Ясная Поляна

Экранизация долгой семейной жизни

Необходимые предуведомления

В этом сценарии практически нет ни одного слова, сочинённого автором. Все монологи, реплики, комментарии и диалоги взяты из писем, дневников, воспоминаний супругов Толстых, их детей и родственников, их друзей и знакомых, навещавших Ясную Поляну в годы 1860-1910, изредка – из прозы Л.Н. Толстого.

Существует вполне оправданное предубеждение против «копания в личной жизни» великих людей. Однако щепетильный читатель/зритель должен иметь в виду, что граф и графиня Толстые с самого начала своего супружества взяли за правило не иметь никаких тайн не только друг от друга, но и от широкого круга своих знакомых и современников. Они давали друг другу читать свои дневники и письма к другим лицам, при жизни открывали доступ к этим материалам и своим детям, и родственникам, и биографам. В начале 1900-х Софья Андреевна предприняла долгий труд по переписке начисто дневников своего мужа, чтобы ещё при его жизни сдать их в Исторический музей. Сам Лев Николаевич давал своим дочерям читать его дневники и делать из них выписки. В какой-то момент часть дневников была отдана для хранения и использования В.Г. Черткову. Всё это свидетельствует о том, что Толстые хотели быть услышанными. Они верили, что их душевный опыт поможет людям открыть какие-то важные тайны нашего бытия на Земле. Вглядываясь в их жизнь, мы не должны чувствовать себя припавшими к замочной скважине, а наоборот – приглашёнными в зрительный зал, где на сцене разыгрывается реальная драма их жизни, достигающая порой накала – и безысходности – греческих трагедий.

Многие друзья и близкие родственники супругов Толстых смутно ощущали надличную важность того, что происходило между этими двумя, и пытались оставить нам свидетельства и зарисовки. Подробные дневники вели музыкант Гольденвейзер, домашний врач Маковицкий, секретарь Н.Н. Гусев, дочь Александра Львовна. Ближайший друг и наперсник, Владимир Григорьевич Чертков, копировал и сохранял чуть ли не каждое письмо, написанное Толстым, каждую запись на клочке бумаги. Почти все дети впоследствии написали и опубликовали воспоминания о жизни в Ясной Поляне. Наверное, с таким же волнением следили зрители за первыми пассажирами воздушного шара: уцелеют или разобьются? Могут ли двое сохранить свою любовь под испепеляющим светом полной искренности или обречены на катастрофу?

Поскольку каждая запись в дневнике одного из супругов предназначалась для прочтения другим, мы имеем право прочитать эти дневниковые записи как бесконечный диалог. Режиссёр волен выбрать свои сценические приёмы для переноса этого диалога на экран телевизора или театральную сцену. Но автору представляется наиболее художественно оправданным такое построение мизансцены, при котором персонажи обращены чаще лицом не друг к другу, а к зрителю. Они могут даже присутствовать одновременно на разделённом надвое экране. Вообразим, что телевидение было изобретено на сто лет раньше: весьма вероятно, что в этом случае Толстые оставили бы нам не записи, сделанные пером, а телевизионные ленты со своими исповедями, которые бы оставалось только смонтировать в хронологической последовательности.

Также режиссёру предстоит решить важный вопрос: главные персонажи должны постареть по ходу действия на пятьдесят лет; искать ли помощи гримёров или использовать разных актёров для первых и последних актов? Возможно, это будет в значительной мере определяться бюджетом и сроками постановки, а здесь автор уже не властен и должен полностью довериться продюсерам. Возраст персонажей в каждой сцене легко определить по датам их жизни, приведённым в конце.

Если того требовали законы драматургии, в некоторых сценах строгая документальность и хронология событий были нарушены. Так, например, скачки башкирских конников были устроены Толстым в его Самарском имении не в 1873 году, а двумя годами позже. Сцена, в которой сын Лев лепит бюст отца, помечена 1901-м годом, хотя имеющиеся документальные свидетельства относят сеансы позирования к более позднему времени. И так далее.

При работе автор пользовался многими опубликованными источниками, большинство их упомянуто в библиографии, помещённой в конце. Бесценную помощь в добывании этих книг оказали мне Лев и Ирина Самаровы, в течение года они отыскивали и слали мне домой нужные издания. Также щедро делились сокровищами из своих домашних библиотек или перебрасывали мне «книги про Толстого» Михаил Беломлинский, Лев и Таня Гордон, Ирина Жежко, Галина Звягина, Виктор и Лиля Пан, Марк и Марина Подгурские, Владимир Порудоминский, Алик Рабинович, Семён Резник, Ирина Рейфман, Ирина и Эдуард Служевские, Виктор и Людмила Штерн, Гриша и Саша Эйдиновы. Отдельную и огромную благодарность автор должен выразить штату Пенсильвания. Электронное объединение каталогов всех пенсильванских библиотек позволило ему в скромном провинциальном городке получить лёгкий доступ к многомиллионному книжному собранию. Наши дети, конечно, уже пользуются всеми чудесами Интернета и Гугла без всякого удивления. Но мы – мы будем испытывать благодарность и изумление до конца дней своих.

Игорь Ефимов

Акт первый

Марьяна

Панорама Кавказских гор, закат. Дата в углу экрана – 1853. Военная палатка с откинутым пологом. Молодой Толстой, в офицерском мундире, сидит на табурете, чернильницу поставил на зарядный ящик. Пишет.

ГОЛОС ТОЛСТОГО: Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Всё недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой, этим непосредственнейшим выражением красоты и добра.

Война? Какое непонятное явление? Когда рассудок задаёт себе вопрос: справедливо ли, необходимо ли оно? – внутренний голос всегда отвечает «нет». Одно постоянство этого неестественного явления делает его естественным, а чувство самосохранения – справедливым.

Горница в деревенском доме, с добротными бревенчатыми стенами. Занавески на окнах, герань в горшках, свеча на столе. Толстой, в расстёгнутом мундире, спиной к зрителю, пишет в раскрытой тетради.

Лев Николаевич Толстой

ГОЛОС ЛЬВА ТОЛСТОГО: Мне необходимо иметь женщину. Сладострастие не даёт мне минуты покоя... Хочу вступить опять в колею порядочной жизни – чтение, писание и порядок, и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие годы своей жизни. Глупо!.. Завтра пересилить свой стыд и решительно действовать насчёт Федосьи. Писать «Отрочество» утро и вечер...

Два раза имел Катерину. Дурно. Я очень опустился... Соломонида уехала совсем, а Федосья не соглашается под предлогом, что я уезжаю. У неё рожа разбита. Ровно три месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен... В последний раз говорю себе: ежели пройдёт три дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя. Помоги мне, Господи!..

Та же горница, но за окном – день. Толстой у стола, с пером в руке, в рубашке. Мундир висит на спинке стула. Дата – 1854.

Л.Н.: Я дурён собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим и стыдлив, как ребёнок. Упрекаю себя за лень и в последний раз. Ежели завтра я ничего не сделаю, я застрелюсь. Ещё упрекаю за непростительную нерешительность с девками.

В правом верхнем углу экрана загорается дата: 1855 – на фоне старинных фотографий Севастопольской обороны. Слышны звуки канонады.

Оборона Севастополя. Фрагмент панорамы

ГОЛОС ТОЛСТОГО: Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от французской траншеи... И эти люди, христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, с раскаянием не упадут вдруг на колени перед Тем, Кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе со страхом смерти, любовь к добру и к прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья?

Где в этой повести выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать? Кто злодей, кто герой её? Все хороши и все дурны.

Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда.

1856 – на фоне фотографии «Толстой с русскими писателями»; обложки журнала «Современник» и выходящих книг – «Детство», «Отрочество», «Юность», «Севастопольские рассказы».

Сноска за кадром (в виде почтовой открытки с виньетками):

Я люблю в вас великую надежду русской литературы, для которой вы уже много сделали и для которой сделаете ещё больше, когда поймёте, что в нашем отечестве роль писателя – есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных.

Николай Некрасов

Стоят: Л.Н.Толстой, Д.В.Григорович.
Сидят: И.А.Гончаров, И.С.Тургенев, А.В.Дружинин, А.Н.Островский

1857 – виды городов, которые Толстой посетил во время первого зарубежного путешествия: Париж, Женева, Люцерн, Баден, Дрезден. Музыка Бетховена.

Вид из окна усадьбы Ясная Поляна, Толстой, в штатском, у стола с пером. Дата – 1858.

Л.Н.: Тютчева, Свербеева, Щербатова, Чичерина, Олсуфьева, Ребиндер – я во всех был влюблён... Я был в наиудобнейшем настроении духа для того, чтобы влюбиться... Катерина Львова – красивая, умная, честная и милая натура; я изо всех сил желал влюбиться, виделся с ней много – и никакого!.. Что это, ради Бога? Что я за урод такой? Видно, у меня недостаёт чего-то...

Какой Троицын день был вчера! Какая обедня с вянущей черёмухой, седыми волосами и ярко-красным кумачом и горячее солнце. Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом лесу. Я дурак, скотина. Красный загар, глаза... Я влюблён, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы...

Толстой, в расстёгнутом сюртуке быстро идёт по лесу. Впереди за стволами мелькает пёстрый сарафан, голые плечи Аксиньи. Настигает, целует...

Снова в комнате, у стола – пишет. Дата – 1860.

Л.Н.: Аксинью продолжаю видеть исключительно... Мне даже страшно становится, как она мне близка... Уже не чувство оленя, а мужа к жене. Странно – стараюсь возобновить бывшее чувство пресыщения и не могу. Её равнодушие трудовое, непреодолимое – больше всего возбуждает это чувство.

Закрывает тетрадь. Крупным планом – обложка с надписью Дневникъ.

Сноска за кадром:

Христианство поднесло Эроту чашу с ядом. Но он не умер, а только выродился в порок.

                                                                                                                             Фридрих Ницше

Село Покровское, подмосковная дача семейства Берс, лето 1862. Толстой помогает выйти из кареты сёстрам Берс – Елизавете (19 лет), Софье (18 лет), Татьяне (16 лет). Все идут в дом.

Л.Н.: (взволновано) Представьте, в моём доме в Ясной Поляне, в моё отсутствие, жандармы провели обыск. Они ввалились в дом около полуночи, тётенька и сестра Маша ложились спать. Полицейские чиновники потребовали ключи от шкапов и комодов, вина и еды. Они перерыли всё, что могли, но не нашли ничего, к чему можно было бы придраться. Слава Богу, горничная Дуняша догадалась схватить со стола мой портфель и унести его в сад, спрятать в канаве.

ТАНЯ БЕРС: А что было в портфеле?

Л.Н.: Тоже ничего особенного, но всё же: портрет Герцена, его письма ко мне, журнал «Колокол». Потом закинули рыболовную сеть в пруд, искали спрятанный печатный станок – каково! Они были уверены, что мой журнал «Ясная Поляна» печатается в тайной типографии, хотя на книжках ясно напечатано: «Типография Каткова».

ЛИЗА: Какая тупость!

Л.Н.: Мало того: один из чиновников открыл мой письменный стол, сломав замок, так как ключ от стола я всегда брал с собой, куда бы ни ехал. Они читали вслух мои самые сокровенные дневники и письма. Сестра Машенька присутствовала при этом.

СОНЯ: Вы до сих пор ведёте дневник?

София Андреевна Берс

Л.Н.: Конечно. Жандармы не могут понять, что этим обыском они опозорили моё имя, подрывают доверие крестьян и соседей... В России жить нельзя! Надо бежать отсюда за границу. Я сейчас приехал в Москву, чтобы лично передать государю письмо, где я пишу о происшедшем.

СОНЯ: Но если вы уедете за границу, будут говорить: «значит виноват, коли скрывается». Всякий рад злословить насчёт ближнего. Вы дадите врагам своим пищу для этого.

Сноска за кадром:

Прощай, немытая Россия, / страна рабов, страна господ, / и вы, мундиры голубые, / и ты, им преданный народ.

                                                                                                                             Михаил Лермонтов

Толстой в гостиничном номере в Москве. Перед ним Дневникъ.

Л.Н.: Семья Берс мне особенно симпатична, и если бы я когда-нибудь женился, то только в их семье... Провёл приятный день у Берсов, но на старшей, Лизе, не смею жениться... Она искушает меня, но этого не будет... Бедная Лиза!.. Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой. Вечером она долго не давала мне нот. Во мне всё кипело...

Дача Берсов в Покровском. Соня и Таня со смехом носятся вверх-вниз по лестницам. Толстой подхватывает Таню, усаживает её себе на спину, изображает коня. Соня выбегает на улицу, садится в пустой кабриолет без лошади.

С.А.: Когда я буду государыней, я буду разъезжать в таком кабриолете!..

Л.Н.: (забегает перед кабриолетом, подхватывает оглобли) А я буду катать мою государыню! (Катит кабриолет по улице.)

С.А.: Не надо, не надо, вам тяжело!

Л.Н.: (Останавливается передохнуть, оборачивается к Соне) Скажите, вы ведёте дневник?

С.А.: Давно, с одиннадцати лет. А два года назад написала длинную повесть.

Л.Н.: Дайте мне прочесть ваши дневники.

С.А.: Нет, не могу.

Л.Н.: Ну, тогда повесть.

С.А.: Хорошо...

Л.Н.: (у стола, пишет в тетради) Соня – ребёнок, а в повести что за энергия правды и простоты!.. У меня в голове путаница большая... Я боюсь себя; что ежели и это – желание любви, а не любовь? Я стараюсь глядеть только на её слабые стороны и всё-таки – оно!.. Дурак, не про тебя писано, старый чёрт, пиши критические статьи. Не суйся туда, где молодость, поэзия, красота, любовь... Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться... Уехать из Москвы не могу, не могу... До трёх часов не спал. Как шестнадцатилетний мальчик мечтал и мучился... Я, который смеялся над страданиями влюблённых... Над чем посмеёшься, тому и послужишь... Господи, помоги мне... Нельзя больше страдать и быть счастливым... Каждый день я становлюсь безумнее... Боже мой, как я боюсь умереть... Счастье и такое, мне кажется, невозможно... Но надо, необходимо разрубить этот узел... Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится...

Сноска за кадром:

Вы не умеете жить легко. Вы хотите во всём полноту и ясность – и хотите всё это тотчас. Вы беспрестанно щупаете пульс своим отношениям с людьми и собственным ощущениям: всё это мешает гладкому и ровному течению дня.

                                                                                                                             Иван Тургенев

Гостиная в московском доме Берсов в Кремле. Почти вся семья в сборе. Среди гостей – Афанасий Афанасьевич Фет (42 года) с женой. Толстой за руку подводит к нему Таню.

Л.Н.: Дорогой Фетушка, позвольте представить вам нашу новую Виардо. Она только что разучила романс Варламова на ваши слова. Но на мои уговоры спеть не поддаётся. Попробуйте вы.

ФЕТ: Милая Татьяна Андреевна, неужели не захотите порадовать автора, потешить его тщеславие? Гостеприимство – дело святое.

ТАНЯ: Хорошо. Но предупреждаю, что в последнем куплете могу не вытянуть ноту. И это будет на вашей совести.

Толстой садится к роялю. Таня поёт «На заре ты её не буди». Камера панорамирует по лицам присутствующих: сестра Лиза, Любовь Александровна Берс (36 лет), жена Фета, Мария Петровна (34 года). Фет не сводит глаз с Сони.

В соседней комнате горничная убирает игральные карты со стола, зажигает свечи. Мечтательно слушает пение. Когда романс кончается, раздаются крики «Браво! Бис! Бис!». Горничная выходит.

Вбегает Таня, оглядывается. Слышит шаги и прячется за ширму. Входят Соня и Толстой, садятся за ломберный стол, на котором шла карточная игра.

Л.Н.: Софья Андреевна, вы можете прочесть то, что я напишу вам мелом на сукне, но только начальными буквами?

С.А.: Я попробую... (следит за его рукой с мелком) Вэ, эМ, И... Пэ...

Л.Н.: (подсказывает) Ваша мо...

С.А.: Молодость?.. и...

Расшифровывают вдвоём: «Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья...»

Л.Н.: Я загадал: если Таня возьмёт последнюю ноту, я вручу вам письмо... Вот оно... Я носил его в кармане два дня... Хочу, чтобы вы прочли его и дали мне ответ...

Соня берёт письмо убегает из гостиной, спешит вниз по лестнице, запирается в своей комнате. Читает письмо.

ПИСЬМО ТОЛСТОГО: «Софья Андреевна! Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю нынче всё скажу, и ухожу с той же тоской, раскаяньем, страхом и счастьем в душе. Я беру с собой это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне недостанет духу сказать вам всё... Повесть ваша, где я выведен под именем Дублицкого, засела у меня в голове и убедила в том, что мне – Дублицкому – не пристало мечтать о счастии, что ваши отличные поэтические требования к любви я выполнить не смогу... Но я не могу уехать и не смею остаться. Вы, честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради бога не торопясь, скажите, что мне делать. Скажите как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать ДА. А то лучше скажите НЕТ, ежели есть в вас тень сомнения в себе... Мне страшно будет услышать НЕТ, но я его предвижу и найду в себе силы снести; но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, – это будет ужасней.

В гостиной взволнованный Толстой расхаживает взад вперёд, потом уходит в столовую. Таня незаметно выходит из-за ширмы, спешит вниз, за сестрой. У запертых дверей их общей комнаты – Лиза.

ЛИЗА: (стучит в дверь) Соня! Отвори дверь, отвори сейчас же. Мне нужно видеть тебя... (Соня появляется в дверях, в руках её – открытое письмо.) Соня, что граф написал тебе? Говори!

С.А.: (растеряно) Он написал: «Хотите ли вы быть моей женой?».

ЛИЗА: (на грани слёз) Откажись! Откажись сейчас же!

Появляется мать, Любовь Александровна Берс.

ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА: Что происходит? Лиза, успокойся, возьми себя в руки.

ТАНЯ: Лев Николаевич сделал Соне предложение...

ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА: (берёт за плечи плачущую Лизу, уводит её в свою комнату. На пороге оборачивается, говорит Соне через плечо) Ну, что же ты? Мы с Левочкой знакомы с детства, я дружу с его сестрой. Он много старше тебя, но достойный, умный, талантливый. О себе и своих надеждах всё честно рассказывает, целый роман написал про «Семейное счастье». Твой ответ я знаю. Поди к нему наверх и скажи его...

Соня спешит вверх по лестнице. Толстой выходит ей навстречу, берёт за руки.

Л.Н.: Ну, что? Как вы решили?

С.А.: (сияя) Разумеется, да...

Л.Н.: Правда?! Боже, каким вы сделали меня счастливым!.. Только умоляю – давайте не откладывать свадьбу. Я так боюсь, что что-нибудь случится, помешает...

С.А.: Я не знаю... Нужны ведь какие-то хлопоты... приданое...

Л.Н.: Зачем приданое?.. Вы всегда так нарядны, красивы... А в Ясной Поляне нам не надо будет ездить на балы... О, как мы будем там счастливы!.. Я верю, верю в это...

Сноска за кадром:

Почему же влюбленный так беззаветно смотрит и не насмотрится на свою избранницу и готов для неё на всякую жертву? Потому что к ней тяготеет бессмертная часть его существа; всего же иного желает только его смертное начало.

                                                                                                                             Артур Шопенгауэр

Толстой поднимается по ступенькам на амвон в церкви. Священник у аналоя листает требник. Поклонившись Толстому, начинает читать молитву.

СВЯЩЕННИК: (закончив молитву) Здесь Христос невидимо предстоит, принимая вашу исповедь. Веруете ли вы во всё то, чему учит нас святая апостольская церковь?

Л.Н.: Я сомневался, я сомневаюсь во всём.

СВЯЩЕННИК: Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы должны молиться, чтобы милосердный Господь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете?

Л.Н.: Мой главный грех есть сомнение. Я во всём сомневаюсь и большею частью нахожусь в сомнении.

СВЯЩЕННИК: В чём же преимущественно вы сомневаетесь?

Л.Н.: Я во всём сомневаюсь. Я сомневаюсь иногда даже в существовании Бога.

СВЯЩЕННИК: Какие же могут быть сомнения в существовании Бога? Какое вы можете иметь сомнение о Творце, когда вы воззрите на творения его? Кто же украсил светилами свод небесный? Кто облёк землю в красоту её? Как же без Творца?

Л.Н.: Я не знаю.

СВЯЩЕННИК: Не знаете? То как же вы сомневаетесь в том, что Бог сотворил всё?

Л.Н.: Я не понимаю ничего.

СВЯЩЕННИК: Молитесь Богу и просите Его. Даже святые отцы имели сомнения и просили Бога об утверждении своей веры. Дьявол имеет большую силу, и мы не должны поддаваться ему. Молитесь Богу, просите Его... Вы, как я слышал, собираетесь вступить в брак с дочерью моего прихожанина, Андрея Берса? Прекрасная девица.

Л.Н.: Да. И мне объяснили, что для венчания необходимо говеть и получить свидетельство об исповеди.

СВЯЩЕННИК: Вы собираетесь вступить в брак, и Бог, может быть, наградит вас потомством, не так ли? Какое же воспитание вы можете дать вашим малюткам, если не победите в себе искушение дьявола, влекущего вас к неверию? Если вы любите своё чадо, то вы, как добрый отец, не одного богатства, роскоши, почестей будете желать своему детищу; вы будете желать его спасения, его духовного просвещения светом истины. Не так ли?

Л.Н.: Истина – это именно то, что я ищу всю жизнь.

СВЯЩЕННИК: Что же вы ответите невинному малютке, когда он спросит у вас: «Папаша, кто сотворил всё, что прельщает меня в этом мире, – землю, воды, солнце, цветы, травы?» Или когда дитя спросит: «Что ждёт меня в загробной жизни?» Как же вы будете отвечать ему? Предоставите его прелести мира и дьявола? Это нехорошо.

Л.Н.: Может быть, к тому времени будет мне послано просветление.

СВЯЩЕННИК: Вы вступаете в пору жизни, когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтобы Он по своей благости помог вам и помиловал. «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти чадо...» Благословляю и отпускаю грехи ваши...

Сноска за кадром:

Не слушатели закона оправданы перед Богом, но исполнители закона оправданы будут... Они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чём свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую.

                                                                                              Апостол Павел, К римлянам 2:13-15

Бракосочетание в церкви. Жених и невеста идут по проходу. Хор запевает «Гряди, голубица». Среди гостей – Фет, провожает невесту сияющим взглядом. У дверей церкви – карета, запряжённая шестёркой лошадей, с форейтором на козлах. Молодые усаживаются, карета отъезжает, родные машут вслед. Дата: 23 сентября, 1862.

В Ясной Поляне несколько дней спустя. Соня пишет письмо, Толстой глядит через её плечо.

С.А.: «Милая сестричка, голубчик Татьянка, что у вас, как и что? Здравы ли все? Веселы ли? Главное, правду пиши. Ещё не совсем огляделась, всё странно ещё, что в Ясной Поляне – я дома.

Сегодня уже устроили наверху за самоваром чай, как следует в семейном счастье. Про Лёвочку говорить не хочу, страшно и совестно, что он меня так любит. Татьяна, ведь не за что? Как ты думаешь, он может меня разлюбить?

Мы много о тебе говорим. Ты – общая любимица. Татьяна, душечка, пришлите мне непременно коротенькие мои тёплые сапоги, мне без них беда. Да пудру я свою забыла, тут негде взять. Всё с приданным пришлите.

В первый раз важно подписываюсь: Сестра твоя, графиня Толстая».

Братья Толстые: Сергей, Николай, Дмитрий, Лев

Л.Н.: (отнимает у неё перо, садится дописывать) «Ежели ты потеряешь когда-нибудь это письмо, прелесть наша Таничка, то я тебе век не прощу. А сделай милость, прочти это письмо и пришли мне его назад. Ты вникни, как всё это хорошо и трогательно: и мысли о будущем, и любовь, и сапоги, и пудра.

Прощай, голубчик, дай Бог тебе такого же счастья, какое я испытываю, больше не бывает. Она нынче в чепце с малиновыми лентами – ничего. И как она утром играла в большую и в барыню – похоже и отлично. Прощай. По этому письму чувствую, как мне весело и легко тебе писать, я тебе буду писать много. Я тебя очень люблю, очень. Я знаю, что ты, как и Соня, любишь, чтоб тебя любили, оттого и пишу. Л. Толстой».

Л.Н.: «Любезный, дорогой друг и бабушка Александрин! Пишу из деревни, пишу и слышу наверху голос жены, которая говорит с моим братом и которую я люблю больше всего на свете. Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым. Когда буду спокойнее, напишу вам длинное письмо – не то, что спокойнее, – я теперь спокоен и ясен, как никогда не бывал в жизни, – но когда буду привычнее. Теперь у меня постоянно чувство, как будто я украл незаслуженное, незаконное, не мне назначенное счастье. Вот она идёт, я её слышу, и так хорошо».

Сноска за кадром:

Честность и Доброта кричат нам в уши, как ревнивые тётки: «Или я, или она!»

                                                                                                                             Неизвестный автор

Входит Софья Андреевна. Она печальна, задумчива. В руках у неё его Дневникъ.

С.А.: Зачем, зачем ты дал мне это читать?

Л.Н.: Я хотел быть честным. Хотел, чтобы ты знала до свадьбы, за какого человека выходишь.

С.А.: Да, я начала читать сразу же. Помнишь, перед венчаньем я проплакала чуть не весь день. Говорила, что мне жалко расставаться с родными. Но на самом деле...

Л.Н. Я не выношу скрытности. Мне так важно, чтобы между нами не было тайн. Мой дневник всегда будет открыт для тебя. И я хочу, чтобы и ты мне показывала то, что ты пишешь для себя.

С.А.: Я могу рассказать тебе то, что записала вчера. Что ты очень хороший, а я боюсь показать тебе свою грусть, знаю я, как этой глупой тоской мужьям надоедают. Папа пишет мне: «Муж тебя страстно любит». А я отвечаю ему: любил страстно, да страсть-то проходит, ты просто увлёкся, а не любил. Как я не рассудила, что за это увлечение ты же поплатишься, потому что каково жить долго, всю жизнь, с женою, которую не любишь. За что же я тебя, такого милого, которого все любят, погубила эгоистически, вышла замуж? Ты ведь смотришь на меня и думаешь: хотел бы я её любить, да не могу больше.

Л.Н.: Я тебя люблю всё так же, если не сильнее. Но я с молодости живу под собственным безжалостным взглядом, всё проверяю свои чувства: нет ли фальши? О, какая насмешка в этом выражении: «медовый месяц»! Когда я слышу твои слова «он меня не любит», я чувствую себя таким оскорблённым в своём чувстве, таким несчастным. (Плачет.)

С.А.: (Идёт к нему, обнимает.) Порой я боюсь говорить с тобой, боюсь глядеть на тебя. Чем больше ты мне мил и дорог, тем сильнее во мне сознание своей вины. Ты не сердишься, смотришь на меня своим кротким, святым взглядом. А я умираю от счастья и от унижения. Мне даже легче, когда ты не со мной. Тогда я могу плакать и любить тебя, а когда ты рядом, меня мучает совесть, мучает твой милый взгляд и милое лицо твоё.

Л.Н.: А у меня наоборот: когда ты рядом, пишешь или за роялем, я думаю: неимоверное счастье! Не может быть, чтоб это всё кончилось только жизнью. Но мне грустно, если у нас будет всё как у других. То есть сцены и размолвки и скандалы. Минутное чувство досады, уязвлённого самолюбия, гордости – пройдёт, а хоть маленький надрез от них остаётся навсегда на самом лучшем, что есть на свете, – на любви.

С.А.: Нет, я буду, буду беречь наше счастье, если я ещё не очень испортила его. Мне одно только страшно: что ты спохватишься, увидишь, какая я перед тобой ничтожная, какая жалкая и гадкая. Иногда я бываю в ударе капризничать, прежде такого не было. Но всё это нервы, пройдёт...

Стоят обнявшись. Наплыв.

Софья Андреевна у рояля, разучивает сонату Шуберта. Лев Николаевич входит с книгой в руках.

Л.Н.: Вот, прислали из Москвы новейшую книгу профессора Бока. Представляешь, по ней выходит, что у него уже ногти есть!

С.А.: У профессора?

Л.Н.: У нашего ребёнка. А через десять дней он должен начать кувыркаться.

С.А.: Посмотрим, посмотрим...

Л.Н.: Ты прости меня за вчерашнее. Конечно, пошей новое платье, коли тебе хочется. Слёзы, объяснения, потом замазка поцелуями – я плохо с этим справляюсь. Потом мне было тяжело и грустно, я уехал, чтобы забыть и развлечься. Но лучший признак, что я люблю тебя: я не сердился. Верно, незаметно много накипело на душе. Всё время боюсь, что ты меня разлюбишь. Одно, что меня может спасти – ежели ты не полюбишь никого другого, и я не буду виноват в этом.

С.А.: Иногда мне кажется, что тебе весело мучить меня. Тебе хочется, чтобы и я прошла такую жизнь и испытала столько же дурного, сколько ты, для того чтобы поняла лучше хорошее. Тебе инстинктивно досадно, что мне счастье легко даётся. Но я постараюсь больше не плакать – хотя бы из самолюбия. Чтобы ты не видел, как я порой мучаюсь, чтобы думал, будто мне всегда легко.

Сноска за кадром:

Я сколько ни любил бы вас, / привыкнув – разлюблю тотчас.

                                                                                                                             Александр Пушкин

За окном – новый, зимний пейзаж. С.А. сидит за столом одна. Входят две деревенские женщины с тряпками и вёдрами, кланяются барыне, начинают мыть пол. Одна из женщин – Аксинья. На минуту её глаза встречаются с глазами С.А. Обе женщины пытливо вглядываются друг в друга.

Вечером, в спальне.

С.А.: Ну, вот мы с ней и встретились. Я сразу поняла, что это та самая. Про которую ты писал: «Влюблён как никогда». С таким удовольствием смотрела на кинжал на стене, на ружья. Готова была хватить её или себя – от ревности. И просто баба, толстая, белая – ужасно. Один удар – и всё. Пока нет ребёнка. Я стала просто как сумасшедшая. И дальше? Пойду через деревню, и в любой момент могу её увидеть снова?

Л.Н.: С этим покончено, клянусь. Нельзя ворошить прошлое.

С.А.: А в настоящем? Ты всё своё время отдаёшь школе для крестьянских детей, своему журналу, все твои мысли о том, как помогать народу. А я? Мой мирок так мал, тесен, если в нём нет тебя. И соединить наши мирки нельзя. Ты так умён, деятелен, и потом – это ужасное длинное прошлое. Когда я читаю или переписываю твои сочинения, везде, где любовь, где женщины, мне гадко, тяжело, я бы всё, всё сожгла. И не жаль бы мне было твоих трудов, потому что от ревности я делаюсь страшная эгоистка. Если б я могла тебя убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то сделала бы с удовольствием.

Усадьба Л.Н.Толстого "Ясная Поляна"

Л.Н.: Но ты же знала, знала, каков я. Даже изобразила меня в своей повести. Все мои ошибки мне ясны, я сожалею о них, но люблю тебя так, что порой пугаюсь своего чувства. И то, что я по мере сил помогаю крестьянам...

С.А.: Сказать тебе правду? Порой ты мне гадок со своим народом! Я чувствую, что или я и семья, или народ, с твоей горячей любовью к нему. Это эгоизм? Пускай. Я живу только для тебя, для нас. Сегодня убежала тихонько одна из дома и чуть не хохотала от радости. Потому что, пока я одна, в лесу, никто нас не разделяет, ты мой безраздельно. А если для тебя я только жена, а не человек, если я кукла, так я жить не могу и не хочу.

Л.Н.: Да, меня радовало хозяйство и хлопоты по журналу, но всё это было увлечением юности, которое я не могу продолжать выросши большой. А всё ты. Ты не знаешь и не поймёшь, как ты преобразовываешь меня без сравнения больше, чем я тебя. Только не сознательно. Сознательно и ты и я – бессильны.

С.А.: Всегда, с юности, я мечтала о человеке, которого я буду любить, как о совершенно новом, целом, чистом человеке... Мне так милы были все эти мечты... Теперь я должна признать их глупыми, отречься от них, а я не могу. Всё твоё прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним... Неужели мы станем каждый сам по себе, и я начну создавать себе свой печальный мир, а ты свой – недоверчивый, деловой. Да, порой я не верю в твою любовь. Ты целуешь меня, а я думаю: «не в первый раз ему увлекаться». И так оскорбительно, больно станет за своё чувство, которым ты не довольствуешься, а которое мне так дорого, потому что оно первое и последнее. Я тоже увлекалась, но – воображением, а ты – женщинами, живыми, хорошенькими, с чертами характера, лица и души, которые ты любил, которыми любовался, как и мной пока любуешься.

Л.Н.: Нет, тебя я люблю до чувства полного уничтожения перед тобой. Не чувствую себя достойным тебя. И меня тоже мучит ревность. Но знаешь, к кому? К воображаемому человеку, который бы стоил тебя. Я – не стóю.

С.А.: Нам обоим нужно сменить обстановку, рассеяться. Я с нетерпением жду поездку в Москву на Рождество. Как я соскучилась по всем своим!

Сноска за кадром:

Развитой и порядочный человек не может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и не презирая себя в иные минуты до ненависти.

                                                                                                                             Фёдор Достоевский

Дом Берсов в Москве (Кремль). Соня и Таня сидят в своей детской комнате рядом на кровати, держатся за руки, секретничают. На окне – рождественские украшения. 1862.

Берс Елизавета, Софья, Татьяна

С.А.: Вот видишь, он опять уехал один, меня не взял. Наверное, стесняется меня. Видела, как он возмутился, когда я примеряла новую шляпу для визитов? Обозвал её Вавилонской башней, требовал, чтобы я ездила в меховой шапке.

ТАНЯ: У меня ведь такая же шляпа, и я намедни зацепилась ею за потолок кареты, так что она съехала с головы. (Обе смеются.) А к Аксакову он поехал искать материалы для романа про декабристов, я знаю. Помнишь, на рождестве у Бибиковых он весь вечер беседовал с дочерью знаменитого декабриста Муравьёва.

С.А.: И ещё у Аксаковых бывает его старая любовь, эта Оболенская. Который час? Видишь, почти двенадцать, а его всё нет.

ТАНЯ: Соня, ты такая стала ревнивица. Раньше этого не было. Наоборот, все тебя ревновали.

С.А.: А теперь я в положении и стала такая уродина, что уже никто на меня и не смотрит.

ТАНЯ: Ха! Я видела, как за обедом на тебя заглядывался Фет. Глаз не мог оторвать.

С.А.: Я знаю, Лёвочка – богатая натура, он поэтический, умный, а меня сердит, что всё его занимает с мрачной стороны. Иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, не заботиться о нём, да не могу. Оттого это влияние тяжело, что я думаю его мыслями, смотрю его взглядами. Напрягаюсь, а напрасно: им не стану, себя потеряю. Мне бывает больно глядеть на него, слушать его, быть с ним. Так, наверное, бывает неловко бесу со святым.

ТАНЯ: Наш отец так был огорчён Лёвочкиной статьёй про университеты. Той, где он писал, что университеты готовят не таких людей, которые нужны человечеству, а таких, которые нужны испорченному обществу, – раздражённых, больных либералов. У отца такие светлые воспоминания остались о студенческих годах. А Лёвочка сам курса не сумел кончить – может быть, поэтому сердится? Помнишь, как он описал это в «Юности»? На лекции не ходил, по чужим конспектам не готовился и пошёл на экзамен, надеясь на чудо. Или на то, что профессор поставит ему проходной бал за то, что он одет по моде.

С.А.: Знаешь, мне на днях приснился пренеприятный сон. Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты они все как барыни. Выходили откуда-то одна за другой, последняя вышла Лёвочкина бывшая любовь, Аксинья Базыкина, в чёрном шёлковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что я откуда-то достала её ребёнка и стала рвать его на клочки. И ноги, и голову – всё оторвала, а сама в страшном бешенстве. Пришёл Лёвочка, я говорю ему, что меня в Сибирь сошлют, а он собрал ноги, руки, все части и говорит, что ничего – это была кукла. Я посмотрела – и в самом деле: вместо тела, всё вата и лайка. И так мне досадно стало. Я часто мучаюсь, когда думаю о ней, даже здесь в Москве. Который час? (Часы бьют один раз) Нет, я этого не вынесу. Завтра же уеду домой.

ТАНЯ: Полно, Сонечка, придумывать глупости. Приляг и отдохни лучше. Он скоро придёт.

С.А.: У меня иногда бывает глупое, но бессознательное желание испытывать свою власть над ним. То есть просто желание, чтобы он меня слушался. Но он всегда меня в этом осадит. Однажды сказал: «Ты что-то очень рассмелилась». В Ясной у нас всё тишина да безлюдье, каково мне это после родного дома, полного шума и веселья. Со временем я тоже заведу там весёлый шумный дом и начну жить, радуясь на молодость детей, на гостей и друзей.

Слышно, как хлопает входная дверь. Входит Толстой. Соня заливается слезами. Толстой бросается к ней, начинает целовать руки.

Л.Н.: Душенька, милая, успокойся, прости меня! Я у Аксакова встретил декабриста Завалишина. Он так много интересного рассказал мне, я просто потерял счёт времени. Ну, прости, не плачь, не расстраивайся понапрасну. Покажи сестре пример, как надо всё прощать мужу.

Сноска за кадром:

Ни с тобой, ни без тебя жить невозможно, / как писал несчастнейший из римлян.

                                                                                                                             Анатолий Найман

Яснополянский дом, апрель 1863. Софья Андреевна – в гостиной, у окна, беременная, вышивает детскую распашонку. Радостный Толстой вводит заехавшего в гости Фета.

Л.Н.: Соня, Соня, посмотри, кто к нам пожаловал!

ФЕТ: Графиня! (Целует ей руку.) Не мог не сделать крюка по дороге в Тулу, чтобы лично восславить автора «Казаков». Сколько раз я обнимал его заочно при чтении и сколько раз смеялся над его неблаговолением к этой повести. Но он меня так настроил своей пренебрежительностью к этому произведению, что я начал читать с намерением найти в нём всё гадким от А до Зет. Однако кроме наслаждения полнотой жизни – художественной – ничего не обрёл.

Афанасий Фет

С.А.: Вот и я ему то же самое говорила, когда переписывала. Но Левочка может быть к себе несправедлив ещё хуже, чем к другим.

ФЕТ: Может быть, вы, Лев Николаевич, и напишете что-нибудь другое прелестное, но «Казаки» останутся шедевром. Одна барыня из Москвы пишет мне, что это неплохо, но не возвышает дух, и видно, как будто автор хочет нас сделать буйволами. Матушка! Тем-то и хорошо, что автор ничего не хочет. Так же мало подобные барыни понимают Оленина. Да это и не их дело. Эх, как хорошо! И Ерошка, и Лукашка, и Марьянка. Её отношение к Лукашке и к Оленину – верх художественной правды. Когда Оленин, полный надежд, приходит к ней, она говорит только: «У, постылый». Как это всё свято, верно.

Л.Н.: Я думаю, что недостатков в повести много, но всё же написано, что называется, «с сукровицей».

С.А.: А отцу моему как раз Марьяна не понравилась. Где это место в его письме? А, вот: «Видно, мало времени автор пробыл в станице, не успел отдельно изучить какую-нибудь Марьяну, да и стоит ли она того, чтобы изучать её с нравственной стороны? Я думаю, они все на один лад. Их нервная система совершенно соответственна их мускулам и так же закрыта для нежных и благородных чувств, как и их горы». Отец не знает, что Марьяну как раз автор изучал очень внимательно и со всех сторон.

ФЕТ: Не могу согласиться с его оценкой. Поставьте Устеньку и Марьянку в наши условия воспитания – одна выйдет непотребной девкой, а другая солдафоном. Но у себя в слободе они – богини! Богини белых зубов – а это не безделица. Но я другого опасаюсь: что коммунисты объявят вас, Лев Николаевич, своим главой. А напрасно! Лукашка не потому хорош, что желает чужого во имя подлого трусливо-ленивого чувства зависти, а потому что ему лишнего не нужно. Он не семинарист с запахом лампадки и риторическими доводами под черепочком, а вполне джентльмен. Он делает всё так, как делал его отец и дед. «Казаки» должны явиться на всех языках. Это дыхание леса с фазанами, и как Лукашка целится с бурки в абрека: «Во имя Отца и Сына и Святого духа!». Как лежит мертвец, и колени развалились. Но чего я не могу понять: как при своём таланте вы, после «Казаков», решили написать «Поликушку»? Вам нечего радоваться, что вы мастерски справились с тем или иным сюжетом. Зачем вы в угоду художнического искания нового начинаете искать его там, где претит?

С.А.: Вот тебе на! А по-моему эта повесть совершенно замечательная. Я, переписывая, несколько раз должна была отложить её от волнения.

ФЕТ: Плесень народа не может – не должна – иметь своего повествователя. А наши бывшие дворовые – именно плесень. Они не имеют права на перо первоклассного писателя. Мужики – другое дело – они хоть варвары, но люди. Дворовые никому не понятны в одежде претензии на людей. И каков же результат? Вы бились всеми силами стать на божески недоступную точку зрения, хотели быть отрешённым судьёй, а стали как будто в отсталые ряды народных адвокатов. Это мне больно!

С.А.: Вы помните роман Гюго «Отверженные»? Там доброта епископа превращает бывшего каторжника в достойного человека. Мне кажется, «Поликушка» – о том же: как возрождается – преображается – забитое существо, к которому отнеслись с добротой и доверием.

ФЕТ: Ах, Софья Андреевна, мне бы такую заступницу, как вы! Никто из посторонних не ценит вас так, как я. Про «Поликушку» готов сказать, что это глубокий широкий след богатыря, но след, повернувший в трясину. А про вас: что вы самая кроткая и прелестная женщина – точно вечерняя звезда между ветвями плакучей берёзы.

Л.Н.: Вот голос поэта! А знаете ли вы, добрейший Афанасий Афанасьевич, что даже в своём нынешнем положении Соня у меня – единственный помощник: одна ведёт контору и кассу. У нас теперь и пчёлы, и овцы, и новый яблочный сад, и винокурня. Управляющего у меня нет, есть только помощники по полевым работам и постройкам. Да и зачем они нужны, эти управляющие? Только добавляют хлопот.

ФЕТ: Если вы верите, что управиться с девятью сотнями десятин может один человек с помощью четырнадцатилетнего Кирюшки, мне вас не переспорить. Дай Бог, чтобы вот эта нежная рука исправила и всадила в ваш мозг тот единственно слабый у вас винт, который был всегда шаток и не дозволял этому отличному человеку гулять по свету весело. Но лучше скажите мне, что вы думаете о польских делах?

Л.Н.: Кажется, восстание перекинулось и в Литву тоже. Снова шляхетская гордость мутит воду, как в 1830-м. Не пришлось бы нам с вами опять снимать меч с заржавевшего гвоздя?

ФЕТ: На сегодняшний день это главный червяк, гложущий мне душу! Самый мерзкий червяк по имени поляк. Готов хоть сию минуту тащить с гвоздя саблю и рубить ляха до поту лица. Всё уступали им, потакали наши либералы, и вот – допрыгались.

С.А.: Какое счастье, что Левочка уже в отставке и его не пошлют в огонь под Варшаву. Бог спас в Севастополе, но не всё же быть такой удаче.

Л.Н.: Знаю, что переводы Горация движутся у вас хорошо. Однако нет ли новых своих? Не порадуете ли?

ФЕТ: Последнее время как-то не идут. Но вот одно недавно написалось:

Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне,

Травы степные унизаны влагой вечерней,

Речи отрывистей, сердце опять суеверней,

Тонкие тени бегут укрываться в ложбине.

В этой ночи, как в желаниях, всё беспредельно,

Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,

Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно,

Свет унося, покидая неверные тени.

***

Л.Н.: (лицом обращён к зрителю) 27 июня ночью мы оба были особенно взволнованы... У неё болел живот, она металась, мы думали только, что это – последствия ягод. Утром ей стало хуже, в 5 часов мы проснулись... Она была разгорячена, в халате и вскрикивала, потом проходило, и она улыбалась и говорила: «ничего». Я послал за повивальной бабкой, больше для того, чтобы сделать, что можно, но не верил. Я был взволнован и спокоен, занят мелочами, как бывает перед сраженьем или в минуты близкой смерти. Мне досадно было на себя, что я мало чувствую... Днём начались схватки... Милая, как она была серьёзно, честно, трогательно и сильно хороша. Она была в халате распахнутом, кофточка с прошивками, чёрные волосы спутаны – разгорячённое шероховато-красное лицо, горящие большие глаза... «Роды начались», сказала она тихо, торжественно и с нескрываемой радостью, какая бывает у бенефицианта, когда занавес поднялся. Она всё ходила, она хлопотала около шкапов, приготавливала себе, приседала, и глаза всё горели спокойно и торжественно. Было ещё несколько схваток, и всякий раз я держал её и чувствовал, как тело её дрожало, вытягивалось и ужималось; и впечатление её тела на меня было совсем, совсем другое, чем прежде – и до и во время замужества. В промежутках я бегал, хлопотал уставлять диван, на котором я родился, в её комнату и другое, и во мне было всё то же чувство равнодушия, укоризны за него и раздражения.

Софья Андреевна с новорожденным. Рядом – деревенская кормилица. С.А. достаёт грудь, пытается кормить. Но, видимо, грудница безнадёжно сильна – она кричит от боли. Отдаёт ребёнка кормилице, та выходит из комнаты. Лев Николаевич входит ей навстречу, останавливается в дверях, смотрит на жену с укоризной.

С.А.: Как ты несправедлив ко мне! Уродство – не кормить собственного ребёнка, разве я спорю? Но что делать против физической невозможности? Сколько я могу себя мучить?

Л.Н.: Я перечитывал твой дневник. И мне показалось, что затаённая злоба на меня там дышит на каждой странице из-под слов нежности.

С.А.: Может быть, я озлобилась от этих мучений. А тебе разве не хочется стереть меня с лица земли за то, что я не исполняю свой долг, не кормлю мальчика грудью? Пока я так страдаю, ты пишешь себе за столом, а потом приходишь сюда с лицом полным укоризны.

Л.Н.: Я не знаю, чего бы я не сделал для нашего счастья, малейший проблеск понимания и чувства – и я снова весь счастлив и верю, что ты понимаешь всё, как и я. Но ты как-то умеешь принять эту позу болезненной и капризной самоуверенности и одновременно – покорности своей мнимо несчастной судьбе. Меня мучает то, что поэзия любви утекает под нажимом пелёнок, детской присыпки, ночного горшка, а ты поворачиваешь всё так, будто ты жертва моего эгоизма и переменчивых фантазий.

С.А.: Ты же признавался, что физическая сторона любви для тебя играет огромную роль. А я в последние месяцы беременности никак не могла тебе в этом помочь, да и сейчас всё не приду в себя. И что за слабость, что ты не можешь на это короткое время моего выздоровления потерпеть? Я же терплю и терплю в десять раз больше. Правду говорят, что тогда узнаешь, как любит муж, когда жена беременна. Ты вчера ездил на пчельник, мне так хотелось поехать с тобой, побыть вместе, но голова разболелась, началось сильнейшее сердцебиение – и кому я такая нужна? Я чувствую, что я тебе несносна такая, поэтому у меня одна цель: оставить тебя в покое и сколько можно вычеркнуться из твоей жизни.

Л.Н.: Не ты мне в тягость, а я сам. Где я – тот я, которого я сам знал и любил, ждал с испугом и радостью, как он выйдет в один день вдруг весь – наружу и вверх? До женитьбы я был игрок и пьяница. Но за прошедшие десять месяцев я впал в запой хозяйством и в этом запое стал маленьким и ничтожным, вверг себя в пошлость жизни, ненавистную мне с юности. Чего мне надо? Жить счастливо, то есть быть любимым тобой и собой, а я ненавижу себя за это время. Даже когда пишу в дневнике, спрашиваю себя: а не фальшь ли? Не для неё ли, которая читает из-за плеча, я всё это пишу? Когда я приревновал тебя к ничтожному Эрленвейну, я потом спросил себя: почему тебе кажется это несправедливым? Разве сам ты за эти месяцы не стал самым ничтожным, слабым, бессмысленным и пошлым человеком?

С.А.: Я так хотела бы во всём быть согласной с тобой. Но разве не должны мы выслушивать и мнения других людей? Мой отец – придворный врач с огромным опытом. Хочешь знать, что он написал нам в последнем письме? (Достаёт письмо отца, читает) «Письмо твоё, любезная Соня, раздирающее душу, я не мог прочесть двух раз – довольно было одного, чтобы расстроить себе все нервы. Ты считаешь себя совершенно несчастной матерью, потому что была вынуждена взять кормилицу, а муж утешает жену свою тем, что обещает не ходить в детскую, потому что ему противна теперешняя её обстановка. Я вижу, что вы оба с ума сошли... Неужели тебе неизвестно, любезный муж, как вредно и пагубно действуют на организм душевные скорби? Перестаньте дурить и делать из мухи слона. Экая беда, что не удалось кормить своей грудью ребёнка!.. Будь уверен, мой друг, Лев Николаевич, что твоя натура никогда не преобразуется в мужичью, равно и натура жены твоей не вынесет того, что может вынести какая-нибудь Марьяна».

Сноска за кадром:

Во время Севастопольской обороны поручик Толстой служил в артиллерии. Особенность этого рода войск состоит в том, что артиллерист не видит тех, кого он убивает.

                                                                                                                             Неизвестный автор

Аллея, ведущая к Яснополянской усадьбе. Приближается карета, в ней Таня, её старинный поклонник Александр Кузминский (20 лет), его друг Анатоль Шостак (22 года), брат Толстого – Сергей Николаевич (37 лет). Слышен смех, весёлые возгласы.

С.А.: (лицом к зрителю) Дом полон молодёжи, но они меня не развеселили, а встревожили, и даже скучнее стало. Вчера они ездили кататься, а Лёва сказал: «Мы с тобой старички, дома останемся». Но сам вскоре ушёл, я осталась одна, и на меня напала тоска. Я даже чувствую в себе злость и готова упрекать его за то, что у меня нет экипажа, чтобы кататься, что он обо мне мало заботится. Мне кажется, что я ему в тягость, что я для него глупа (старая моя песнь), что я даже пóшла. Я – удовлетворение, я – нянька, я – привычная мебель, я – женщина. Падаю духом ужасно. Машинально ищу поддержки, как ребёнок мой ищет груди. Лёва убийственный. Хозяйство вести не может, не на то создан. Мечется, ему мало всего, что есть. Говорит, что идёт на пчельник, а откуда я знаю, что не на свидание с Аксиньей? Как собака, я привыкла к его ласкам – а он охладел. Ему всего покойнее оставить меня одну на диване с книгой и не хлопотать ни о чём, что меня касается. Говорит: «Если не в духе – пиши дневник». И сам так же поступает. Вот и получаются наши дневники – точно пруды полные слёз.

Отношения наши ужасны, он до того стал неприятен, что я целый день избегаю его. Сегодня стала читать его недавние записи. Он признаётся, что в хорошую, поэтическую минуту понял, какими тягостными были последние девять месяцев его жизни, едва ли не самыми худшими из всех. А десятый и говорить нечего. Сколько раз в душе он подумал: «Зачем я женился», и сколько раз вслух сказал: «Где я такой, какой я был?». Но я хоть прошедшее наше благословляю. Любила я его очень и благодарна ему за всё.

Л.Н.: (лицом к зрителю) Соня, прости меня, я теперь только знаю, что я виноват и как я виноват. Бывают дни, когда живёшь как будто не своей волей, а подчиняешься какому-то внешнему непреодолимому закону. Такой я был эти дни насчёт тебя, и кто же – я?! А я думал всегда, что у меня много недостатков и есть одна десятая часть чувства и великодушия. Я был груб и жесток – и к кому же? К одному существу, которое дало мне лучшее счастье жизни и которое одно любит меня. Соня, я знаю, что это не забывается и не прощается; но я больше тебя знаю и понимаю всю подлость свою, Соня, голубчик, я виноват, я гадок, только во мне есть отличный человек, который иногда спит. Ты его люби и не укоряй, Соня.

С.А.: (лицом к зрителю) Да, это правда – пришёл и своей рукой вписал в мой дневник все эти нежные слова прощенья и любви.

А через день рассердился на что-то и своей же рукой всё вычеркнул.

Сноска за кадром:

О, как убийственно мы любим, / как в буйной слепоте страстей / мы то всего вернее губим, / что сердцу нашему милей.

                                                                                                                             Фёдор Тютчев

Конец первого акта

Акт второй

Наташа

Запряжённая открытая карета-линейка стоит перед Яснополянской усадьбой. Толстые и их гости собираются на пикник. В линейку усаживаются Толстой, его тётушка Татьяна Александровна Ергольская, брат Сергей Николаевич, Александр Кузминский. В стороне, около осёдланных лошадей, Анатоль Шостак и Таня Берс шепчутся о чём-то. Таня заразительно смеётся. Кузминский смотрит на них с горечью, Сергей Николаевич – с недоумением. Софья Андреевна стоит на крыльце с ребёнком на руках. Повар приносит корзину с провизией и бутылками, устанавливает её на козлах, рядом с кучером. Дата в углу экрана: лето, 1863.

С.А.: Лёвочка, вы поедете через Кабацкую гору. Вас так много набралось, боюсь, лошади не поднимут вас. Лучше перейти гору пешком.

Л.Н.: Хорошо-хорошо, не тревожься.

Маленькая кавалькада трогается в путь. Линейка уезжает вперёд, Анатоль и Таня следуют за ней верхами, тихо беседуя.

АНАТОЛЬ: Как хорошо в деревне после Петербурга и как красивы эти поля.

ТАНЯ: Как, и вы замечаете красоты природы и любуетесь ими?

АНАТОЛЬ: Замечаю её постольку, поскольку она даёт мне наслаждения. Вот теперь я еду с вами – то есть с тобой, – и природа даёт мне наслаждение.

ТАНЯ: Вы знаете, я никак не могу перейти на «ты». Мне кажется это каким-то банальным, пошлым. Если хотите, говорите мне «ты» – вы старше меня.

АНАТОЛЬ: Как хорошо ты сидишь на лошади и как тебе идёт амазонка. Ты училась в манеже?

ТАНЯ: Нет, моим учителем был Лев Николаевич.

АНАТОЛЬ: А я брал уроки в манеже. Ты знаешь, у твоего седла ослабла подпруга. Необходимо подтянуть. Давай остановимся здесь в леске ненадолго.

Они въезжают в молодой лес со старыми пнями. Линейка уехала вперёд, её не видно. Анатоль слезает с лошади, привязывает её к дереву. Потом помогает слезть Тане, привязывает и её лошадь тоже.

ТАНЯ: Зачем вы привязали её? Ведь подпругу можно подтянуть и так. Наши будут волноваться, что мы так отстали.

АНАТОЛЬ: (подходит к ней, берёт её за руки) Какая тишина, как хорошо здесь. Зачем куда-то спешить? Мы никогда не бываем одни в Ясной. Мне даже часто кажется, что за нами следят нарочно. Это так неприятно.

ТАНЯ: Боже, кому придёт в голову следить за нами?

АНАТОЛЬ: Саша Кузминский всё ещё влюблён в тебя, это видно. Как красиво ты стоишь в зелени. (Снимает с её руки перчатку с крагой, начинает целовать ладонь.) Таня, ты не хочешь понять, как я люблю тебя, как я давно хочу сказать тебе это и не могу. (Обнимает её).

ТАНЯ: (безвольно поддаётся его ласкам) Не надо, мы не должны...

АНАТОЛЬ: Всё, всё влечёт меня к тебе... Ты так мила, очаровательна... Я люблю тебя с тех пор, как мы встретились этой зимой в Петербурге...

ТАНЯ: А мне казалось, что вы совсем не обращали на меня внимания, танцевали с петербургскими красавицами...

АНАТОЛЬ: (целует её в шею, в щёки) О, если бы ты хоть немного полюбила меня... Как только у меня будут средства, я был бы счастлив просить твоей руки у родителей...

Оставляем на волю – и вкус – режиссёра то, как далеко Таня позволит Анатолю зайти в его ласках. Но, в конце концов, они седлают лошадей и пускаются вдогонку за остальными. Когда достигают места пикника, все уже сидят за накрытым столом. Опоздавших встречают вопросительными и осуждающими взглядами. Но в это время среди изб деревни появляется группа разодетых баб и девок, которые ведут хоровод вокруг двух солдат из полкового оркестра – один с флейтой, другой с гармошкой. Кто-то из приехавших начинает подпевать: «Не шей ты мне матушка красный сарафан, / Не входи, родимая, попусту в изъян». Таня присоединяется к танцующим, кто-то из баб подаёт ей платок. Музыканты вдруг переходят на «Камаринскую». Камера одного за другим показывает крупным планом лица глядящих на Таню мужчин: Анатоль Шостак, Александр Кузминский, Сергей Николаевич, Лев Николаевич.

Сноска за кадром:

Лицо её выражало восторженную решительность, и вдруг, подбоченясь одной рукой и подняв другую, она лёгкими шагами поплыла навстречу музыке... Кто-то бросил ей платок. Подхватив его на лету, она, уже не заботясь об окружающих, плясала так, как будто она никогда ничего другого не делала.

                                                                                                             Варвара Нагорнова-Толстая

Утро следующего дня в Ясной Поляне. В кабинете Толстого, за столом, трое: Лев Николаевич, Софья Андреевна и тётушка Татьяна Александровна. Таня, с другой стороны стола, на стуле, перед судилищем.

Л.Н.: Таня, почему вы с Анатолем так отстали вчера?

ТАНЯ: У моей лошади ослабла подпруга, надо было подтянуть.

Л.Н.: Подтянуть подпругу можно за пять минут. Но вас не было целый час или больше.

С.А.: И ведь это не в первый раз. Ты постоянно уединяешься с Анатолем, это все заметили.

Л.Н.: Таня, ты молода и не знаешь людей. Береги себя, тебе в твоей жизни придётся ещё много бороться против соблазна – не попускай себя. Это попущение кладёт неизгладимые следы на душу и сердце.

ТАНЯ: Да что вы все ко мне пристали? Я уже выросла из того возраста, когда нужна гувернантка.

Л.Н.: Твой отец писал мне в письме: «Я потерял всякую веру в Татьянку, она показала себя в Петербурге... Прошу тебя серьёзно, мой добрый друг Лев Николаевич, принять её в руки; тебя послушает она скорее всего, почитай ей мораль. Ей скоро 17 лет, пора оставить ребячество... Весёлость в девице всегда приятна и уместна, но ветреность и верченность не красят её».

ТАНЯ: Я не сделала ничего дурного. Анатоль любит меня так, как никто меня ещё не любил... А вы все нападаете на него за это!..

С.А.: Почему же он не сделает тебе предложение, если любит тебя?

ТАНЯ: Потому что у него нет состояния. Ему нужно сначала стать на ноги, обрести самостоятельность.

ТАТЬЯНА АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, сколько народу в нашем кругу женились и без гроша, надеясь на приданое.

ТАНЯ: Анатоль не такой! Он понимает меня как никто, он откликается на мои чувства, на малейшую перемену настроения.

Л.Н.: В Петербургском свете я много встречал таких молодых людей. Они умеют внушить женщине, что сила любви даёт им особые права, что любовь есть высшее наслаждение. Они остроумны, блестящи, самоуверенны. Но в глубине души это всё для них охота за любовными победами. Анатоль не стоит тебя, он опасен для таких девушек.

С.А.: И Саша Кузминский так переживает, что больно смотреть.

ТАНЯ: Мне это очень жаль, у меня к нему самые тёплые чувства – но дружеские. Он ни слова не говорил мне и ни в чём не упрекал.

С.А.: Потому что он благородный. Он молча удалился от тебя. Он скоро уезжает к матери, а потом к себе в имение.

Л.Н.: Я считаю, что Анатолю больше не следует оставаться у нас. Мы скажем ему, что после рождения ребёнка и взятия кормилицы, у нас слишком много хлопот, чтобы иметь так много гостей.

ТАНЯ: Ах, боже мой, что это, за что? Соня, если бы только вы не мешали... Он лучше всех вас!.. Он хороший, он любит меня, а вы нападаете на него за это. Вы все ненавидите меня, презираете! (Вскакивает, убегает в слезах)

К дверям дома подают лёгкую бричку. Анатоль, с саквояжем в руках, выходит на крыльцо. Поднимает глаза к окнам. В одном из них заплаканная Таня молча смотрит ему вслед.

Сноска за кадром:

Ах, очи, очи голубые / вы сокрушили молодца. / Зачем, зачем, о люди злые / вы их разрознили сердца?

                                                                                                                             Фёдор Глинка

Софья Андреевна в кабинете мужа. Перед ней пачки бумаг. Она что-то подсчитывает на счётах, вписывает в бухгалтерскую книгу. Входит опечаленный Толстой. Дата – сентябрь, 1863.

Л.Н.: Представляешь, вернулся наш посредник, уверяет, что на московских рынках не хотят брать ни наши окорока, ни наших поросят. Окорока, говорят, плохо выделаны и недостаточно посолены. А поросята цветом красны и все смяты.

С.А.: Это всё Исидор твой орудует. Говорили тебе: не нанимай пьяницу, загубит свинарник. Ты для развода закупаешь поросят за границей, а он их нарочно голодом морит.

Л.Н.: Как это – «нарочно»?

С.А.: Моя горничная, Душка, слышала, как он хвастался перед дворовыми: «Обидел меня барин, из старшин в скотники поставил. Ну, я ему покормлю его свиней, рад не будет».

Л.Н.: Мне хотелось помочь человеку, он ведь совсем опустился от пьянства.

С.А.: Ты Лёвочка, начитался Гюго, и веришь, что все люди любят работать, что добротой и лаской любого каторжника можно преобразить. А вот твой Исидор труд презирает, и ничем ты его не переделаешь.

Л.Н.: И масло тоже вернулось: по краям кадок много зелёной плесени, а внутри горькое.

С.А.: Ты Таню не видел сегодня? После отъезда Анатоля мне как-то спокойнее стало, а всё же сердце болит за неё. Но это хорошо, что мы его выпроводили. Типичный петербургский молодчик, каких ты не жалуешь.

Л.Н.: Сам по себе он ещё ничего, но мне на брата Сергея больно было смотреть. Твоя сестричка всем способна голову вскружить, всех заманит своим пением, как сирена.

С.А.: Как – и Сергей тоже? Я думала, один Кузминский страдал.

Л.Н.: Неужели ты не замечала? Серёжа деликатный, никогда не пытался открыто ухаживать. Но глаза всё выдают.

С.А.: Помилуй, а как же его цыганка? Он с ней уже пятнадцать лет, детей народил...

Л.Н.: Сердцу не прикажешь. И сегодня с утра забрал Таню, уехали прокатиться в Бабурино. Ей с ним хорошо, покойно, я это вижу. Поэтому и не хочу мешать. Уж лучше Сергей, чем какой-нибудь новый Анатоль, который умчит её на тройке – только мы их и видели.

Дорога идёт через поле. Таня и Сергей Николаевич Толстой едут в лёгкой коляске. С.Н. правит.

ТАНЯ: Сергей Николаевич, дайте мне править – я умею.

С.Н.: (передаёт ей вожжи) Вы скучаете без Анатоля?

ТАНЯ: Нет, но меня сердит, что Лёвочка и Соня так осрамили его, попросив уехать. Это нехорошо, очень нехорошо.

С.Н.: Вряд ли Лёвочка так ни за что решился бы обидеть человека. Верно, Анатоль сам был виноват.

ТАНЯ: Подумаешь, вина! Задержались, потому что подпругу нужно было подтянуть. Это я во всём виновата, что не следила за временем.

С.Н.: Вы не можете быть виноватой в шестнадцать лет.

ТАНЯ: Мне скоро будет уже семнадцать. А вам нравится природа в Ясной?

С.Н.: Очень. Жалко, что река далековато. У меня в Пирогово тоже есть река, я люблю жить у воды.

ТАНЯ: У нас в Покровском, под Москвой, много прелестных мест. Там есть лес, мы называли его Швейцарией. В нём было и страшно, и хорошо. Птицы, вылетая из кустов, пугали меня. Но больше всего я боялась грома и молнии. Мужчины этого чувства не понимают, они такие храбрые.

С.Н.: Нет, я всё понимаю, всё, что только вас касается. Но не всем дано это счастье – знать и понимать вас. (Смотрит на неё многозначительно).

ТАНЯ: (смущённо) Смотрите, небо темнеет. Не началась бы гроза. А в Пирогово вы живёте совсем один?

С.Н.: Половину года я живу в Туле. С сестрой Машей и её детьми мы подолгу живём за границей. Но в Пирогово никогда не скучаю.

ТАНЯ: Что же вы одни делаете?

Татьяна Андреевна Берс

С.Н.: Много дел по хозяйству. И всегда есть книги. Я на старости лет выучился по-английски, теперь читаю английские романы. Очень нравится Диккенс.

ТАНЯ: Ну, и наверное, охота?

С.Н.: Конечно. В наших лесах всё ещё много лис. Попадаются и волки. Свою гостиную я украсил чучелами охотничьих трофеев.

ТАНЯ: А наша Соня в прошлом году выехала на охоту с лорнетом. Так было смешно! Она увидела зайца в последний момент и спугнула его. Лёвочка сердился, а она была рада, что заяц удрал.

С.Н.: (смотрит на темнеющее небо) А знаете, что Лёвочка описывает вас в своём новом романе?

ТАНЯ: Как? Не может быть?! Ради бога, скажите ему, чтобы он историю с Анатолем не описывал. Папа будет сердиться. Лёвочка всё выспрашивал меня про нашу поездку в Петербург зимой. Я хотя и не говорила ему всего, но ведь он насквозь всё видит. Я думала, что он из участия меня расспрашивает. Это нехорошо с его стороны.

С.Н.: Лёвочка ничего не напишет, что бы могло вредить вам, я в этом уверен. Да дурное и не пристанет к вам.

Раздаётся удар грома, вспышка молнии. Таня, выпустив вожжи, испуганно кидается в объятия Сергею Николаевичу, прячет лицо у него на груди. Он подхватывает одной рукой вожжи, другой неловко обнимает её. Потом оба смущённо смотрят друг на друга.

С.Н.: Да, погода, похоже, испортит нам поездку. Давайте возвращаться. А то Лёвочка и Соня будут беспокоиться.

Сноска за кадром:

Душа ждала – кого-нибудь... И дождалась! / Открылись очи. Она решила – это он!

                                                                                                                             Александр Пушкин

Комната Тани и тётушки в Ясной Поляне. Таня перед зеркалом примеряет бальное платье. Соня помогает ей.

С.А.: На бал по поводу приезда наследника съедется вся губерния, всех сможешь увидеть, познакомиться.

ТАНЯ: А тебе разве не хочется поехать?

С.А.: Конечно, хочется. Мне ведь всего ещё девятнадцать лет.

ТАНЯ: Так в чём же дело?

С.А.: Во-первых, здоровье не позволяет. Вдруг опять нападёт головокружение, обморок – какой стыд! Во-вторых, Лёвочка никогда не разрешил бы мне надеть бальное платье с таким открытым воротом. Это прямо немыслимо. Сколько раз он осуждал замужних женщин, которые «оголяются», как он выражается.

ТАНЯ: Да, я знаю его воззрения. Может быть, он и прав.

С.А.: Мы ведь живём очень замкнуто, ты могла заметить. К нам почти никто не ездит, и мы ни у кого не бываем. Лёвочка распугал всех соседей. После реформы 1861 года он стал посредником, помогал решать земельные споры между помещиками и крестьянами. И всегда решал в пользу крестьян. Помещики его просто возненавидели. Уверена, что кто-то из них и написал донос, после которого у него в Ясной был сделан обыск жандармами.

ТАНЯ: И на его школу для крестьянских детей, я слышала, многие смотрели как на опасную причуду.

С.А.: Повернись немного. (Подкалывает булавками подол платья.) У Лёвочки ведь на всё свои идеи. И в школе он так поставил преподавание, чтобы детей не обременять ни уроками, ни дисциплиной. Хочешь читать на уроке – читай, хочешь слушать учителя – слушай, хочешь уйти домой – уходи. Он всегда хочет, чтобы всем было хорошо, и верит, что этого возможно достигнуть. Но в школе горстка лентяев и драчунов начала срывать уроки, подбивать других прогуливать, не давала заниматься старательным. Учителя тоже недолго выдерживали такую методу, поэтому и разъезжались.

ТАНЯ: Говорят, покойный брат Лёвочки, Николай Николаевич, тоже был очень добрый и совершенно замечательный человек.

С.А.: Да, хотя я его не встречала, он умер от чахотки ещё до нашей женитьбы. А вот брат Дмитрий, который умер совсем молодым, имел, говорят, характер угрюмый. Был очень верующий, с молодых лет соблюдал посты, ходил в церковь, притом не в модную, а в тюремную. Знакомился с духовенством, любил беседовать со священниками и монахами. Друзей имел не из общества, а сходился с бедняками. Лёвочка про него говорит, что он был нравственно высок, вспыльчив до злобы, но удивительно скромен и строг к себе.

ТАНЯ: Слава богу, в Сергее Николаевиче, нет таких жёстких черт. Хотя к себе он тоже бывает строг чрезмерно.

С.А.: Все заметили, как часто Серёжа стал приезжать в Ясную. Да и у тебя на лице всё написано. Как заслышишь бубенцы, так бежишь к дверям.

ТАНЯ: Ты меня осуждаешь? Или жалеешь Сашу Кузминского?

С.А.: Нет, конечно, не осуждаю. Мы очень любим Серёжу. Но он старше тебя на двадцать лет. Кроме того, есть постановление Православного Синода, запрещающее женитьбу двух братьев на двух сёстрах.

ТАНЯ: Неужели нельзя никак обойти это запрещение?

С.А.: Не знаю, не знаю. (Оглядывает свою работу) Вот так будет хорошо. Тебе это платье гораздо больше идёт, чем мне. Знаешь, иногда у меня является дикая мысль: что Лёвочке было бы лучше на тебе жениться.

ТАНЯ: Ах, не болтай глупостей! Твой муж так тебя любит, делится самыми сокровенными чувствами в дневнике.

С.А.: Ты знаешь: он вдруг перестал заносить новые записи в дневник.

ТАНЯ: Это потому, что он так увлечён писанием нового романа про декабристов.

С.А.: О, нет. Повести и романы ему никогда не мешали вести дневник.

ТАНЯ: А что тогда?

С.А.: Лёвочка очень не любит врать. Раз не пишет – значит, у него завелась какая-то тайна. Которой он не хочет – не может – со мной делиться.

Сноска за кадром:

Очень возможно, что великолепие жизни уготовано для каждого, но оно завешено, лежит в глубине, невидимо, очень далеко... Если позвать его истинным словом, оно придёт. В этом сущность волшебства: оно не созидает, а зовёт.

                                                                                                                             Франц Кафка

Бал в Тульском дворянском собрании. Дата – октябрь, 1863. Все взоры устремлены на наследника, который вальсирует по очереди с местными дамами. Лев и Сергей Толстые, во фраках и белых манишках, беседуют, поглядывая на танцующих. Таня стоит одна у колонны, вид несчастный и заброшенный.

Л.Н.: (тихо, брату) Видишь там пару толстяков с дочкой? Прошли мимо меня два раза, не повернув головы. Это Михайловские, из нашего Крапивенского уезда. До сих пор не могут мне простить, что я пару лет назад решил дело в пользу крестьян. Крестьяне потравили у них заливные луга, и они требовали с них компенсацию по 20 рублей серебром за десятину. А я доказывал, что и пяти рублей будет довольно.

С.Н.: Ты уж очень всегда за крестьян, Лёвочка. Я бы не хотел тебя иметь мировым посредником в своём уезде.

Л.Н.: Посмотри на бедную Таню: всё одна и одна. Хоть бы ты пошёл потанцевать с нею.

С.Н.: Ты же знаешь, что творится у меня в сердце по отношению к этой девушке. Каждое утро я рвусь приехать к вам в гости и каждое утро говорю себе: «Да какое ты имеешь право разрушать жизнь и судьбу этого прелестного создания?». Так и живу с разорванной душой.

Л.Н.: Да, я тебя понимаю и сочувствую всем сердцем. Но что же делать? (Мимо проходит блестящий офицер, князь Оболенский.) Князь, князь! Можно вас на минуту? Я бы очень хотел представить вас своей свояченице. Она прелестно танцует и вообще, полна очарования.

Князь любезно улыбается, кивает. Толстой ведёт его к Тане. Та вспыхивает радостью, принимает приглашение. Пара уносится в вальсе.

Из толпы гостей появляется Фет, обнимает Толстого.

ФЕТ: Как я рад вас видеть! Наконец-то высунули нос из своего Яснополянского убежища. А где же графиня?

Л.Н.: Она не смогла поехать. Недомогание, четырёхмесячный малыш...

ФЕТ: Вот досада! А я так надеялся снова увидеть эту очаровательную женщину.

Л.Н.: Ну, а вы-то как, Афанасий Афанасьевич? Как хозяйство, охота? О чём поют музы?

ФЕТ: Всё слава богу. И даже из Польши вести поступают всё лучше и лучше. Генерал Муравьёв, наконец-то, взял дело под контроль, уже сформировал из резервных батальонов шесть дивизий. Русские бьют ляхов в каждом бою. Повесить несколько смутьянов – и остальные сразу поджимают хвост.

Л.Н.: Нет, как хотите, а я остаюсь при своём. После того, как увидел гильотинирование в Париже, моё отвращение к смертной казни стало бесповоротным.

ФЕТ: Вы это скажите бунтовщикам, которые уже повесили больше сотни наших. Что меня возмутило: что Герцен напечатал статью в поддержку смутьянов. В руки больше не возьму его «Колокол». Он забыл, что Пушкин писал французам и англичанам в ответ на их нападки на Россию во время польского восстания 1830 года: «Оставьте старый спор славян между собою!».

Танцующие пары проносятся мимо. Счастливая Таня переходит от одного партнёра к другому. Потом две девушки отводят её в сторону. Пошептавшись о чём-то, все трое, взявшись за руки, направляются к наследнику.

ОДНА ИЗ ДЕВУШЕК: Ваше высочество, если бы вам предложили выбор, какой из цветов вы предпочли: лилию, орхидею или розу?

НАСЛЕДНИК: (изображает глубокое раздумье, затем восклицает) Орхидею!

«Лилия» и «роза» отступают, орхидея-Таня начинает мазурку с наследником.

ФЕТ: Ваша свояченица тоже прелесть, как и её сестра, но совсем в другом роде. Год назад я навещал Берсов в Москве, и она дала мне список вопросов, которые должны раскрывать характер человека. Всех вопросов не помню, но один застрял в памяти: «Можно ли любить несколько раз в жизни?».

Л.Н.: И что вы ответили?

ФЕТ: Вне всякого сомнения.

Л.Н.: Мне кажется, Таня так поверила вам, что в этом году влюбилась уже в третий раз.

Тульская квартира Сергея Николаевича. Братья Толстые ещё во фраках, но уже сняли галстуки. Сидят у стола, с которого старый слуга убирает остатки ужина. Таня у окна, вглядывается в лунную ночь, в заснеженные улицы, в заиндевевшие деревья.

ТАНЯ: Нет, я не смогу заснуть в такую ночь! Посмотрите, какая красота на улице!

Л.Н.: А я засну так, что вы все проснётесь от моего храпа. Весь этот тульский бомонд с оголившимися дамами только вогнал меня в тоску и скуку.

ТАНЯ: (взбирается на стул, потом на подоконник; стоит, раскинув руки крестом) Так бы взяла и полетела – прямо на луну.

Л.Н.: Серёжа, проследи, чтобы она и вправду не вылетела в окно. Тульские ведьмы подхватят её и унесут, а мне отвечать перед Соней и родителями. (Уходит)

С.Н.: (подходит к окну) Правда, Таня, вы можете упасть с подоконника.

ТАНЯ: Не упаду, а полечу под потолок. И никто меня не поймает. Всё, прыгаю!

С.Н.: Нет, прыгать нельзя, вы ушибётесь. Давайте, я помогу вам слезть. Наступите на стул... Вот так... (Помогает ей слезть, стоит, не выпуская её рук.) Таня, прошлым летом я был у вас в Москве, когда Лёвочка ухаживал за Соней. Вы заснули на диванчике, а мы с ним стояли рядом и любовались вами. Знаете, что я сказал ему тогда?

ТАНЯ: (заражается его волнением) Нет, не знаю. Что же?

С.Н.: Я сказал: «Подожди жениться, мы будем венчаться в один день, на двух родных сёстрах».

ТАНЯ: Но я тогда была совсем ребёнком.

С.Н.: (их лица приближаются друг к другу) Да. А теперь вы женщина. Женщина, которую я люблю больше всего на свете. И прошу вас: хотите стать моей женой?

ТАНЯ: Да. Да, да, да... Хотя почему-то мне очень страшно. Радостно и страшно.

С.Н.: И мне тоже. Потому что есть обстоятельства, стоящие на пути нашего счастья. Понадобится время, чтобы преодолеть их. Согласитесь ли вы оставить нашу помолвку в тайне, а свадьбу отложить на год?

ТАНЯ: На год?! Но почему так долго?

С.Н.: (целует ей руки) Вы так молоды, вам ещё нет семнадцати лет. С моей стороны было бы преступлением жениться, не давая вам времени обдумать и испытать своё чувство.

ТАНЯ: Меня испытывать не надо. В своей любви к вам я уверена.

С.Н.: Я должен устроить свои дела, это тоже займёт много времени. Понадобится также хлопотать перед архиепископом, чтобы получить разрешение на нашу женитьбу. Двум братьям не положено жениться на двух сёстрах.

ТАНЯ: Но почему нужно хранить в тайне помолвку?

С.Н.: Мы, конечно, скажем Лёвочке, Соне, вашим родителям. Кстати, с Лёвочкой я уже говорил, и он одобрил мои планы.

ТАНЯ: Если Лёвочка одобрил, это значит для меня очень много. Но всё же, почему так долго?

С.Н.: Если удастся всё устроить быстрее, я буду только счастлив. А после свадьбы мы сразу поедем за границу. Вы ведь ещё не бывали в Европе? Как я мечтаю показать вам все свои любимые города: Вену, Баден-Баден, Женеву, Париж...

Сноска за кадром:

И нет обид судьбы и сердца жгучей муки, / а жизни нет конца и цели нет иной, / как только веровать в ласкающие звуки, / тебя любить, обнять и плакать над тобой.

                                                                                                                                             Афанасий Фет

Декабрь 1863 года. Толстой в своём кабинете в Ясной Поляне. Входит Софья Андреевна, прижимая к груди пачку исписанных листов, – радостная, взволнованная.

С.А.: Ах, Лёвочка, как ты меня разволновал! Словно унёс в Петербург и дал самой побывать на светском рауте у фрейлины Шерер. Столько лиц сразу – и каждого видишь как живого. И князя Василия, и Элен, и княгиню Болконскую, и её мужа, и Пьера Безухова, и заезжего французского виконта. «1805 год» будет твоим лучшим романом – я уверена. И как я предвкушаю это удовольствие – переписывать его страницу за страницей.

Л.Н.: (Он тронут и польщён её искренним восторгом). А мне всё казалось, что начало нужно ещё править и править.

С.А.: Я бы не изменила ни слова, но, конечно, тебе виднее. А это сравнение разговоров в салоне с ткацкими станками, которые хозяйка то замедляет, то ускоряет, чтобы разговорная машина крутилась гладко, – как это точно, хотя и безжалостно.

Л.Н.: Неужели ты не нашла ничего для критики?

С.А.: Одна вещь... Это не критика, но скорее вопрос. Конечно, мы знаем, что в высшем свете все говорят по-французски. Но ты решил так и оставить все диалоги без перевода?

Л.Н.: Конечно. А в чём дело?

С.А.: Не следует ли подумать о тех читателях, которые не знают французского? Их становится всё больше и больше. Ты рассказывал, что такие были даже среди твоих товарищей в университете. Можно просто указать, что разговор шёл на французском, и дальше дать русский перевод.

Л.Н.: Я как-то об этом не думал. Надо будет посоветоваться с будущим издателем. Во всяком случае, «Русский вестник» до сих пор печатает другие произведения без перевода.

С.А.: Князю Андрею ты дал фамилию своего деда, изменив лишь первую букву, – Болконский вместо Волконский. Не может ли кто-нибудь из твоей родни выразить протест по этому поводу?

Л.Н.: Пусть их. В историческом романе будет множество и реальных исторических лиц – я не могу оглядываться на возможные обиды.

С.А.: Пьера Безухова ты описываешь с явной симпатией, но при этом сделал его бонапартистом.

Л.Н.: Вся европейская молодёжь в те годы была увлечена Наполеоном. Но моим персонажам предстоит сильно менять свои взгляды по ходу романа – я это предчувствую.

С.А.: Когда поедем в Москву, ты не захочешь прочесть первые главы моим домашним? Я уверена, они получат огромное удовольствие.

Л.Н.: Только если успею подправить их как следует. Ты получила письма от них? Как мамà, как Таня?

С.А.: Таня очень тоскует, мне кажется. Она не может понять чувств Сергея, не может понять причин отсрочки. И я чувствую себя предательницей, что не предупредила её, не рассказала обо всех обстоятельствах.

Л.Н.: Мы должны дать Сергею время самому созреть до такого важного решения, самому выбрать свой жизненный путь.

Сноска за кадром:

Неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том, трус, мол, я или нет? Вся эта патология сражения? Где тут черты эпохи? Где краски исторические? Фигура Денисова бойко начерчена, но она была бы хороша как узор на фоне, а фона-то и нет.

                                                                                                              Иван Тургенев

Январь 1864. Квартира Берсов в Москве. Таня слоняется по комнатам с кошкой на руках. Заходит к старой няне. Та сидит, раскладывает пасьянс.

ТАНЯ: Няня, погадай на картах и скажи мне, кто от меня родится.

НЯНЯ: Зачем карты. Я без них скажу тебе: от тебя родятся кузнечики, блохи, стрекозы. Всё, что умеет прыгать и летать.

ТАНЯ: Сколько у тебя бутылочек скопилось на полке. Это всё твои лекарства? Вот это от чего?

НЯНЯ: Нет, это не лекарство. Квасцы, ими хорошо любые пятна выводить. Но ты лучше не трогай. Если капнет на руку, всю кожу сожжёт. А то ещё одна дура в нашей деревне глотнула их, чтобы отравиться.

ТАНЯ: Из-за чего?

НЯНЯ: Обычное дело: полюбила женатого и семейного, он жену и детей бросил, а потом всё же вернулся к ним. Вот она и отравилась. Но, я думаю, если бы и остался с ней, Бог разлучнице счастья бы не дал.

Таня бредёт дальше, заходит в комнату к матери.

ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА: Что ты ходишь, как бесприютная? Что тебе надо?

ТАНЯ: Его мне надо... Сейчас, сию минуту мне его надо... За что ж я так пропадаю?..

Л.А.: Садись, посиди со мной...

ТАНЯ: Не смотрите на меня, мама, не смотрите, я сейчас заплачу.

Л.А.: Сядь, успокойся...

ТАНЯ: Дайте мне его, мама, дайте скорее... Ведь я старею, и завтра во мне уже не будет того, что есть сегодня...

Л.А.: Нет, я больше не могу этого выносить. Соня и Лёвочка не велели мне говорить, но они не видят, что с тобой творится.

ТАНЯ: Не велели говорить – о чём?

Л.А.: О причинах, из-за которых Сергей Николаевич отсрочил свадьбу.

Сергей Николаевич Толстой

ТАНЯ: Он говорил, что ему необходимо навести порядок в делах, по хозяйству...

Л.А.: Это – лишь малая часть. Главная причина, что он вот уже пятнадцать лет как женат.

ТАНЯ: Женат? Как это может быть? На ком?

Л.А.: Её зовут Мария Михайловна Шишкина. Она цыганка, он взял её совсем молодой, из табора. За эти годы они прижили троих детей. Помнишь, он иногда приезжал со славным десятилетним мальчиком Гришей? Говорил, что он сирота, незаконный. На самом деле это его сын.

ТАНЯ: Боже мой, а я играла с этим мальчиком в салки, мы так веселились...

Л.А.: Конечно, они не венчаны по закону. Но Сергей Николаевич человек порядочный, он не может бросить свою семью без средств. Лёвочка говорит, что ему нужно время, чтобы расстаться с Марией Михайловной, подготовить её обеспечить материально...

ТАНЯ: А я-то, дура... И Соня, и Лёвочка знали всё это и не предупредили меня? Как они могли?

Л.А.: Может быть, Сергей и сумел бы порвать с ней. Но так уж случилось, что несколько недель назад она снова родила. Четвёртый ребёнок... И после родов она болеет довольно тяжело...

ТАНЯ: Значит, кто же я во всей этой истории? Обманутая невеста – раз. Злая разлучница – два... А разлучнице Бог счастья не даёт...

Л.А.: Перестань! Ты-то уж ни в чём не виновата, тебя нарочно держали в неведеньи...

ТАНЯ: Да уж, это новость так новость, скажу я вам... Настоящий Мадагаскар... Ма-да-гас-кар...

Таня выходит из комнаты матери, бредёт по квартире. Снова заходит к няне, но та уже ушла куда-то. Таня бездумно подходит к полке с бутылочками, достаёт квасцы. Отвинчивает пробку, смотрит жидкость на свет. Потом решительно подносит ко рту и делает несколько глотков.

В это время раздаётся звонок у входной двери. Слышны громкие голоса, входит Александр Кузминский.

КУЗМИНСКИЙ: Простите, что нагрянул без предупреждения. Еду в Петербург из Киева, проездом заехал в Ясную и к вам.

ТАНЯ: (слабым голосом) Как я рада тебя видеть. Что в Ясной? Все здоровы?

КУЗМИНСКИЙ: Да, и братья Толстые дня через четыре собираются сюда, в Москву. А ты что – больна?

ТАНЯ: Мне нездоровится, но это пройдёт. Пойдём наверх, я велю подать кофе.

ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА: (выходит на лестницу) Саша, как я рада. Надолго к нам?

КУЗМИНСКИЙ: До завтрашнего дня. Пойду переоденусь с дороги. (Уходит)

Л.А.: Таня, ты что-то побледнела. Здорова ли ты?

ТАНЯ: Мама, Толстые и Сергей Николаевич через несколько дней приедут в Москву.

Л.А.: Да, я знаю. И ты окончательно переговоришь с ним?

ТАНЯ: Я хочу его увидеть, мама... (Держась за грудь, опускается на пол.) Мама, меня надо спасти... Я отравилась...

Л.А.: (смотрит на неё не понимая. Потом, потеряв голос от страха, начинает звать почти беззвучно) Андрей... Андрей... Скорее...

Берс Любовь Александровна

Сноска за кадром:

Мы меняемся день ото дня / И, на шаг от себя отойдя, / Зеркала протираем несмело, / И, стеклянной касаясь черты, / Уходящие ловим черты... / Только ты неизменна, измена.

                                                                                                                             Наталья Горбаневская

Четыре месяца спустя. Пассажирский поезд готовится к отправке из Москвы. Любовь Александровна и Лиза провожают Таню, помогают войти в вагон. На ней бархатный жакет, шляпа с пёрышками, но она всё ещё бледна после перенесённой болезни, время от времени кашляет в платок.

Поезд едет на юг, за окном плывут вспаханные поля, зеленеющие деревья, цветущая сирень.

Ясная Поляна. Толстые с радостными возгласами вводят в дом только что приехавшую Таню. Самовар уже на столе, горничная начинает разливать чай.

Л.Н.: Ах, как мы будем тебя откармливать после московской зимы! У нас теперь всё своё: мёд, сливки, булочки. Летом начнётся малина, яблоки из собственного сада. А на обед сегодня вальдшнепы, которых я вчера настрелял к твоему приезду.

С.А.: (подносит Тане ребёнка) Серёжа, поцелуй тётю Таню! Не у всякого мальчика есть такая красивая тётя!

ТАНЯ: Все московские вам кланяются, все здоровы, мечтают тоже навестить вас попозже летом. А как вы? Выглядите оба отлично, я так рада. А как Сергей Николаевич? Я послала ему отказ, хочу, чтобы он чувствовал себя свободным. Он ответил письмом на четырёх страницах. Пишет «вы подали нищему миллион, а теперь хотите отнять его» и всё в таком духе. Верить ему я уже не могу. Но мне хотелось бы остаться с ним в дружеских отношениях.

С.А.: После того, как он с тобой так поступил? Я ничего не имею против Маши, Марии Михайловны, она хорошая женщина, но он, он!.. Он обязан был принять решение, прежде чем начал ухаживать за тобой, давать тебе надежду.

Л.Н.: Серёжа сейчас очень несчастен, положение его просто ужасно. Трудно читать в душе другого человека, и чем больше о нём знаешь, тем труднее. Он и сам не знает, как ему быть. Он сказал однажды: «Надо всё кончить так или иначе, женившись на Маше или на Тане». Я же ему сказал на это: «Пока ты жил с ней, не венчаясь, у тебя было чувство открытой двери спасения. Ежели же ты женишься, дверь закроется, и ты возненавидишь её».

С.А.: Лёвочка его жалеет по-братски, а у меня всё выгорело к нему. Не надо говорить нежности и строить планы на будущее, если у тебя нет духу сделать выбор. Кругом подлец. И всем скажу это, и пусть дети мои это знают, и не поступают, как он.

Л.Н.: Таня, мне кажется, для тебя главное сейчас не давать воли своему горю, не попускать себя. Ты можешь остаться той же милой, энергичной и слегка необузданной натурой, не поддающейся судьбе даже в несчастии. Что для вас обоих лучше, то знает Бог, и ему надо молиться. Чем труднее становится выбор в жизни для человека, тем больше надо владеть собой.

С.А.: То, что ты, Лёвочка, говоришь, звучит так, будто ты это выучил в книге «Зеркало добродетели».

ТАНЯ: Но всё же, знаете ли вы что-то о планах Сергея Николаевича? Собирался он навестить вас этим летом?

Л.Н.: Он хотел, но мать Марии Михайловны устроила жуткую сцену. Сказала, что если он это сделает, она будет жаловаться, объявит всем, что он живёт с её дочерью незаконно, что его заставят на ней жениться, что она пойдёт и объявит архиерею, что он хочет тайно жениться на сестре жены брата и чтобы церковь это запретила. Она способна на всё. Готова придти в Ясную пешком и устроить здесь гадкую сцену.

ТАНЯ: Господи, за что мне всё это?

Л.Н.: Что бы ни случилось, кроме твоего горя, у тебя есть столько людей, которые тебя любят (я первый!), и ты не перестанешь жить и любить их в ответ, и потом тебе будет стыдно вспоминать твой упадок, когда всё останется позади.

С.А.: За что ей должно быть стыдно?! Во всё это время она вела себя замечательно хорошо и благородно. Она его очень любила, а он обманывал, что любил. Цыганка была дороже. Озлоблению моему к нему нет границ. Я даже готова мстить ему.

ТАНЯ: Не надо никому мстить, мы скоро забудем обо всём этом. Я так счастлива снова быть с вами, с самыми родными мне людьми.

С.А.: Да, и скоро нас будет ещё больше. У меня есть ещё одна новость, но не знаю, обрадует ли она Лёвочку. Если Бог даст милость, осенью у нас будет новый ребёнок.

Л.Н.: Правда!? Конечно, конечно я очень рад слышать это! Как ты могла сомневаться? (Обнимает её)

С.А.: Не знаю. С маленьким Серёжей ты был так холоден, до сих пор избегаешь брать его на руки.

Л.Н.: Это от страха. Похоже на то, как я не могу держать в руках живую птичку – со мной делается что-то вроде судорог. Так же боюсь брать на руки маленьких детей. Но это не мешает мне очень-очень любить их.

ТАНЯ: Если будет девочка, назовите её Таней, хорошо? (Начинает кашлять, подносит платок ко рту.)

С.А.: (отнимает у неё платок, видит на нём кровь) Боже мой, что это?!

ТАНЯ: Ничего, ничего. Папа и другие врачи проверяли – чахотки у меня нет. Просто последствия зимней болезни.

Л.Н.: Свежий воздух всё залечит! Завтра же поедем с тобой на охоту.

Сцены летней охоты.

Толстой и Таня едут рядом верхом, две собаки крутятся вокруг лошадиных копыт.

Стая перепелов опустилась на вспаханное поле. Толстой с ружьём крадётся вдоль опушки леса. Но как только его голова появляется над кустом, стая взлетает. Таня подпрыгивает на месте от возбуждения и досады.

Толстой показывает Тане, как нужно стрелять птицу в лёт. Она ведёт стволом по воздуху, он, держа её за плечо одной рукой, другой подправляет положение локтя.

Выстрел, перепел падает, собаки несутся к нему.

Сноска за кадром:

Не нарушайте ж, я молю, / вы сна души моей / и слово страшное люблю / не повторяйте ей.

                                                                                                                             Антон Дельвиг

Усадьба в Ясной Поляне, осень 1864. Софья Андреевна, беременная, мастерит за столом куклу-негра из коленкора. Слышен звук бубенцов, коляска останавливается у дверей. Входит запылённый Фет.

ФЕТ: Вот вам незваный гость, который хуже не только татарина, но даже поляка.

С.А.: Боже, как я рада вас видеть. И как Лёвочка будет жалеть, что вы его не застали!

ФЕТ: Где же наш граф? Опять уехал лечиться кумысом?

С.А.: Нет, на этот раз в Москву. Поехал провожать сестру Таню. Она прожила у нас всё лето. Бывали и другие гости. А вы с Марией Петровной так и не выбрались.

ФЕТ: Хотели, видит Бог, очень хотели. Бывало уже совсем соберёмся, да непременно что-нибудь накатит-налетит. Весь июль-август ушёл на споры с соседом из-за мельницы, пришлось даже посредника вызывать. Сколько воды из пруда мне, а сколько соседу – попробуй тут разреши. А Лев Николаевич что? Всё пишет новый роман?

С.А.: Да, он очень увлечён. И настроение хорошее. Дошёл до Тильзитского мира.

ФЕТ: Значит, все эти улучшения, которые я заметил при въезде, исключительно дело ваших прелестных ручек?

С.А.: Ах, какие там улучшения!

ФЕТ: Да помилуйте! Сорная трава на лужайках выкошена, лопух и репейник у стены повыдран, пруд расчищен, дорожки посыпаны песком, скамейки починены и покрашены.

С.А.: И на всё это Лёвочка говорил только одно: «И к чему все эти новшества? Жили раньше без них и не тужили». Вот и игрушки новые запрещает покупать детям, говорит – баловство. Так что я сама мастерю. Нельзя же детям без кукол.

ФЕТ: Да уж, таких консерваторов поискать. А что, эта бочка с прокисшим кумысом и торчащим веслом всё ещё стоит? Не могу без ужаса вспоминать, как он меня потчевал этой гадостью.

С.А.: Так воняла, что я уговорила его унести её в сарай. Он вообще к запахам мало чувствителен. Не может понять, как это я чуть не падаю в обморок от запаха навоза в коровнике.

ФЕТ: Вам в вашем положении необходимо беречь себя.

С.А.: Я уж стараюсь. Но летом был один ужасный случай, когда наша коляска перевернулась.

ФЕТ: Как так?

С.А.: Возвращались из Бабурина на линейке в темноте. Но дорога не длинная, знакомая – что может случиться? И вдруг наехали на что-то высокое, да так, что Таня выпустила вожжи и слетела с козел. Лошади, почуяв свободу, понеслись в конюшню. Лёвочка тоже вылетел, бежал рядом с линейкой и всё кричал: «Соня, не прыгай! Соня, не прыгай!» Но у самой конюшни, на повороте, и меня выбросило. Слава Богу, все остались целы.

ФЕТ: Так что же это было?

С.А.: Кто-то из рабочих насыпал на дорогу кучу хвороста и забыл убрать.

ФЕТ: Вызвали урядника? Провели следствие? Ведь это мог быть злоумышленник, каких сейчас столько развелось, а не просто раззява.

С.А.: Что вы! Лёвочка никогда не пойдёт жаловаться полиции на крестьянина. Они, в его глазах, всегда правы и ни в чём не могут быть виноваты. Потому что это мы, своим угнетением, загнали их в бедность и невежество.

ФЕТ: Ох, знаю, знаю, эти его идеи. Одна надежда, что со временем поумнеет.

С.А.: Я стараюсь не перечить ему ни в чём. Он и так меня часто избегает, всё больше времени с Таней проводил. Им хорошо и легко друг с другом. Знаю, ревность – мой самый сильный порок. Но согласитесь, может ведь наступить конец терпению. Таня уже так втирается в жизнь Лёвочки. Все прогулки вместе – верхом в Тулу, в Никольское, в лес, в Бабурино – пешком. У меня боль в груди и в голове от всего этого. Днями пропадают на охоте вдвоём. Мне приходит в голову чёрт знает что. Вот и в Москву вместе. Как будто одна она бы заблудилась.

ФЕТ: В чужую жизнь не заглянешь, как в колодец. Хочу только, чтобы вы знали: есть у вас человек, бесконечно вас ценящий и никогда не измéнящий своему чувству.

С.А.: Знаю, дорогой Афанасий Афанасьевич, и ценю это необычайно.

ФЕТ: Помните, год назад мы сидели здесь на веранде, и Лев Николаевич приложил к вашим ушам двух светляков – как серьги. Мне это вспомнилось, и вдруг написались стихи. Могу я прочесть их вам?

С.А.: О, прошу вас!

ФЕТ: (читает)

Я повторял:

«Когда я буду

Богат, богат!

К твоим серьгам по изумруду –

Какой наряд!»

Тобой любуясь ежедневно,

Я ждал, – но ты –

Всю зиму ты встречала гневно

Мои мечты.

И только этот вечер майский

Я так живу,

Как будто сон овеял райский

Нас наяву.

В моей руке – какое чудо! –

Твоя рука,

И на траве два изумруда –

Два светляка.

На чтении стихов возникает другая сцена: снова железнодорожный вокзал в Москве. Таня провожает Толстого домой, в Ясную Поляну. Опять, от воли и вкуса режиссёра будет зависеть, какую меру взаимной нежности эти двое решатся показать на людях. В окне вагона плывёт пейзаж – теперь уже осенний, со скошенными полями, стогами сена, первыми мазками желтизны на деревьях.

Сноска за кадром:

Если б только призрак несвершённой доли / не стучался в душу, как живой мертвец.

                                                                                                                             Владимир Соловьёв

Осень 1864. Толстой, на серой лошади, выезжает на охоту с двумя собаками. На лице – блуждающая улыбка, мечтательность. Вдруг из придорожной канавы выпрыгивает заяц и пускается наутёк по жнивью. Ни минуты не задумываясь, Толстой даёт шпоры лошади и несётся вслед. Собаки обгоняют его с надрывным лаем. Калейдоскопически – крупно – на экране сменяются глаза: человек, лошадь, заяц! Человек, лошадь, заяц! Затем – внезапный удар, лошадь падает, не заметив – не перепрыгнув – канавы, Толстой летит через её голову, выставив руки вперёд. Лошадь, освободившись от всадника, несётся прочь.

Тишина. Медленно плывут облака по небу.

Толстой, поддерживая сломанную руку, с трудом бредёт по жнивью. Собаки, подвывая, крутятся у ног. Опускается на обочину. На лице его – слёзы. Вдали показывается крестьянская подвода. Подъезжает, останавливается. Двое мужиков слезают с неё, помогают раненому взобраться на расстеленное сено. Трогаются дальше.

Комната в доме Берсов в Москве, ноябрь 1864. Толстой, обнажённый по пояс, сидит в кресле. Два врача готовят его к операции. Один из врачей – Андрей Евстафьевич Берс, глава семейства. Таня тоже здесь, держит поднос с марлевыми тампонами.

Л.Н.: Вот Танюша, ты покинула меня – мой верный стремянной – уехала в свою Москву – я и изувечился.

ТАНЯ: Да, я всё ждала: когда же я окажусь виноватой и в этом тоже.

Л.Н.: А что: могла бы ты полюбить однорукого? Вообще – калеку. Выйти за него замуж?

ТАНЯ: Всё ведь зависит от того, как мужчина переносит своё увечье. Вспомни адмирала Нельсона, вспомни Кутузова. Никто уже и не замечал, что у них нет одного глаза.

БЕРС: Никаких калек мы в этом доме не потерпим. Это тульские врачи вам нагадили, допустили, что срослось неправильно. Сейчас мы их работу исправим: сломаем заново и сложим, как следует. Лёвушка, наденьте маску: мы начинаем давать хлороформ.

Л.Н.: Не подействует. На Кавказе мне давали однажды – никакого эффекта.

БЕРС: Наш подействует. За десять лет медицина шагнула вперёд – ого!

Врачи склоняются над пациентом, лицо его исчезает под маской. Вдруг он начинает вырываться, вскакивает.

Л.Н.: Друзья мои, жить так больше нельзя!.. Я думаю... Я решил... (Падает обратно в кресло без чувств.)

Врачи, пошептавшись, берутся вдвоём за больную руку и сильно сгибают её. Раздаётся громкий треск неправильно сросшейся кости. Таня роняет поднос, закрывает лицо руками. Врачи бережно и уверенно укладывают руку в правильной позиции, начинают накладывать гипс. Таня приходит в себя, начинает вытирать пот со лба Толстого, слюну – с губ.

Три дня спустя. У Толстого правая рука на перевязи. Он расхаживает по комнате, диктует Тане.

Л.Н.: «...Боль в руке становилась всё мучительнее. Лица родных, домашних плыли перед внутренним взором его памяти...» Нет, вычеркни последнюю фразу! «Внутренний взор памяти» – пошлость какая!.. Напиши: «Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги... Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече». Написала?

ТАНЯ: Да. Так гораздо лучше... Николай Ростов – он ведь списан с брата Саши, так? Ты даже его словечки любимые вставляешь там и сям. А мама, конечно, узнает себя в графине Ростовой. А Лиза – в сестре Вере. Даже моя кукла Мими попала на страницы романа. Но будет кто-нибудь, списанный с самой Сони?

Л.Н.: Не знаю. Ещё не решил.

ТАНЯ: Не забудь: ты ещё хотел обязательно написать сегодня Соне письмо.

Л.Н.: Ах, да, конечно. Возьми чистый лист. Пиши. «Сердечный друг, Соня. Хотя ты и невысокого мнения обо мне, поверь, что операции и хлороформа я не боялся. Чего боялся: остаться без руки. Немного для себя, но, право, больше для тебя. Так и представлял, как все начнут жалеть тебя: у неё муж калека. Вот и Таня мне созналась, что никогда бы не вышла замуж за инвалида...»

ТАНЯ: Зачем ты пишешь про меня? Да ещё такую неправду. Никогда я ничего подобного не говорила.

Л.Н.: Да? Значит, это мне причудилось под хлороформом. Но мне многое чудится последнее время. Чудится, например, что ты стала со мной менее искренна, чем бывала.

ТАНЯ: Неправда. Я делюсь с тобой всеми своими чувствами. Но иногда мне стыдно тебе признаться в чём-нибудь мелком и недостойном: я так боюсь твоего неодобрения. А знаешь, с кем мне совсем легко, кому я в письмах пишу регулярно про всю нашу жизнь в Москве и в Ясной? Ты никогда не поверишь: бывшему жениху Сони, у которого ты её отбил: Поливанову.

Л.Н.: Правда? Я ведь с него написал Бориса Друбецкого.

ТАНЯ: Вот и сделал карикатуру. Наверное, из ревности к прошлому. Но говоря об искренности: я начинаю бояться её, глядя на вас с Соней. Мне кажется, вы часто огорчаете или даже мучаете друг друга без нужды, пытаясь освещать безжалостным светом каждый душевный порыв. Есть ведь вещи, которые невозможно выразить словами. Дурные чувства нахлынут и потом исчезнут. А закреплённые в словах останутся надолго. Ты сам сказал однажды, и я передала это Поливанову в письме: «Всё, что разумно, то бессильно; всё, что безумно, то творчески производительно».

Л.Н.: (усмехаясь) Ох, язык наш – враг наш! Скажешь что-нибудь для красного словца, а через год тебя твоими же словами – по затылку.

Сноска за кадром:

Лиза – это Вера. Сони нет. Это он описывает тётеньку Татьяну Александровну Ергольскую, с её косой. Наташу – он прямо говорит мне: «Я тебя всю записываю».

                                                                                                                             Татьяна Берс

Весна, 1865. Софья Андреевна гуляет по аллее вокруг пруда в Ясной Поляне. В коляске – двухлетний Серёжа. Слышен топот копыт, появляется всадник. Это Александр Кузминский. Он видит гуляющих, останавливает коня, идёт к ним, ведя его в поводу.

КУЗМИНСКИЙ: (целует С.А. в щёку) Ты одна? А где все остальные?

С.А.: Лёва с Таней уехали в Никольское, вернуться к вечеру. А ты? Какими судьбами?

КУЗМИНСКИЙ: Я проездом: получил новое назначение – помощником прокурора в Киеве. Но решил сделать крюка и заехать к вам, чтобы сообщить ужасную новость: получено известие из Америки – убит президент Линкольн.

С.А.: Боже мой! Лёвочка так восхищался им, он так сочувствовал борьбе за освобождение негров.

КУЗМИНСКИЙ: Одновременно другой злоумышленник напал на их министра иностранных дел, который лежал дома больной. Ворвался с кинжалом и изранил несколько человек. Неизвестно, выживут ли. А Линкольна убили выстрелом из пистолета в театре.

С.А.: Но что известно о военных действиях? Кончится ли когда-нибудь их гражданская война?

КУЗМИНСКИЙ: Похоже, что война как раз закончилась, Линкольн не дожил нескольких дней до победы. Смотри, у них объявили об освобождении негров в том же году, в котором у нас отменили крепостное право. У нас ведь многие боялись, что это может тоже привести к гражданской войне. Я даже гордился, что этого не случилось, что реформы проводились так разумно и осторожно. Польское восстание, конечно, ни в какое сравнение не идёт с американской войной по кровопролитности. И вот теперь – это убийство. Оно, конечно, показывает, какие страсти, какую ненависть могут будить общественные перемены.

С.А.: Лёвочка часто говорит о том, что мы своим барством и угнетением сеем зёрна ненависти в народе.

КУЗМИНСКИЙ: Как его настроение? Как рука?

С.А.: Рука совсем зажила, они с Таней уже ездили на охоту.

КУЗМИНСКИЙ: В Петербурге и Москве роман «1805 год» имеет огромный успех, журнал «Русский вестник» раскупают тысячами. Катков не успевает допечатывать тираж.

С.А.: Обязательно расскажи ему это, он стал очень чувствителен к мнениям читателей. Недавно сказал одному знакомому молодому офицеру: «Ты, небось, хочешь стать генералом от инфантерии? А я хочу стать генералом от литературы».

КУЗМИНСКИЙ: Как Таня?

С.А.: Наши друзья Дьяковы зовут её ехать с ними за границу. Но у неё, боюсь, снова загорелись какие-то надежды на возрождение отношений с Сергеем Николаевичем.

КУЗМИНСКИЙ: Как печально. Вы с Лёвочкой так нападали на моего друга Анатоля, но он, по крайней мере, не был женат.

С.А.: Неужели ты его оправдываешь?

КУЗМИНСКИЙ: В Петербурге он мне говорил, что ужасно огорчён возникшим недружелюбием между ним и всеми яснополянскими. Он честно рассказал родным о случившемся. Должен тебе признаться, что многие приняли его сторону, обвиняли Таню в чрезмерном кокетстве, которое все заметили во время её визита. Конечно, спрос больше с мужчины двадцати двух лет, чем с шестнадцатилетней девушки. Но всё же – что есть, то есть.

С.А.: Когда она приедет, не говори ей этого, хорошо?

КУЗМИНСКИЙ: Боюсь, что ждать до вечера я не смогу. Мне надо спешить в Киев. Да и что я могу сказать ей, если у неё на уме снова Сергей Николаевич?

С.А.: Не расстраивайся. Ты молод, красив, хорошо устроен. У тебя, я слышала, был роман с графиней Бержинской. Танино сердце переменчиво, но о тебе она говорит всегда только хорошее. Её чувство к тебе может загореться снова. Но хватит ли у тебя сил укрощать такую норовистую лошадку?

КУЗМИНСКИЙ: Не знаю. Но всё равно, спасибо на добром слове. Кланяйся своим, сообщи им про американские ужасы. Я напишу сразу с нового места. Прощай.

Садится на коня, уезжает. Соня достаёт из коляски проснувшегося Серёжу, ставит его на тропинку, ведёт за руку. Навстречу ей идут деревенские бабы, занимавшиеся уборкой усадьбы. Среди них – Аксинья. Она тоже ведёт за руку мальчика лет трёх. Камера крупно показывает лица обоих детей. Они выглядят как братья-погодки.

Сноска за кадром:

Христианский идеал был известен американским рабовладельцам и русским крепостникам. Никакой новой идеи по этой части они узнать не могли. Но в 1861 году они испытали новый факт. То, чего идея не могла сделать в течение тысячелетий, она сделала в несколько лет, когда воплотилась в публичной силе и сделалась общим делом.

                                                                                                                                             Владимир Соловьёв

Ясная Поляна, июль 1867. Таня смотрит из окна своей комнаты на подъехавший кабриолет. Из него выходит Александр Кузминский, входит в дом, поднимается по лестнице. Таня взволнованно встаёт ему навстречу.

ТАНЯ: Пять лет назад Лёвочка всучил свой дневник Соне накануне венчания, хотя она его совсем не просила об этом. Ты же требовал, настаивал, чтобы я дала тебе прочесть мой до нашей свадьбы. Ну, что, жалеешь теперь? Ты не появлялся три недели, я уже думала, что решил больше не видеть меня.

КУЗМИНСКИЙ: Сознаюсь, я сам не ждал, что чтение подействует на меня так удручающе. В Москве я долго не мог успокоиться. Я задавал себе вопросы: в состоянии ли я буду забыть всё это, не будет ли твоя любовь к Сергею Николаевичу всегда стоять между нами, как злой призрак? Не будет ли она всегда служить мне обвинением и вызывать охлаждение к тебе? Буду ли я в состоянии примириться с этим и простить тебя?

ТАНЯ: Простить?! Да я никогда не буду себя чувствовать виноватой перед тобой! Никогда никакого прощения я не попрошу у тебя. Моё прошлое принадлежит только мне одной и никому больше. Я никому не позволю властвовать над моей душой и сердцем! Конечно, мой будущий муж имеет право требовать от меня целомудрия и любви, тогда как вы, бывши женихами, этого не даёте нам. Ты был в связи с графиней Бержинской, ты сам мне говорил это, и чуть было не женился на ней. И я не упрекаю тебя.

КУЗМИНСКИЙ: Да, но разве я так сильно любил её? Я легко расстался с ней.

ТАНЯ: Этого я не знаю.

КУЗМИНСКИЙ: Скажи мне, что побуждает тебя выйти за меня? Ты судишь, может быть, как все барышни, что надо же выйти замуж. Или же у тебя расчёт какой?

ТАНЯ: Расчёт? В чём? Нет, это не в моём характере – действовать по расчёту.

КУЗМИНСКИЙ: Разбирая себя, я вынес впечатление, что я слишком уже боюсь и буду бояться, что кто-нибудь из посторонних, из твоего прошлого, не дотронулся бы до моей новой жизни с тобой.

ТАНЯ: Кто бы это мог быть?

КУЗМИНСКИЙ: Хотя бы Толстые.

ТАНЯ: Ты говоришь «Толстые», а подразумеваешь одного лишь Льва Николаевича. Я знаю это.

КУЗМИНСКИЙ: Ты описываешь вашу совместную поездку в Москву... Упоминаешь там, что у кареты сломалось колесо, из-за чего вы задержались на полтора часа. И проезжавший мимо мужик отдал вам колесо от своей подводы, после чего вы продолжали путь.

ТАНЯ: Да, так оно и было. Почему ты вспомнил?

КУЗМИНСКИЙ: Потому что колесом с подводы нельзя заменить колесо кареты. Оно не налезет на втулку, да и по высоте гораздо ниже. С Анатолем вы подтягивали в лесу подпругу целый час, со Львом Николаевичем полтора часа меняли колесо кареты...

ТАНЯ: Опять эти нелепые подозрения! Ты боишься влияния Лёвочки, тогда как ты должен радоваться ему. Я должна благословлять судьбу, что она послала мне счастье жить около такого человека. Всем, что есть во мне хорошего и святого, я только обязана ему, и больше никому. Как я могу жить без Ясной Поляны? Без их любви? Без его советов? Нет! Нет! Этого я никому никогда не отдам!

КУЗМИНСКИЙ: Зачем ты так огорчаешься? Я не хотел тебя обидеть, пойми и меня. Ведь это чувство у меня невольное. Таня, так жить больше нельзя. Неужели ты не видишь, как я мучаюсь?

ТАНЯ: (плачет) Как часто я плачу последнее время. И всё от тебя.

КУЗМИНСКИЙ: (обнимает её) Мы так долго испытывали друг друга. Не может быть, чтобы какому-то обману осталось место между нами.

ТАНЯ: Надо жить просто, не сочинять себе жизнь, как ты, потому что тогда непременно наткнёшься на созданную собой же неприятность. Что значит, что твоя жизнь будет складываться под чужим влиянием? Она будет складываться не под влиянием кого-либо, а по обстоятельствам, так же, как и моя. Не хандри и не сомневайся, будем жить спокойно, у нас всё впереди для нашего обоюдного счастья. Зачем мы портим его?

Сноска за кадром:

Мужество быть есть мужество принимать себя как принятого Богом, вопреки явной своей неприемлемости.

                                                                                                                             Поль Тиллих

Толстой у себя в кабинете. Софья Андреевна входит радостно взволнованная, ставит перед ним поднос с чашкой кофе и ватрушкой.

С.А.: Ну вот, всё завершилось благополучно!

Л.Н.: Что именно?

С.А.: Таня объяснилась с Сашей, и они решили, наконец, пожениться. Теперь только нужно найти священника, который согласится обвенчать кузена с кузиной. Но ты какой-то мрачный. Разве ты не рад?

Л.Н.: Ты давеча играла с детьми, сидя на полу. Я попросил тебя встать, но ты не послушалась.

С.А.: Попросил? Ты приказал, как солдату, как денщику! Но я уже забыла об этом. А ты до сих пор помнишь?

Л.Н.: Если жена при детях оказывает мужу неуважение, какими эти дети могут вырасти?

С.А.: Хорошо, я обещаю впредь слушаться с первого слова. Но что ты скажешь про Таню и Сашу? Поможешь им найти священника?

Л.Н.: Я сейчас не хочу говорить об этом. И думаю, тебе лучше пойти к себе. Мне нужно сосредоточиться на работе.

С.А.: Лёвочка, я не понимаю... Ты всегда принимал такое горячее участие в судьбе Тани, а теперь вдруг...

Л.Н.: Уйди, пожалуйста... (Вдруг хватает поднос с завтраком и швыряет его на пол.) Уйди, уйди!..

Срывает со стены барометр и тоже разбивает его ударом об пол. Ошеломлённая Софья Андреевна пятится от него, выходит из кабинета и попадает в объятия испуганной Тани. Начинает плакать.

С.А.: а что?.. Что я такого сделала?.. Чем опять не угодила?..

Таня утешает её, уводит в глубь дома.

Сноска за кадром:

Царит весны таинственная сила / с звездами на челе. / Ты нежная! Ты счастье мне сулила / на суетной земле.

                                                                                                                             Афанасий Фет

Конец второго акта

(продолжение следует)