Великан

Надвигалась осень, окутанная плотным сырым туманом.

Он задумчиво разглядывал заплеванное дождем и мертвыми листьями окно, пытаясь угадать, будет ли за этой осенью другая? А потом поворачивал мысли к ее коленям, которые в воображении гладил не одну сотню раз, и принимался за письмо. «Как мы почти полностью состоим из воды, так и жизнь состоит из наших мыслей и фантазий. Взгляд, прикосновение к губам – ничто, пока тот, другой, своими домыслами или дрожью ожидания не придаст им законченность и смысл, – думал он. – А что, если это – слово, не прикрытое телом? Долетит ли оно по назначению, вызвав такой же трепет, как живое касание?»

И он пробовал. Писал бесконечные письма, добиваясь рельефности строчек, приращивал к ним мускулы. Утром, едва утихал кашель, он приподнимался с кровати, подвигал ближе столик и отправлял к ней слова – одно за другим, надеясь, что она ощутит хотя бы их легкое дуновение.

Днем приходил врач – веселый жизнелюбивый старик. Ловко наполнял шприц, мурлыкая под нос «Аллилуйя», вводил иглу под кожу и обещал прийти на следующий день в это же время. Церемонно откланивался и выражал надежду увидеть его завтра живым и шутливым, как и он сам.

Дни складывались в недели. Тело, отвыкшее от движения, деревенело, а лицо покрывалось тоненькой и смешной, как улыбка, паутиной времени и болезни. Но руки продолжали работать, выпуская все новые слова, щедро вскормленные неиссякаемыми запасами души и мысли. И они – румяные и тучные от избытка жизни – улетали вдаль, чтобы на другом конце освободиться от своего груза, проливаясь над ее коленями освежающим дождем. А за ними уже спешили новые батальоны.

И обратно устремлялись радостные ответы, что да, мол, твои богатыри добрались благополучно и эффект налицо. Коленки дрожат, даже покраснели от радости. А душа ну просто беснуется от наплыва чувств, взбудораженная так, будто над самым ухом колотят в гигантский колокол. Слова и строчки кусают, душат и вытягивают жилы, до того они хороши!

Он читал эти письма и радостно улыбался, гордясь своими зубастыми молодцами – дерзкими и шаловливыми. А потом окидывал взглядом распухшее и большое, как у силача, тело и от души веселился, представляя себе, какой бы страх внушил ей, если бы смог оторваться от подушек и встать в полный рост.

Шло время. Смешливый доктор в белом по-прежнему появлялся каждый день в один и тот же час. И изумлялся, разглядывая одутловатого, все еще живого великана. Сравнивал его с Гулливером, опутанным лилипутскими веревками, и шутил, что он заметно прибавляет в весе и что сам Господь бессилен прибрать его к себе.

Великан, обрадованный этими бодрящими словами, провожал его благодарным взглядом. А потом, мысленно приосанясь, разглядывал себя в зеркальце и замечал, что и правда пополнел. И с интересом открывал в своем отражении раньше не бросавшееся в глаза серебро волос и новые забавные морщинки, опоясывающие синеву вокруг глаз. «От сильного рождается сильное», – произносил он, перечитывая ее восхищенные ответы. А потом старался быстрее заснуть, пока не накатил новый приступ кашля. Если бы не этот досадный клокочущий кашель, то и дело выплескивающий красную краску, он чувствовал бы себя окончательно счастливым.

А она ждала новых писем и впитывала их, прикасаясь к буквам, которые обдавали то жаром, то стужей. Казалось, что эти строчки оторвались от Мастера и живут своей жизнью, подкармливаясь вдали от него. Повертятся где-то день или два, а потом возвращаются к ней, как коты к теплому очагу. Иногда грязные, поцарапанные и от этого – немного другие, но всегда с блестящими глазами.

Подошла зима. Окно покрылось нарядным узором, сквозь который расплывался бело-синий снежный покров. Писать приходилось мелкими порциями – из-за кашля, который налетал все чаще, но уже не раздирал легкие, не окрашивал подушку, а оставлял после себя только ноющую боль.

Иногда сквозь ледяную мозаику проникали солнечные лучи и разлетались по комнате рассеянным светом, оживляя кровать и столик, где сгрудились письма.

А слова все летели, припорошенные снегом, но такие же шальные и жгучие. И по ним трудно было поверить, что за окном крепкий мороз, а в комнате лишь кровать, надрывный кашель да неподвижное туловище, над которым витает белый доктор, опускаясь ниже и ниже...

«Твои строчки наполнены такой бешеной жизнью, что я хочу кружиться по комнате. Сколько в них весны...» – грустно выводила она.

Он не ответил, но и не возразил. Лишь кивал головой, спускаясь по темной лестнице. И от каждого окошка, мимо которого проносили его гигантское тело, в полузакрытых глазах Великана вспыхивал свет.

***