Три рассказа

Содержание
Кандидат наук Зискин
Старый умный Айзик
Когда разгибается палец

Кандидат наук Зискин

Когда я приехал в Америку, я был так занят устройством своей новой жизни, что напрочь отбросил всякие воспоминания о предыдущей жизни в Советском Союзе. Много лет эта прошлая жизнь была полностью стёрта из моей памяти и никогда не беспокоила меня в моей новой счастливой жизни. Но по мере того, как я старел, воспоминания о той жизни, поначалу смутные и нерезкие, начали вползать в мой мозг, постепенно становясь всё ярче и отчётливей, как проявляется чёрно-белый снимок в ванночке фотолюбителя.

И вот сейчас моя память переносит меня в Москву, откуда я уехал более тридцати лет назад без всякой надежды когда-нибудь снова увидеть этот город, как нам тогда казалось. Мои родные были в отчаянии, которое больше походило на траур. Мои друзья были напуганы. Мои сотрудники, в соответствии с указанием райкома Партии, были возмущены до глубины души. Как их проинструктировали партийные органы, в назначенный день и час они явились на общее собрание отдела, чтобы выразить своё возмущение. Такова была своеобразная советская традиция прощания с отъезжающим коллегой.

Первым выступил начальник отдела. Он сказал, что я предатель и изменник родины, который сменял свою прекрасную страну на такое отвратительное гнездо сионизма, как Израиль. (Естественно, я подавал документы и говорил всем, что еду в Израиль, поскольку это был единственный способ уехать из Советского Союза). Все сотрудники полностью согласились с мнением начальника и одобрили его выступление аплодисментами.

Затем выступил парторг отдела. Он говорил с ещё большей страстью. Он объяснил, что бывают разные степени предательства, и что я представляю собой самый худший вариант. Подумайте сами, сказал он, ведь наша страна дала ему всё: бесплатное образование, бесплатную медицинскую помощь, даже двухкомнатную квартиру. И вот, вместо того, чтобы быть счастливым и благодарным, он собирается совершить такой грязный поступок, как отъезд в Израиль.

– Товарищи! – сказал в заключение парторг, – я предлагаю, чтобы мы все единогласно осудили этого – он с отвращением назвал меня по имени – как грязного предателя Родины. Прошу всех голосовать.

Выступление парторга также было одобрено аплодисментами, после чего все, как положено, проголосовали. Однако, при голосовании, которое должно было быть единогласным, вдруг оказалось, что один человек поднял руку против предложения парторга. Фамилия этого человека была Зискин. Собрание замерло в шоке. Как посмел этот человек, который даже не был членом партии, выступить против мнения целого коллектива? Парторг сказал ледяным голосом:

– Товарищ Зискин, не потрудитесь ли вы объяснить своим товарищам, почему вы проголосовали против их единодушного мнения?

– Конечно, я могу объяснить, – с готовностью сказал Зискин. – Я проголосовал против потому, что я не согласен с вашим предложением осудить его как предателя. Я считаю, что мы должны СТРОГО осудить его как предателя!

Парторг улыбнулся, и собрание одобрило выступление Зискина новым шквалом аплодисментов. Все проголосовали за его предложение, на этот раз единогласно.

Я вернулся домой разбитым. Согласитесь, это мало приятно, когда тебя называют предателем и подлецом люди, с которыми ты проработал много лет и многих из которых считал своими друзьями. Я собрался спать, когда вдруг раздался звонок в дверь. Я открыл дверь и, к своему удивлению, увидел начальника отдела. Я застыл, не зная, что сказать.

– Ну что, – мрачно сказал начальник отдела, – могу я войти?

Я впустил его и предложил сесть.

– Слушай, Саша, – сказал мой начальник, – надеюсь, ты понимаешь, что я на самом деле вовсе не имел в виду того, что я говорил сегодня на собрании. Ты же знаешь, как я тебя всегда уважал. Всё эта скотина, наш парторг, это он заставил меня нести всю эту ахинею. Лично я был категорически против нападок на тебя. Если ты заметил, я даже не предложил осудить тебя. Это он, скотина, наш парторг всё затеял. А я лично желаю тебе успеха и счастья в твоей новой жизни. И если у тебя когда-нибудь окажется лишняя пара джинсов, пришли их мне, пожалуйста. Мне пригодятся.

Он замолчал, и я заметил скупую слезу, блеснувшую в его глазу.

– Саша, друг, – сказал он с хрипотцой, – жизнь наша такая, что мы, может быть, никогда больше не увидимся. Но я прошу тебя запомнить две вещи. Первое – что я всегда останусь твоим настоящим другом, и второе – что мой размер брюк тридцать четыре.

Мы обнялись, расцеловались на прощание, и мой начальник ушёл. Только я снова собрался спать, как опять раздался звонок в дверь. Я открыл дверь и увидел, к своему удивлению, нашего парторга отдела. Я предложил ему войти, он вошёл, сел на стул и извинился за речь, которую он произнёс сегодня на собрании. Это, объяснил он, не было его инициативой, это было указание из райкома.

– Ты же знаешь, Саша, сказал он, – как я всегда тебя любил. Конечно, я предложил осудить тебя, но, заметь, я ведь не предлагал СТРОГО осудить тебя. Это подлец Зискин предложил. А лично я, Саша, желаю тебе успеха в твоей будущей жизни. И как символ нашей с тобой вечной дружбы, я прошу тебя прислать мне пару джинсов. Если они будут слегка поношенные, это ничего. Мой размер, вообще, тридцать шесть, но если тридцать четвёртый будет дешевле, присылай тридцать четвёртый. Я влезу.

Мы обнялись, расцеловались на прощание, и парторг ушёл. Только я собрался спать, как опять раздался звонок в дверь. Это был мой старый друг Зискин. Увидев его, я рассвирепел.

– Зискин, пошёл вон, скотина! – сказал я. – Ты подлец, Зискин, вот кто ты есть! Кто просил тебя вылезать со своими идиотскими предложениями? Тебя никто не заставлял: ты не начальник и не парторг. Ты вообще даже не член партии!

Но Зискин даже глазом не моргнул. Он только пожал плечами и сказал:

– Ах, Саша, не надо кипятиться по пустякам. Я тебе всё объясню. Конечно, я не член партии, но – не забывай – я еврей. Это ещё хуже. Если я им не продемонстрирую свою верность и преданность, они могут заподозрить, что я тоже собираюсь в Израиль. А если, не дай Бог, они это заподозрят, ты себе представляешь, чем это мне грозит? Они же мне не дадут защитить диссертацию!

Я чувствовал, что падаю с ног от усталости. На следующее утро надо было вставать ни свет ни заря. Я сказал:

– Уходи, Зискин. Ты подлец, и я больше не хочу с тобой разговаривать. И ты от меня никогда не дождёшься джинсов!

– Ну и не надо, – согласился Зискин. – Очень мне нужны твои джинсы! Вот что мне действительно нужно от тебя, так это вызов. Сделаешь? А то мне тоже надо подавать.

Мы обнялись, расцеловались на прощание, и Зискин ушёл. Это был мой последний контакт с советским обществом. На следующее утро самолёт Аэрофлота вылетел из Шереметьева со мной и моей семьёй на борту. Два часа спустя мы приземлились в Вене.

Видит Бог, первое, что я сделал, оказавшись на Западе, я организовал Зискину вызов из Израиля. Как я узнал позже, вызов был выслан немедленно, и Зискин получил его вовремя. Но дураку Зискину потребовалось больше пятнадцати лет на то, чтобы уехать из Советского Союза. Сначала он закончил и защитил кандидатскую диссертацию по теоретической физике. Потом он написал и защитил ещё одну кандидатскую диссертацию, на этот раз в загадочной области, которая там называлась политической экономией. Зискин изучал революционное движение против американского империализма в странах третьего мира.

В конце концов, он подал заявление на выезд в Израиль, но получил отказ на том основании, что был чересчур образован и потому представлял большую ценность для страны. Он уехал только в начале 90-х годов, после развала Советского Союза. Сейчас он живёт в Бруклине и зарабатывает тем, что водит такси. Зискин вполне доволен жизнью. В его такси, перед сиденьем справа от водителя прикреплена табличка с его фотографией и надписью: Michael A. Siskind, PhD. Зискин говорит, что на его пассажиров это производит впечатление, и они дают ему хорошие чаевые.

– Видишь, – говорит счастливый Зискин, – я не зря защищал диссертации. Теперь моя кандидатская степень работает на меня.

Старый умный Айзик

Это было много лет назад, вскоре после того, как я приехал в Америку. Мы познакомились случайно. Я звонил из автомата, а старый Айзик стоял рядом, возбуждённо сверкая очками. Он шестьдесят лет не слышал русской речи. С трудом дождавшись, чтобы я повесил трубку, он радостно выпалил:

– Здравствуйте-как-поживаете!

Я вежливо удивился:

– Вы говорите по-русски?

– Who?[1] Я? – закричал Айзик. – Конечно, говорю! А как же не говорю! Я родился в Киев губерни! А вы давно здесь приехали?

– Не очень.

– Поедешь обратно?

– Нет. Обратно не поеду.

Старик внимательно посмотрел на меня поверх очков.

– Хочешь иметь ланч со мной? Ты будешь мой guest[2].

В ресторане царила прохладная полутьма. Красноватое мерцание свечей слабо шевелилось над столиками. Подошла хорошенькая официантка и долго допытывалась, как нам прожарить мясо и чем полить салат.

– Хочешь dry martini[3]? – спросил меня Айзик.

– Хочу. А вы?

– Я нет. Я хочу два dry martini.

Он расхохотался, искренне радуясь своей шутке. Потом сказал:

– Слушай, Алегзандер, я хочу спросить вас один вопрос. Может быть, это не очень nice вопрос. Ты немножко не идиот?

– Нет. То есть... не знаю.

– Зачем ты приехал в эту страну? – сказал Айзик. – Это terrible[4]! Это очень плохая страна.

– Чем же? – испугался я.

– Чем? – закричал Айзик. – Ты знаешь, какие здесь taxes[5]? За один мой дом я плачу fifteen hundred[6] долларов в год!

– У вас есть свой дом? – спросил я наивно.

– У меня три дома. Один здесь, один в Калифорнии и один во Florida. Только за один здесь я плачу тысячу и пятьсот. Это не terrible?

– По-моему, нет. Раз платите, значит, есть чем.

– Конечно, есть, – рассердился Айзик. – Я всю жизнь работал. Я имел четыре аптеки. Я очень тяжело работал.

– Я тоже работал в Советском Союзе. Много аптек я там заработал...

При упоминании о Советском Союзе Айзик посветлел.

– В России очень хорошо, – проникновенно сообщил он. Там бесплатная медицина. Бесплатный education[7]. Там совсем нет антисемитизма.

– Что вы говорите! – поразился я. Вы были в Союзе?

– Нет. Мой друг Соломон был. Он видел много евреев. Прямо на улице. Да. Они свободно ходят по улице. Соломон кушал такой delicious борщ, какой никогда в жизни не кушал. Он говорит, что там очень красивый subway[8] и стоит всего пять копеек. Он говорит, что русские people[9] очень хорошие. Ему ни разу никто не сказал «жид».

Мы допили свои dry martini, съели салат и принялись за мясо. Мясо сочилось и благоухало. Я сказал, чтобы что-то сказать:

– В Союзе такого мяса нет. Впрочем, там никакого нет.

– Ай, бросьте, – сказал Айзик. – Здесь то же самое. Вчера я пришёл в супермаркет, хотел купить филе-миньон. Так нету. Они мне начинают предлагать всякие top sirloin, London broil, round beef[10]. Я им говорю: зачем мне ваш round beef, если я хочу филе-миньон? Они говорят: извините, мы очень sorry[11]. Зачем мне их «извините»?

– Ужасная история, – согласился я. И что вы сделали?

– Как что? Сел на машину, поехал в другой супермаркет и купил себе филе-миньон. Хочешь ещё выпить?

Мы заказали по третьей. Айзик сказал:

– Ты, Алегзандер, наверно думаешь, что в Америке очень хорошо. А ты знаешь, какой здесь crime[12]? Ты почитай газеты. Каждый день кого-нибудь убили. В России этого crime нет.

– Откуда вы знаете, Айзик?

– Соломон рассказывал. Он читает советские газеты. И там никогда ничего нет про crime. Понимаешь? У них совсем нет crime!

Я начал пьянеть, то ли от третьего dry martini, то ли от сокрушительных доводов своего собеседника.

– Айзик, – сказал я. – Скажите мне, какая бесплатная медицина вернёт к жизни сотни тысяч расстрелянных? Какое бесплатное образование компенсирует униженное достоинство миллионов граждан? Ответьте мне, Айзик, если вы меня понимаете!

Айзик молча доедал остывающее мясо.

– Well[13], – наконец сказал он. – Это, конечно, нехорошо, когда тебя расстреливают. Но знаешь, Алегзандер, я не верю, что это правда. Потому что это impossible[14]. Ну, допустим, арестовали одного или двоих. Ну, троих. Но зачем, скажи мне, пожалуйста, русские people стали бы терпеть дальше? Они не такие дураки. Они бы позвали полицию и прекратили бы это безобразие. Правильно?

Айзик рассмеялся и дружески похлопал меня по плечу. У него было открытое, доброе лицо человека, постигшего естественные законы логики. В глазах искрилась радость за далёкую и прекрасную Россию, где метро стоит пять копеек, а евреи прямо так и ходят по улице.

– Айзик, – сказал я, стараясь попасть в тональность, – я имею хорошую идею. Вы будете любить эту идею. Переезжайте в Советский Союз. У вас будет бесплатное лечение. Вы будете ездить на метро. Кушать борщ. Вы будете счастливым человеком, Айзик.

– Who? Я? – спросил Айзик, внимательно глядя поверх очков. – Ехать туда жить? Слушай, Алегзандер, ты умный бойчик[15]. Ты имеешь еврейскую голову. И я хочу тебя спросить один вопрос: ты немножко не идиот?

Мы заказали по четвёртой.

Когда разгибается палец

Что плохо на этом свете – что всё ломается. Что хорошо – что всё можно починить.

Однажды, например, случилось у меня что-то с пальцем. Пытаюсь его согнуть – больно. Пытаюсь разогнуть – ещё больнее. Пошёл я к врачу. Врач, конечно, внимательно осмотрел мой палец, даже покачал головой.

– Плохо, – говорит – ваше дело. Болезнь, – говорит, – у вас страшная. Но вы, милок, не впадайте в отчаяние. При нашей современной медицине я вам этот палец в два счёта приведу в порядок хирургическим путём.

Тут я чувствую, что весь докторский кабинет потемнел, и горло моё заполнилось сухими опилками.

– Доктор, – заискиваю я, – а нельзя как-нибудь так, чтоб не резать? Ну, там, лекарством или, допустим, массажем его взять?

– Никак невозможно, – отвечает доктор бескомпромиссно. – Нет, голубчик, таких лекарств, чтобы пальцы разгибать. Резать его, тогда сам разогнётся!

Назначили мне день и час операции. Прихожу в больницу, и меня сразу, без всякой волокиты, принимает такая обаятельная шатенка по имени Синди. Она подробно у меня всё расспрашивает и всё заносит в компьютер. Сколько мне лет, и какая у меня страховка, и мочился ли я в детстве в кровать, и как девичья фамилия моей жены, и что я ел на завтрак, и кто я по вероисповеданию. Это – на случай, если я начну умирать, чтобы знать, кого звать – раввина, или, наоборот, ксёндза.

– А теперь, – говорит обаятельная Синди, – вы должны подписать несколько документов. Первый: вы расписываетесь в том, что у вас есть медицинская страховка.

– Слава Богу, и не одна, – говорю я гордо. Моя страховка покрывает жену, её страховка покрывает меня. Так что живём хорошо, покрываем друг друга как следует.

– Второй документ, – говорит Синди. – Здесь вы расписываетесь в том, что обязуетесь оплатить остаток вашего долга, который не оплатит страховка.

– Погодите, а зачем тогда первый документ, если я обязуюсь платить?

– Вы поменьше говорите и побольше подписывайте, – говорит обаятельная Синди. А то я так с вами до вечера не расчухаюсь. Документ номер три. Здесь вы расписываетесь в том, что больница не несёт ответственности за вашу жизнь. Вот здесь распишитесь.

Я расписался, но тут меня обуяли сомнения. Я говорю вежливо:

– Синди, как же это так получается, что вы не несёте ответственности? Значит, если я тут у вас на глазах начну отдавать концы, вы мне никакой помощи не окажете, что ли? Разве это по-человечески?

Синди обиделась.

– Конечно, окажем, – говорит. – Просто полагается такой документ иметь. Наши юристы требуют. На случай, если вы потом на нас в суд подадите.

– Я не подам.

– Чудесно, – обрадовалась Синди. – Тогда подпишите следующий документ – что в случае вашей смерти вы не будете подавать в суд на больницу.– Как же я могу подать в суд, если я буду уже мёртвый?

– Откуда я знаю! – рассердилась Синди. – Надо же, какой въедливый пациент попался! Может, вы загнётесь, не дай Бог, не до конца. Вот здесь распишитесь. Хорошо. Следующий документ: что наша больница не несёт ответственности за вашу одежду и обувь. А этот – что вы не будете предъявлять иск за расходы на дорогу до больницы и обратно. А этот – что вы разрешаете себя оперировать.

– Ну, это вы бросьте, – запротестовал я вяло. – Зачем бы я сюда пришёл, если бы не разрешал?

Тут Синди ничего не сказала, но посмотрела на меня таким тяжёлым ледяным взором, что я прикусил язык и расписался, где положено.

– Следующий документ особенно важный, – устало говорит Синди. – Тут наши юристы требуют две подписи. Это – что вы не будете предъявлять иска больнице в случае потери пальца.

– Какого пальца?

– Что значит какого? Вы что пришли оперировать?

– Палец.

– Вот его самого.

– Хорошенькое дело! – говорю я. – Я, понимаешь, иду к вам с полным доверием, чтобы излечить свой недомогающий палец, а вы его собираетесь вместо этого оттяпать безо всякой на то ответственности!

– Никто вам не собирается оттяпывать ваш паршивый палец! – обиделась Синди. Вам что, бумажку трудно подписать, если наши юристы требуют?

Тут я снова застыдился и подписал бумагу, чтобы не обижать юристов. Следом за ней я подписал, что согласен на местный наркоз. И что согласен на общий наркоз. И что против меня нет судебных исков. И что я не менял фамилию за последние десять лет. И что я сдал налоговый отчёт за прошлый год. И что я подписал все эти документы добровольно и в здравом рассудке. И что мне известна стоимость операции: восемь тысяч. Это – не считая платы врачу. С ним, дескать, у меня свои счёты, больница к этому не имеет отношения.

– Поздравляю! – говорит Синди. – С бумагами покончено, можете идти оперироваться. Операция будет продолжаться двадцать минут. Потом минут десять посидите в послеоперационной, выпьете чашку кофе и можете ехать домой.

Я говорю:

– Это за что же, – говорю, – восемь тысяч? За двадцать минут в операционной и чашку кофе? Прямо, – говорю, – обдираловка!

Синди соглашается:

– Это правда, – говорит. – Дорого. Но учтите, что половина этих денег идёт не на вашу операцию, а на тех бедных больных, которые сами не в состоянии оплатить своё лечение.

– Ага, – соображаю я. – Значит, моя операция на самом деле стоит не восемь, а четыре тысячи, так что ли? Тоже, между прочим, порядочно.

– Да, недёшево, – опять соглашается Синди. – Но учтите, что половина этих денег идёт не на саму операцию, а на страховку нашей больницы. Профессиональная ответственность называется. На случай, если вы на нас в суд подадите. Предъявите иск миллионов на двадцать – кто будет платить?

– Я же подписал, что не буду предъявлять иск. Вы сами велели.

– Мало ли кто что подписал! Подумаешь, велика важность – бумажка. Если кто захочет вчинить иск, он ни на какую свою подпись не посмотрит. Так что наши юристы вашу подпись вообще во внимание не принимают.

– Зачем же я подписывал?

– Юристы требуют.

– Ну ладно, – говорю. – Значит, на самом деле моя операция стоит не четыре тысячи, а только две, что ли?

– Что-то около этого. Хотя вообще-то половина этих денег идёт не на операцию, а на содержание нашего юридического персонала.

– Ага. Получается уже одна тысяча.

– Правильно. Причём половина этих денег идёт на накладные расходы. Знаете, реклама, народное просвещение и всё такое. Остаётся пятьсот. Не такая уж большая цена, если учесть наше современное оборудование и высокую квалификацию нашего персонала. Будьте здоровы.

Тут Синди нажала кнопку, и ко мне сразу подлетают две симпатюшечки в синих халатах, хватают меня под руки и ведут внутрь больницы. И там, вдали от посторонних взглядов, они меня переодевают в стерильную распашонку, кладут на кровать, у которой вместо ножек оказываются колёса, и везут дальше по прохладным коридорам. Я говорю:

– Эй, девушки, ну-ка остановите ваше транспортное средство. Я ещё сам ходить не разучился. Я ещё вас обеих могу отнести, куда скажете.

Симпатюшечки говорят:

– Лежите и не наводите своих порядков. Тут вам ходить запрещено с целью охраны нашей профессиональной ответственности. Вот выйдете из больницы – там и ходите хоть до инфаркта. Там мы за вас не отвечаем.

И вкатывают меня в операционную. А тут всё сияет – прямо загляденье. Вокруг какие-то трубки, приборы и приспособления со всякими этакими светящимися цифрами и экранчиками. И всё оно так интимно мигает и пощёлкивает, и источает запах невиданной чистоты. И тут открывается боковая дверь, и входит мой доктор, а за ним ещё один джентльмен, без халата, но в тёмном костюме и при галстуке. Доктор говорит:

– Познакомьтесь, пожалуйста. Это наш юрист, мистер Лоер. Он будет присутствовать при операции и следить за выполнением законности. А это наш пациент, которому мы сейчас будем оперировать ногу.

Я говорю:

– Не ногу, а палец на руке.

Мистер Лоер тут сразу не сплоховал и говорит:

– Ага! Пациент добровольно отказывается от операции ноги и добровольно соглашается на операцию пальца. Пусть распишется.

Доктор говорит:

– Ну да, конечно же – палец, это я вас с другим больным перепутал. Какой наркоз предпочитаете – местный или общий?

– Давай общий, – говорю я. – Гулять – так гулять.

Мистер Лоер говорит:

– Лично я, – говорит, – не рекомендую общий наркоз. Мало ли, может в процессе операции нам понадобится сделать пациенту какое-нибудь разъяснение закона. Или задать ему какой-нибудь важный вопрос.

– Ну что ж, тогда местный, – говорит доктор. – На какой руке палец болит?

– На правой.

– Минуточку, – опять вмешивается мистер Лоер. – Какой рукой вы пишете?

– Правой.

– В таком случае, – говорит мистер Лоер, – местный наркоз я тоже не рекомендую. Мало ли, может пациент в процессе операции должен будет срочно расписаться на каком-нибудь важном документе.

– Так, – говорит доктор. И смотрит на меня жалостливо, но при этом во взоре его нет ни малейшего колебания.

– Ну это уж дудки, – говорю я и быстро засовываю обе руки под зад. – Без наркоза не дамся. Нашли дурака. Что я вам – Зоя Космодемьянская?

На это мистер Лоер ничего не сказал. Только отозвал доктора в сторону, немного пошептался с ним и смылся. Смылся, конечно, вежливо. Пожелал всем иметь хороший день, попрощался и слинял. А я лежу на этой самоходной кровати и стыну от страха.

Доктор мой говорит печально:

– Я, – говорит, – извиняюсь, но операция отменяется. Наш юрист, – говорит, – не рекомендует вас оперировать. Он оценивает вас как пациента с высокой степенью риска.

При этих словах я окончательно заледенел.

– Доктор, шепчу, - скажите правду. Сколько мне остаётся жить?

– При чём тут ваша жизнь! – сердится доктор. – Этой вашей жизни, над которой вы так унизительно трясётесь, ничего не угрожает. Тут дело серьёзнее. Наш юрист считает, что вы, судя по вашему скандальному поведению, есть потенциальный истец, который может подать на нас в суд и тем нанести больнице непоправимый финансовый ущерб. Поэтому он считает, что с вами лучше не связываться.

Я говорю:

– Сволочь он, – говорю, – ваш мистер юрист. Из-за его бюрократической перестраховки теперь честный человек должен страдать несгибанием пальца.

Доктор говорит:

– В чём-то я с вами даже согласен, хотя, с другой стороны, мистер Лоер тоже по-своему прав. Но раз уж вас всё равно нельзя оперировать, тогда я вот что посоветую. Как придёте домой, примите аспирин. Через два часа примите ещё одну таблетку. Всего хорошего, заходите почаще.

Послушал я доктора. Вернулся домой, принял аспирин. Жду час, жду два. Сгибаю палец – почти не больно. Принял я вторую таблетку. Подождал ещё немного, сгибаю палец – совсем не больно. Прошёл.

– Ну, – думаю, – дела! Хорошо мистер юрист вовремя подвернулся, уберёг меня от операции. Хороший человек мистер Лоер. Зря я его ругал. Пожалуй, вообще всех врачей надо из больниц разогнать. Пусть там одни юристы командуют.

Художник Михаил Беломлинский

Примечания