение...

Мы сидели в большой компании. Пьяный поэт из Киева жаловался Рубцову:

– У всех народов кровь мешаная и отливает пестротой. А евреи, суки, поганцы, носят кровь чистую, голубую, пять тысяч лет хранят в герметичной упаковке. А мы страдаем их болью, как своей собственной. Что мы за люди такие?

– Так уж мы созданы своим русским Богом. Волнуемся за болгар. Или за республиканскую Испанию, чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать... На кой хрен нам эта земля? Своей, что ли, мало?

– Не говори, – плачет поэт. – Земля это – пространство. Завсегда выручит, сбережет, даст затеряться...

– Ну и хорошо, – успокаивает Коля. – Ну и ладненько. Режим такой – благо, когда есть где затеряться...

Поэт из Киева уронил голову на руки и захрапел.

Читаю Коле из писем Куприна: «Один парикмахер стриг господина и вдруг, обкорнав ему полголовы, сказал "извольте", побежал в угол мастерской и стал ссать на обои. И когда его клиент окоченел от изумления, Фигаро спокойно объяснил:

Таким цирюльником во всех веках и во всех народах был жид, со своим грядущим Сионом, за которым он всегда бежит и будет бежать, как голодная кляча за куском сена, повешенного впереди ее оглобли...»

– Да... Сильна еврейская религия, сильна, – говорит он серьезно... Великолепно! Так верить... А я-то думаю, что это у тебя в глазах такое тоскливое-тоскливое...

Обычно гитару дают ему с неохотой – рвет струны, а свою – никак не купит: «Еще чего, двенадцать рублей... это же... четыре бутылки!»

Начинает свою любимую: «Я уеду из этой деревни... Будет льдом покрываться река, будут ночью поскрипывать двери, Будет грязь на дворе глубока...»

Голос у него небольшой, но трогает. «Поэт он, конечно, хороший, но человек плохой...» – сказал про него недруг. Что-то здесь неправда: или он не такой уж хороший поэт, или не такой уж плохой человек. Ну, два-три стола перевернул, ну, драчлив был. Говорят, тянулся за молотком, чтоб свою невесту шарахнуть, поучить «маленько»... Не успел. Но горящие спички бросал в нее. И сигареты...

А вот, говорю, может ли быть у плохого человека столько нежности:

И она, невеста-убийца, была объектом его любви и нежности...

А ведь Александру Сергеевичу повезло: не стал поэтом-убийцей!

Цветаевой повезло. Знай, она, как Асеев «пригрел» ее сына – задушила б, наверняка...

Не повезло Колиной невесте: убийство дозволено только гению, Верлену, например, или Рембо...

Помню Тверской бульвар. Нудный осенний дождь. Холодно. Он в демисезонном пальто с чужого плеча. Воротник поднят. Руки без перчаток. Уходит туда, где нет крыши. В бесконечность...

Нет уж, какая там биография, просто нынче что-то напало... Кажется, все умерло, сгорело, и один свидетель этой жизни остался и разбросал по небу свои воспоминания...

Ох, бежать, бежать... Оттуда – сюда. От давних знакомых – к другим незнакомым...

Прав был Чонкин Войновича: «Дела в нашем колхозе шли плохо и не так, чтоб очень плохо, даже скорее хорошо, но с каждым годом все хуже».

И вот она лежит беспомощная, огромная страна, «наглая побирушка» (В. Максимов), о которой еще железный канцлер Бисмарк сказал, что Россия злоупотребляет своими глупостями.

Бородатая байка о подвыпившем гуляке, который входит в раздевалку ресторана и, не предъявляя номерка, небрежно бросает гардеробщику: «Подберите получше». Так выпрашивают сегодня в ОВИРе Родину, слава Богу уже не евреи – все...

Великая страна! И жуткая, страшная, то и дело ждет внешней катастрофы, чтобы избавиться от внутренней...

Нелепо трагичная цепь несчастий, испытаний, неудач.

Так отчего же падает сердце, когда вдруг нагрянет, точно приступ, точно беда: «Так забудь же про свою тревогу, не грусти так шибко обо мне, не ходи так часто на дорогу в старомодном ветхом шушуне»?

И еще не перевернулась страница жизни, а уж нет спасения.

И думаешь только о том, что прощаться с миром, с этой странной, запутанной и непонятной шуткой, называемой жизнью, будешь по-русски, на языке Есенина, и никак не по-другому. И если тебе захочется вдруг разгуляться, то не по многолюдному Бродвею, не по аккуратненькой улице Дизенгоф, а вдоль по Питерской...

Запеть, накуражиться, захныкать, когда просто физически ощущаешь, как вместе с орущим воздухом наполняешься духом.

Или сдуру, на старости лет влюбишься в кого? В сабру, в итальянку, француженку, в польку, которая уверяет, что там, в Польше, она была во-от такой двухметровой блондинкой с во-от такой грудью? В русскую, старый дурак влюбишься. Русская и изумится: «А кочергой не хочешь?»

Захрипишь: «Дай ты мне зарю на дровни. Ветку вербы на узду. Может быть, к вратам господним сам себя я приведу».

И голос твой, нота за нотой, ступень за ступенью, как по лестнице Иакова все выше и выше, туда, где кончается голос и начинается небо... И ты счастлив...

И Царские ворота уже открываются – дайте тон, тон дайте!

Если верить пословице – помнится только хорошее. Пушкин, Блок, Есенин...

Надо верить пословице, потому что даже зэки тоскуют по зоне. Как-то в Берлине слышал, что в бывшей ГДР родился новый термин «остальгия» – ностальгия по Ост-Дойчланд. Ведь это только подумать, пол-Германии тоскуют по зоне!

Руки. Стаканы. Стол. Цветы. Брюнетка. Лик Есенина. Все дробится кубистическим рисунком.

Дальше должна быть брань, драка, бутылкой в голову. Кто-то жалобно и тихо стонет.

– Я ничего. Я – Есенин, давайте познакомимся.

До-ля-фа. Зыбка грань между добром и злом. Аминь.

Уходили измученные девицы Лотрека с лицами, напоминающими маску смерти и черными чулками из-под вздернутой юбки. Художники перестали искать темы в «Мулен Руж», перебираются в цирк Медрано, над Монмартром показывается восходящая звезда Пикассо. Его апологетом станет Гийом Аполлинер. Он будет вести избранных через Чермное море. Недаром Пикассо изображал его в своих карикатурах в виде его святейшества папы, Цезаря, Геркулеса…

В который раз перечитывал я мемуары Эренбурга. Потешался над Анатолем Франсом, который попросил, чтоб его отправили на фронт – ему было семьдесят лет, его оставили в тылу, но выдали ему солдатскую шинель. Как известно в войну 1914-1918 года многие мыслящие интеллигенты поддались иллюзии, будто, воюя с кайзеровской Германией как главной цитаделью реакции, можно послужить делу гуманизма. Мне было смешно.

Войну я невзлюбил даже не во время войны, не после нее, а после службы в армии, когда увидел труп солдата-дезертира в кювете на станции. Первый труп, который довелось увидеть в армии. До сих пор помню его ультрамариновые руки, которые торчали из рукавов рыжей шинели…

Тогда же я увлекся Эренбургом. Он и привел меня к стихам Аполлинера.

После тяжелого ранения в голову поэт носил кожаную повязку, время от времени у старого солдата возвращались головные боли у виска, там, где рубец – тоже в свое время поддался интеллигентскому дурману.

Под стенами его копошатся стада осьминогов,

Слышно: бьются тройные сердца, и клювы скребут в стекло.

На этом перекрестке с поэзией Аполлинера встретятся сюрреалисты.

После его стихов я чувствовал полное одиночество. Мне казалось, что не на чем возводить здание счастья. В молодости часто так, кажется…

Сегодня, в возрасте Анатоля Франса, думаю совсем по-другому…

Где-то на вернисаже меня поразил необыкновенный артистизм одного из портретов (Гермины Давид) и позже, на выставке в Москве четыре кубо-экспрессионистических рисунка художника, скрывающегося под красивым французским псевдонимом – Юлиус Паскин. Бог дал ему удивительный талант живописца, гравера, литографа. Блестящий рисовальщик, у него было много заказов на портреты, его картины покупали еще «горячими». В отличие от Модильяни или Сутина, на него сыпались деньги и он, как бы не веря своей удаче, тратит их мгновенно, одаривая знакомых, малознакомых и совсем незнакомых.

Но счастье и радость обходят этого человека. Ему больно от своего бессилия что-либо изменить или исправить в этом мире. Несовершенство, несправедливость жизни не дают ему покоя. Он по-настоящему несчастен. Стал пить… Чушь! Деньги, слава, женщины, его называли «Князь Монпарнаса», «Князь трех холмов» – какого рожна еще надо?! Ведь и впрямь князь?

Я шел по Тверскому бульвару. Бульвары успокаивают. Есть в них что-то от вечности. Бульвары целомудренны – даже вечером, когда непрошено зажигаются фонари и шум деревьев похож на слитный шепот. Я шел мимо Литературного института и добрым словом вспомнил профессора Тахо-Годи, которая читала античную литературу, потому что как нельзя кстати ее слова легли в память и я припомнил любимого древнегреческого героя – Геракла, сумевшего победить немейского льва, ларнейскую гидру, перебить стимфалийских птиц, поймать керенейскую лань. Но вот минуту назад сам же нечаянно ранил отравленной стрелой любимого кентавра Хирона, поднялся на ноги и печально посмотрел вокруг. Зачем ему победы над львом, гидрой, птицами, ланью, если он не смог спасти несправедливо загубленную жизнь? Чувство великой беспомощности охватило Геракла…

И художник по имени Паскин – Юлиус Мордехай Пинкус вдруг стал для меня один из самых обаятельных персонажей Монмартра…

В натурщицу Кики с Монпарнаса я влюбился по фотографии.

Книгу о ней на английском языке увидел в Нью-Йорке у своего друга художника Ильи Реентовича (и это чуть не сделало меня вором). Каждый день смотрел на фотографию этой женщины, которой уже лет шестьдесят не было на земле, и чувствовал, как от нее загорается лицо, воспламенялся рот, раскалывался череп…

Потом в Париже на одном из развалов, жена увидела эту книгу, но уже на французском языке. И тоже по какой-то причине, не безразличная к ней, купила книгу и подарила ее мне.

Сын говорил, что ничего более бесполезного из Парижа привезти было нельзя. Он считал что супруга (его мать) была в роли социального работника, ухаживающего за прокаженным. В общем, сын не очень понимал дурь отца…

Но я стоял на своем. Мало того, что в моем кабинете постоянно маячила та или другая фотография Модильяни, что две – три репродукции его НЮ, украшали полки с книгами, теперь появилась еще Кики…

Я тогда уже знал, что Кики издала свои мемуары, но как их найти?

Я вошел в книжный магазин «Шекспир и Компания» на пристани Монтебло и на белом листе бумаге, начертав KIKI, попросил ее мемуары. Хозяйка магазина оглядела меня с ног до головы и засмеялась. Оказывается, я лет, этак на тридцать опоздал…

Я смотрел на КИКИ и представлял, как зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения, у нее торжественные глаза и что-то наглое и одновременно сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками. Нет, не даром художники влюблялись в нее, теряли голову. Сколько страсти на нее истратили, сколько поэтического дара!

Назовите любое знаменитое имя тех лет – Эрнест Хемингуэй, Марсель Дюшан, Фернан Леже – все были от нее в восторге, ценили ее артистизм, талант рассказчицы и наряды, которые она мастерила всегда сама – чужому вкусу подчиняться не любила. В один прекрасный день, когда ей подарили два исключительно дорогих платья от Шапьярелли, она, не задумываясь, разрезала их пополам и моментально сменила две разные половинки.

Добавьте к этому ее лицо, обладавшее тем чудесным свойством, что новый макияж и смена прически делали Кики неузнаваемой.

Вот она в знаменитом танцевальном зале Монпарнаса «Бюлье». Спускается по большой лестнице, не спеша, оставляя на каждой ступеньке какую-нибудь часть своего туалета: сброшен шарф, юбка, как бабочка слетает ажурная блузка, за ней лиф. Ступеньки кончаются – и на ней ничего нет кроме диадемы из страусиных перьев. Посетители в восторге.

– Видали? Таким изяществом обладает только Кики! Наша Кики…

Министр внутренних дел Альберт Сарро подходит к сияющей героине:

– У тебя, моя дорогая Кики, такие красивые глаза! Весь мир увиденный ими прекрасен! Все министры говорят…

– Парень ты неплохой, но, дурацкие твои министры здесь ни к чему. Давай, живи с нами, будешь мне позировать…

Под восторженные возгласы Кики избрана Королевой Монпарнаса…

Художники – это: Шагал, Цадкин, Архипенко, Липшиц, Кикойн, Кремень. И целая когорта чаще всего евреев с Востока: Сутин, Модильяни, Кислинг, Паскен.

Фернан Леже, который в «Улье» провел несколько месяцев написал так:

«Улей!.. Что за необыкновенное место! Чего там только не было! Все жили, как могли. В «Улье» продавалось и покупалось все, что угодно. Среди прочих помню четверых русских, нигилистов. Я до сих пор не могу понять, как они умудрились жить в одной комнатке площадью три квадратных метра, и откуда они все это время брали водку».

А в «Ротонду» однажды пришел Маяковский. Потом, на банкете, устроенном в его честь декламировал стихи: «Париж фиолетовый, Париж в анилине, вставал за окном "Ротонды"».

Представьте, в каком состоянии можно увидеть в глазах «фиолетовых» мальчиков?

Альфред Буше был популярным портретистом среди буржуа. Он ваял посредственные бюсты, украшая их лживыми улыбками и льстивыми изображения. Буржуа – в восторге. Карский мрамор – нарасхват. Альфред Буше получал заказов больше, чем Роден.

Роден был его богом. И по ночам, Буше плакал: зачем он обкрадывает и обделяет Родена? Буше познакомил Родена с невероятной красавицей – Камиллой Клодель. И он, и она лишились равновесия, но про это в другой раз. За что б Буше не брался, все принимало трагический оборот. Вот только «Улей» вышел на славу.

В Румынии Буше получил серьезный заказ: выполнить бюсты короля и королевы Румынии. Почему богатые предпочитают посредственных, в этом еще надо разобраться. Но главное, Буше стал богат. И проявил щедрость. Он приобрел приличный участок, засаженный роскошными деревьями, прикупил выставочный павильон и ротонду винного павильона и по чертежам Густава Эйфеля построил здание, которое сразу же назвали «Улей».

Нет, какие имена – Роден, Эйфель! А тут еще ротонду украсили двумя кариатидами, снятыми с павильона Индонезии и сразу представляешь себе лотос, восточные сладости и художника Фуджиту – знаменитого «Фу-Фу», который поражал окружающих не только старинной и чарующей живописью, но и знанием приемов джиу-джитсу, и экзотическими нарядами, и – иногда – почти полным отсутствием одежды: он увлекался идеями и стилистикой Айседоры Дункан, гулял в греческой тунике и сандалиях. Парижанки находили его восхитительным.

Два этажа «Улья» разгородили внутри на множество мастерских, и таким образом получили двадцать четыре треугольных помещения. Из-за тесноты художники называли их гробами. Больше всех повезло Шагалу. Он поселился на последнем этаже. И у него был балкон под крышей, служивший еще одной комнатой.

Альфред Буше проявил недюжинный размах, явно обделив тем самым собственные скульптуры. «Улей» он окружил домиками из материалов Всемирной выставки, предназначенными для семейных скульпторов или художников, воздвигнув трехэтажное здание мастерских, внешне напоминающих завод, так что «Улей», этот своеобразный Дом культуры, в начале нового века уже являл собой внушительный ансамбль из ста сорока мастерских, расположенных среди аккуратно подстриженных лужаек и цветущих деревьев.

Скульптор Альфред Буше, вероятно тогда и не помышлял, что он – уже на путях к знаменитой «Парижской школе». В «Улье» разговаривали на всех языках – французском, итальянском, и в особенности, на русском, польском и идиш. Хаим Сутин, прибывший в Париж из белорусского местечка, вообще не знал русский, и на французский перешел прямо с идиш. Потом будет делать вид, что и идиш не знает: беднейшему из бедняков очень хотелось походить на зажиточного буржуа.

А пока Модильяни, взял шефство над юношей, обучал Сутина есть вилкой, сморкаться в платок. Видимо, учеба этикету сильно донимала гениального дикаря. Вечерами, возвращаясь хмельным, он прицельно кидал камни в окна Шагала, раздражающего его серьезным и страстным отношением к творчеству.

По вечерам здесь появлялся старый польский еврей, добрый малый, как две капли воды похожий на героев Шагала и предлагал сосиски с хреном, копченый язык, селедку, соленые огурцы, хлеб с тмином и водку. Поскольку художники все брали в кредит, еврей быстро обанкротился и скончался.

Ночью вдруг распахивалось одно из окон «Улья» и улицу оглашал крик:

Это художник Грановский (позже погибнет в гетто) спешил объявить миру о своем открытии.

Считали, что рай не многим отличался от «Улья». Голодные поэты здесь читали стихи, а столь же голодные художники хмелели от дерзких надежд. Ну и, разумеется, не только от надежд.

А вообще свобода была полной. Однажды во время визита важного лица, которое сопровождал Альфред Буше, важное лицо наткнулось на двух подвыпивших художников, в совершенно голом виде изображавших земной рай на зеленой лужайке.

– Что это значит? – растерянно спросил чиновник.

– Это счастливые люди, – блаженно пробормотал Буше, видавший, и не такое.

Шагал, с возрастом забывший все неприятности, часто вспоминал те счастливые дни, что он провел в «Улье»:

«Монпарнасская жизнь – это великолепно! – говорил он. – Я работал ночи напролет… В соседней мастерской рыдала обиженная натурщица, у итальянцев пели под мандолину, Сутин возвращался с рынка с грудой несвежих цыплят; чтобы рисовать их, а я сидел один в деревянной келье перед мольбертом, при свете жалкой керосиновой лампы… За тридцать пять франков в квартал я располагал всеми мыслимыми удобствами».

Что касается удобств в нашем понимании… Художники «Улья» о них даже не подозревали…

…А вечерами беспокойные жильцы собирались в «Ротонде».

В 1911 году хозяин кафе папаша Либион купил обувной магазин на солнечной стороне, расширился, приобретая соседнюю лавочку, и оборудовал второй зал для завсегдатаев. Бар получился маленьким, столы стояли в один ряд вдоль стен. Была еще терраса…

Художники из Испании и Латинской Америки, стосковавшиеся по солнцу, сразу же облюбовали эту террасу и прозвали ее пляжем.

Вот тут и будет кишеть красочный водоворот: продажные женщины, натурщицы, любопытные буржуа и политики, актеры. Весь мир, яркий и мелодичный. И еще бывали здесь старые мужья, у которых одна нога в могиле, другая в Камасутре.

Папаша Либион не пускал: у нее на голове не было шляпы.

Наконец, шляпа нашлась! Из черного атласа, с краями, обработанной серебряной мишурой, той, что украшают рождественские ёлки:

– Теперь я похожа на маркиза, потерявшего свой парик!

А блузки? В мусорке она нашла огромный каталог кружевных образцов и прикрепила к вырезу своей кофты.

– Кики! Раз на тебе шляпа и такие красивые кофточки! Так и быть, заходи!

И она замерла в позе так, что ее можно было принять за чучело. Боялась пошевелиться

Минут через десять художник отложил карандаш и бумагу.

На бумаге был нарисован красивый домик с садиком.

С тех пор помимо поэтов, актеров и художников ни один смертный не вызывал у нее интереса.

Иногда кто-то из художников, глядя на ее профиль: «Эй, сестрица, спрячь-ка рубильник!»

У нее и впрямь был большой нос, который только подчеркивал породу. Она флиртовала без удержу.

Однажды в «Ротонде» появился человек с сильно обгоревшим на солнце лицом. Он был в спецовке и стриженный под Жанну д'Арк.

– Что за новая шлюха? – спросил он, глядя на Кики.

Кики оскорбилась и приняла решение не разговаривать с художником. Впрочем, он обещал больше не ругаться, дал контракт на три месяца, она позировала и воровала у него мыло и зубную пасту, а он делал вид, что не замечал. Классный парень! Польский уличный мальчишка, он нашел в ней родственную душу:

– Ничего, утешал Кислинг «приемную дочь» – первые сто лет – самые тяжелые.

Потом она позировала Фуджите. Этот удивлялся, что у нее нет волос на тайном месте: «Отинь смисно – нет волоси! Пасимо твои ноги таки грязний?»

Фуджито – прелесть… Но как-то надо было жить. Она выходила на террасы ресторанов и продавала газеты. Иногда ее просили показать грудь – и тогда она получала еще 10 су.

Картины художников рождались в мастерских, в «Ротонде» вынашивались идеи, складывались эстетические принципы.

В «Ротонду» приходили вечером. В центре – нескладный пузатый, здоровяк. Он немного хромает. Его одежда – постоянный жакет, который болтался как на вешалке. Ему говорили: все эти голодные художники, поэты – разорят его.

– Эти типы обращают на себя внимание, в конце концов они сделают мое кафе знаменитым.

Папаша Либион обожал эту артистическую кучу сброда.

Наилюбопытнейшие истории происходили в «Ротонде».

К примеру, большая семья голодных художников собиралась в кафе ближе к тому времени, когда обычно доставляли хлеб. Разносчик укладывал их в лозовую корзину у стойки бара. Хлеб был длинным и почти на треть выступал за край. Папаша Либион покидал комнату на несколько секунд – и верхушки буханок снимались в мгновенье ока.

В любой мастерской были блюдца, вилки, ножи, тарелки из «Ротонды».

Уже в наше время я работал над книгой об Эренбурге, и его приемная внучка принесла мне посуду… из «Ротонды»! Прелестные блюдца, – я смотрел на них в три глаза!

В литературе известна вечеринка, которую устроил Модильяни в своей мастерской. Папаша Либион явился на вечер со всей счастливой компанией и увидел вокруг все свое – столы, стулья, тарелки…

– Куча идиотов! Зачем вам понадобилось притаскивать его сюда? Я тоже люблю его не меньше вашего, но если я его не пригласил, так это из-за посуды, которую я – у него утащил, – кипел Модильяни.

Папаша неожиданно исчез, а затем, через несколько минут, вернулся, с руками, нагруженными бутылками.

– Только вино здесь было не от меня, так я решил принести вина. Давайте все за стол! Я голоден, как собака.

Жаль, что вместо Бальзака не стоит памятник папаше Либиону. Он его заслужил, роденовский шедевр можно было поставить в другом месте…

А Кики отбивалась от ухажеров. Ее знаменитое: «Убери лапы!» одергивало настойчивых ухажеров, никогда не позволяла им переступать границы. Она принадлежала к числу преданных натур и испытала бурную страсть к фотографу Ману Рею.

В своих «Мемуарах» под названием «Автопортрет» Ман Рэй вспоминает их первую встречу: «Однажды я сидел в кафе и болтал с Марией Васильевой… Напротив нас сидели две девушки… Та, что покрасивее, помахала Марии рукой, которая и сообщила мне, что это популярная натурщица Кики… Мария пригласила Кики с подругой за наш столик».

Они сходили в кино. Где Ман Рэй «почти не смотрел на экран и искал руку Кики в темноте».

Все было в их романе: искры его великого таланта, первые сюрреалистические фильмы и она – девушка с розой в зубах, растиражированная в 300 тысячах экземпляров! Были и пощечины. И выстрелы в воздух. Драматические драки то и дело возникали между ними:

– Что такое любовь, идиотка? Мы не любим, мы совокупляемся. И она укатила в Нью-Йорк. Ее приключения в Нью-Йорке – женский роман, крутой сериал, но ее тянуло в Монпарнас. Она принадлежала к тем людям, которые случайно сошли на станции метро «Вавин» и остались жить в нем до конца жизни.

В 1920 году Виктор Либион все же продал «Ротонду».

Один за другим уходили и ее обитатели. Умер израненный на фронте Аполлинер. Просил жену, чтоб повернула его к стене. А когда она снова повернула к себе, он был уже мертв. Год спустя – Модильяни. Его брат Эммануэль послал Кислингу телеграмму: «Похороните его как принца». На следующий день – выбросилась из окна своей квартиры Жанна Эбютерн.

Глубокие и серьезные портреты писал Юлиус Паскин. Никто не рисовал так много и так жадно. И он сгорел. Точно подводил черту. Как теперь говорят: потушил свет на Монпарнасе. Старомодный человек, поражающий элегантностью, он повесился. Хемингуэй это оценил как запоздалый конец монпарнасской трагедии: «Он был похож на гуляку с Бродвея 90-х годов, чем на замечательного художника. И позже, когда он повесился, я любил его вспоминать таким, какими он был в тот вечер в "Куполе". Говорят, что во всех нас скрыты семена того, что мы будем делать, но мне всегда казалось, что у тех, кто умеет шутить в жизни, семена эти прикрыты лучшей почвой и более щедро удобрены».

Только-то очутившись в Париже, мы с женой пришли на могилу Модильяни. Она вся была в цветах. И это спустя столько лет! На других могилах, разве что только на могиле Эдит Пиаф – цветов не было.

Боже, – думал я, – до чего я люблю все, чем не был и не буду, и как мне грустно, что я это я…

А тогда трагедия потрясла колонию художников. Эта удивительная череда смертей, чуть не обгоняющих друг друга, напоминает финал шекспировской драмы или греческой трагедии, но не кинжал, ни яд, не сумели бы сделать того, что сделали случай и судьба…

Даже Сутин избегал старых мест, где однажды, доведенный нищетой до крайности, он попытался повеситься. Там остались одни «старики»: Кислинг, Моне-Кац…

Монпарнас растворялся в легендарном тумане.

Но стоит сказать: «Монпарнас» и один за другим, точно по волшебству возникнут легендарные образы – красавиц Модильяни неуверенным шагом бредет по бульвару, декламируя строки из Данте. Появится Кислинг этот «эскимосский слесарь». Фуджита в греческой тунике, на добрые полвека опередивший хиппи своими бусами и серьгами. Это у него на веселой вечеринке Кики изображала Наполеона. Надев шляпу боком, наподобие треуголки, она приподняла полу своего платья до самой талии и засунула руку себе в разрез на груди. Ее белые ляжки (она не носила трусы) оказались точной копией белых бриджей императора.

А тут и Ленин промелькнет, но художники его мало интересовали. А Троцкий приходил довольно часто. Здесь он вел бесконечные споры с Диего Ривьерой и все же наставит его на прокоммунистическую стезю…

Легенды. Все легенды. Все вымысел. Но сколько в нем очарованья, сколько тайн, сколько живописности и экзотики!

Только вот о последних годах, даже днях и часах Кики говорить не хочется.

Сегодня у меня есть и французский вариант книги «Кики на Монпарнасе». И английский. Нет русского. Знакомые, которым я иногда показываю эти книги – переводят, а что не считают нужным – не переводят, ссылаясь на то, что некогда.

А теперь несколько слов о новостях техники и экономики.

Многие помнят крылатую фразу: «Автомобиль – не роскошь, а средство передвижения». Таким лозунгом встретил машину Адама Козлевича с Остапом Бендером и его компаньонами, случайно оказавшуюся на трассе автопробега Москва — Харьков — Москва, организатор митинга в некоем селе на Новозайцевском тракте. Их «антилопу-Гну» приняли за лидера этого пробега. Впоследствии эти слова повторит Остап, выступая с ответной речью на митинге в городе Удоеве. Актуальность этого лозунга в наши дни выросла многократно. Но может ли каждый позволить себе новый автомобиль? И нужен ли он ему в любом случае? Ответ на эти вопросы один – конечно, нет. Каждый выбирает для себя, как сказал поэт. Термин «средство передвижения» больше всего подходит для специального класса автомобилей – для автобусов. Но помимо доводов разума есть еще чувства. Чувства престижа, самоуважения, есть стремление быть не хуже, чем все. И тогда человек все же покупает автомобиль. Особенно ценятся зарубежные автомобили, немецкие, английские, итальянские, американские... Вот, к примеру, машины марки Хонда - удобны, надежны, экономичны. И запчасти Хонда тоже доступны и недороги. Так что выбирая себе средство передвижения, подумайте и о японской марке.


	Номер 2(3) - февраль 2010
Леонид Финкель