Номер 4(5) - апрель 2010
Марк Азов

Мифы. Два рассказа

Содержание
Мифы

Женщина
 

Мифы

Он пришел обнять мир.

Да. Определенно, он пришел обнять мир.

Человек открыл глаза. Никого, кроме старика в лодке и козы на берегу.

Вы разговаривали с козой?

Она не коза, а Сивилла, прорицательница, гадает на внутренностях животных.

Значит, мне коза нагадала обнять весь мир?

Можете не сомневаться, – сказала коза, – я гадала на ваших собственных внутренностях.

Разве я животное?

Если судить по внутренностям, несомненно: вскрытие подтвердило.

И я пришел обнять мир?

Мне все равно, – сказал старик, – я Харон, – старик своей суконной кепкой описал круг над головой, – я перевожу всех, без исключения, через Реку Мертвых.

Коза, топая, вошла в лодку.

Стойте! – опомнился человек. – Выходит, пока я спал, вы копались в моих внутренностях?!

Никто не ответил. Старик перевозил козу в лодке. Его руки сновали по проволоке, протянутой между берегами: лодка шла как паром. Пахло коровьей фермой. Шлепали тряпкой по воде... Коровница полоскала фартук.

Как село называется? – спросил человек.

Перевозы.

А речка – Стикс?

Псел.

Человек взял да и обнял коровницу.

Тю, – сказала она.

Я пришел обнять мир, – пояснил он свои действия.

Ля, – сказала коровница, но обнимать она не мешала.

Прошло некоторое время. Спина коровницы оказалась слишком широкой для такого среднего человека. Кроме того, она продолжала полоскать фартук.

Ладно, – сказал он, – ты все равно пойдешь в лес за хворостом, а мне еще надо обнять весь мир.

Что с вами поделаешь, – вздохнула коровница, – придется сходить в лес за хворостом...

А человек уже шел берегом по мокрой песчаной кромке мира, который ему предстояло обнять. «Коровница не возражает, – размышлял он, – но коровница – примитив. Послушаем, что скажут другие женщины».

...Первая женщина возлежала в его палатке на разостланном поролоне, она состояла в должности жены человека.

Я пришел обнять мир! объявил он и обнял жену.

Жена не возражала, как и коровница, но она уже ставила некоторые условия:

Прошу тебя, без пошлых фраз. Ты всегда обнимаешь меня, когда любишь себя.

Ты права! – устыдился человек. – Я животное! Пошлое животное!.. Прости!..

И пошел к Другой женщине. Другая женщина была подругой жены, но он ее как-то раньше не удосуживался обнять. А тут обнял... И у женщины сразу отнялись ноги. Разожми он объятья – она беззвучно упадет на траву.

Я животное? – спросил он.

Нет, ты бог! – прошептала она. – Ты мой бог!..

Я пришел обнять мир?

Она отозвалась, как эхо:

Ты пришел, наконец!

Он бережно прислонил женщину к стволу осины, чтоб не упала, и пошел обнимать дальше. За ним увязался циркуль в трусиках, совсем еще маленькая будущая женщина.

Папа, тебя правда приняли в боги?

Не подслушивай и не повторяй глупостей, – сказал он сурово, а сам обнял и это существо. Циркуль скрылся в сгибе руки весь, вместе с трусиками, болтались только ножки. Человек заколебался: зачем ходить куда-то, когда весь мир и так у тебя в сгибе руки?..

И пошел дальше. «Мир обнимают не для своего удовольствия, – урезонивал он себя, – а для удовольствия мира. Ребенка же обнимают для своего удовольствия». И он стал искать глазами, кого бы еще обнять... Нашел... гадюку. Ее милая головка отдыхала на ее же собственном хвосте. «Гадюка во мне не нуждается, – решил человек. – Она сама себя обнимает».

И он зашагал дальше, удаляясь от Харона с его лодкой и села Перевозы. Шагал, шагал, пока не увидел село... Село, козу и старика в лодке.

Как село называется? – спросил он.

Перевозы.

Опять Перевозы?!

Да. Псел тут, как змей, крутится и все вокруг Перевозов.

Но где-то же он выруливает напрямую, и там должен быть перешеек.

Должен, – согласился старик, – но нема.

Почему нема?

– Старешня. Старое русло.

Значит, мы на острове?

Эге ж... Но, в случае чего, я перевозчик.

Вы Харон?

Може, и Софрон, а вообще Охрим. По субботам Супрун.

Тьфу! – сказал человек и повернул обратно.

Коза нагадала правильно: тут и обнимать-то нечего. Человек прикинул на глазок. Мир, который ему достался, делился примерно на три части: песчаный мысок, огороженный жердями и усыпанный тарелочками ссохшегося навоза – Коровий пляж.

За жердями Коровьего пляжа начиналась Природа. Природа была исполосована трелевочным трактором и усажена одичавшими акациями.

Посадочка! – огорчился человек.

Его могла утешить только третья часть мира – Земля Обетованная: травянистый холмик, пронзенный великанскими осинами. Здесь стояла желтая пирамидка его палатки. Среди осин сновали женские фигурки.

Действительно. Что тут обнимать, кроме женщин?

И он поплелся к утешительному холмику. Все население было в сборе, включая коровницу с хворостом.

Мы на острове, – информировал он, – нас окружает Стикс, отдыхающий на собственном хвосте, отсюда нас вывезет только Харон, а по субботам Супрун – оба ногами вперед.

Влез в палатку и уткнулся носом в поролон. Он ждал воплей, а услышал обыкновенный разговор, вполне логичный.

Он здесь единственный мужчина, – сказала Другая женщина.

Ну и что из этого следует? – сказала жена. – У меня от него ребенок.

Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – у тебя от него уже есть ребенок.

Тю, – сказала коровница.

Всю жизнь ты прожила с ним, как у бога за пазухой, – сказала Другая женщина.

Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Ты думаешь, он мед?!

Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – для тебя он уже не мед.

Ля, – сказала коровница.

Я одинока... без него, – сказала Другая женщина.

Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Может, я тоже одинока... с ним.

Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – он уже одинок... с тобой.

Шо? – сказала коровница.

«Дуры! – растрогался человек. – Вот уж дурехи!.. Вы ведь не знаете, что творится в мире, в моем самом маленьком в мире мире!.. Во-он над мокрым лугом, где пасутся гуси, встала радуга в полосатых чулочках. Я хочу добежать до радуги и обнять ее ноги в полосатых чулочках. Так вот: радуга в сердце мужчины – это женщина.

И если бы радуга вдруг разбежалась по лугу, обратившись в семь женщин; одна в красных чулочках, другая в оранжевых... и даже с голыми ножками, – я стал бы ловить всех семерых, и буду ловить, пока снова не составлю радугу. Потому что я люблю не желтый, не зеленый и даже не синий цвет – я люблю радугу!»

Ему нужна другая женщина, – сказала Другая женщина.

Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Может, мне тоже нужен другой мужчина.

Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – тебе уже нужен другой мужчина.

Кто на вас позавидует? – сказала коровница. – Обе-две такие худенькие... А я телесная.

«Нет, радуга тут ни при чем, – подумал мужчина, – любовь к радуге – любовь без взаимности. Ну, стоит на лугу дурак и любуется радугой... А радуге что за радость от него, дурака?! Другое дело, когда вас любят женщины. Неважно почему. Главное, не мелочитесь: раздарите им семь волосков из вашей синей бороды. Ваша борода на семь волосков поредеет, зато у семи женщин станут пышнее прически хотя бы на один волосок!»

И он выставил из палатки бритый подбородок. Картина, которая ему открылась, изображала гибель Помпеи. Жена прижимала к груди ребенка. Другая женщина обнимала ее колени. И лица их были залиты слезами. А на заднем плане возвышалась коровница. Кратером рта она была обращена к небу и тревожно гудела, как пароход.

Тут он впервые почувствовал себя мужчиной. Еще бы! У человека семья: три жены и ребенок. С объятиями следовало погодить.

Цыц! – прикрикнул он. – Вы тут не одни! Обязанности мужчины я принимаю на себя! – и он стал перечислять. – Первое: я разожгу вам костер, – он загнул один палец. – Второе... Ну, готовить у нас, слава богу, есть кому, мыть посуду – тоже, за продуктами вы меня сами не пустите, стирать я не умею. Мужчина должен уметь зарабатывать деньги – этого достаточно. А где их тут зарабатывать? Да! Еще я могу натирать паркет, – он поспешил загнуть второй палец. – Ну, в общем, костер и паркет... Остальное, я думаю, несложно.

Несложно, – сказала Другая женщина, – сложно было договориться, но теперь все это позади.

Так почему же вы плачете?

По разным причинам. Одни от счастья, – Другая женщина протерла свои глаза платочком, и они просияли, как лаковые туфельки. – Другие, – она взглянула на жену, – от жадности.

А третьи, – спросил он, – чего ревут?

Шо? – коровница утерла свой вулкан концом косынки. – Хорошие люди попались, душевные.

Мужчина и сам бы прослезился, особенно его тронула доброта жены, но вовремя вспомнил, что он мужчина, и деловито спросил:

А как вы конкретно это все представляете?

Распорядок прежний, – поспешила жена.

Что значит прежний?

Ну, как уже бывало в мире, не мы первые... Ночью ты остаешься с женой – у тебя есть дом, семья... Днем встречаешься с другой женщиной.

Разумно... А коровница? Впрочем, у меня остаются свободными вечера.

И отправился за хворостом для костра. «Ну вот все и утряслось, – радовался он, – теперь, кроме костра и паркета… у меня будет еще... – он загнул третий палец. – Хотя нет, их здесь три. Значит, еще три обязанности. – И он загнул все пять пальцев.

Потом вспомнил, что хворост собирать не надо: коровница притащила достаточно, – и вернулся к палатке.

На развалинах бывшей Помпеи теперь цвели одуванчики. Среди великанских осин бродили нагие нимфы и сплетали венки. Циркуль в трусиках выписывал восторженные фуэте:

Три мамы! Три мамы! Раз, две... три.

Он счел нужным слегка одернуть расшалившихся нимф.

Этот мирок невелик, – сказал он, – солнце объезжает его довольно быстро. Но все же не может быть одновременно и ночь, и день, и вечер.

Тю, – сказала коровница, поворачиваясь спиной, – черт-те шо о себе воображает.

Нам теперь надо поберечь одежду, – разъяснила жена.

А он тем временем развалившись, как языческий Пан, среди вьющихся сорняков, разглядывал их с ног до головы. Ноги Другой женщины тянулись довольно долго – спортивные ноги бронзового дискобола. Выше намечались два кулачка, вероятно, грудь...

Антик, – сказал мужчина, – Диана.

Жена, наоборот, начиналась сверху двумя матовыми плафонами, переходила в таинственные складки с ажурными тенями под животом и растворялась книзу лучом луны на простыне.

Декаданс...

В коровнице потрясала центральная часть: заваренный вкрутую зад.

Реализм.

...Ночью Диана ушла в посадку, там погребла себя в спальном мешке, как мумию. Коровница храпела среди коров, изредка нервно вскрикивая: «А чтоб вы повыздохли, заразы!» А мужчина еще долго не решался войти в палатку. Орнамент загробных теней оживал на ее готическом гребне. Зловещим рыцарским стягом трепетали трусики на веревочке. Изнутри палатка полнилась вздохами...

«Королева играла в темном замке Шопена», – припомнил он замогильный ритмик. Нет, вся эта история не может кончиться по-человечески: так в жизни не бывает. И, теснимый предчувствиями, заполз в палатку.

Королева не играла Шопена, не призывала на его голову галантного палача в красных надушенных перчатках – вообще не было никакой королевы. Вместо нее на поролоне простерся холодный мраморный крест. На одной стороне мраморной перекладины серебрилась голова младенца, а ему некуда было положить голову, разве что на другую сторону перекладины...

Я бы совсем ушла с вашей дороги, – проговорил крест мраморным голосом, – если бы не ребенок.

Ты у меня мученица, ты святая! – взмолился он, стоя на коленях. – Ты и так немало принесла в жертву миру, который просился к нам в объятия!

Он приложился к кресту, мрамор не отогревался, даже не запотевал под его губами. Попытался обнять крест, но не смог подсунуть руку: его крест был достаточно тяжел.

Убери руку, – услышал он, – я тебе не коровница,

Да как ты можешь сравнивать! – вскричал он. – Нас с тобой связывает нечто большее!

Из этого следует, – прозвучало с креста, – что меньшее нас уже не связывает.

Ей-богу! – забожился он. – Связывает.

Так зачем же тебе коровница?

Он призадумался...

Видишь ли, – сказал он наконец, – вопрос поставлен некорректно: мне коровница не нужна. Но мог же Христос накормить пятью хлебами толпу голодных, и у него еще осталось корзина «укрох».

А зачем коровнице твои «укрохи»? Коровница может пойти в село: там есть мужики. Или, по-твоему, мне идти в село?

Крыть было нечем. Укрохи от коровницы перекочевали к жене, и его голова упокоилась на перекладине креста.

А когда «встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос», он поволок коровницу на заклание.

Сделай это тактично, – напутствовала жена.

Он так и сделал.

Ну посуди сама, – начал он иносказательно, – если тебе нужен Зевс в роли быка, так я не Зевс.

Ля.

А если тебе нужен бык в роли Зевса, так я не бык.

Тю.

На селе есть хлопцы не то, что я... Да там одни руки – и те что твои грабли.

Це хто ж? Мыкола, а можно сказать, и Валерик?

Можно сказать и Валерик.

Тю.

Ты права! Ты, безусловно, права! Но почему тю? Почему ля?

Ля. Так они ж бессловесные, только и знают, шо лезут граблями в пазуху.

А я словесный? Я тоже – в пазуху... Но у них грабли, а у меня?

Вы себя не равняйте... Вы со словами: «Я прошел скрозь весь мир тебя обнять!»

Ты меня неправильно поняла.

Нет, я вас правильно поняла! – коровница схватила свои розовые байковые шаровары и загрузила их посиневшими от гнева ягодицами. – Поманили, а теперь на ферму багно ворошить… – И, проходя мимо палатки, еще добавила: «Вы не рассчитывайте, что я дурее за других: я восемь классов кончила!»

Она шла к огороженному жердями Коровьему пляжу. Там уже стоял бессловесный Мыкола, а можно сказать, и Валерик, в нейлоновой рубахе и поплевывал творожной слюной на бронзовое зеркало Стикса.

Мужчина утерся, хотя плевали формально не в его глаза. Но что он мог сделать? Жерди Коровьего пляжа отрезали от этого и без того урезанного мира довольно крупный ломоть, уже недоступный его объятьям.

...Но еще оставалась Природа. В посадке среди одичавших акаций уже ждала Другая женщина, обнаженная в стиле вчерашней идиллии. При его приближении она приоделась, даже натянула на большую часть своего туловища темные чулки. Потом, правда, опять разделась.

Ты уйдешь? – спросила она.

Уйду.

Она покорно склонила голову, увитую укрощенными змеями Горгоны.

Иди. Тебе еще предстоит обнять мир.

(Только она, для которой он не человек, а бог, могла его понять.) Но он все-таки был человеком.

А тебе что останется? – спросил он.

Вмятина, – ответила она и встала во весь свой рост. – Видишь, во мне осталась вмятина от тебя.

Ему показалось, она раздвоилась, будто две молнии, падая с неба, вонзились в песок. А между молниями черный провал – негатив ее фигуры.

Он обнял молнии и заполнил собой провал. И мир, окружающий их кольцом, с посадкой, осинами, Коровьим пляжем мгновенно устремился к центру, где стояли они, сжался в маленький дрожащий шарик и замер в его объятьях.

Так они обнимали друг друга, думая, что обнимают мир, потому что поворотились ко всему окружающему двумя спинами. Она сама оттолкнула его:

Иди.

И когда он ушел, как это всегда бывает после молнии, раздался гром: это она рухнула на сухие листья – и хлынул ливень – это она пролилась слезами.

А он шел так легко, будто на его лодыжках прорезались маленькие крылышки. Этакая легкость происходила всего лишь от потери памяти: он забыл, что пришел обнимать мир. На этот раз мир обнимал его. И он с эгоизмом бабочки перепархивал через колдобины, нарытые трелевочным трактором, пока не попал в сачок.

Сачком его накрыл циркуль в трусиках, и, накрытый сачком, он выглядел дураком в колпаке.

Папа, – сказал циркуль, – почему ты меня не гуляешь?

А мама зачем?

Мама меня гуляет. Мама меня гуляет купать, когда я грязная... Мама меня гуляет стирать мои трусики... Мама меня гуляет обедать и спать... Мама меня гуляет в лопухи, когда мне надо... Ну, иногда меня мама гуляет просто так, когда ей надо за молоком.

Хорошо. Теперь ты будешь гулять с папой. Пойдем.

Куда?

Никуда.

Это не интересно.

Нет, очень интересно. Как в сказке: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Только это и называется гулять!

И он, не сходя с места, упал на траву ничком.

Сперва мы погуляем носами вниз. – Трава щекотала носы и лезла в уши. – Где мы сейчас гуляем?

В лесу.

Уточняю – в джунглях.

В уши теперь лезли пальмы. Пасся курносый носорог. Потом появился другой жук, рогач, и они устроили корриду. Правда, пришлось переехать в Испанию. Летели на стрекозе.

Смотри, по дорогам бегут люди!

Нет, папа, муравьи не люди, а машины: люди так быстро не бегают.

Потом какое-то бесцветное существо – помесь жучка с червячком – попыталось разрушить очарование.

Кто это такой противный?

Противный?! – Он спрятал это в горсть и прикрыл ладонью. – Смотри, не бойся!

Она заглянула под ладонь. Там в глубине пещеры теплился сказочный малахит.

Светлячок!

И никогда не суди свысока.

Так они погуляли носами вниз.

А теперь погуляем пупами кверху.

Они провернулись и сразу уплыли в море. Резвились белые киты. Полярный медведь высунулся из-за айсберга, сгреб лапами солнце и тут же выпустил.

Мишка ожегся, – сказала она и подула на медвежью лапу. Лапа рассеялась.

Дома тоже можно гулять, – заявила она, – по ладошке... Вот речка...

Это река. В реку, видишь, впадают речки, в речки – ручейки...

А в ручейки кто впадает?

Он растерялся: поди знай, что впадает в ручейки.

В ручейки впадает лягушка.

Как это впадает лягушка?!

А так: плюх!

Не впадает, а падает.

Нет, папочка, она не упала, она нарочно впадывала: ей так захотелось.

Ладно. Пусть будет так, как хочется лягушке, – он приложил свою щеку к ее щеке. Обычно она отстранялась: папа пахнет окурками. А сейчас лежала тихонько, только реснички попрыгивали по его щеке.

Ну, спросил он, – ты видела, до чего же он велик, мир, в котором ты собираешься жить? А ведь мы еще ни-ку-да не ходили.

Этого она не поняла, но она была вежливой девочкой.

Спасибо, папа. Ты меня нагулял не как мама, а лучше.

Маме гораздо труднее, чем мне, уверяю тебя! Но поскольку я тоже тебя породил...

Нет, папа, ты меня не породил: меня породила мама.

Она была справедливой девочкой.

Ну да... Я оговорился. Но мама одна не могла бы управиться: она так занята вот этим, – он ткнул пальцем в ее живот, – и вот этим, – он похлопал ее по попке, – что до этого, – он положил ладонь на ребрышки, за которыми чижиком билось сердце, – и до этого, – он легонько щелкнул ее по лбу, – до этих мелких деталей у мамы просто руки не доходят.

А знаешь! – циркуль вскочил на выпрямленные ножки. – Я только не догадывалась спросить... Но я всегда думала, думала, думала: зачем человеку папа?!

Потом, чирк, циркуль, обнимая руками его шею, ножками описал дугу, чмок – и западня захлопнулась.

...Назавтра он так и сказал Другой женщине:

Это какой-то заколдованный круг. С одной стороны, идол...

Какой идол?

Обыкновенный: такой маленький с пупиком. Пупик надо смазывать жиром, надо перетаскать к подножию идола весь мир по жучку, по червячку... Я сам его сотворил, этого кумира.

Ты хочешь сказать – ребенка.

Да. Но любишь поклоняться идолу – тащи свой крест.

И крест и идол... А если прибавить меня, так ты еще и магометанин. Ну, иди, – она, как всегда, толкнула его в грудь.

Я еще побуду.

Ему здесь нравилось: тут подавали обед из двух блюд – на второе слушали его разглагольствования.

Иди! Тебе ведь есть, чем заполнить себя. А у меня опять от тебя вмятина... Чем заполнить ее, когда ты не со мной? Сухими листьями?

Ветер крутил прошлогодние листья вокруг ее ног. Он понял: когда вихрь опадет, там, где стояли ноги, останется только ворох листьев.

...Вход в палатку закупоривала жена. В руке она держала черный траурный лифчик.

Ты здесь больше не живешь, – сказала она.

И накрыла свои бесценные плафоны шелковыми колпачками. Плафоны погасли.

Почему? Почему ты так решила?

Потому что я вижу твои глаза.

Его глаза выражали лишь сожаление о том, что погасли плафоны.

Такими же точно глазами ты смотрел на Другую женщину!

Там он с таким же сожалением провожал ноги.

Какими глазами? – спросил он. – Естественно. Здесь все голые, даже коровница.

На коровницу ты смотрел не глазами, а вообще руками.

Жена затянула пояс на животе. Таинственные складки так и остались неразгаданными.

Еще звучали отъезжающей тройкой застежки резинок, а уже и ажурные тени под животом растворились в памяти: не то это был сон, не то их и вовсе не было... Потом она смахнула юбкой луч луны на простыне... и ушла в прошлое.

Что-то присвистнуло и кольнуло в грудь... Другая женщина торчала перед глазами и еще подрагивала, как стрела... Ее мрачные чулки, раздерганные колючками акаций, превратились в кожу змеи... Стрела с болью выдернулась из груди – это Другая женщина удирала в заросли. Он догнал.

Уйди! – она отталкивала без прежнего сожаления.

Почему? Почему и ты?

Ты не прощался с ребенком.

Я и не собираюсь прощаться с ребенком. Я намерен приходить.

Ты не с ребенком прощался! Ты смотрел только на нее!

Он вспомнил, как гасли плафоны...

Скажи еще: такими же глазами.

...как смахнули юбкой греховный луч луны...

Да! Как на меня!

...и как листы вихрились вокруг ног дискобола...

Тебя не ребенок удерживал возле нее, а она возле ребенка.

Что?! – этого он и сам никогда не думал.

Да. Я сама видела, как ты прощался с ее телом.

Глаза Другой женщины, всегда такие черно-лаковые, расширились до масштабов звездной катастрофы и стали иссиня-белыми, как антрацит...

Что они видели? Что они обе видели, и она, и жена? Должно быть, они видели, как перед ним танцевала какая-то третья женщина: в разрезе лифа вспыхивали и гасли плафоны, а юбка вихрилась листьями вокруг ног дискобола...

Можно любить двух. Но смешивать – этого женщины не прощают!

Колючки одичавшей акации хлестнули его по физиономии… Колючая ветка отсекла еще одну часть потерянного человеком мира – Природу. Он снова обернулся к палатке. Но там теперь стояла чужая женщина, не имеющая ни малейшего сходства с той, которую она похоронила под одеждой. Это – как ниточка, прилипшая к брюкам, – бывшая жена.

И он стал отступать к реке, поминутно оглядываясь. Сперва он еще видел ребенка. Ребенок валялся в траве кверху пупиком и вопил:

Мама, я гуляю!

Ребенка он будет посещать, гулять с ребенком. Потом он уже не видел людей, только сиротливый холмик. Холмики посещают по воскресеньям, потом по годовщинам, потом...

Потом разлученные осины сошлись вокруг холмика, и выпало самое донышко – то, на чем держался его мир. Земля Обетованная...

«Как же так получилось, что я не дарил им себя, а наоборот – отнимал?» Ответа не было, но так получилось, и ему оставалось только найти виноватого и... через Стикс. Виноватый отыскался быстро: коза!

Просили тебя копаться в чужих внутренностях, шкура?! Нагадала: он, видите ли, пришел обнять мир. Все пришли. Но все это делают тихо – и нечего тут афишировать. Он швырнул в козу камень и поплелся по песчаной кромке мира, залитой чем-то влажным, вероятно, слезами. Виноватый был найден, а через Стикс не хотелось.

А что там? – спросил он Харона.

На том берегу? Ну, дорога мощеная, машины ходят.

Чем мощеная?

Черепками.

Чьими?

Фарфорофаянсового комбината – браком гатят.

Он погрозил старику пальцем и зашептал в задымленное ухо:

Они хотели обнять мир...

А вышел брак, – согласился старик. – Сидайте, перевезу.

Я сам.

Самому не положено.

А за рублик?

Теперь он сам вел лодку, перебирая руками по проволоке... А на середине реки отцепился.

Куды, холера? – заорал Харон. – Чипляйся за проволоку.

Но человек и не думал «чипляться». Он плыл по течению между берегами, и берега, разбегаясь в стороны, не причиняли ему никакого вреда.

Что, съели?! – хохотал он. – Мы еще посмотрим, куда впадает бесконечный Стикс!

Как вдруг что-то со звоном хлестнуло его по носу.

Куды прешь на проволоку, холера? – это последнее, что он услышал. Стикс впадал в Стикс.

***

– Он пришел обнять мир.

Да. Определенно, он пришел обнять мир.

Человек открыл глаза. Мир был отлично освещен солнцем. Коровница, довольно упитанная, полоскала фартук...

Я пришел обнять мир, – сказал он и обнял коровницу.

Тю, – сказала коровница, но обнимать она не мешала.

«Послушаем, что скажут другие женщины», – решил человек, и пошел обнимать дальше.

А что было до этого, он не помнил...

Женщина

Чем пахнет небо войны? Душное небо с тошнотворным запахом страха. Страх пропитан кровью и мертвечиной. Они шли, оставляя за спинами трупы чужих и своих. Зарывать было некуда и некогда. Тела, брошенные на каменную землю, расплывались, как овечий жир на солнце. За войском тянулся хвост шакалов и обнаглевших гиен, бронзовые мухи и медные осы садились на живых людей и втыкали свои хоботки в струпья ран, с черной засохшей кровью и с цепочками желтого гноя по краям.

Никто не знает, что такое резня, разве что солдат, побывавший в рукопашной. А они иначе и не воевали в те времена. Разве что только длина копья отделяет тебя от врага. Но это расстояние не надежно. Вы сходитесь уже меч к мечу, кинжал к кинжалу, нож к ножу и лицом к лицу. Нет оружья страшнее лица человека, который хочет убить тебя, потому что ты хочешь убить его. Вы рычите и воете, как собаки, потому что оба хотите жить – и туча черных ругательств висит над толпою мужчин, дерущихся насмерть.

Толпа вращается, перемешивается, редеет, кровь проступает на одежде, и вот они уже топчутся в лужах крови, спотыкаясь о тела еще живых, хватающих за ноги.

Одно спасение – все происходит молниеносно. Время сжимается в кровавую точку.

И он, еще не веря, что на этот раз пронесло, бежит к шатрам, где только женщины убитого врага могут встретить его немой покорностью.

Пальцы руки его, липкие от крови, вцепляются в черный колючий полог из верблюжьей шерсти, и он врывается во мрак, и свет врывается вслед за ним. Ноги его разбрасывают глиняные горшки, а в глубине – горка свернутых циновок, а за ними дыхание, шевеление, дрожь. Он запускает руку за эту ничтожную преграду, нащупывает шелковые змеи кос, наматывает их на предплечье, вытаскивает свою добычу и рвет рубахи одну за другой у нее на груди: верхнюю расшитую, вторую цветную, третью белую, – и выплескиваются на него груди ее, текущие молоком и медом… Но тут же боль в плече заставляет разжать пальцы. И, хотя остатки одежды сами сползают с женщины, он ловит себя на том, что отупел и ничего не хочет… Все-таки враг, возможно, даже муж этой женщины, успел дотянуться острием меча до плеча воина, когда его меч углубился в тук живота. Значит, на пальцы стекала его собственная липкая кровь с плеча, и в голове мутилось от того, что кровь уходила. Он сел на циновку, устилающую шатер, и левой рукой пытался зажать рану. Но разве кровь уходящую укротишь?

Свет в глазах его пошел кругами, среди кругов теперь он смутно видел лицо женщины, которая склонилась над ним. Шелковые змеи ее кос мели его нагрудник из воловьей кожи, а руки женщины, ловкие и невесомые колдовали над его плечом, останавливая кровь какой-то кашицей из листьев, которые она жевала и накладывала, и накладывала на рану.

И вдруг перед ним вспыхнули ее глаза цвета ночного неба, потому что полог шатра отлетел грубо в сторону. Со стуком щитов ввалились двое. Один из них – старший его десятки.

– Убей ее и пошли.

– Это мое дело убивать – не убивать. Она добыча моего копья.

– Ты, что, только на свет родился? Тебе надо повторять? Кто войдет в женщину, взятую у врага, пока война не закончилась, должен убить ее, и точка.

– Я не входил в эту женщину. С чего вы взяли?

– Он принимает нас за дураков. Пошли.

– Постарайся управиться за одну ночь.

– Я ранен.

– А кто не ранен?

Волоча за собой щиты, они вывалились из шатра.

– Найдешь нас по запаху костров, – сказали напоследок.

Рана, успокоившись, заснула на его плече, круги разошлись, и он теперь ясно видел женщину, которая насторожилась и отпрянула, стараясь забиться глубже во тьму шатра. Но тьмы не хватало, потому что она светилась – так ему казалось. Он никогда не видел такой легкой и светлой женщины. Косы летали вокруг ее головы, как живые, и даже белки глаз были синими. Он протянул к ней руки, все еще липкие от крови и не забывшие тяжесть меча. Протянул, чтобы только потрогать – может, она, вообще, не настоящая, но она вжалась спиной в колючую шерсть шатра, выставив неожиданно острые ногти веером, и, когда он приблизился, вцепилась в раненное плечо.

Лучше б она этого не делала. Внезапная боль превратила его в зверя. Он сжал ее руку в запястье, дернул на себя, облапил, бросил женщину на циновку и стал задирать ей ноги…Баба под его руками оказалась обыкновенной: соблазнительно горячей, упругой и влажной…

Она лежала, как мертвая и продолжала так лежать, отвернув от него лицо. А ведь ее еще надо было убить. Но вместо этого хотелось спать. Он повернулся к ней спиной, прижался лицом к циновке. Так и лежали, отвернув друг от друга лица. А над шатрами сгущалась ночь.

Шакалы стонали от удовольствия на поле резни. Для них это была праздничная ночь. На всех хватало трупов.

А он проснулся, когда сквозь дырку, протертую в ткани шатра, проскользнул луч солнца, и сразу подумал: она убежала.

Но ей далеко не уйти, их мужчины уже все добыча шакалов, а наши костры пылают до края неба. Если ее поймают, и ему несдобровать. Двое из его десятки узнают ее – нельзя забыть такую женщину – и оповестят весь стан, что он нарушил главную заповедь: не убил добычу копья своего, женщину, в которую вошел.

«Ибо сказал Господь: если отвратитесь от меня и пристанете к остатку народов этих, и будете брать в жены дочерей их, и породнитесь с ними, то станут они для вас западней и сетью, бичом для рёбер ваших и тернием для глаз ваших, доколе не будете истреблены с этой доброй Земли, которую дал вам Господь, Бог ваш».

Так говорили левиты перед каждым сражением, и этого нельзя было не запомнить.

Но пока не видно, чтобы земля эта оказалась доброй, или так не повезло их колену: довелось воевать среди скальных круговых оград, как на громадных щитах из камня, с редкими клочками растительности такого же каменного цвета. Грязно-серые овцы, бродившие в поисках еды, были почти не видимы на сером камне.

Появилась безумная мысль выйти из шатра и разбить себе голову об эту несокрушимую землю. Все равно ведь его осудят на побиение камнями. Каждый бросит в него, сколько сможет, и войско уйдет, оставив за собою пирамиду из камней, в том самом месте, где он стоял.

Так или иначе, а не сидеть же ему вечно в черном шатре, брошенном хозяйкой. Он приподнял верблюжий полог и выполз на четвереньках.

Да так и не встал с колен… Господь явил ему чудо: Он раскрасил каменную пустыню, как богатую ткань, которую только халдейские мастера умеют так окрашивать. Будто кто-то громадный с приходом весны разбросал, чтобы проветрить, под пронзительно синим куполом неба свои дорогие вещи: рубахи, платки, пояса и циновки, ярко красные, желто-золотые, бело-розовые, нежно-пепельные и бирюзовые. Но все это было соткано не из ниток, а из живых трепещущих цветов, поля цветов, которые выплеснулись ниоткуда и за одну эту ночь усеяли все видимые и невидимые щели камня. Они разбежались, сошлись, и разлеглись, раскрыв свои крошечные рты, венчики, зевы. Невиданной свежестью веяло от их дыхания. Ветер шевелил и гнал волнами цветочное море, и в каждой чашечке, в каждом венчике, как на качелях раскачивалась пчела.

Значит, все-таки эта земля потечет молоком и медом!..

Женщина, та самая женщина, шла к нему среди цветов и несла глиняную миску с молоком. Овечье молоко залило бороду – так он неловко опрокинул миску. Она бережно, почти не касаясь, смахнула белые капли с жестких волос, не ведавших гребня…

Ну, как он может ее убить, когда даже наступить на цветок он не может?! Что ним случилось? Он спал, и ему снилась вчерашняя резня, и как его меч входит в тук живота другого человека, или он спит сейчас, и ему снятся камни, исполненные цветов, и эта женщина с глазами цвета ночи.

А она поставила у его ног миску с молочной лужицей на донышке и стала выдергивать колья, на которых был растянут шатер. Он, не думая, для чего и зачем он это делает, начал помогать ей сворачивать ткань шатра. Пока он собирал горшки и скручивал циновки, она привела осла, которого, как оказалась, прятала в пещере за скалой, оттуда же выгнала овец и пошла, ведя в поводу ослика, на чьих ножках плыло по морю цветов все ее имущество. Она шла, не оглядываясь, и он поплелся следом.

Он шел, не зная куда, и не мог оторвать взгляда от этой летящей женщины. Ветер сдул покрывало с короны, сооруженной из кос на голове, и, казалось, между рогами своей золотой короны она несет утреннее солнце, которое плыло в том же направлении по краю пустыни. Шея, унизанная серебряными обручами, и сильная спина ее несли это невероятное сооружение без тени усилий, а бедра и ноги женщины, облепленные тканью, жили своей отдельной волнующей жизнью.

Он шел, рисовал ее внутри себя, и хотел…

А солнце уже покинуло ее косы, улетая к центру прозрачной тверди неба. Женщина вела осла и мужчину в обход воинских станов, известным лишь ей путем в пересохших промоинах-вади, проделанных потоками в период дождей.

И он шел за нею, уже понимая, что уходит не только от побиения камнями, но и от своего народа навсегда. Это замедляло его шаг, но он шел, обливаясь потом, пока солнце не скатилось за круг земли…

И она подвела его к месту, где еще поблескивала вода в бывшем русле среди стрел пожелтевшего тростника. Здесь они начали ставить шатер. Она достала из вьюка молоток, и, пока он натягивал с силой углы ткани, она забивала колья, которые тоже возила с собой. Колья были из дерева, затвердевшего, как бронза, а молоток тяжелый. И как только игрушечная ручка женщины орудует таким молотком?

Однако не было времени удивляться. В пустыне ночь падает быстро. Она расстелила циновку в шатре, жестом указала ему лечь, сама взяла посуду и пошла доить овец. Он устал, рана в плече еще напоминала о себе, но он все-таки высунулся из шатра, чтобы взять камень под голову. Сколько он себя помнит, всегда спал с камнем под головою, потому что родился и жил в походе.

Когда голова оказалась на камне, он расслабил мускулы и обмяк в сладком ожидании ее.

Придет эта женщина, они выпьют молока и лягут вместе. Он не станет грубо задирать ей ноги, как это сделал вчера. Он осторожно, коснется ее, как коснулся бы одного из цветков пустыни так, чтоб не облетела пыльца. Терпеливо, чтобы не вспугнуть, он будет гладить в местах, где тело само поддается, пока ее дыхание не станет прерывистым, частым и тогда… Он заснул.

Она, не трогая полога, змейкой проскользнула в шатер. Он спал, всхрапывая, как ребенок, щекою на камне. Женщина приставила к открытому, не защищенному камнем, виску мужчины заостренный кол от шатра, подняла молоток и обрушила всю его тяжесть на расплющенный многими ударами тупой конец кола.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 1794




Convert this page - http://7iskusstv.com/2010/Nomer4/Azov1.php - to PDF file

Комментарии:

Лурье Люба
Хайфа, Израиль - at 2010-04-29 10:04:49 EDT
Тугое, густое, горячее вино - вот, что такое ваш рассказ "Женщина", Марк. От него кружится голова.
Марк Азов
Нацерет Илит, Израиль - at 2010-04-28 17:51:04 EDT
Хоботову! Есть у меня такой очерк "Жидовский гений" - там я писал о работе с Райкиным. Женщина сама подаст знак - только не прозевайте.Но настоящая любовь бывает один раз и не в каждой жизни, она вспыхивает, ее прозевать нельзя, а профукать - запросто.
Всем, кто меня читает, милой Лене Минкиной, я обязан тем, что пишется. Потому оно и получается, что Вам нравится.
Когда видят-заводит, а когда зевают - спать хочется. Вы все соавторы!

Хоботов
- at 2010-04-28 13:56:24 EDT
Марк Азов
Нацерет Илит, Израиль - at 2010-04-28 08:18:45 EDT
Г-ну Хоботову.Таки да, сам написал, но "рекбусы и кроксворды" подлежат разгадке.


Снимаю шляпу, уважаемый Марк! Я ведь немножко наобум спросил, не очень надеясь на положительный ответ. А оказывается, попал в точку! Не пишете ли об этом воспоминаний? Ведь шекспировские страсти, наверно, вокруг Аркадия Исааковича пылали? Тут некоторые при каждом случае про "тетю Соню" вспоминают, а у Вас такой материал неосвещенный лежит. Или Вы уже про это писали?

В женщинах "зная толк", могу посоветовать: поступай так, как она сама хочет, чтобы ты с нею поступил.

Совет хороший, да как узнать, что она хочет, если она "вся такая порывистая, противоречивая", что и не знает, чего сама хочет? Ведь чего хочет женщина, хочет Б-г, а пойди пойми, что Он хочет!

Марк Азов
Нацерет Илит, Израиль - at 2010-04-28 08:18:45 EDT
Г-ну Хоботову.Таки да, сам написал, но "рекбусы и кроксворды" подлежат разгадке. В женщинах "зная толк", могу посоветовать: поступай так, как она сама хочет, чтобы ты с нею поступил. А ,вот, в Истории с Географией не берусь учить.История и сама ничему не учит. Просто вижу, как мы живем сегодня, и представляю, как оно было вчера.Помогает Библия.Там уже описаны такие моменты.
Хоботов
- at 2010-04-28 05:16:43 EDT
Рассказы написаны, конечно, рукой мастера. Но если посмотреть на них как руководство к действию, то к чему призывает, например, рассказ "Женщина"? На первый взгляд, вывод ясен: познай женщину, а потом убей, иначе она убьет тебя. Но вряд ли автор, судя по всему, знающий толк в женском вопросе, думает так примитивно. И действительно, вывод может быть иным: не надо "грубо задирать ей ноги", а нужно действовать иначе, осторожно, как с "одним из цветков пустыни". Тогда она, может, и не убила бы чужеземца. Но от своего народа он все равно бы ушел. Так что же делать? "Рекбус", "кроксворд", как писал один из авторов для Аркадия Райкина. Уж не сам ли Азов и писал?
Eлена Минкина
- at 2010-04-28 03:39:23 EDT
Невозможно ни понять, ни придумать, откуда берутся такие слова и образы! Как все правильно и грустно. И как прекрасно сказано о Женщине.
Дорогой Марк, в очередной раз восхищаюсь и поражаюсь!

Марк Азов
Нацерет Илит, Израиль - at 2010-04-27 05:06:05 EDT
Спасибо на добром слове!Всегда и всем!
Б.Тененбаум-М.Азову
- at 2010-04-26 18:45:26 EDT
Глубокоуважаемый Марк, вы - исключительно талантливый человек. Думаю, что вы знаете это и без меня. Hо мне все-таки хотелось сказать вам это вслух.

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//