|
 |
 |
| Номер 2(3) - февраль 2010 | |
 |
|
Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи. Все образы, все рифмы. Сильных,
слабых найти нельзя. Порок, тоска, грехи, равно тихи, лежат в своих силлабах. И каждый стих с другим, как близкий
брат, хоть шепчет другу друг: чуть-чуть
подвинься. Но каждый так далек от райских врат, так беден, густ, так чист, что в них
– единство. Все строки спят. Спит ямбов строгий
свод. Хореи спят, как стражи, слева,
справа. И спит виденье в них летейских вод. И крепко спит за ним другое – слава. Спят беды все. Страданья крепко
спят. Иосиф Бродский
Век скоро кончится, но раньше
кончусь я. Это, боюсь, не вопрос чутья. Скорее – влияние небытия на бытие; охотника, так сказать, на
дичь, – будь то сердечная мышца или кирпич. Мы слышим, как свищет бич Иосиф Бродский Иосиф Бродский вошел в мировую поэзию не просто,
как один из тысяч поэтов. По независящим от него причинам, он оказался символом
противоборства двух гигантских и жестоко и бескомпромиссно противостоящих друг
другу политических систем. Его трагическое положение между молотом и
наковальней могло привести к фатальному исходу сразу же. Но, к счастью, не
привело, так как правила игры на Востоке и Западе были разными. Если первый в
безумном, греховном и нескончаемом поиске тех, «кто не с нами», стремился
превратить каждую незаурядную или просто творческую личность в своего врага, а вслед
за тем, и, по возможности, незамедлительно расправиться с ним, то второй –
активно перетягивал их на свою сторону и предоставлял им возможность быть
самими собою. Только и всего. Но только воистину творческая личность осознает и
оценивает, что это такое – быть самим собой! Кто знает, может быть именно это
перетягивание, мало-помалу, и изменило равновесие весов... Как бы то ни было,
однако, это глобальное перетягивание каната создавало немалые, а может быть и
принципиальные проблемы перед объектом, работавшим на разрыв. И главной из них
была следующая: оказались ли вы в этом положении, как удобный и практически
весомый рычаг пропаганды или вы личность и явление, значимое намного больше и
длительней, чем локальная и сиюминутная победа в войне политических систем. В
отношении поэта, это звучало просто: переживет творчество художника холодную
войну или нет? Действо ли это сугубо временное, на потребу дня, как мелкая
разменная монета или горсть табака, соли и кайенского перца, брошенная в глаза
ненавистному врагу, или событие, определяющее развитие мировой культуры? Очень
многие испытания подобной дилеммой не выдержали. Их поэзия и проза оказались
сиюминутными и, не имея подлинной художественной весомости, потеряли всякую
притягательную силу и значимость незамедлительно после исчезновения
противостояния и его атмосферы. По иному обстояло все это в отношении Иосифа
Бродского. Его поэзия обладала высоким потенциалом и оказалась устойчивой к
изменившимся временам. Хотя поэт и писал
Поклясться нерушимостью скалы
на почве сейсмологии нельзя, выяснилось, что
его поэзия была построена на фундаменте, способном выдержать геологические
подвижки, землетрясения и цунами, вызванные крушением тоталитарного режима
Советского Союза. И теперь уже в политически однополюсном мире, она нашла свою
нишу и легко и органично вмонтировалась в русскую и мировую поэзию и, в
частности, дала прямые всходы в англоязычную её ветвь. Чем определяется
прочность поэзии Бродского? В первую очередь её многомерностью и
интеллектуальностью. Но не только этим. Это поэзия сложного, живого,
противоречивого и далеко не здорового человека. Я подчеркиваю последнее
обстоятельство, тем более что в отсутствии откровенности поэзию Бродского
упрекнуть невозможно. Более того, это не просто поэзия – это документированная
жизнь поэта! В связи с этим
следует обратить внимание на то, что всю свою жизнь Бродский болел. Болел
сурово, но никогда не прекращал работать, несмотря на болезнь и вопреки ей!
Поэтому, творческая жизнь его – подвиг! Представления о грядущей смерти В сущности, всю свою жизнь Иосиф Бродский прожил в ожидании смерти. Это придало трагический оттенок многим страницам его поэзии. Первые упоминания о краткости отведенного ему срока и неизбежном конце появляются уже в 1961 году («Приходит март. Я сызнова служу»):
Как мало на земле я проживу,
все занятый невечными делами,
и полдни зимние столпятся над столами,
как будто я их сызнова зову. 62-м годом датированы хрестоматийные строки («Стансы»):
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать. Иной раз предощущение смерти приходило в форме боли («Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам...»1962):
Не неволь уходить, разбираться во всем
не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то
боль
проникает в тебя, и уже не слыхать, как
приходит весна;
лишь вершины во тьме непрерывно шумят,
словно
маятник сна. Порой, это прямой вибрирующий ужас перед смертью и грядущего за ней «погружения во тьму» («Письма к стене». 1962):
Сохрани мою тень. Не могу объяснить.
Извини.
Это нужно теперь. Сохрани мою тень,
сохрани. .......... Мне пора уходить. Ты останешься после меня. До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся
кусты. Вдоль уснувших больниц. ..........
Не хочу умирать. Мне не выдержать
смерти уму.
Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во
тьму.
Не хочу уходить, не хочу умирать, я
дурак,
не хочу, не хочу погружаться в сознаньи
во мрак.
Только жить, только жить, подпирая твой
холод плечом.
Ни себе, ни другим, ни любви, никому,
ни при чем.
Только жить, только жить и на все
наплевать, забывать.
Не хочу умирать. Не могу я себя
убивать. Обращение к стене продиктовано неконтролируемым страхом смерти. Именно им определяется череда слов «Только жить, только жить и на все наплевать, забывать». Как бы не эстетично это ни звучало, ужас прожившего всего лишь 22 года молодого Поэта вполне понятен. Вероятно ощущение близкого края, прямое дыхание смерти меняет мышление и восприятие мира, да и сам его смысл и цвет. Одна сильная и умная женщина, жена погибшего на фронте прекрасного детского еврейского писателя, умирала от рака. Перед смертью она повернулась лицом к стене. Мама, – спросила дочь, – о чем ты сейчас думаешь? И мама, беспредельно любившая свою единственную дочь, ответила ей так: «Будешь умирать, узнаешь!..» Особенно, Бродского беспокоит необратимость смерти и он строит («Письмо в бутылке». 1964) словесную конструкцию, содержащую элементы обратимости, так сказать, воскрешения:
Снился мне холод и снился жар;
снился квадрат мне и снился шар,
щебет синицы и шелест трав.
И снилось мне часто, что я не прав.
Снился мне мрак и на волнах блик.
Собственный часто мне снился лик.
Снилось мне также, что лошадь ржет.
Но смерть – это зеркало, что не лжет.
Когда я умру, а сказать точней,
когда я проснусь, и когда скучней
на первых порах мне покажется там,
должно быть, виденья, я вам воздам.
И вот, отправляясь навек на дно,
хотелось бы твердо мне знать одно,
поскольку я не вернусь домой:
куда указуешь ты, вектор мой?
Хотелось бы думать, что пел не зря.
Что то, что я некогда звал «заря»,
будет и дальше всходить, как встарь,
толкая худеющий календарь.
Хотелось бы думать, верней – мечтать,
что кто-то будет шары катать,
а некто – из кубиков строить дом.
Хотелось бы верить (увы, с трудом),
что жизнь водолаза пошлет за мной,
дав направление: «мир иной». Постепенно, с годами, приходит странное спокойствие – Бродский свыкается с никогда не покидающей его угрозой («Отрывок».1964):
Ближе Рима ты, звезда.
Ближе Рима смерть.
Преимущество: туда
можно посмотреть
Его
отношение к смерти явно эволюционирует – «...каждая могила – край земли» («Стихи
на смерть Т.С. Элиота». 1965), – становится более умозрительным («Из ваших
глаз пустившись в дальний путь...» 1965): хотя мой путь, верней, моя тропа сужается и переходит в нить. Поэт сооружает фортификационные защитные линии против страха. В том числе и редуты следующего рода («Прощайте, мадемуазель Вероника». 1967):
У пророков не принято быть
здоровым. Прорицатели в массе увечны. О том, что борьба с демоном страха не проста, свидетельствует «Песня пустой веранды» (1968):
В силу того, что конец страшит, каждая вещь на земле спешит больше вкусить от своих ковриг, чем позволяет миг. Трагизм
процессов в душе Бродского виден хотя бы из того, что эпиграфом к этому
стихотворению он избрал строчку Эллиота «Не взрыв, но всхлип»! Однако нужно жить и творить, и шаг за шагом, но страх начинает соседствовать со страдающим и, конечно же боящимся, но ... уже мыслящим наблюдателем («Натюрморт». 1971):
Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня.
поднося, хоть дышу,
зеркало мне ко рту, –
как я переношу
небытие на свету.
Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лед.
Венозная синева
мрамором отдает. ...........
Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход,
женщины отразит. Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у неё
будут твои глаза».
И скажет смерть, что не поспеть сарказму за силой жизни. Проницая призму, способен он лишь увеличить плазму. Ему, увы, не озарить ядра. И вот, столь долго состоя при Музах, я отдал предпочтенье классицизму. Хоть я и мог, как мистик в Сиракузах, взирать на мир из глубины ведра. Оставим счеты. Вероятно, слабость. Я, предвкушая ваш сарказм и радость, в своей глуши благословляю разность: жужжанье ослепительной осы в простой ромашке вызывает робость. Я сознаю, что предо мною пропасть. И крутится сознание, как лопасть вокруг своей негнущейся оси. В 1970 году было написано стихотворение под совсем не случайным названием «Страх»:
Вечером входишь в подъезд, и звук шагов тебе самому страшен настолько, что твой испуг одушевляет тьму.
Будь ты другим и имей черты другие, и, пряча дрожь, по лестнице шел бы такой как ты, ты бы уже поднял нож.
Но здесь только ты; и когда с трудом ты двери своей достиг, ты хлопаешь ею – и в грохоте том твой предательский крик. Складывается
впечатление, что, несмотря на основную фабулу и обстоятельства, прямо не связанные
с болезнью, «Страх» органически вплетается в атмосферу физического, да и не
только физического самочувствия Бродского тех лет. Страх, страх, страх... И
узловой мыслью тех лет является граненная формула Поэта : «испуг одушевляет
тьму»! Один из кризисных годов в здоровье Поэта – 1972. Поэт готовится к уходу и в «Сретенье», посвященном Анне Ахматовой (март 1972), он пишет:
Он шел умирать. И не в уличный гул он, дверь отворивши руками, шагнул, но в глухонемые владения смерти. Он шел по пространству, лишенному тверди, Именно этим годом датированы несколько стихотворений, с определенностью, и почти медицинской документированностью отражающих его физическое состояние. Прежде всего, это «1972 год». (1972):
Поскользнувшись о вишневую косточку, Я не падаю: сила трения возрастает с падением скорости. Сердце скачет, как белка, в хворосте ребер. И горло поет о возрасте. Это – уже старение.
Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее область своих ощущений пятую, обувь скидая, спасаю ватою. Всякий, кто мимо идет с лопатою, ныне объект внимания. .......... Старение! В теле все больше
смертного. .......... Это влияние грядущей трупности... .......... Бей в барабан, пока держишь палочки, с тенью своей маршируя в ногу!
В этом же 1972 году был подведен и первый итог («Письма римскому другу». (Из Марциала):
Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Проходят еще два года, и в творчестве Поэта прорезается смирение («Песчаные холмы, поросшие сосной...». 1974):
Когда умру, пускай меня сюда
перенесут. Я никому вреда не причиню, в песке
прибрежном лежа. Объятий ласковых, тугих клешней равно бежавшему, не отыскать нежней, застираннее и безгрешней ложа.
Еще год и на смену смирению приходит её сестра – мудрость («Мексиканский дивертисмент». 1975). Происходит смена словесного антуража смерти: пространство само по себе, взаимодействие пространства и тела, смысл жизни и пр.:
Ибо, смерти помимо,
все, что имеет дело
с пространством, – все заменимо.
И особенно тело. ..........
С налитым кровью глазом
вы осядете наземь,
подломивши колени,
точно бык на арене.
Жизнь бессмысленна. Или
слишком длинна. Что в силе
речь о нехватке смысла
оставляет – как числа
в календаре настенном.
Что удобно растеньям,
камню, светилам. Многим
предметам. Но не двуногим. К 1980 году Бродский символизирует смерть – холодом, оледенением, низкой температурой. Холод становится самодействующим объектом, («Эклога 4‑я зимняя». 1980), скорее субъектом, способным слетать с неба, ценить пространство и, даже, подменять собою время:
Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги обострившийся слух различает невольно тему оледенения. .......... Сильный мороз суть откровение телу о его грядущей температуре... .......... Время есть холод. Всякое тело,
рано или поздно, становится
пищею телескопа: остывает с годами,
удаляется от светила .......... Там, где роятся сны, за пределом зренья, время, упавшее сильно ниже нуля, обжигает ваш мозг... .......... Холод ценит пространство. ..........
Холод слетает с неба
на парашюте. ........... Я не способен к жизни в
других широтах. Я нанизан на холод, как
гусь на вертел. .......... В определенном возрасте
время года совпадает с судьбой. Их
роман недолог, .......... В эту пору ваш взгляд
отстает от жеста. Треугольник больше не пылкая теорема: все углы затянула плотная паутина, пыль. В разговорах о смерти место играет все большую роль, чем время, и слюна, как полтина. В эти годы Поэт физически ощущает приход Старости. В нестыдящемся, трогательном и нежном «То не муза воды набирает в рот...» (1980) он пишет прямо и горько:
Но видать, не судьба, и года не те. И уже седина стыдно молвить – где. Больше длинных жил, чем для них кровей, да и мысли мертвых кустов кривей.
Навсегда расстаемся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него, и потом сотри. К 1987 году Поэт («В этой маленькой комнате все по-старому...») уже отчетливо ощущает ритм убегающего времени. Никаких иллюзий он не питает:
Несомненно, все это скоро кончится – быстро и, видимо, некрасиво. Да и эпиграфом, избранным Поэтом к «Примечания папоротника». (1989) служит Петер Гухель «Помни обо мне – шепчет прах». Тем не менее, тренированный мозг, оттесняя грозную опасность, продолжает, никогда не прекращающийся разговора с собой о смерти, в стихотворении «Цветы» (1994). Речь теперь уже идет о приближении тела к земле (!!!) и один из символов смерти («распад молекул, по кличке запах»), один из ритуальных атрибутов похорон, цветы – инструмент размышления и осмысления:
Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний, придающие воздуху за стеклом помятый вид, с воспаленным «А», выглядящим то гортанней, то шепелявей, то просто выкрашенным помадой, – цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно, то как блёклые губы, шепчущие
«наверно».
Чем ближе тело к земле, тем ему интересней, как сделаны эти вещи, где из потусторонней ткани они осторожно выкроены без лезвий – чем бестелесней, тем, видно, одушевленней, как вариант лица, свободного от гримасы искренности, или звезды, отделавшейся от массы.
Они стоят перед нами выходцами оттуда, где нет ничего, опричь возможности воплотиться безразлично во что – в каплю на дне сосуда, в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста, в цветы; еще поглощенные памятью о «сезаме», смотрят они на нас невидящими глазами.
Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши будущем, в пресном стекле пузатых ваз, где в пору краснеть, потому что дальше только распад молекул, по кличке запах, или – белеть, шепча «пестик, тычинка, стебель», сводя с ума штукатурку, опережая мебель. Здесь, помимо отмеченных, есть и другие очевидные символы смерти. Например, «потусторонняя ткань», «выходцы оттуда», «бестелесней», «невидящие глаза», «звезда, отделавшаяся от массы». Последние годы жизни поэта, во всяком случае, на страницах его поэзии, явно умиротворенные. Мудрость в осознании прихода неизбежного вытеснила страх. Усталость оттеснила боль. Удовлетворенность достигнутым и содеянным вряд ли помирила, но во всяком случае примирила с миром:
Меня упрекали во всём, окромя погоды, и сам я грозил себе часто суровой мздой. Но скоро, как говорят, я сниму погоны и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба и прятаться в облако, слыша гром, не видя, как войско под натиском ширпотреба бежит, преследуемо пером.
Когда вокруг больше нету того, что было, не важно, берут вас в кольцо или это – блиц. Так школьник, увидев однажды во сне чернила, готов к умноженью лучше иных таблиц.
И если за скорость света не ждёшь спасибо, то общего, может, небытия броня ценит попытки её превращенья в сито и за отверстие поблагодарит меня. Одно из значимых стихотворений 1994 года «Письмо в Академию». Оно безусловно заслуживает быть почти полностью процитированным:
Как это ни провинциально, я настаиваю, что существуют птицы с пятьюдесятью крыльями. ...........
Их приближенье выдает их звук –
совместный шум пятидесяти крыльев,
размахом каждое в полнеба, и
вы их не видите одновременно.
Я называю их про себя «углы».
В их оперенье что-то есть от суммы
комнат,
от суммы городов, куда меня
забрасывало. Это сходство
снижает ихнюю потусторонность. Я вглядываюсь в их черты без страха: в мои пятьдесят три их клювы и когти – стершиеся карандаши, а не угроза печени, а языку – тем паче.
Я – не пророк, они – не серафимы.
Они гнездятся там, где больше места,
чем в этом или в том конце
галактики. Для них я – точка,
вершина острого или тупого – в зависимости от разворота крыльев – угла. Их появление сродни вторжению клинописи в воздух. Впрочем, они сужаются, чтобы спуститься,
а не наоборот – не то, что буквы.
«Там наверху», как персы говорят,
углам надоедает расширяться
и тянет сузиться. Порой углы,
как веер складываясь, градус в градус,
дают почувствовать, что их вниманье к
вашей
кончающейся жизни есть рефлекс
самозащиты: бесконечность тоже,
я полагаю, уязвима (взять
хоть явную нехватку в трезвых исследователях). Большинство в такие дни восставляют перпендикуляры, играют циркулем или, напротив, чертят пером зигзаги в стиле громовержца. Что до меня, произнося «отбой», я отворачиваюсь от окна и с облегчением упираюсь взглядом в стенку. Это, в некотором
смысле, прощальное стихотворение. Оно очень похоже на предсмертные видения, в
которых действует старая формула Бродского: «Фантазия подчеркивает явь» («Подсвечник».
1968). Важнейшая компонента стихотворения Пространство, перекрываемое
фантастическими крыльями, размером в полнеба. В их оперение как бы вмонтировано
микропространство, в котором реально существовал Поэт – сумма комнат, сумма
городов. Эти же крылья, в которых когтями и клювами служат стершиеся карандаши,
могут символизировать парившую, а теперь умирающую поэзию поэта. Говоря о том,
что восприятие поэта извне определяется ракурсом, под которым его наблюдают,
Бродский пишет «Для них я – точка, вершина острого или тупого – в зависимости
от разворота крыльев – угла. И тут же следует «вторжение клинописи в воздух».
Это поэзия, висящая в пространстве и существующая теперь уже сама по себе, без
Поэта. Поэзия, неоднозначно воспринимаемая Миром и Небом, поэзия – широкая и
пространственная вверху – в космосе и сужающаяся до возможности простого
восприятия у самой земли. Бродский воспринимает птиц и клинопись как «внимание
к вашей кончающейся жизни, как рефлекс самозащиты», ведь «даже бесконечность ...
уязвима». Отделяя себя об большинства, рисующего в напряженной или трагической
ситуации случайные и бессмысленные кружки, перпендикуляры и зигзагообразные
молнии, Поэт принимает Судьбу. «Произнося «отбой», я отворачиваюсь от окна и с
облегчением упираюсь взглядом в стенку». Круг жизни замкнулся. Опять, теперь уже
навсегда, поэт прижимается к стенке – последнему прибежищу земной жизни... Иосиф Бродский тяжко проболел всю свою жизнь. При всем том, он выказал удивительную жизнестойкость и мужество, продолжая творить и работать. Более того, он сохранил юмор, самонасмешливость и самоиронию в тяжелейшие свои годы. Так в 1993 он написал, на первый взгляд, легкое и шутливое, но не старающееся маскировать трагичность ситуации, «Ты не скажешь комару...»:
Ты не скажешь комару:
«Скоро я, как ты умру».
С точки зренья комара
человек не умира.
Вот откуда речь и прыть –
от уменья жизни скрыть
свой конец от тех, кто в ней
насекомого сильней.
в скучный звук, в жужжанье, суть
какового – просто жуть,
а не жажда юшки из
мышц без опухоли и с,
либо – глубже, в рудный пласт,
что к молчанию горазд:
всяк, кто сверху языком
внятно мелет – насеком. Статистика
Простейший
статистический анализ творчества Иосифа Бродского по годам приведен в Таблице.
Она составлены, в основном, по 5-ти томному собранию сочинений СОЧИНЕНИЯ ИОСИФА
БРОДСКОГО года и дополнена новыми стихотворениями из книги В ОКРЕСТНОСТЯХ
АТЛАНТИДЫ. Эти материалы, ни в коем случае, не претендует на полноту и, тем
более, исчерпываемость. Речь идет о попытке очертить числовые контуры и
количественный масштаб творчества Поэта и предложить элементарную оценку
эволюции по годам. Сюда не были включены не датированные произведения,
переводы, выполненные Поэтом с других языков и его поэзия на английском языке.
Прежде
всего, о количестве написанных стихотворений. Апогей приходится на ранние годы
(1960-1967). Максимальное количество произведений относится к 1964 году.
Заметный всплеск произошел между 1992 и 1994 годами.
Поскольку
количество стихотворений недостаточно для оценки продуктивности Поэта из-за
различия в их размерах, была произведена оценка общего количества написанных
строк. Максимум однозначно локализуется 1962 годом. Общая повышенная
поэтическая активность имела место между 1960 и 1971 годами. Небольшой всплеск
отмечается в 1993 году.
Для
оценки яркости поэзии Бродского автор этих строк избрал сугубо субъективный
критерий. Он отобрал все те поэтические отрывки и эпизоды, которые ему лично
понравились. Между 1962 и 1978 годами этот показатель колеблется, но, в
среднем, находится на очень высоком уровне. Наивысшего уровня за все годы жизни
Поэта он достигает в 1993 и 1994 годах.
Для
элементарной оценки сложности стиха использован, безусловно, спорный,
простейший и грубейший критерий, пригодный, да и то с оговорками, только лишь
внутри поэтического творчества одного поэта. Это максимальная ширина строки в
буквах. Максимум приходится на 1962 год. Всплески наблюдались позднее в
1975-1977 и в 1987 годах. Период между 1989 и 1994 годами характеризуется
относительно высокими и стабильными цифрами.
Основной
вывод, который может быть сделан из приведенного, заключается в следующем.
Несмотря на преследования в России, болезни, переезд из страны в страну, Иосиф
Бродский продолжал активно работать всю жизнь и не растратил свой поэтический
дар до конца жизни. Более того, его продуктивность, сложность построений и
поэтическая яркость в 1993-1994 году возросли. Заключение
Иосиф
Бродский – выдающийся русский поэт. Поэт подспудных процессов в человеческом
мозгу. Поэт подкорки. Поэт, обладавший исключительным интеллектом, направленным
на осмысление своей собственной жизни и жизни, как материальной и
философической категории вообще. Вместе с тем, это Поэт – великий труженик и
великий страдалец, осознававший и осуществлявший несколько десятилетий подряд
свою трагическую миссию перед русским языком. Вклад его в российскую поэзию и
словесность безусловен, признан и канонизирован мировым культурным сообществом
и русской литературой. Список литературы 1. Иосиф
Бродский// Сочинения Иосифа Бродского// тома 1-4. Пушкинский фонд.
Санкт-Петербург. MCMXCVIII . 2. Иосиф
Бродский//В окрестностях Атлантиды. Новые стихотворения// Пушкинский фонд. 1995. Таблица поэтической активности Иосифа Бродского по
годам
|
 |
|
|||
|
|||
