Развеселые цыгане

Книга странствий

Ты еврей и я еврей,

Оба мы – цыгане.

         Игорь Иртеньев

Цыганка с картами,

Дорога дальняя…

  Очень народная песня

***

Карточная игра – дело прекрасное. Садишься за ломберный столик – и вперед, без особых раздумий. Надо только правила помнить и следить за вышедшими картами. В остальном же – на каждый случай свои приемы и законы. При самой крайности, если вовсе нет хода – ходи с бубей и не бойся: кривая вывезет. Впрочем, сходных результатов можно добиться и за письменным столом. Особенно если следовать заповеди Стерна, который утверждал, что его способ письма – самый что ни на есть благочестивый. Я пишу лишь первую фразу, – говаривал этот язвительнейший человек, – и полностью полагаюсь на Господа Бога относительно следующей.

Но вернемся к картам. Одно дело, если зайти в бубну, а другое – если объявить семь бубей. Ведь не зря же народ утверждает: «Кто играет семь бубен, тот бывает… удивлен» – именно так звучит это меткое замечание в изящной аранжировке Ильи Семеновича Варшавского, корабела, писателя и тонкого знатока различных вещей. А удивительное – оно, как известно, рядом. Оглянулся – а то и оглянуться не успел, как оно уже рядом. Подкралось незаметно, хотя потом уже, после всего и в конце концов, некоторые пытаются утверждать, что оно видно было издалека.

Но вернемся к Лоренсу Стерну (1713-1768), удостоившемуся восхищенного пушкинского восклицания «несносный наблюдатель», великому литературному хулигану, который оборвал свое «Путешествие» даже не на середине страницы, как Гоголь своего «Иван Федорыча», но просто-таки на середине фразы. «А дальше?» – растерянно спрашивает читатель, настолько ошарашенный заключительным многоточием, что уже не в состоянии задавать более существенных вопросов. Ведь книга, именуемая «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», прямо и нахально обрывается, едва герой пересекает Ла-Манш и успевает сделать буквально считанные шаги по французской земле.

И все-таки это – путешествие. Как, кстати, и история Ивана Федоровича Шпоньки, который тоже путешествует. Пусть не по морю-океану, а по степи, в кибитке. Кормчим у него, между прочим, лицо еврейской национальности. Вообще-то Николай Васильевич Гоголь-Яновский чего-то поднапутал со своими странствующими героями. Мало того, что птица-тройка везет Павла Ивановича Чичикова, который вовсе даже и не герой – хоть нашего, хоть какого иного времени (и уже которое поколение литературоведов на уши встает в попытках если не оправдать, так хотя бы обосновать этот феномен). А тут еще нате вам: ни в чем таком не замеченный и отличающийся примерным благонравием отставной поручик Российской регулярной армии Иван Федоров Шпонька для своего двухнедельного путешествия от Могилева до Гадяча выбирает себе в водители фрегатов (или, по-сухопутному, в кучера) человека вышеобозначенной национальности. И куда же завезет его такой навигатор? А впрочем – ничего страшного, и прецеденты имеются: вон Изабелла Католичка, королева Кастилии, вкупе с супругом своим Фердинандом Арагонским, уж на что они были тверды в вере, аж до фанатизма (и это не авторская оценка, а утверждение авторитетнейших источников), но при этом, нимало не усомнившись, возложили руководство одной из величайших в мировой истории экспедиций (навеки прославившей, кстати, их царствование) на Христофора Колумба, о чьей национальности никто даже и не спорит, ввиду полной ее бесспорности.

Так отправимся же и мы в путь, о благосклонный читатель! Приглашаю всех следовать за мною – повсюду, куда бы ни бросила судьбина и счастие куда б ни повело. Или завело.

***

Начну с автобиографических подробностей, поскольку это существенно для плавности повествования. Время моего рождения – военное (речь идет, разумеется, о второй мировой), потому место рождения – Сибирь (точнее – Иркутск), где семья находилась в эвакуации. Таким образом, еще в совершенно юном возрасте мне довелось пересечь по железной дороге два континента: сначала из Сибири в Среднюю Азию, а потом вернуться из хлебного города Ташкента в полуголодную послевоенную Москву. Естественно, никаких воспоминаний – даже и смутных – от этой дороги не осталось, но сладострастная отрава дальних странствий, проникнув в неокрепший младенческий организм, угнездилась там прочно, и уж, видать, до самой смерти.

Значит, начать рассказ следует с той поездки, о которой теплятся хоть какие-то воспоминания. А слово «теплятся» здесь не лишнее и не случайное, потому что первая моя запомнившаяся поездка приходится на зимнее время. Вот мы стоим на заснеженном перроне – именно что на перроне, высоких платформ в Подмосковье еще нет и в помине, они появятся позже, вместе с электричками. А мы стоим и ждем пригородного поезда. Который на паровой тяге. Давно это было, в первой половине прошлого, то есть, двадцатого века. Ну, положим, ближе к концу этой первой половины. Вот в клубах пара мимо нас проплывает паровоз, медленно вращаются его огромные красные колеса. Мы карабкаемся по вагонной лесенке, всего-то три ступеньки (или четыре?), но в зимнем пальто, в валенках с галошами это непросто, мать меня подпихивает, и вот я в тамбуре. Мы проходим в вагон. Народу пока еще немного, потому что наша станция – первая после конечной. Конечная – Дмитров, а наша – Яхрома, где мы тогда жили, в квартире деда, управляющего городской аптекой. Занимаем место поближе к печке, которая не то, чтобы теплится, а вполне раскалена. Круглая такая печка, типа буржуйки, и проводница топит ее угольком. Тем же, что и питается везущий нас паровоз. Топливо-то для печки можно было бы и подешевле найти, те же, к примеру, торфяные брикеты, но проще на конечной станции насыпать ведро угля. Уж не знаю, из паровозного тендера или еще откуда – видимо, из тендера, поскольку вряд ли кто станет заводить отдельный запас топлива для печек, пусть лопают то же, что и все. То есть, уголек, который мелкий, но его много.

Садимся на жесткую вагонную лавочку. Мать развязывает мне шарф, я сам расстегиваю пальто и снимаю шапку. Но не пальто – потому что, несмотря на печку, в вагоне пока прохладно. Вот проедем еще с полчасика, народу наберется как следует, надышат, и тогда… А к Москве уже совсем тепло станет, и мать велит снять пальто, чтобы не запариться. Тем более что, выйдя из уютного железнодорожного вагона, мы пересядем в вагон трамвайный, где, естественно, никакой печки, и окна заросли инеем. И в той холодрыге нам еще езды минут сорок. От Савеловского вокзала до конечной, или до «круга», как тогда говорилось. До «Завода Войкова» (в кавычках – потому что название остановки). А там – перейти Ленинградское шоссе, и вот цель нашего путешествия: дом, где живет мой дядя и, стало быть, материн брат. Дом по тогдашним понятиям шикарный, в том числе и потому, что там имеется лифт. Значит, предстоит еще одна поездка, заключительная, на третий этаж. Итак, на протяжении считанных часов – целых три вида транспорта: сначала на паровой тяге, потом на электрической и, наконец, вертикальный транспорт. То есть, лифт. Ничего другого из этой категории – ни самолета с вертикальным взлетом и посадкой, ни вертолета – тогда еще не существовало (по крайней мере, в серийном производстве), хотя в этом дядькином доме как раз и жил создатель таких винтокрылых машин, конструктор Миль.

И вообще дом заселен преимущественно работниками авиапромышленности – учтем, что это была эпоха ведомственного жилья. Наискосок, по другую сторону Ленинградского шоссе, кстати, имелся другой ведомственный дом, более внушительный – потому хотя бы, что принадлежал специфическому ведомству – ГБ (как бы в те годы ни именовалась, формально и официально, эта организация, одним из любимых занятий которой была регулярная смена своей вывески: ВЧК-НКВД-ГПУ-МГБ, далее везде). Среди окрестных жителей он был известен как Серый дом (по цвету стен). Долгое время это был не просто самый большой дом в округе – он к тому же выполнял функцию торгового центра: в цокольном этаже размещалось несколько продовольственных магазинов, булочная и еще что-то (вроде бы радиоателье или ателье индпошива – а может, и то, и другое). Перед праздниками окрестное население направлялось именно туда для осуществления особо значительных покупок, по списку: шпроты, буженина или языковая колбаса, «белая головка» – самая дорогая и вроде бы высококачественная водка тех времен, в высокой и стройной бутылке, горлышко которой залито белым сургучом, вино «Массандра», бисквитный торт с кремовыми розочками противоестественных цветов – бежевыми, бледно-голубыми, фисташковыми, а также украшение праздничного стола, шоколадный набор «Олень» – красная, как бы лакированная прямоугольная коробочка, которая, помимо конфет как таковых, содержит еще и средство для их культурного употребления, а именно, металлические щипчики – дабы дорогие гости не лазали лапами в ее отороченное бумажными кружевами нутро… (Стандартный диалог двух домохозяек: «Где брали?» – «В Сером…»). Жили в этом доме, по всей видимости, обер-офицеры, то есть служаки умеренного уровня – такой вывод можно сделать потому хотя бы, что после глубинных и плодотворных реформ в системе государственной безопасности, начиная с пятьдесят третьего года (как любили говаривать, «после разгрома банды Берия»), обитатели Серого дома стройными рядами шли в дворники и разнорабочие на расположенном рядом с трамвайным кругом чугунолитейном заводе имени Войкова – то есть, их просто «увольняли из органов», в отличие от старших товарищей, которых пускали на распыл.

***

Но вернемся к нашему повествованию. Итак, на протяжении полудня мною были испробованы поезд, трамвай и лифт – то есть, транспорт на паровой и электрической тяге. Какие еще виды тяги имеются? Ну, реактивная – только в описываемое время реактивные самолеты пока не стали всеобщим пассажирским достоянием, оставаясь монополией военной авиации. Время, собственно говоря, послевоенное, конец сороковых, и во всероссийских масштабах преобладает конная тяга. А транспорт, соответственно, именуется гужевым. От слова «гуж» – веревочная или ременная петля, скрепляющая оглоблю с дугой. Все эти малопонятные слова обозначают предметы, в совокупности своей составляющие упряжь и используемые, как явствует из самого названия, для запряжки лошадей или иных тягловых животных – как-то, волов, ишаков, ослов… Которые запрягаются в телеги, арбы, тарантасы, кибитки, брички и прочие как четырехколесные, так и двухколесные повозки.

Если говорить о гужевом виде транспорта, то здесь у меня опыт самый минимальный. Разве что в невинном возрасте, на четырехместной колясочке в зоопарке: пони бегает по кругу… Впрочем, как же! А в колхозе-совхозе, во время принудительных сельхозработ – вот там доводилось ездить на настоящей телеге, влекомой настоящей лошадью, причем не с целью развлечения, а для перевозки грузов (то есть, это лошадь перевозила, а мы, научные сотрудники, грузили мешки с картошкой на телегу и потом разгружали в указанном возницей месте).

Так вот, эта телега, груженная картофелем или какими иными корнеплодами, – она, несомненно, относилась к категории грузового транспорта. Более того, она и называлась-то иначе: подвода. Повозка для перевозки грузов, клади. Из тех, что, двигаясь одна за другой, составляют обоз. Две подводы – это еще просто две подводы, а вот три – уже обоз. В полном соответствии с латинской мудростью: “Tres faciunt collegium” – то есть «Трое составляют коллегию». Имеется в виду положение римского права, согласно которому три человека – достаточное число для формирования юридически правомочного органа. Но, как справедливо заметил некий немецкий юрист позапрошлого, то есть девятнадцатого, века, «немногие из норм римского права получили такое распространение вне юридического круга, как эта». Кто бы сомневался – уж не совграждане, во всяком случае. Мы, воспитанные на традициях тройственных союзов, мы, сколько раз в своей многотрудной жизни совершавшие невозможное и противоречащее строжайшим правилам математики действие – деля успешно и без остатка число 500 на три части.

Телега, впрочем, использовалась и как пассажирский транспорт, о чем свидетельствовал хотя бы Пушкин: «С утра садимся мы в телегу; // Мы рады голову сломать // И, презирая лень и негу, // Кричим: пошел!…». – ну, а заканчивает Александр Сергеевич строку рифмой точной, хотя и совершенно непечатной.

Вернемся, однако, к затронутому выше вопросу насчет помощи города селу. Замечательная это была штука. До сих пор я так и не пойму, чем руководствовались начальствующие товарищи, насаждая подобную практику, и что было тут определяющим фактором: садизм (возможно, на подкорковом уровне) или чистой воды кретинизм, явный и ничем не прикрытый? Ведь вся эта деятельность, безусловно, попадала под классическое определение Гоголя: «во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы». Считалось, что рабочий класс, при посильном участии гнилой интеллигенции, направляется на село, дабы в критические периоды сельскохозяйственного года спасти положение дел, подставив свое могучее плечо, в рамках смычки города и деревни. Потому что, дескать, мужичок пьет без просыпу и в таком состоянии не может собрать урожай. Можно подумать, что городские не пили. То есть, они и в домашней обстановке мимо рта не проносили, а уж оторвавшись от семьи и почувствовав себя вольными пташками… И питие было, и всяческое веселье – разумеется, преимущественно в рамках своего коллектива, поскольку на сельхозработы отправлялись (чуть было не сказал: высылались) лица обоего пола. Впрочем, наиболее отчаянные и охочие до экзотики ребята рисковали даже посещать местный дворец культуры или клуб – разница между этими танцплощадками заключалась лишь в названии, а название находилось в строгой зависимости от масштабов населенного пункта, который ребята осчастливливали своей помощью. Но вне зависимости от этих масштабов конечный результат бывал сходным, поскольку аборигены среднерусской полосы обычно относились к пришельцам примерно так же, как аборигены южный морей – к Джеймсу Куку на самой заключительной стадии его третьей кругосветной экспедиции. Правда, два с половиной столетия, отделяющие это прискорбное событие от наших дней, оказали в целом благоприятное влияние на моральные свойства человечества, и потому дело ограничивалось лишь нанесением сравнительно легких телесных повреждений – а о съедении целиком и речи не заходило.

Но слово «садизм» упоминается выше вовсе не в контексте ночных драк на квази-романтической почве (тут-то как раз уместнее было бы говорить о мазохизме, ибо как иначе определить состояние души младшего научного сотрудника, сознательно идущего на силовой конфликт с трактористом или комбайнером), а потому, что людей городских и непривычных к условиям более чем спартанским, вынуждали ворочать трехпудовые мешки, да к тому же спать в холоде и сырости, что не могло не отразиться на их хиловатом здоровье. Отметим также, что первый призыв («На сенокос!») звучал в летнее время, и на него обычно откликались люди сравнительно молодые, ехавшие именно что отдохнуть и отвлечься от сероватых городских будней; потом же, ближе к октябрю, когда раздавался клич «На картошку!», оказывалось, что дееспособная научная общественность в большинстве своем уже выполнила годовую норму (так сказать, вылетала свои сельскохозяйственные часы), и приходилось силком выпихивать в поля граждан более продвинутых возрастов, склонных к ишиасу, люмбаго, прострелам и прочим ревматическим прелестям.

***

А теперь оторвемся от земли и вознесемся в воздух. На самолете я впервые полетел в Сухум (впоследствии едва ли ни более известный под своей анаграммой Мухус, предложенной его уроженцем Фазилем Искандером; впрочем, в железнодорожном и авиационном расписании официально именуемый – Сухуми). В те времена основной рабочей машиной гражданского воздушного флота был Ту-104 – на нем и полетели. Честно говоря, я ничего хорошего не ждал от этого полета, потому что у меня паршивый вестибуляр, и в юные годы меня укачивало даже в трамвае. А тут еще и все эти эпизоды из художественной литературы, описывающие муки, которым подвергаются пассажиры, включая воздушные ямы и прочие радости, с неизбежностью ведущие к использованию такого специфического авиационного приспособления, как пакет из плотной темно-зеленой бумаги, уклончиво называемый по-русски «гигиеническим», а по-английски без ненужных эвфемизмов “barf bag” (что иначе как «блевательница» и не переведешь). Но ситуация сложилась вполне безвыходная: всего лишь две недели отпуска, и было бы глупо практически треть этого срока провести в поезде. Поэтому жена сказала: «Летим!» Ну, приехали во Внуково, а там информационное табло злорадно сообщает, что рейс задерживается «по метеоусловиям трассы». Такая была стандартная и любимая отговорка Аэрофлота – единственной в те времена авиакомпании (слово «перевозчик» вошло в народный обиход много позднее – если я не ошибаюсь, в восьмидесятые годы, накануне Московской олимпиады).

Но все же через пару часов мы благополучно вылетели. Тогда перед взлетом стюардессы раздавали карамельки (которые так и назывались – «Взлетная»), чтобы пассажиры сосали их и ни о чем неприятном не думали. Шутка. В действительности, как только человек принимался сосать эту конфетку, у него, на манер павловской собачки, начиналось обильное слюноотделение, и он делать частые глотательные движения, благодаря чему не закладывало уши. В старые времена вообще с авиацией было сопряжено много чего хорошего. В частности, даже на протяжении таких коротких рейсов (в пределах полутора часов) выдавался бутерброд с сыром и стакан сока. В дальнейшем гастрономические радости стали отменять, хотя и постепенно: сначала на двухчасовых рейсах, потом на трехчасовых… Наконец, кормежка осталась только начиная, если я не ошибаюсь, с четырех часов полетного времени – это расстояние от Москвы до Ташкента. Во всяком случае, во время рейса Москва-Баку, длившегося около трех часов, пассажиру ничего не светило. А это все-таки не Москва-Питер: только набрали высоту, как гражданам пассажирам уже сообщается, что самолет начинает снижаться и через двадцать минут совершит посадку в аэропорту «Пулково». Вообще как-то глупо было летать по этому маршруту – фактически никакой экономии времени: по сути дела час лету, плюс регистрация-посадка, то есть еще минимум час, плюс еще добираться сначала до аэропорта, а по прилете до города – вот и весь день кошке под хвост. А в поезд сел около полуночи и утречком уже в месте назначения. К тому же оба вокзала расположены в самом центре соответствующих пунктов назначения, а далее ныряешь в метро и – всего за пятачок, в любую сторону твоей души.

Но вернемся в Ту-104, выполняющий рейс Москва-Сухуми. Взлет я перенес без проблем (не сразу, правда, осознав, что кончился разбег и начался собственно полет), а дальнейшее можно излагать языком репортажа о космических стартах: «Пять минут – полет нормальный… Десять минут – полет нормальный…» И так далее. И вообще не могу удержаться – расскажу любимый анекдот на эту тему. Говорится твердым голосом Левитана: «Сегодня в Советском Союзе произведен запуск космического корабля, пилотируемого майором Рабиновичем Хаимом Абрамовичем. Все системы корабля функционируют в штатном режиме. Майор Рабинович ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ чувствует себя нормально!» Вот и лейтенант запаса Гопман чувствует, что чувствует себя нормально. Летим мы себе, летим, и вдруг нам объявляют, что в «аэропорту прибытия» туман, и нас направляют на посадку в Тбилиси. Сели, вышли погулять. И встречаем знакомых ребят, которых мы как-то не заметили во Внуково. А один из них говорит: «Еле-еле выдержал эту посадку, чуть не опозорился. Вообще для меня посадки – смерть. А ведь еще одну придется перетерпеть, в Сухуме…» И вот тут я немножко загордился, потому что, честно сказать, вообще никаких ощущений не испытал. На что жена сказала: «Вот и прекрасно. Будешь летать!»

Так и началась моя летная биография. Для начала, стало быть, два взлета и две посадки в одном рейсе (вроде как счастливое яйцо с двумя желтками). Ну, и далее, по Визбору: то взлет, то посадка… Или – в соответствии с любимым профессиональным тостом лиц, причастных к авиации: «Чтобы количество посадок соответствовало количеству взлетов!» Теперь в моем послужном списке имеются и трансатлантические полеты, и трансконтинентальные (из Москвы в Сибирь и на Сахалин), и вообще из всех континентов только Австралия осталась неосвоенной. Ну, и Антарктида. Правда, опытные люди говорят, что подлинное ощущение отрыва от земли и парения может дать лишь маленький (а желательно – еще и открытый) самолет; я же летал только на больших машинах, где вообще-то чувствуешь себя как в автобусе. Даже если сидишь у иллюминатора, все равно земные пейзажи проплывают под тобою лениво и неспешно; ну, а при полете в облаках ты вроде бы зависаешь в одной точке – разве что в поле зрения попадает движущаяся, пусть и медленно, тень от вашего крыла. Если же тебе досталось место в середине среднего из трех рядов широкофюзеляжного самолета, то полет вообще воспринимается чисто умозрительно, и о том, что вы поднялись на соответствующую (и немалую) высоту, ты узнаешь, лишь когда выключают табло «Застегнуть ремни». Впрочем, то же самое и на земле: крутя педали велосипеда, ты действительно мчишься вперед, и ветер свистит в ушах – а точнее, «гремит и становится ветром разорванный в куски воздух» (это фраза из того самого отрывка о птице-тройке, который все мы должны были учить наизусть в классе вроде бы восьмом). Развалившись же в мягком кресле междугороднего автобуса, ты не мчишься, а просто передвигаешься из пункта А в пункт Б.

Расскажу теперь о том, как сбылась моя едва ли ни самая заветная мечта: побывать в пилотской во время полета. Можно себе представить, когда это было, в какие давние блаженные времена. Проводили мы тогда ооновский семинар, и в числе прочих участников был большой американский начальник, с которым мы душевно беседовали в свободное время, в том числе и в автобусе, по пути из гостиницы во Внуково, и между делом он мне сказал, что у него имеется свой самолет и, соответственно, пилотская лицензия. Я мгновенно прикинул план действий, и, когда мы уже были уже в воздухе, сказал одному из ребят, вышедших из кабины (по всей видимости, бортмеханику), что, дескать, на борту имеется американский заместитель министра (вообще-то он всего лишь заведовал отделом в федеральном ведомстве, но кто у нас считает!), который сам водит самолет, и что он хотел бы, если можно, посмотреть… «Сейчас спрошу у командира», – отозвался этот малый. И действительно, минут через десять он подошел ко мне со словами: «Ну, где твой министр?» (видимо, решивши еще на порядок повысить должность американа – так, на всякий случай). И мы пошли в пилотскую. Почему-то первое, на что я обратил внимание: командир, сидевший в своем левом кресле, был в потертой кожаной куртке (все остальные – в форменных пиджаках). Может, ему так удобнее работать, подумал я. Может, перед тем, как сесть за штурвал, он переодевается – вроде бы в спецовку. Мы все перезнакомились, американ ответил на специальные вопросы о своем самолете (размеры, вес, дальность полета, требования к аэродрому, сколько жрет горючего), объяснил, что ему по службе частенько приходится навещать свои филиалы, расположенные в разных штатах, и потому самолет – самый удобный вид транспорта для таких целей, и никакой тут экстравагантности. Странновато было все это слушать в те годы, когда и легковая машина в личной собственности советского человека была достаточной редкостью. Впрочем, не менее странно читать в наши жуткие денечки о таких патриархальных временах, когда тебя спокойно могли впустить в кокпит. Да еще с иностранцем. И никаких таких опасений.

Сама идея захвата самолетов возникла лет пять спустя после моего посещения пилотской, а до СССР она добралась с пятилетним опозданием – как, впрочем, и многие иные зарубежные идеи, вне зависимости от их качественных или моральных свойств. Вплотную с этим уродливым явлением последней трети ХХ века я столкнулся, будучи в Тбилиси. Там тогда произошел один из первых памятных захватов самолета – или попытка захвата, я сейчас уж не помню. Помню только, что в этом участвовала большая компания, приехавшая в аэропорт как бы после свадьбы. Вроде бы молодожены собирались куда-то, как бы в медовый месяц, в сопровождении друзей, и вот они… Ну, не помню деталей, да и речь не об этом, потому что рассказываю сейчас не о ком-то постороннем, а о самом себе. А я улетал оттуда дня через три после этих драматических событий (нас было пятеро: трое чиновников МОТ, сопровождающий и я), и меня – вместе с остальными, разумеется – впервые в жизни досматривали с пристрастием – вплоть до того, как помнится, что заставили достать электробритву из футляра. Зачем – непонятно. Шли мы, разумеется, через интуристовский зал, и, к нашему изумлению, с нами прошли еще две пары местных граждан вполне грузинской национальности. Вот их досматривающие товарищи вовсе не досматривали, а, напротив, почтительно приветствовали. Никто из нас, разумеется, и не думал возникать по поводу обыска в такой более чем очевидной ситуации, но тот факт, что некие друзья-приятели местной администрации были пропущены просто так, сильно удивил наших зарубежных гостей.

***

А теперь из воздушной стихии, олицетворяющей пространство, скорость и изменчивость, перенесемся в другую стихию – водную, которая в самых различных мифологических системах является первоосновой всего сущего. Или, попросту говоря, перейдем к водному транспорту, который может быть морским или речным – но вот несправедливость, не бывает озерным. Впрочем, это не единственная несправедливость терминологического характера, поскольку океанские суда хотя и существуют как таковые, но все равно относятся к категории морского транспорта. Озерной же бывает только рыба.

Хотя существовала еще и Озерная школа, идейное содружество английских поэтов конца XVIII – начала XIX века Вордсворта, Кольриджа и Саути, воспевавших патриархальные идеалы, одновременно с тем идеализируя средневековую мистику, за что они подвергались справедливой критике своих современников, поэтов-романтиков лорда Байрона и Шелли (жене последнего, Мэри, принадлежит авторство книги под названием «Франкенштейн», которая вот уже почти два столетия успешно наводит страх на все читающее человечество). А поэты Озерной школы, кстати, в лучшем виде описывали морские странствия. «И бриз играл, и вал вставал, // И плыл наш вольный сброд // Вперед, в предел безмолвных вод, // Непройденных широт» (Сэмюэл Тейлор Кольридж, «Сказание о старом мореходе»). Или: «Прекрасен вечер, и попутный ветр // Звучит меж вервий, и корабль надежный // Бежит, шумя, меж волн…» (Роберт Саути – хотя более интересен отрывок тем, что перевел его Пушкин). Впрочем, и Байкал, будучи озером по географической номенклатуре, в русской поэзии именуется, как известно: «Славное море – священный Байкал» (Давыдов – только не Денис, а его сибирский однофамилец, Дмитрий).

***

Если не считать прогулок на речных трамвайчиках, то первое свое достаточно длительное плавание я совершил по Волге. Будучи командированным радиостанцией «Юность» в город Балаково, освещать некий съезд… нет, наверное, все-таки слет ударников-строителей. В Балаково тогда как раз была комсомольская ударная стройка – сооружалась Саратовская ГЭС. Почему гидроэлектростанции дали такое название, если до Саратова еще плыть и плыть – этого я объяснить не смогу. Может, потому что в Балаково родился Чапаев, и потому никакой дополнительной славы (в виде Балаковской ГЭС) городу уже не требовалось. Но суть не в этом, а в том, что поезда в Балаково не ходили, и добираться надо было до Саратова, с Павелецкого вокзала, а потом водой. Кстати, этой поездкой я замкнул свой круг московских вокзалов, потому что до тех пор Павелецкий оставался единственным, откуда я еще ни разу не отъезжал. По прибытии в город Саратов я отправился на пристань (троллейбусом через весь город), где с неудовольствием обнаружил, что в Балаково предстоит плыть «Ракетой», на подводных крыльях. Стало быть, интереса никакого: сидишь себе в закрытом помещении – ни ветра, ни чаек, ни запаха воды. То есть, собственно, это не просто запах воды, а сложный аромат большой водной артерии, в формировании которого участвуют на равных и сама река, и плывущие по ней суда, да и прибрежная жизнь вносит свою посильную лепту. Но выбора не было, и пришлось добираться речным автобусом. Отстояв прежде нормальную, вполне сухопутную с виду очередь в кассу за билетом. Единственная экзотика, которой при этом удалось насладиться – расписание на волжских пристанях. Фанерный лист примерно два на три метра разделен по вертикали на два столбца, озаглавленные: «Вверх» и, соответственно, «Вниз». В смысле, вверх по течению, к Нижнему, к истокам, либо вниз, к Астрахани, к тому самому Каспийскому морю, куда по определению и впадает река Волга. Вроде как на подмосковных платформах расписание электричек – «В Москву» и «Из Москвы».

Зато обратно я плыл на настоящем колесном пароходе. Правда, особого удовольствия и от этого плавания получить не удалось. Промотавшись весь последний день по всяким делам, я, едва взойдя на борт, бросил вещички в каюту и немедля отправился в ресторан. Прикинув про себя: «Хорошо бы сесть к окну и в промежутках между переменами блюд любоваться видами волжских берегов, неспешно проплывающих мимо…» Но это я, разумеется, размечтался. Свободные места были в весьма ограниченном количестве и лишь в самом центре зала. Хмурая официантка заявила с порога: «Пиво отпускается только тем, кто заказывает горячее!» Я немедленно признался, что вообще-то пришел пообедать, а все остальное – как ее милости будет угодно. Такая покорность была воспринята благосклонно, и официантка сказала почти человеческим голосом: «Есть рыба вареная и котлеты. Но я их вам не рекомендую. Хотите – велю пожарить ромштекс?» Я с энтузиазмом согласился. И прождал минут сорок, не меньше, пока она принесла мне какую-то еду и честно заслуженную бутылку «Жигулевского». Короче: когда я вышел на палубу, более-менее сытый и отчасти умиротворенный, то солнышко уже скрылось, и проплывавшие вдоль борта виды, при всей их потенциальной красоте, различить было невозможно. И я отправился спать. Так что первое плавание на волжском пароходе особыми впечатлениями меня не обогатило.

Хотя – следует подчеркнуть особо – это был пароход в самом прямом и буквальном смысле слова, то есть с паровым двигателем. Который, как и паровоз, принадлежал к классу древних животных, уже уступавших место на эволюционной лестнице теплоходу и тепловозу, которых – в свою очередь и довольно скоро – потеснили электровозы и дизель-электроходы. Впрочем, моряк и по сей день предпочитает называть свое место работы пароходом, вне зависимости от того, судно это (согласно номенклатуре торгово-пассажирского флота) или вовсе даже плавединица (как уклончиво именуется в ВМФ все – от малого тральщика до атомного подводного ракетоносца).

***

Второе мое плавание по Волге было значительно более впечатляющим, и уж особенно его концовка. Но – по порядку. Летом 91 года мы с женой отправились в круиз Москва–Астрахань–Москва, на шикарном корабле немецкой постройки. Ясное дело, что это был не пароход, а как минимум теплоход. Комфортабельные каюты, приличная кормежка и обширная экскурсионная программа в каждом порту стоянки. К тому же Волга оставалась для меня отчасти белым пятном на карте, несмотря на мои многолетние активные поездки по всей стране, от Мукачева (или все-таки Паланга западнее?) до Иркутска и от Архангельска до Ашхабада. За все эти годы только в Волгоград доводилось мне сопровождать своих англо-говорящих подопечных. А тут и древняя Кострома, и еще более древний Ярославль, и монументально-классический Нижний, и – пожалуй, самое сильное впечатление круиза – Самара, город, фантастические нувошные здания которого так и смотрят тебе в самую душу причудливыми овалами своих окон. Словом, прекрасно проводимый отпуск – к тому же и давно заслуженный, поскольку до этого я два года пластался без вздоха-продыха, находясь на достойном, но куда как хлопотном посту заведующего международным отделом некоего совместного предприятия.

И все было замечательно, вплоть до 19 августа, когда мы согласно расписанию круиза прибыли на последнюю стоянку маршрута, в Кострому. В понедельник это было, если кто не помнит. Утречком мы включили радио (судовую радиоточку, транслировавшую первую программу), прогноз погоды послушать. И тут же окунулись в текст заявления путчистов. Или их обращения к народу – неважно. Важно то, что спустя несколько минут можно было уже оценить подтекст. Из которого явствовало, что церемониться этот самый ГКЧП не намерен. Особенно меня резанул пассаж, в котором говорилось, что стране грозит голод, и потому необходимы экстренные меры по спасению урожая. И как гражданин «самой читающей – между строк – страны», я сразу представил себе ситуацию: в помощь труженикам сельского хозяйства будут оперативно направлены соответствующие контингенты как рабочих, так и служащих, включая отдельно взятых военнослужащих. То есть под самым что ни на есть благовидным предлогом – спасение страны от надвигающейся голодной смерти – путчисты намерены немедленно загнать всех, кого следует (а точнее – всех, кто ведет, или вел, или поведет себя не так, как следует) в сельскую местность, а оттуда наиболее отличившихся можно уже будет, поближе к зиме, плавно переправить в стационарные лагеря.

Едва наш кораблик пристроился у костромского причала, как мы кинулись на берег, в поисках междугороднего телефона-автомата. Снимаем трубку – работает! Набираем 095, то есть московский код, набираем номер. Гудки слышны – значит, связь не отключена. Правда, дозвониться не удается ни по одному номеру, ни по другому, а только по третьему. И нам отвечают: «Все точно, танки на улицах…» И тут связь прерывается – то есть, революционная бдительность не совсем втоптана в грязь. Стали мы пробовать дальше и вскоре исчерпали свой ограниченный запас пятиалтынных (если кто забыл – они выполняли функции стандартных жетонов в системе междугородней телефонной связи). Кинулись пополнить запас – глухо. С этими пятнашками вечные были проблемы по всей стране даже в мирные времена, и поэтому перед отъездом из дому я обычно заходил на Главпочтамт или на Центральный телеграф, чтобы наменять такого добра побольше. А тут вроде бы это и не к чему: жена под боком, а ребенок вовсе даже в Австралии, так что и звонить-то особенно некому.

Прямо скажем, все последующее мы рассматривали с учетом этого обстоятельства: раз не отрубили связь, раз можно (чисто технически) связаться с Москвой – значит, не такие уж крутые эти ребята. И еще один момент: в числе главных у них вроде бы Гена Янаев, которого (в бытность его секретарем ВЦСПС по международным делам) я не раз переводил, как в кабинете, так и за пиршественным столом. То есть, знавал его чуток и, следовательно, мог представить масштабы его политической значимости. И экстраполировать сделанные выводы на всю компанию его соучастников.

Но в целом ситуация на корабле была невеселая. Ведь к тому времени народ уже настолько стал раскованным и независимым, что никому из сотни с лишним пассажиров и в голову не пришло взять в поездку транзисторный приемник. Да и зачем, когда политических проблем в стране вроде бы не существует, да к тому же нет никакой нужды в Би-Би-Си, поскольку все новости давно уже показывают по официальному телевизору. И вот мы плывем от Костромы оставшиеся полдня, и еще ночь, и следующий день плывем по каналу, и следующую ночь, и все это время вынуждены ограничиваться информацией, которую нам скармливает первая телевизионная программа. Ни «Эхо Москвы», ни вражеские «Голоса» недоступны в принципе. Правда, видим, что и на первопрограммном экране нет громогласно провозглашаемых заявлений насчет безусловной и окончательной победы правого дела – что, разумеется, успокаивает, но лишь отчасти.

Наконец, «Химки», северный речной порт Москвы. Сходим на берег. Такси нет в принципе. Ну, тащимся со всеми сумками и с закупленными в Астрахани арбузами к станции метро. И вот только здесь немного отлегло от сердца. Вся стенка у входа заклеена экстренными выпусками московских газет, где ситуация рисуется в свете, существенно отличном от виденного нами до сих пор на первом телеканале. Но особое впечатление произвел соседствующий с газетами листочек стандартного формата А4, на бланке местного (уж не помню, какого именно) райкома партии. Язык документа простой, партийный, без каких бы то ни было экивоков и нюансов. Структура также стандартная, по параграфам. В первом параграфе сказано, что коммунисты данного района города Москвы не признают полномочия самозваного ГКЧП, а во втором – что все согласные с этим несогласием приглашаются в комнату номер такой-то райкома, для участия в мероприятиях по противостоянию этому самому ГКЧП.

Прямо скажем, на душе стало значительно легче. Мы даже не кинулись к телефонным будкам, тем более что очередь там была минимум на полчаса. Наменяв необходимое количество пятачков, с учетом багажа, мы спустились в метро и уже через час были дома. Опорожнили почтовый ящик и сразу же, еще не разобравши чемодан, принялись разбираться с газетами. И поняли, что, не ограничивайся наша информационная диета этих дней электронными СМИ, на душе не было бы так скверно. Если еще первый после путча выпуск «Известий» (то есть, № 197 от 20 августа) содержал ту же пугающую официальную информацию, что и зачитывалась по телевизору, то уже в следующем (№ 198) на первой полосе – сообщение о строительстве баррикад у Белого дома, о митинге у Моссовета, на котором осуждается ГКЧП, о танках Таманской дивизии с российскими флагами на антеннах. (Российский флаг – это, разумеется, не триколор, которого тогда еще просто не существовало. В те времена каждая из Союзных Республик имела свой флаг, и Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика не составляла исключение. В Москве в дни путча красное полотнище флага СССР с золотой звездой, серпом и молотом стихийно было заменено на флаг РСФСР со светло-синей полосой вдоль древка.) А на первой полосе № 199 (среда, 21 августа) – сообщение о Чрезвычайной сессии Верховного Совета РСФСР, фотография Ельцина и редакционная статья под заголовком «Реакция не прошла!»

Такой была редакционная политика «Известий» – кстати, одной из немногих газет, которую путчисты даже не включили в черный список запрещенных изданий. Что же касается других газет, то, несмотря на запрет, они продолжали выходить – экстренными выпусками, которые расклеивались как листовки на стенах домов, на афишных тумбах и… на броне танков и БТР. В почтовом ящике мы нашли специальные издания «Московских новостей» и «Аргументов и фактов», составленные из таких листовок и разосланные подписчикам, «чтобы помнили».

***

А вот первый наш морской круиз не был омрачен никакими политическими пертурбациями. То есть, это если говорить о самом круизе как таковом, а вот период времени продолжительностью примерно в один час, непосредственно предшествовавший счастливому моменту, когда нога путешественника ступила на пароходный трап – этот часок заслуживает отдельного рассказа. Дело было в 1993 году, то есть уже и не в СССР, поскольку такой страны больше не существовало. Отправлялись мы с женой в круиз по Средиземному морю, и отходил круизный кораблик из города-героя и порта Одессы, который стал уже территорией незалежної Украйни, со всеми вытекающими отсюда… После того, как я выложил на стол в московском турагентстве скромную пачку долларов и получил взамен две бумажки с круглыми печатями, турагентесса сказала, проникновенно глядя в глаза: «Только вы будьте готовы к тому, что вас в порту таможенники измучат. И уж точно настроение будет испорчено на целый день». Стало быть, доброе напутствие мы получили заблаговременно. И приготовились ко всему, ибо, как гласит мудрая английская пословица: «Кто предупрежден – тот вооружен».

Время на дворе царило смутное, советские служебные загранпаспорта уже отменили, а российские пока не ввели, и заменой им, хотя бы и отчасти, стали новые паспорта особой серии, выдаваемые непосредственно в Первом консульском управлении МИДа России. А работал я тогда в Фонде защиты гласности, и мы сидели в здании АПН, на одном этаже с отделом внешних связей Союза журналистов. Естественно, из хорошего отношения нам всем сделали такие паспорта. А еще мы ходили пить кофе в буфет Пресс-центра МИДа, находящийся в том же здании, и для этих целей нам выдали пропуска: небольшая такая, но вполне впечатляющая карточка, закатанная в пластик (заметим, что само по себе ламинирование в те времена было вещью редкостной), с фоткой, круглой печатью, а сверху крупным шрифтом «ПРЕСС-ЦЕНТР», а еще повыше – шрифтом помельче, но куда более впечатляюще с точки зрения содержательной: «Министерство иностранных дел Российской Федерации». Но все это присказка.

А вот и сказка. Добрались мы до Одесского порта, в здании которого тогда шел ремонт, да такой, что цементная пыль густо покрывала все плоскости. Спустя некоторое время измотанные стоянием (все сидения, как уже было сказано, в цементной пыли) граждане туристы приглашаются на таможенный досмотр. Но, однако, смотрим – народ не торопится. Вроде бы опасается чего. Жена и говорит: «Да ладно, пошли. Скорее до каюты доберемся, там хоть душ примем с дороги». Ну, и двинулись, волоча чемодан на колесиках. Входим в таможенный зал, и нас направляют к такому файному хлопчику лет сорока, тертому такому пареньку. После наступления сумерек я бы не стал с ним беседовать на темы курения, да и вообще на какие бы то ни было темы, особенно в местах с плохим освещением. Но делать нечего – подходим. Говорим, естественно: «Добрый день». Следует обратить особое внимание на эту фразу, ибо она имеет ключевое значение для развития сюжета. Он отвечает на приветствие и предлагает приступить к делу. А дел у нас с собой – один чемодан (тяжелый, собака), сумка спортивная, в которой всякие дорожные мелочи и остатки вагонной еды. Ну, сумочка жены и мой набрюшник. Он первым делом: «Валюту везете?» – «Согласно разрешенным нормам», – деловито отвечаю я. А нормы эти – 500 зеленых на нос, если без банковской справки. Мы решили, что одной штуки баксов нам за глаза хватит, и потому на этом остановились. Он деловито пересчитывает зеленые бумажки и спрашивает: «А сверх этого – ничего нет?» – «Ничего», – отвечаем как на духу.

Ладно. Берет он сумочку жены и ловко так производит потрошение. Естественно, без какого бы то ни было результата. Мой набрюшник выворачивает наизнанку, включая бумажник. И при этом ведет светский разговорчик: откуда, дескать, вы, зачем вас черт несет в этот круиз, ну и прочее детское любопытство. Под разговорчики приходит черед спортивной сумки. Там он немедленно кидается на аптечку (такая пластмассовая коробочка с красным крестом) и деловито перебирает ВСЕ лекарства. Ну, а какие там лекарства – от головы да от живота, ерунда. Долго рассматривал бутылочку с кристаллами марганцовокислого калия, потом спросил: «А это для чего?» – «Дезинфицирующий раствор делать, в случае необходимости», – было дано ему дружелюбное разъяснение. И на уровне аптечки он, неприметным образом свернув на политическую тропку, принялся в ироническом плане обсуждать тогдашнего президента Российской Федерации. Попросту говоря, какой-то анекдот начал рассказывать. А сам в сумке роется как крот. Тапочки вынул из пакета, а сам пакет встряхнул. В сумочку с туалетными принадлежностями влез и мыльницу раскрыл. И я, начиная уже заводиться, заявляю лучшим своим голосом: «Не думаю, что вам, как официальному лицу, следовало бы говорить в таком тоне о президенте иностранного государства». Он осекся на середине анекдотной фразы, вынул нос из пакета с недоеденными в поезде бутербродами и говорит: «А что, собственно говоря, такого…» В конце фразы именно что многоточие, некоторая неуверенность – а не грамматически показанный вопросительный знак. И уж тем более не восклицательный, по сути своей вызывающий. Тут я – видит Бог, отчасти даже машинально – достаю из бумажника пропуск в Пресс-центр. С надпечаткой, как вы помните, «Министерство иностранных дел Российской Федерации». Который он, вообще-то, уже видел во время обыска, но не обратил внимания. Таможенный хлопчик безо всякого удовольствия повертел его в руках, машинально перевел взгляд с фотографии на морду оригинала и обратно, с легким вздохом сказал, возвращая пропуск: «Ладно, давайте чемодан», и собственноручно запихал в сумку все из нее вытащенное.

Пока я не без труда поднял чемодан на стол, пока жена набирала шифр и отпирала оба замка, к нашему таможеннику подошла какая-то девица в аналогичной форме, имея в кильватере (что делать, круиз, прилипчивая морская терминология!) некую круизную дамочку. Из происходящего разговора стало ясным, что наш хлопчик – это старший по смене (вот, значит, какая нам была уготовлена честь), а его подчиненная привела туристку на предмет консультации относительно разрешенных валютных сумм. И выясняется, что туристка эта – гражданка независимой Молдовы, и ей втолковывается, что «пятьсот долларов разрешено для провоза гражданам Российской Федерации, а вам – всего лишь четыреста». Тут мы почувствовали прилив внутренней гордости, свойственной гражданам великих держав («С почтеньем берут, например, паспорта с двуспальным английским лёвою», и все такое). Тем временем таможенник, обратившись к нашему чемодану, демонстративно, двумя пальцами приподнял пару лежавших сверху одежек и сказал: «Благодарю вас. Досмотр закончен». И пока мы запирали чемодан, он продолжил, глядя поверх голов: «Между прочим, вы – первые москвичи за весь сезон, которые со мной поздоровались». А дело, между прочим, было в конце октября… Ну, я не преминул заметить, тоже отчасти в воздух, что ему до сих пор приходилось иметь дело с гражданами, обладающими московской пропиской, а отнюдь не с москвичами как таковыми, и на этом наше общение с украинской таможней завершилось. Он пожелал нам счастливого пути, мы ему – счастливо оставаться.

Однако таможней дело не закончилось. Подходим мы к паспортному контролю, жена с ее сделанным в простом районном ОВИРе паспортом проходит, а меня, с моим мидовским – тормозят. И не просто тормозят – пограничник запирает свою будочку и несет мой документик куда-то на консультацию. И отсутствует добрых десять минут. В течение которых жена, уже с той территории, начинает внушать мне, что нечего было распускать язык с таможенником, и что они этого так не оставят, и все такое прочее. Наконец, появляется мой погранец, с кривоватой ухмылкой кота, нагадившего в угол и схваченного за шиворот хозяином, и чуть ли ни с поклоном вручает мне паспорт. Ага, соображаю я, ты-то, голубчик, не понял, что это за печати, а начальство сразу осознало и врезало тебе за усердие не по разуму. И, будучи уже заведенным, спрашиваю на повышенных тонах: «А какие проблемы, капитан?» – «Нет, ничего», – бормочет он. Я еще повышаю голос: «Паспорт выдан Первым консульским управлением! Так какие проблемы?» Капитан оскаливается и говорит, затравленно повышая голос: «Счастливого пути!» В смысле, вали отсюдова – и причем даже без антисемитских обертонов, просто: «москальская харя»! Тут на меня повышает голос и жена, и я осознаю, что битва на два фронта обречена на поражение. И переступаю государственную границу незалежної Украйни.

Затем, пройдя несколько десятков метров по причалу, мы поднимаемся на борт теплохода «Тарас Шевченко» (осадка 8,35 м, водоизмещение 20 027 регистровых тонн – для особо занудливых сообщу, что одна регистровая тонна эквивалентна 2,88 куб. м). Потратив некоторое время на поиски своей каюты, мы, наконец, с головой окунаемся в роскошную жизнь круизного пассажира. Первым делом разбираем чемодан – ведь в чем, помимо всего прочего, прелесть плавания? да в том, что, посещая четыре страны (Турцию, Египет, Израиль, Кипр), восемь портов стоянки и существенно большее количество городов, в которые тебя вывозят из каждого порта, ты при этом вовсе не должен каждый раз упаковывать и распаковывать вещички. Ну, теперь под душ, смыть поездную грязь и портовую цементную пыль, одеваемся по-походному, и – «Пошел все наверх». Только, разумеется, не «паруса ставить», а всего лишь обойти корабль, познакомиться с новым местом проживания хотя бы в самых общих чертах. На это уходит час с лишним, а тут уже звучит следующая команда: «По местам стоять, с якоря сниматься!» Буксир, маленький и черненький, разворачивает наш корабль носом к выходу из бухты, проходим створ, нас догоняет катерок, забравший лоцмана, и вот мы, набирая ход, поплыли. Путешествие началось.

Маршрут у нас был насыщенный. Пересекли Черное море, прошли по Босфору, Мраморному морю и Дарданеллам. Первая стоянка в турецком Измире (более известном под своим древнегреческим названием Смирна), с заездом в Эфес – город, который до 356 г. до н. э. славился одним из семи чудес света, храмом Артемиды, а после этого приобрел скандальную известность как местожительство некоего грека по имени Герострат, который сжег то, чему остальные поклонялись. Следующий порт стоянки – Пирей, морские ворота Афин. Утром вышли на палубу и ахнули: море как на картинке: синее-синее, яркого, густого оттенка (такой цвет называется по-русски кубовый, а по-английски navy blue, то есть темно-синий, буквально: «морской синий» – цвет формы, в которой щеголяют офицеры британского королевского флота). Но разве сравнить эту живописную картинность с хрестоматийной картинностью афинского Акрополя: фигуры и барельефы богов и богинь, памятные еще со страниц школьных учебников истории, а потом из «Мифов и легенд» Куна – Афина, опирающаяся на копье, Посейдон, Аполлон и Артемида, сидящие в расслабленных позах, словно на деревенских посиделках… И тут же известнейшая статуя юноши, явно не божественного происхождения, взвалившего на плечи теленка (помнится, меня всегда поражало сходство выражения лиц несущего и несомого, тем более что оба изображены анфас и головы их находятся на одном уровне). Вообще первое впечатление человека, поднявшегося на 156-метровую высоту Акрополя: но я же это где-то видел! И не сразу осознаешь, что все, виденное тобою прежде, на страницах разных изданий, все эти рисунки и фотографии имеют единственный источник, а точнее, первоисточник. И вот ты сподобился к нему обратиться. Наконец-то ты добрался до оригиналов, ибо все прочее во всем мире – копии. А вот тут-то и альфа, и омега; здесь Родос, здесь и прыгай.

После Греции (и морского перехода продолжительностью более полутора суток) – Египет. Стоянка в Порт-Саиде, откуда бросок через пустыню – в Каир и к пирамидам. Именно там и тогда (ноябрь 93 года на дворе, для сведения и уточнения) мы впервые столкнулись с суровой действительностью, навязанной прогрессивному человечеству фундаменталистами и террористами: передвигались мы под усиленной охраной. Наш караван имел следующий вид: впереди полицейская машина с мигалкой, потом джип с четырьмя автоматчиками, десяток туристических автобусов, и замыкающим еще один джип с тем же количеством вооруженных ребяток. Собственно, я вообще впервые увидел вооруженных – причем не легким стрелковым оружием, а именно автоматами – людей, и ведь не на стрельбище, а, так сказать, в повседневной жизни, то есть на улице. Кстати, аналогичное чувство подавленности вызвали и пирамиды. На их фоне что люди, что верблюды кажутся ничтожными букашками – похоже, в этом и заключался замысел древних строителей. Да и сама кладка стен как-то неуловимо создает ощущение смерти и царства мертвых. На общем мрачном фоне разительным контрастом выглядят сыны пустыни в белых бурнусах, исполненные воинственного оптимизма и атакующие туристов как в пешем строю, так и верхом на верблюдах. Наиболее популярен следующий простейший аттракцион: предлагается прокатиться на корабле пустыни за символическую цену в один доллар. Погонщик укладывает верблюда на колени, ничего не подозревающий турист карабкается в седло, и верблюд встает на все четыре. Собственно, в этом-то и заключается фокус: посидев малость на верхотуре, незадачливый всадник высказывает пожелание вернуться на землю; в ответ же ему сообщается, что один доллар – это сесть на верблюда, а вот полный цикл (влезть-слезть) стоит уже пятерочку. О дальнейшем ходе событий нам рассказывал сосед по обеденному столу, здоровый (то есть, и высокий, и мордастый) новый русский: «Ты понимаешь, я вообще-то хотел сказать ему… ну, ясный перец, что именно – и спрыгнуть. Но, ты знаешь, он же высокий, скотина. Страшно прыгать. Хрен с ним, отдал пятерку…»

А в Каирском музее – повтор ощущения, испытанного в афинском Акрополе: въявь увидеть ту самую фигурку писца, который, скрестив ноги, неизменно сидит на соответствующей странице учебника истории Древнего мира, выдержавшего вот уже которое издание. Гидесса подсветила ему глаза маленьким фонариком – зрелище поразительное: белки из какого-то полудрагоценного камня, с красными прожилками, глаза человека, уставшего от чтения и письма, да плюс к тому мастерски выделанные, пристально глазеющие зрачки государственного чиновника. Но главное, разумеется – это содержимое гробницы Тутанхамона, выставленное для вдумчивого осмотра в большом зале и еще в параллельно идущем этому залу широком коридоре. Там, в коридоре, в отдельной витрине находится один из самых примечательных (как мне казалось на основе заочного книжного знакомства) экспонатов: Тутанхамон на черной пантере. Правда, при ближайшем знакомстве композиция не столь впечатляет, потому что на картинке она казалась меньшего размера и более сообразной; к тому же черная деревянная пантера растрескалась и выглядит отчасти ободранной. Зато никакие фотографии не в состоянии передать поразительную прелесть золотого фараоновского трона, с подлокотниками в виде золотых же пантер, чьи изумрудные глаза так и лезут тебе в душу. А вот самая-самая классика, золотая маска фараона, неизменно изображаемая на обложках всех книг, посвященных его жизни и деятельности, особого впечатления не произвела – как, впрочем, и в первый раз, в Москве, на выставке «Сокровища гробницы Тутанхамона».

За Египтом последовал Израиль – два дня стоянки в Хайфе и два в Ашдоде. С утра до вечера в автобусах, но напряженная программа дала свои плоды – удалось побывать во всех ключевых местах иудаизма и христианства. От Стены плача и Старого города до Вифлеема и Назарета, включая Капернаум. В те сравнительно мирные времена и посещение Бейт-Лехема, и проход по Арабскому кварталу Старого города не были сопряжены с особыми проблемами. Заметим также, что десятилетнее (на момент написания этих строк) проживание в стране в целом лишь подтвердило избитую истину насчет того, что туристическая витрина – на которую, к тому же, глазеешь всего несколько дней – дает весьма приближенное (мягко говоря) представление о реальной действительности и что всякая реклама является, по сути дела, не более чем рекламой.

Из Старого города мы выходили через Яффские ворота. Уже темнело, уставшая и переполненная впечатлениями группа не обратила особого внимания на то, что площадь перед воротами названа в честь знакомого с детства литературного героя: Омар ибн аль Хатаб – это же старший брат доброго старика Хоттабыча, сам по себе личность неприятная во всех отношениях; в настоящее время, как известно, он работает в качестве искусственного спутника Земли. Сколько раз с тех пор доводилось бывать на площади имени Хоттабыча-старшего? Не сосчитаешь. Во всяком случае, ровно столько же, сколько я проходил через Яффские ворота, потому что оттуда ближе всего до нашего автобуса № 30, что идет прямо к дому. В первые несколько месяцев иерусалимской жизни мы вообще бывали в Старом городе практически каждую пятницу: просто бродили часами, изучая все новые и новые улочки и закоулки, изыскивая новые точки для фотографирования, а главное – дышали воздухом столетий, впитывали дух истории.

«Воздух, ароматный как вино, и сосновый дух», как сказала Наоми Шемер в своей главной песне «Иерушалаим шель захав», «Золотой Иерусалим». Энциклопедии и справочники именуют ее «израильским композитором и поэтом» – потому, видимо, что нет в стране понятия «бард». Ведь по сути она самый настоящий бард, поскольку писала песни и на свои слова, и на стихи, сочиненные другими. Лучшая песня посвящена ее любимому городу, сотворенному «из золота, меди и света». Интересно, в какой степени знала Шемер русскую поэзию и осознавала ли свои параллели и аллюзии? Лермонтовское «из пламя и света рожденное слово» или есенинское «У меня в руках довольно силы, // В волосах есть золото и медь…»?

Следующий порт стоянки – Ларнака. То есть, Кипр. Первый в жизни шок от реального соприкосновения с левосторонним движением (отголосок британского владычества на острове). Нога не поднималась заходить в автобус через дверь, расположенную на том месте, где по всем канонам должен быть вход для водителя. Тем не менее, вошли. И поехали в столицу греческой части острова, в Никосию. По дороге местная гидесса особо упирала на то обстоятельство, что местная церковь – автокефальная, то есть самостоятельная в административном отношении, и потому ее архиепископ имеет право носить такую же красную мантию, как и византийский император, и подписывать соответствующие распорядительные документы красными чернилами. На обратном пути гидесса остановила автобус в некоторой (не хочу утверждать голословно, но – по-моему – в произвольно выбранной) точке прибрежного шоссе и торжественно заявила, что именно здесь появилась из морской пены Афродита. И напомнила, что потому-то богиня зовется «Киприда» – то есть, в буквальном переводе, «кипророжденная».

Круиз наш завершается в той же стране, где и начался – в Турции. Порт стоянки – Анталья. Как выяснилось в ходе длительной и насыщенной экскурсии, не обязательно было ездить в Грецию, потому что здесь, на территории Малой Азии, вполне можно насладиться видом самых что ни на есть древнегреческих памятников. В Перге и Сиде усилиями наших современников созданы очень живописные уголки, где, на фоне полуразрушенных зданий и башен, стратегически грамотно размещены разные обломки колонн, с пьедесталами и без, пьедесталы без колонн, сравнительно мало поврежденные статуи, вазы, да и просто достаточно древние камни непонятного назначения. Все это в целом создает привлекательный ландшафт, и туриста так и тянет сфотографироваться в обнимку с каким-нибудь каменным львом или другим зверем. Но помимо живописных развалин имеются и вполне целые и весьма грандиозные сооружения, в числе которых наиболее известен античный театр в Аспендосе – равного ему не найти и в Греции. Интересно, что в свое время театр был отреставрирован по личному указанию Ататюрка, которые осознавал не только важность идеи национальной независимости, но и понимал, что иностранный туризм – это один из надежнейших способов материального обеспечения такой независимости.

Последние два заграничных дня мы провели в Стамбуле, поближе познакомившись с городом – поскольку предварительное впечатление мы составили, любуясь им с борта корабля, когда на второй день круиза шли Босфором. Мечеть Сулеймана Великолепного смотрится лучше, чем Айя-София с ее гладкими красноватыми стенами. Фасад выходящего прямо на Босфор султанского дворца Долмабаче чем-то напоминает Питер (фразу, безусловно, следует рассматривать как комплимент). Что же до султанских сокровищ, демонстрируемых во дворце Тонкапы, то впечатление примерно такое же, как и от посещения летнего дворца Бейлербей. То есть, если оставить в стороне политкорректность и не мучить себя подбором слов, то хочется спросить напрямую: «Как, и это все? А где же восточная роскошь – не говоря уже о восточной красе и изяществе?» Нет, дамы и господа, зажрались мы! Развратили и распустили нас красоты питерских дворцов и богатства кремлевской Оружейной палаты вкупе с Алмазным фондом. Насмотрелись мы на российское смешение византийского великолепия с западной утонченностью. Или просто задали себе еще с юных лет определенные стандарты и каноны, слишком высоко подняв планку. Ведь и в Версале, и в Шенбрунне мы тоже морщим нос. Впрочем, хорошо это или плохо – не здесь обсуждать.

Корабль наш стоял на шварту в двухстах метрах от моста Галата, откуда до пресловутого стамбульского рынка – рукой подать. Выскажемся и по этому поводу. Да, название Grand Bazaar полностью соответствует действительности. Базар действительно большой и отвечающий вроде всем потребностям заинтересованной части человечества – хотя, если входить в детали, то: либо цвета нужного не найдешь, либо фасон не отвечает запросам, либо размер надо поискать. Однако в целом все эти проблемы решаемы в процессе достаточно длительных и настойчивых поисков. Во всяком случае, купленную там кожаную кепку и по сю пору ношу в дождливую погоду.

***

Вышеописанный средиземноморский круиз, как мероприятие развлекательное, был, по определению, совершен в обществе жены. Но у меня лично уже имелся опыт таких прогулок – правда, в пределах советских территориальных вод Черного моря, но зато на деловой манер и за казенный счет. А дело было так. Один довольно крупный профсоюзный начальник любил не только свою работу, но и джаз. И вот как-то во время посещения Великобритании он завел речь о своем хобби с лидером английских профсоюзов. А тот возьми и предложи: хочешь, мы пришлем к вам коллективчик – ну, пусть не из самых звездных, но вполне добротный. Полет за наш счет, пребывание – за ваш. Покатаются они дней десять, подудят в саксофоны во славу профсоюзной дружбы двух стран – приятное, так сказать, с полезным. Предложение было с энтузиазмом принято, и заинтересованные стороны разработали скромный маршрут: три концерта в Москве, потом выступление в Одессе, а потом весь коллектив, с трубами, барабанами, бас-гитарой, солисткой и переводчиками садится на пароход и плывет до Батуми и обратно, давая концерты по пути следования.

А надобно вам сказать, что этот четырехдневный круиз Одесса–Батуми–Одесса пользовался совершенно безумной популярностью в кругах советской теневой экономики (год на дворе – для ориентации – 1988). Особенно у одесских дельцов известное дело какой национальности и у их армянских коллег. Разница заключалась в том, что одесские евреи плыли со своими любовницами, тогда как армянские армяне путешествовали с женами и целым выводком детишек. То есть, если бы наш корабль (как принято в лучших романах: на рассвете, под покровом тумана, с правого борта) был взят на абордаж летучим отрядом ОБХСС, то атакующие повязали бы представителей и той, и другой категории; а будь это полиция нравов, то работы у них оказалось бы примерно вдвое меньше. И вот в таком сливочном обществе грузимся мы на пароход, который назывался «Федор Шаляпин» и был, по сути своей, дизель-электроходом – английской постройки и потому комфортабельным до изнеможения. Джазмены, так те вообще почувствовали себя на верху блаженства – все родное, включая раздельные краны для горячей и холодной воды в умывальниках; а встречающиеся на каждом шагу – для вящего удобства пассажиров – указатели со стрелочками, чернью на медных, до блеска начищенных табличках: Bow, Aft, Starboard, Port (то есть, соответственно, «Нос», «Корма», «Правый борт», «Левый борт») прямо-таки создавали атмосферу романов капитана Мариэтта.

Кстати, проявившиеся в предыдущем абзаце пиратские ассоциации родились не на пустом месте: поскольку поездка была куда как привлекательной, подбор команды переводчиков и сопровождающих принял форму не грызни даже, а просто открытого вооруженного конфликта. Тот большой начальник, которому принадлежала сама идея круиза, даже и не заикнулся о своем участии – чтобы не дразнить гусей. Исходя из аналогичных соображений, отказался возглавить поездку и референт, непосредственно отвечающий за контакты с британскими тред-юнионами. По принципу «не мне, так никому» командирские функции возложили на даму из административного сектора, которая ни на одном из языков не говорила и вообще не имела опыта работы с делегациями – зато моральный облик ее был вне всякой критики. Назначив ее – с тем, чтобы пресечь в корне все разговоры о фаворитизме и халяве – начальство вдруг (вдруг!) спохватилось: все-таки группа англичан, численностью порядка двух десятков (включая администратора и супружескую пару звуковиков), плюс еще десяток совграждан (включая мужиков из хозотдела, таскать звукоаппаратуру с концерта на концерт) – поездочка-то вырисовывается непростая. Тогда в помощь административной даме назначили Мишаню, опытного референта с английским, из числа тех ребят, что не боятся ни черта, ни дьявола. Включая и всяких административных дам, которые вообще-то по определению не могут не наводить страх на любого нормального человека – достаточно бросить взгляд на эти поджатые губки, чуть тронутые светло-розовой помадой… Но Мишаня пришел в международный отдел из военной разведки (демобилизовался по какой-то незначительной травме), и потому просто клал на всех, что нашло свое выражение еще и в том, что он – по-наглому – взял в поездку любовницу. Правда, из числа наших переводчиц, так что в дневное время она честно трудилась наряду со всеми.

Итак, состав советской команды более-менее обозначился, и тут встал во весь рост вопрос: а кто же будет реально пахать с англичанами – в том числе и вести концерты? Английский референт и Мишаня пораскинули умом и пришли, причем независимо друг от дружки, к единодушному мнению: пожалуй, Витюшка будет в самый раз. С языком нормально, микрофона не боится, с джазистами общий язык найдет. Мишаня мне и позвонил в половине двенадцатого ночи, со словами: «В Баку мы с тобой не опозорились, по Золотому Кольцу прокатились нормально – а теперь отчизна зовет на морские подвиги!» Скажем прямо – дураком был бы я, если бы отказался. Классический джаз, солистка – темнокожая вест-индийская красотка Лорна, распевающая хиты из «Кошек» Эндрю Ллойда Уэбера, веселые и компанейские музыканты с неисчерпаемым запасом анекдотов плюс нескончаемые запасы спиртного (не забудем: время-то самое антиалкогольное, а у них, предусмотрительных, с собой было), плюс приятное общество джазового администратора Кена, с которым мы прекрасно спелись и весело проводили время, вовсю подначивая друг друга, как за обеденным столом, так и за столиком на открытой палубе теплыми темными ночами, когда света крупных южных звезд и горящих вполнакала фонарей палубного освещения вполне хватало, чтобы не пролить мимо стакана – а уж мимо рта мы как-нибудь не пронесем…

***

Если первый наш речной круиз был по великой русской реке, то второй – по самой длинной реке в мире, каковой формально является Нил. Наш корабль, «Горизонт», считался самым большим круизным кораблем всей Нильской флотилии. Заказчик определил его размеры следующим образом: взяв минимальную ширину самого маленького шлюза на Ниле (а вообще шлюзов там значительное количество), вычел из нее два метра. Иными словами, чтобы между бортом «Горизонта» и стенкой шлюза было расстояние порядка одного метра – ведь меньше уж и некуда. Можно себе только представить, хотя и не без труда, какое виртуозное мастерство требовалось от капитана, чтобы вписаться в такой шлюз.

А еще у заказчиков «Горизонта» был сдвиг насчет зеркал. Все стены всех салонов – зеркальные. И если бы только салонов. Нет, в ванной комнате стены были нормальными, равно как и в каюте не имелось зеркала на потолке над кроватью. Но во всех прочих местах… Представьте себе картиночку: вы идете себе, допустим, в ресторан… Вернее, это вам кажется, что вы идете в ресторан, а на деле вы никак не в состоянии попасть в коридор, ведущий к ресторану, потому что вас вводит в заблуждение отражение того коридора, из которого вы только что вышли. И вы что? правильно, утыкаетесь носом в стену. В зеркальную стену, как вы понимаете. Да, разумеется, и двери зеркальные – чтобы плавание не казалось медом. Короче: первый судовой день ушел на то, чтобы привыкнуть ко всем этим обманкам. То есть, разумеется, не ко всем. Потому что ни от чего с таким трудом человек не избавляется, как от заблуждений и иллюзий. Включая, естественно, иллюзии оптические. Но зато как славно смотрелась толпа туристов, когда мы, облаченные в разные костюмы с оттенком карнавальности, проследовали на бал-маскарад – если учесть, что в ресторане и потолок зеркальный. Только вот насчет толпы – это преувеличение. Времечко было самое крутое – осень девяносто четвертого, после пары жутких терактов, устроенных египетскими фундаменталистами, в которых погибло много иностранных туристов. Посещаемость страны была на самом спаде, но турфирмы, стиснув зубы, работали, как ни в чем не бывало. И потому корабль, рассчитанный на пару сотен пассажиров, отправился в круиз, имея на борту… Давайте посчитаем: десяток бельгийцев, семеро поляков, плюс нас двое – то есть, практически лишь десятая часть мест была занята. Или, если хотите, девять десятых пустовали. Но, тем не менее, весь экипаж трудился в полную силу, без малейшей расслабленности – правда, нам пришлось обходиться одним гидом, который сначала выдавал путевую и прочую информацию по-французски (для бельгийцев), а потом по-английски (для нас с женой и для польской переводчицы, которая, в свою очередь, доводила ее до сведения своих соотечественников).

***

Маршрут нашего нильского круиза был: Асуан – Луксор. А попасть в Асуан из Каира можно самолетом, но проще поездом – ночь пути, аккурат как из Москвы в Питер или Киев. Вагон первого класса: по три удобных кресла в ряду, шире самолетных, два подлокотник о подлокотник, и еще одно через проход. По проходу непрерывно снуют разносчики из вагона-ресторана с едой-питьем, причем не только бутерброды и минералка – тут и горячие блюда, и чай с кофе. Немногочисленные пассажиры поели-попили, и кто откинул спинку своего кресла градусов на сорок пять – чтобы поспать, а кто на шестьдесят – чтобы с удобством смотреть предложенный их вниманию фильм. Иными словами, полный кайф – «Красная стрела» отдыхает, не говоря уж о других «фирменных» поездах типа «Вологодские зори» или «Тамбовский товарищ».

Я-то могу сравнивать, потому что достаточно поездил с иностранными делегациями в СВ, то есть, в спальных вагонах, где купе на две койки и прилагающиеся к тому удобства (которых, правда, не столь уж много). Говорят, что сейчас многое по-другому – не знаю, не видел. Вот что я видывал, так это плацкартные вагоны; правда, от поездок в сидячих вагонах поездов дальнего следования и уж тем более в общих вагонах Бог избавил. А плацкартные – то есть, жесткие вагоны со спальными местами – что ж, ничего страшного. Если, конечно, место не боковое, вдоль прохода. Впрочем, днем-то как раз нормально: нижняя полка превращается в два сидения, друг напротив дружки, и столик между ними; вот ночью, конечно, не ахти – ты спишь, а мимо тебя все шастают. Впрочем – не так уж и все, потому что ночью народ в основном спит. А атмосфера в таких вагонах была не хуже, чем в купированных – тем более что, в отличие от общих, там и курить нельзя было. Да и вообще я имею в виду прежде всего моральную атмосферу. Народ – в смысле, попутчики – гонял чаи, выложив на столик снедь: крутые яйца, жареных цыплят, плавленые сырки и прочую стандартную железнодорожную еду, которую брали в поездку, исходя из главного принципа – чтобы не испортилась, потому что холодильника-то нет. На станциях подкупали вареную картошку, малосольные огурчики, моченые яблоки, ягоды по сезону. Начиналось взаимное угощение, а там и обмен задушевными рассказами – поскольку изначально, со времен, еще описанных и Толстым, и Чеховым, сложилась такая атмосфера на российских железных дорогах. Может, благодаря какому-то особому мотиву, что выстукивали вагонные колеса на широкой российской колее (отличающейся от узкой европейской на известную неприличную величину). Или тому способствовали российские расстояния, когда одного перегона хватало, чтобы поведать историю всей жизни. Ну, разумеется, «навру с три короба, пусть удивляются» – как же без этого, потому что, и в самом деле, «с кем распрощалась я – их не касается…» Но ведь врали беззлобно, скорее даже не врали – сочиняли. Существовал при всем при этом, разумеется, и особый класс железнодорожных воров (именуемых майданщиками), равно как и шустрые молодые люди со специально подготовленными колодами карт, предлагавшие «сыграть по маленькой – так, для времяпрепровождения…» – но казалось, что каждый такой случай – это и в самом деле случайность.

Когда именно кончилась вся эта идиллия – точно не скажу, потому хотя бы, что в семидесятые я перестал ездить по своим надобностям, а только в командировки. Что означало с неизбежностью либо СВ максимум на одну ночь, либо самолет. Но вот в конце восьмидесятых мы с женой поехали в Кисловодск – и в полной мере ознакомились с новой действительностью. Было и «экстренное торможение с помощью стоп-крана», в результате чего народ попадал с полок – а тормозил проводник, который с парой доброхотов потом гнался за непонятным мужиком, спрыгнувшим с поезда и удиравшим в придорожный лесок. Но его поймали, и на следующей станции он прошествовал вдоль всего состава, в наручниках, в сопровождении двух местных милиционеров. И еще одного пассажира вроде бы опоили в его же собственном купе, и на очередной станции его вынесли на носилках, под простынкой. Наш проводник шепотом рассказывал, что это был какой-то известный дантист, и у него с собой были «большие тысячи», и за ним следили, и… Честно говоря, мы тут же решили сдать обратные билеты и возвращаться самолетом – но достать авиабилеты из Минвод оказалось делом вовсе невероятным. Так что до Москвы мы всю ночь тряслись от страха и в следующий раз рискнули поехать поездом только за границей.

***

Оставим, однако, железнодорожные прелести и ужасы и обратимся к нильскому круизу. Отправившись из Асуана вниз по реке (или вверх по карте), мы повидали весь Древний Египет – что, как выяснилось, существенно выходит за пределы трех пирамид (Хеопса, Хефрена и Микерина) и сопутствующего им сфинкса, расположенных в Гизе, то есть, практически на окраине Каира.

Здесь уместно будет ознакомить читателя с версией, высказанной одним из наших египетских гидов относительно строительства этих гигантских сооружений. Начнем издалека: пирамида – это место погребения фараона, чья сущность является божественной, причем умерший фараон отождествляется с Осирисом. Осирис – бог природных сил, который отвратил людей от дикого образа жизни, обучив их и земледелию, и ремеслам, и строительству, и врачеванию. После своей страшной смерти и воскрешения Осирис стал царствовать и вершить суд над душами в загробном мире. Считалось, что не только фараон, но и каждый египтянин может, подобно Осирису, возродиться для вечной загробной жизни – при условии, что он до конца дней своих пребудет «чистый сердцем» (как об этом сказано в 125 главе «Книги мертвых»). Кроме того, от него требовалось совершение определенных поступков, угодных богам – включая и участие в строительстве посмертного фараонова дома. Таким образом, объяснил наш гид, не было никакой необходимости в использовании рабского труда при сооружении пирамид, поскольку с лихвой хватало законопослушных и богобоязненных свободных египтян, которые, участвуя в этих работах на протяжении определенного периода своей жизни, тем самым получали столь желанную возможность сотворить богоугодное дело. Ни в коей мере, разумеется, не беря на себя смелость судить о степени правдоподобия этой гипотезы, хочу только добавить, что она напомнила мне концепцию ударных комсомольских строек в Советском Союзе – когда молодые люди, по собственной инициативе и с огромной радостью, уезжали за тридевять земель от родного дома, чтобы нелегким трудом внести свой вклад в общее дело строительства коммунистического будущего.

Но вернемся в Асуан. А точнее – на остров Филы. А еще точнее – на остров Агилика, потому что остров Филы оказался затопленным при сооружении Асуанской ГЭС, и все древнеегипетские чудеса оттуда перевезли на остров Агилика, расположенный ниже плотины. Первоначально были проведены немалые земляные работы, чтобы придать ему очертания острова Филы, затем все здания (распилив их на части, так что получилось 40 тысяч блоков), равно как и все статуи и прочую мелочевку переместили на новый остров и установили там в прежнем порядке. Впрочем, не все – храм, посвященный богу солнца Амону, египтяне подарили Испании в знак признательности за активное участие в строительстве Асуанской плотины, и теперь желающие могут видеть его в одном из парков Мадрида. Далее мы приплыли в Ком-Омбо и посетили храм, патронами которого одновременно являются и Гор (бог-покровитель царской власти), и Себек (божество воды и разлива Нила). Сооружение одно на двоих, слева по фасаду – фрески с изображениями Гора, в виде сокола, а справа – Себек, в виде крокодила.

На следующий день нас разбудили ни свет ни заря, усадили по четверо в фаэтоны и повезли в храм Эдфу, также посвященный Гору, встречать утреннее солнце. Украшение храма – известнейшая статуя Гора-сокола, о размерах которой можно судить по тому, что высеченная из того же монолита статуя жреца, в полный рост, едва достигает птице до груди. На одной из стен храма – серия фресок, изображающих этапы сооружения типового египетского культового здания: фараон выделяет участок земли под храм, фараон лично делает первый удар мотыгой, приступая к рытью котлована, фараон закладывает первый камень фундамента, фараон посыпает фундамент солью – отгоняя тем самым злых духов…

К вечеру мы прибыли в Луксор – город, возникший на месте «стовратных» Фив, столицы Древнего Египта во времена Среднего и Нового царства. Фивы стали столицей культа Амона, бога солнца; вместе со своей женой Мут, богиней неба, и сыном Хонсу, богом луны, они составляли фиванскую триаду. Священным животным Амона был баран, и потому более десятка статуй баранов, символизирующих также плодородие и процветание, красуются вдоль аллеи, ведущей в Карнак. Сам Карнак – это воплощение нашего представления о древнеегипетском величии: помимо храмов Амона, Мут и Хонсу, украшенных гигантскими барельефами, огромная территория буквально переполнена обелисками и колоннами (имеющими форму пальмы, лотоса цветущего и лотоса-бутона). Там же не знающий себе подобных в мире (особенно по соотношению размеров оригинала и изваяния) памятник скарабею, священному навозному жуку, считавшемуся символом движущей силы солнца. Но на этом же, Восточном, берегу – еще один, не менее величественный, храм – Луксор, давший название современному городу. Сфинксов там – не один, как в Гизе, а целая аллея, и на гигантской стене под стать ей барельеф: Рамсес II на колеснице, поражающий своих врагов, хеттов, – еще одно изображение, обязательно присутствующее во всех школьных учебниках истории. В числе жемчужин Луксора был островерхий обелиск высотой метров двадцать пять, весь изукрашенный искусно вырезанными иероглифами, прославляющими деяния Рамсеса II, но в 1830 году (год «болдинской осени» Пушкина) египетский король решил преподнести его в дар королю Франции, и древнеегипетский памятник установили в центре парижской площади Согласия – в том самом месте, где совсем недавно (каких-то четыре десятилетия, срок ничтожный на фоне египетских тысячелетий) стояла гильотина, на которой обезглавили Людовика XVI и его супругу Марию Антуанетту, вошедшую – вернее, влипшую – в историю своей фразой насчет пирожных, которыми народ запросто может питаться вместо хлеба.

Но сколь бы ни были значимы чудеса Восточного берега, главное ждет туриста на Западном берегу: гробницы Долины знати, Долины цариц и Долины царей. Как известно, в Древнем Египте была такая профессия, опасная, но очень доходная: грабители пирамид. Они не боялись ни проклятий и заклинаний жрецов, ни всяческих вполне материальных ловушек, устроенных хитроумными строителями; многие гибли, но это не останавливало еще многих и многих. Наконец, фараоны Нового царства (после XVI в. до н. э.), не вынеся постоянно нависавшей над ними опасности быть потревоженными после смерти, отказались от концепции пирамид, склонившись к идее гробниц, которые вырубались в известняковых горах, к западу от Стовратных Фив. Именно здесь похоронены и Аменхотеп III, при котором могущество страны достигло высшего расцвета; две двадцатиметровые статуи, воздвигнутые перед несохранившимся до наших дней заупокойным храмом фараона, известные как «колоссы Мемнона» – первое, что встречает туриста, сходящего с парома, который доставил его с Восточного берега на Западный. И Тутмос III, восстановивший владычество Египта в Сирии и Палестине. И Тутанхамон – не самый могущественный фараон во всей египетской истории, но, безусловно, самый известный – главным образом, потому, что его гробница, открытая в 1922 г., оказалась совершенно нетронутой грабителями и наглядно продемонстрировала как египтологам, так и всему человечеству, что значит подлинное фараоново великолепие.

На невысоком, в человеческий рост, сероватом каменном заборе – скромная желтая табличка с черной надписью: “Tomb of Tut Ankh Amon”. Спускаешься в гробницу, и первое, что поражает – ее сравнительно небольшие размеры. Совершенно непонятно, как она могла вместить все то богатство, которое сейчас выставлено в Каирском музее; здесь, в Долине царей, оставлен только средний (из трех) саркофаг и еще кое-что, по мелочи. Впрочем, в полупустой гробнице лучше смотрятся стенные росписи – в первую очередь, узнаешь шестерых пресловутых обезьянок, по три в ряд, в изголовье саркофага.

Кстати о росписях. Рассматривая книги по египтологии, на уровне чисто подсознательном трудно отделаться от мысли, что это очень похоже на раскрашенные картинки. Но вот ты входишь в первую же гробницу и застываешь в изумлении: все краски с тех самых пор (ведь, считай, прошло добрых четыре тысячи лет!) сохранили свою яркость и свежесть. Вся эта киноварь, лазурь, охра, золото, контрасты черного и белого… Начинаешь лучше понимать то мистическое почтение, которое египтологи испытывают к своему предмету. Кстати, когда будете в Каирском музее, загляните на пару минут в зал, что находится справа от коридора Тутанхамона, и там вы увидите, как именно создавались все эти стенные росписи. Оказывается – проще простого: главный художник делал рисунок в цвете на пластине сланца примерно полметра на полметра (вроде той, что выставлена здесь в витрине); потом эту, выражаясь современным языком, мастер-копию элементарно расчерчивали на клеточки, точно также, на квадратики, расчерчивали стену гробницы – и вперед.

В этой связи интересна история, связанная с гробницей, условно говоря, премьер-министра вроде бы фараона-реформатора Эхнатона (могу и ошибиться, хотя чей именно он был министр, не столь уж важно для сути рассказа). Как известно, сооружение гробницы, будучи самым важным жизненным делом египтянина, начиналось еще при его жизни. Вот мы спускаемся в министерскую гробницу и видим, что она, как принято говорить в статистических сводках, «незакончена строительством». Настенные росписи разворачиваются от входа по часовой стрелке: первые пять или шесть сцен вполне завершенные, затем идет фреска раскрашенная, но с еще не стертой сеткой клеточек, следующая фреска – только набросаны контуры рисунка, а пространство следующей фрески лишь расчерчено на квадратики. И все! Фараон умер, министр оказался не у дел – значит, финансирование его гробницы закрыто, потому что надо срочно бросить все силы на роспись гробницы ныне действующего премьера.

И в заключение скажем пару слов о крокодилах. «Здесь у нас крокодилов нет, – заявил мне египетский собеседник, – они имеются только там… [он неопределенно машет рукой в южном направлении] там, в Африке!» (конец цитаты). Ладно бы еще такую фразу услыхать в Каире, на северной оконечности Африканского континента, но в Асуане, то есть практически у Тропика Рака… Вообще с этими гигантскими пресмыкающимися (нильский крокодил достигает, согласно Брему, семи метров от носа до кончика хвоста) ситуация в Египте неясная. Ты заходишь в любую сувенирную лавку – там в широком ассортименте представлены фигурки животных, воплощающих египетских богов: шакал-Анубис, сокол-Гор, ибис-Тот, кошка-Баст, бык-Апис, и так далее, и так далее. При этом следует подчеркнуть: в древнеегипетском пантеоне имелось, наряду с прочими, божество Себек, отвечавшее за воду вообще и за водные ресурсы Нила в частности – но вот его отображения-крокодила в сувенирных лавках не сыскать. Ни в Каире, ни на периферии. Заметим также, что в Ком-Омбо (о котором шла уже речь выше), в отдельной пристроечке к храму, желающим туристам за те же деньги показывают мумии храмовых крокодилов. То есть, это я все к тому, что вроде бы есть крокодилы в стране – или, во всяком случае, водились и были в почете. Однако же когда мы впрямую спрашивали не только торговцев сувенирами, но и других граждан АРЕ (Арабской республики Египет) насчет крокодильской статуэтки, никто не смог дать внятного ответа. Или не захотел?

И это притом, что в лавках, вообще-то, можно найти все, что угодно. Не сомневайтесь, что за хорошую плату вам представят если не сосуд с джинном, то, во всяком случае, относящийся к соответствующему историческому периоду пустой кувшин, в котором в свое время пребывал джинн – о чем свидетельствуют фрагменты Соломоновой печати на горлышке: «Вот, сэр, возьмите лупу и посмотрите: явственно различимы слова "Сулейман ибн-Дауд, мир с ними обоими". Ах, вы не читаете по-арабски? Жаль, сэр, очень жаль…» И обалдевший турист уходит из лавочки, накупив каменных скарабеев и анубисов, а также новодельные папирусы с изображением безошибочно узнаваемых Тутанхамона и Нефертити. Папирусы эти, кстати, вполне соответствуют настоящим, музейным – и по точности рисунка, и по гамме красок. Их можно вешать на стену – или, уж во всяком случае, одаривать ими родных и знакомых.

Встречаются в этих лавочках и вещи совершенно неожиданные. Некоторые торговцы для пущей важности и придания своему заведению интеллектуального оттенка ставят при входе полку с книжками, не раз уже сменившими владельца. В поисках дешевеньких английских детективов я проглядывал эти книжные развалы, надежно укрытые густым слоем пыли (Каир вообще очень пыльный город, и это не удивительно, если учесть, что пустыня начинается уже в пригородах). В основном там были издания на арабском; на английском практически ничего найти не удалось – но зато я видел своими собственными глазами «Архипелаг ГУЛАГ» на немецком и книгу Дмитрия Сергеевича Лихачева о древнерусском искусстве, изданную в Бухаресте (естественно, на румынском). Прав Хемингуэй: «Никто не знает, что понадобилось леопарду на этой высоте»!

***

Согласно британской традиции, переправа через Английский канал (который на картах, по проискам французов, именуют Ла-Манш) обычно приравнивалась к морскому путешествию. Это, конечно, не сопоставимо с плаваниями сэра Фрэнсиса Дрейка или хотя бы с регулярными рейсами чайных клиперов в Индию и обратно. Это даже не «Путешествие в Индию» Эдуарда Моргана Форстера. Но все-таки, как свидетельствуют многочисленные произведения классиков английской литературы, это не столь продолжительное плавание дает возможность проявить британский характер (тем, у кого он имеется), по-новому взглянуть на свет (тем, кто прежде ни разу не ступал на корабельную палубу) и вообще трезво оценить себя и свои возможности (тем, кто в состоянии производить подобного рода оценку). Самое страшное описание этого плавания, пожалуй, принадлежит перу Ивлина Во: представив для начала широкую панораму того, как тоскуют, мучаются, лезут на стенку и попросту, без моральных переживаний и затей, блюют пассажиры обоего пола, вне зависимости от возраста и социальной категории, он переносит уже достаточно запуганного читателя на капитанский мостик, где старшие корабельные офицеры обмениваются меланхолическими репликами типа: «Ветер свежеет…» – «Да, через пару часов может покачать по-настоящему…» И читатель полностью вырубается от ужаса: если описанное – последствия всего лишь свежего ветерка, что же тогда будет в настоящий шторм? Неужто по Стерну? «Тошнит! тошнит! тошнит! тошнит! О, меня до смерти укачало! Лучше бы я был на дне моря…»

Так вот, довелось и мне плыть на Континент, из Дувра в Кале. По пути, как проторенному, так и описанному многими и многими. Ну, например, хотя бы Козьмой Прутковым:

С сердцем грустным, с сердцем полным,

Дувр оставивши, в Кале

Я по ярым, гордым волнам

Полетел на корабле.

Только это было уже в эпоху гигантских морских паромов, которые в принципе игнорируют качку – тем более что и море в тот раз было спокойным. Первым делом мы поднялись на открытую корму (строго говоря, на ют) и сфотографировались на фоне белых меловых скал Дувра, видом которых любовался еще Гай Юлий Цезарь. А потом отправились бродить по кораблю, да только мало чего интересного удалось выходить. Открытых прогулочных палуб на пароме не полагается, огромные пассажирские салоны похожи на холлы столичных гостиниц и лишены какого бы то ни было намека на морскую экзотику, за окнами ровная водная гладь, безмятежность которой напрочь отрицает саму мысль о романтических приключениях… Так что часть плавания мы посвятили тривиальному чаепитию, а еще часть – стыдно сказать – протолклись в дьюти-фри, не имея ни малейшего намерения что-либо купить, а просто для тупого времяпрепровождения. Впрочем, соблазненные хорошей скидкой, ухватили фунтовую (в смысле, весом в фунт, то есть, в 453,6 грамма – извините за скрупулезность) плитку шоколада Cadbury, с орехами и изюмом. Ладно, уж лучше такая скучная обыденность, чем штормовые неприятности.

Что же касается моего опыта плавания в штормовую погоду, то имеется в моем активе морской переход продолжительностью порядка суток, при волнении до семи баллов. Это было все в том же морском круизе, уже на исходе путешествия. Отплыли мы из Стамбула к вечеру, и пошли себе ужинать. Прощальный ужин, с выпивкой в меню. «Вот и окончилось все – расставаться пора», этакий флер легкой грусти, не более. Ничего страшного в перспективе не представлялось. Ну, выпьем сейчас, потом чуть повеселимся, а завтра еще целый день будем расслабляться на палубе, пересекая Черное море. Правда, когда подали вторую перемену блюд, официант Саша сказал: «Начинает качать…», но никто не придал этим словам того значения, которое они заслуживали. А ведь это он сигнализировал нам, что судно вышло из Босфора и окунуло свой форштевень в воды Черного моря. Встав из-за стола, мы решили сделать традиционный большой круг по прогулочной палубе и обогнуть весь корабль вдоль борта – а потом отправиться в салон и принять посильное участие в прощальном веселье. Прошли мы совсем немного и вдруг почувствовали, что палуба уходит из-под ног. Вся поразительная прелесть этого выражения заключается в том, что лишь столкнувшись с ним в суровой действительности, осознаешь его убийственную точность. Действительно, ты делаешь шаг – и в этот момент корабль ныряет в морскую пучину. И твоя стопа не находит палубу, пол, опору, твердь – в том месте и в тот момент, где и когда все это должно было бы оказаться в нормальных условиях. Твой вестибуляр немедленно реагирует на подобное безобразие и начинает нашептывать: «Иди и ляг… В койку…»

В горизонтальном положении как-то и впрямь стало полегче, и вскоре мы, умотавшиеся за день беготни по Стамбулу, а главное, по его великому и ужасному рынку, заснули. Достаточно мирно. Утром встаем – качает. К тому же в каюте темно, и мы осознаем, что извне не попадает ни единый лучик света – видимо, во время ужина силами экипажа (ну, в смысле, нашей горничной) были приняты соответствующие меры. Тут же всплыла фраза из Станюковича: «Иллюминаторы задраить по-штормовому!», и никакой радости эта ассоциация не принесла. Ну, делать нечего, включили свет. Я побрился, умылся и… И лег снова. Уже на весь день. Но жена, жена! Она пошла на завтрак – и ничего. И ведь позавтракала, а потом погуляла на палубе. Потом, правда, вернулась в каюту и тоже прилегла. Но только до обеда. А к обеду снова вышла в ресторан, как ни в чем не бывало. А я что? Я – ничего. Нет, в самом деле, ничего. Правда, в лежачем положении. Но ведь, если по-честному, то многие спутники блевали во всю прыть – как выяснилось потом уже, в ходе дележки воспоминаниями на твердой земле. Причем кто, допустим, вставши с койки – а ведь кто и прямо так… Стало быть, я оказался не хуже всех. Более того. С обеда жена принесла мне куриную ногу, сказавши: «Саша обещал, что к вечеру шторм стихнет. Вот тогда и аппетит появится…» Как часто бывало в нашей жизни, и на этот раз прогноз жены сбылся с абсолютной точностью, и уже на подходе к акватории Одесского порта («Одесский порт в ночи простерт…» – ну, все точно как в этой любимой народом песне) я впился в принесенную курочку не хуже хищной лисицы.

***

Разумеется, есть своя прелесть в морских круизах; неплохо также во время трансатлантического полета получить от хорошенькой стюардессы стакан джина, сдобренного тоником, и сдобренное улыбкой обращение «Сэр»… Но даже простая поездка на междугороднем автобусе – и это доставляет мне удовольствие чисто физическое. Заранее прийти на автобусную станцию, купить билет в кассе (чтобы не при посадке уже, в спешке, у водителя), в ожидании автобуса постоять у расписания, прикинув временной график своего предстоящего перемещения в пространстве, и, наконец, плотно усевшись на своем законном сидении, рассеянно следить за изменяющимся, хотя и почти неизменным заоконным пейзажем.

А к вечеру, набегавшись по влажной, изнурительной тель-авивской жаре, добираешься до громоздкого здания тамошней центральной автобусной станции, поднимаешься – где на эскалаторах, а где по грязноватым пандусам – на свой иерусалимский этаж. По дороге ухватив булку или бейгеле, густо посыпанные кунжутом, он же сезам. Не то, чтобы без вечного заклинания («Сезам, откройся!») не попасть в Иерусалим – слава Богу, у тебя имеется купленный на иерусалимской автобусной станции обратный билет автобусного кооператива «Эгед». Просто хочется перекусить на ходу, потому что предстоит час езды на этом автобусе, да потом еще потребуется не менее получаса, прежде чем окажешься дома. В слабо освещенном салоне отыскиваешь местечко – не важно, в каком ряду, лишь бы у окна, благо что время позднее, пассажиров мало, и все предпочитают ехать по одиночке. Собственно говоря, выбор места особого значения не имеет – поскольку это ведь не двухэтажные автобусы, курсировавшие некогда между Иерусалимом и Тель-Авивом и снятые с маршрута по неизвестной причине: вот там и в самом деле желательно было, поднявшись наверх, занять место на переднем сидении, потому что вид оттуда открывался поразительный. Но гарантировать себе это место можно было лишь подсуетившись: следовало пропустить уже стоящий у дебаркадера автобус, дабы оказаться первым в очереди на следующий – благо, что интервалы движения составляют всего 12-15 минут (поздним вечером, бывает, дольше ждешь услуг городского транспорта).

Усевшись, достаешь из сумки бумажный пакет с закупленным съестным и принимаешься отламывать по кусочку, стараясь не просыпать кунжутные зернышки, не пронести их мимо рта. С содержимым пакета успеваешь расправиться раньше, чем автобус выкатывает на эстакаду и отправляется в путь. Минут через десять-пятнадцать, после выезда на основную дорогу, обычно удается заснуть, и дремлешь с небольшими перерывами до того поворота извилистого шоссе, за которым взору путника открываются огни Иерушалаима. А это значит: ты вернулся домой.

Интересуетесь современной модой? Нуждаетесь в образцах? Посмотрите мода фото и выберите по вкусу.