|
 |
 |
| Номер 4(5) - апрель 2010 | |
 |
|
...Разжигая
печь и руки грея,
Наново
устраиваясь жить,
Мать
моя сказала: «Мы – евреи,
Как
ты смела это позабыть?..
Маргарита
Алигер, «Твоя победа» В пространстве разбросанные, хотя, возможно, и с резонным смыслом, сменив среду и оболочку обитанья с подробностями роботного быта да и с тавром врожденным, здесь, в Израиле, наглотавшись досыта свободы, хотя порой и поперхнувшись ею, мы (я, по крайней мере) вдруг в себе в беззлобье обнаружили немеркнущие лучики лучины, припрятанные на таможенном досмотре не в брезентовых баулах алии, а в тайниковых кожушках души. Да, речь веду о радостных пристрастиях в стране той – безвозвратного Исхода, одна, но пламенная страсть – страницы, циклы, строки, словно кроны на дереве ветвистом и высоком русской поэзии, достойные столбцы и имена, одни – по праву в антологии вошли, другие – гибельно забытые, хотя, надеждой тешу я себя, до срока, до поры – они о времени промозглом слово проронили и упустить их – грех... Была такая компанейская игра, ваш слуга покорный ею увлекался крайне: в застолье щедром бросал проворно друзьям две-три строки поэта N, а в банке, на кону – новинки непременно, еще от типографской краски не остывшие собрания стихов, к примеру, Марины или Беллы, в то время бывшие предельным дефицитом; кто банк срывал, тот получал презент; выигрывал тот, кто точно продолжал затерянную, редкую строфу на память. Не правда ли – азартная игра! Мы с друзьями вбирали в круг увлеченности своей (да и приятелей с терпеньем приобщали) поэтов, созвучных нам, и круг придирчиво, ворчливо расширялся, а чтение чужих стихов, внезапно обнаруженных, но достойных – как праздник, как своя удача. «...Скажи мне, какие стихи ты любишь, и я скажу тебе, кто ты...», – так Александр Кушнер, а ему не откажешь в праве, переиначил известный афоризм. Уже в Израиле однажды довелось продолжить ту, преданную забвению игру – в иерусалимском издательстве я встретился с писателем одним, точней – одной, очаровательной, вальяжной, молодой, а россыпи ее и зрелой и добротной русской прозы на зависть непостижимо высоки, для завязи беседы – лоск легких слов, и я нежданно для самого себя бросаю, словно пробный шар, шараду, шарм полузабытых строк поэзии военных лет... О, этот томный взгляд презрительный прекрасных черных глаз, или привиделся, блеск улыбки беспощадной, или мне почудилось, и мигом – горстка строгих строк, продолживших безошибочно строфу, ту, мной ненароком брошенную. Откуда знать ей – прозаику из другого поколения, из времени иного – нам душу растревожившие строки из преданной забвению поэзии Маргариты Алигер?..
...Как школьница-подросток – по росту, по сложенью, и как подснежник нежный, еврейское дитя, в огне веснушек южных, с огромными глазами, взлохмаченные пряди каштановых волос, она – едва за двадцать, ворвалась, или вломилась, или врезалась закономерно и по праву в первые ряды русских советских поэтов, естественно, пусть ни у кого не вызывает сомнений, я говорю о лучших ее именах и образцах. При внешнем благоденствии, заслуженном успехе и шумных публикациях в центральной прессе, и запредельно дерзкий бессчетных книг тираж, Маргарите Алигер досталась – не баловня, не в милости – а беспощадно жесткая судьба, совпавшая во временных и пространственных координатах с трагедией – предвоенной, военной, послевоенной всего народа – советского, российского еврейского. В общей нещадной недоле страны не обошло ее стороной и личное горе – смерть годовалого первенца, гибель в начале войны на фронте мужа – молодого композитора Кости Макарова, мама, затерявшаяся в эвакуационных эшелонах и обнаруженная в прикамском городке, и кровная родня, канувшая в пламени Катастрофы европейского еврейства и в сталинских лагерях, и новая встреча – обожгла недоброю любовью русского шального мужика, и смертей, едва ли не одновременно – старенькой мамы и друга близкого – Эмиля Казакевича – уже в шестидесятые... Как она все выдержала, не пала духом, не сломалась насмерть – я знаю лишь один ответ, единственно возможный, достоверный – они спасли друг друга, в печальный час, но длившийся всю ее жизнь, критически, предельно напряженный, переломный, они пришли на выручку друг другу – поэзия и поэтесса. ...Оттуда, с той поры, от отрочества чуткого – моя любовь к стихам – и на всю жизнь, пожалуй, лишь с симоновскими «Жди меня» или «Убей его» сравнима по искренности, по накалу строк и по признанию в народе вся алигеровская лирика, в ней так естественно слились, как две реки, или по фазе совпали – и всенародное, и личное – ее поэмы «Зоя» и «Твоя победа» и цокот щедрый ее любовных строк. Стань родною мукою моей. Мне хотелось написать о Зое Так, чтоб задохнуться вместе с ней... Или: Я хочу быть твоею силой, Свежим ветром, насущным хлебом, Над тобою летящим небом... Тут подоспел сорок девятый год – и Голды горестный и гордый взгляд на преданно-восторженных евреев-москвичей в Рош а-Шана у здания хоральной синагоги, в теснине улицы Архипова, и Михоэлс, раздавленный в 48-м колесами грузовика в предместьях Минска, и дикое судилище над ЕАК, и ярлыки безродных космополитов – девятый вал антисемитизма катился черно и вольготно по городам и весям... Такое было время, мы в нем жили...
А что же Маргарита Алигер? Уже ходила в списках, в бесчисленных челночных разночтениях, летали строки той, восемнадцатой главы ее поэмы «Твоя победа» – в ней жестко и сурово, и откровенно, и исповедально, как перед Б-гом, звучит вопрос нестарой женщины – и к дочери своей, известной поэтессе молодой, да и к нам: Как ты смела это позабыть?.. – Да, я смела, понимаешь, смела... Дальнейшее течение главы, мы еще к нему вернемся в частностях, точнее, не течение, а поток клокочущий, или ток, высоковольтное напряжение – подтверждало достоверно и безошибочно – Маргарита Алигер отродясь не забывала о своей принадлежности к своему народу великому, к его историческим корням и к трагическому настоящему – в те дни и годы террора это был вызов, протест, несогласие – гласное, печатное, хотя и цензурой процеженное, такое не прощали... ...Чью узрев невинность в приговоре Злого и неправого суда, Содрогнулась черная вода, Ахнуло и расступилось море, Для кого опресноки сухие Божье солнце щедро напекло. Сколько от Египта до России Верст, веков и судеб пролегло? Мама, мама, в вечности туманной, Страдным, непроторенным путем, Сколько до земли обетованной Ты брела под солнцем и дождем?.. Нельзя не уточнить – поэма «Твоя победа» и глава писались по следам горячим – в сорок четвертом – сорок пятом, когда победа – да, переплаченная кровью, да, «мы за ценой не постоим» – через четверть века так утверждал Булат, – победа эта мерещилась Маргарите Алигер, ее приметы она старательно и жадно собирала, и признанная светом, и призванная сердцем, она моталась по воюющей стране – и в осажденном стойком Ленинграде, и на фронтах, пятившихся к Волге, и в горестном исстрадавшемся тылу... «...С пулей в сердце я живу на свете…», – выдохнет или выкрикнет она в декабре сорок первого, ко времени тому – вдова фронтовика, когда в утопленном снегами Чистополе, в татарском таломерзлом городке, у камелька на Каме, она отыщет маму, затерявшуюся в начале войны, отчаявшуюся, замкнувшуюся в мыслях своих, и там, в окраинном чужом домишке крохотном, при пламени ладанном лампы керосиновой, у чуточного утлого тепла чадящей металлической печки-времянки и состоится ее главный разговор с мамой, на который спустя три года она откликнется поэмой «Твоя победа» и стрежневой восемнадцатой главой. И не зная дальше, как ей быть, Мать моя сказала: «Мы – евреи, Как ты смела это позабыть?..» ...Это правда, мама, я забыла, Я никак представить не могла, Что глядеть на небо голубое Можно только исподволь, тайком, Потому что это нас с тобою Гонят на Треблинку босиком, Душат газом, в душегубках губят, Жгут, стреляют, вешают и рубят, Смешивают с грязью и песком. «Мы – народ во прахе распростертый. Мы – народ, поверженный врагом...» Почему? За что? Какого черта? Мой народ, я знаю о другом. Знаю я поэтов и ученых Разных стран, наречий и веков, По-ребячьи жизнью увлеченных, Благородных, грустных шутников, Щедрых, не жалеющих талантов, Не таящих лучших сил души. Знаю я врачей и музыкантов, Тружеников – малых и больших. И потомков храбрых Маккавеев, Кровных сыновей своих отцов, Тысячи воюющих евреев – Русских командиров и бойцов. Прославляю вас, во имя чести Племени, гонимого в веках, Мальчики, пропавшие без вести, Мальчики, убитые в боях. Поколенье взросших на свободе, В молодом отечестве своем, Мы забыли о своем народе, Но фашисты помнили о нем. Грянул бой. Прямее и суровей Поглядели мы на белый свет. Я не знаю, есть ли голос крови, Знаю только: есть у крови цвет… Известно мне и по рассказам очевидцев, и по воспоминаньям поэтессы – 16 февраля 1949 года назначен ее творческий вечер, был такой печально-нарочитый метод избиения, а с утра – в центральной прессе разгромные статьи, все имена писателей, как на подбор, еврейские, с разоблаченьем скрытых псевдонимов, и в числе прочих – Маргарита Алигер... Ату ее! Она читала напряженно-жестко, и чисто, и достойно. В клубе писателей на Герцена – зал переполнен, но тишина напряжена, как перед бурей надвигающейся, ощетинились наизготове недругов дружины, а друзья, лишь очи долу опустив, страшились обнаружить свои пристрастия... Вдруг слова попросил Светлов... Мудр, как ребе, добр и острослов, к рифме причастившийся и к зелью, Михаил Аркадьевич Светлов подошел к трибуне, прикоснулся к ней легко, небрежно – прозвучали нужные слова, умные, спокойные, не робкого десятка – так в рукопашной прикрывают друга, так закрывают амбразуру... «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты...» «Список Алигер», реестр друзей Маргариты Алигер, нет, не знакомцев добрых, не приятелей – друзей – высок да и завиден, лишь вслушаться: Михаил Аркадьевич Светлов и Корней Иванович Чуковский, Самуил Яковлевич Маршак и Илья Григорьевич Эренбург, Анна Андреевна Ахматова и Пабло Неруда... Именно об этих удивительных людях прошлого, уже истаявшего века Маргарита Иосифовна оставила точные и яркие зарисовки-воспоминания. Свои воспоминанья о друзьях Маргарита Алигер оставила в единственной книге прозы «Странствия и встречи» («Художественная литература», 1975). У Маргариты Иосифовны есть маленькая поэма «Из записной книжки», триптих своеобразный, каждая часть-главка которого начинается строкой: «...Когда-нибудь я напишу рассказ», «Когда-нибудь я повесть напишу», «Когда-нибудь я напишу роман»... Увы, ей не сложилось написать ни рассказ, ни повесть, ни роман, но «Странствия и встречи» – такой высокой пробы проза поэтессы, что следует лишь поклониться ей. Ее воспоминанья о друзьях, их литературные портреты и точны, и своеобразны, и дороги для нас, любящих поэзию... Об Анне Андреевне Ахматовой уже написаны тома воспоминаний, и свыше по объему того, что нам оставила великая поэтесса русская, но в записках Алигер мы встретили ее другой – и будничной, и женственной, вне сиянья славы, в халатике домашнем. Позволю себе привести один отрывок из той поры порывистых шестидесятых, когда А.А. Ахматова по приезде в Москву останавливалась, и надолго, в радушном доме Алигер. «...Первый вечер с Анной Андреевной в нашем доме прошел весело и приятно – долго пили чай, смеялись, шутили. Разошлись мы довольно поздно, Анна Андреевна ушла к себе и легла, а мы с моей дочкой Машей еще долго мыли посуду и убирались. Потом и я легла. И вдруг зазвонил телефон. Телефон в час ночи – это могло означать только одно: кому-то худо, кто-то болен, нужна помощь, врач, совет... Маша кинулась к телефону, а я пошла за ней вслед, внутренне уже готовая ко всему. – Это вы, Маргарита Осиповна? – спросил рыдающий женский голос, и пока я напряженно пыталась понять, чей же это голос, женщина торопливо и возбужденно заговорила. – Вы меня простите, пожалуйста. Вы меня не знаете, и я вас тоже никогда не видела. Но я знаю ваши стихи, и они мне часто помогали жить. Вот я и решилась вам позвонить, поняв, что иначе не переживу ночь. Только вы одна можете помочь, сказать, как я должна поступить, что мне делать. Простите меня, Маргарита Осиповна, скажите, пожалуйста, если муж изменил, можно это пережить? – Можно, можно, можно! – радостно завопила я. Маша испуганно отшатнулась – она ведь не знала, в ответ на какой вопрос раздался мой счастливый вопль. А я была настолько обрадована, что никто нигде не умирает, что истинное горе моей полуночной конфидентки показалось мне впервые в жизни совершенно несущественным и легко поправимым... ...Утром я спросила Анну Андреевну, не разбудил ли ее ночной звонок? Нет, она ничего не слышала. Тогда я подробно рассказала, как со страшным сердцебиением бежала к ночному телефону, и даже интонационно постаралась передать сбивчивый монолог моей собеседницы, закончившийся столь категоричным вопросом: «Если муж изменил, можно это пережить?» – Можно, можно, можно! – точно так же, как я вчера, почти закричала Анна Андреевна. И я даже пожалела, что не могу сообщить моей ночной собеседнице, что меня целиком поддерживает такой высший эксперт в вопросах любви и любовных страданий, как Анна Андреевна». ...Златоустой Анне – Всея Руси Искупительному глаголу – Ветер, голос мой донеси И вот этот мой вздох тяжелый... Но вернемся к восемнадцатой главе – к изданию 1970 года, во время страшное и памятное, в эпицентр брежневского застоя, тогда цензура жестоко и безжалостно выламывала руки, словно прессом, давила любое свободомыслие, особо – национальное, а еврейское – издревле под запретом. И дрогнула Маргарита Иосифовна – чтоб сохранить поэму «Твоя победа» с ее восемнадцатой главой – центральной, стержневой, не вымарала взрывные строки, а изменила, подчистила, по мне бы – лучше б от поэмы отказалась... Приведу лишь некоторые изменения. Издание 1947 года: Мы – народ, во прахе распростертый, Мы – народ, поверженный врагом... Почему? За что? Какого черта? Мой народ, я знаю о другом... Стерты в прах, во прахе распростерты. Это мы с тобой? Каким врагом? Почему? За что? Какого черта? Не хочу и помню о другом... Кровных сыновей своих отцов, Тысячи воюющих евреев – Русских командиров и бойцов... (1947)
В комсомоле выросших ребят, Тысячи воюющих евреев – Русских командиров и солдат...
(1970) Господи, как надо Тебя не страшиться, чтобы о стихах Алигер 1947 года написать: «елейный ропот»! Племени, гонимого в веках, Мальчики, пропавшие без вести, Мальчики, убитые в боях. (1947)
Под одной звездой, в одном строю, Мальчики, пропавшие без вести, Мальчики, убитые в бою.
(1970) «...Не суди судимого» – говорит русская поговорка, а уже в Израиле вычитал я у одного из наших великих еврейских пророков: «...не суди человека, пока не окажешься на его месте...» – мудрое, точное уточнение. Да я и не сужу – с горечью констатирую: нашу прекрасную поэтессу Маргариту Алигер тогда сломало и время, и цензура, и безудержный поклеп евреев-графоманов, вероятно, в их понимании – искренний... Так сложилось – в 60-70-е годы, скажу так, меня прибило к журналу «Дружба народов» – достойному, читаемому, где мне случалось изредка публиковать свои переводы с украинского и белорусского, иногда по заданию Валентины Георгиевны Дмитриевой, заведующей отделом поэзии, высокой красивой русской женщины с чутким поэтическим слухом, внешне похожей на А.А. Ахматову. Более года переводил я сонеты Леонида Первомайского (Гуревича) – известного украинского поэта и прозаика, его роман «Дикий мед» – прозу поэта – читали с восторгом. Однажды позвонил Валентине Георгиевне, услышал: – Ваш Первомайский понравился, засылаю... Через некоторое время захожу в «Дружбу народов» – в узком, словно келья, кабинете заведующей – посетительница, пожилая, аккуратненькая, в костюме-тройке, над седыми кудряшками – модная шляпка. Не хотел мешать – вышел покурить. – Что же вы изволили испариться, познакомились бы... – А мне как-то пока бабушки не интересны! – отреагировал я с бравадой. – Так «бабушка» эта – Маргарита Иосифовна Алигер, кстати, именно варианты ее перевода Первомайского редколлегия приняла, а ваш отвергла... Шли годы, я всегда с восторгом перечитывал редкие публикации Маргариты Алигер, затем и они исчезли, словно забыли их напрочь, но преднамеренно. Внезапное известие о ее смерти воспринял опечаленно, словно потерю дорогого человека, таким она и была для меня, для многих. Ее нашли мертвой в овраге, на тропинке между писательскими дачами в Переделкино и ж/д станцией – торопилась на электричку, запыхалась, упала, подбежали прохожие – она уже не дышала. Сожалею, не познакомился тогда в редакции «Дружбы народов», но встреча, еще в юности, с её поэзией, с ее лирикой, на редкость своеобразной и искренней, оставила глубокий след на всю жизнь... Здесь, в Израиле, мысленно и печатно возвращаясь к еврейскому созвездию в русской поэзии, посчитал своим долгом или правом рассказать и о Маргарите Алигер, незабываемой нашей прекрасной поэтессе – именно она в годы войны всколыхнула наше ассимилированное сознание, гневно напомнила: «Мы – евреи, как мы смели это позабыть!» |
 |
|
|||
|
|||
